Текст книги "Столешников переулок"

В новолуние

старую шкуру

на звезды рвут

и латают

черные дыры.

Море было гладеньким, каким иногда случается ранним летним утром. Золотистый солнечный след лежал на нем почти целый, где-нигде зияли прорехи, которые быстро исчезали и появлялись в другом месте. В чистой прозрачной воде лениво плавали мальки между обомшелыми, зеленовато-бурыми валунами и светлой лысой галькой. Большая медуза зонтом повисла посередине между дном и поверхностью воды, подергивая длинными пупырчатыми щупальцами, словно пыталась подтолкнуть что-то невидимое под свой купол, к фиолетовому нутру. Море пахло не водорослями и йодом, как обычно, а дымом, горьким, свербящим горло. Дымил костер, который горел метрах в десяти от кромки воды. На трех больших камнях, обточенных водой и желтовато-белых со всех сторон, кроме той, которую закоптил дым костра, лежал ржавый лист железа с загнутыми вверх краями. На нем жарились мидии. Черные, с короткими темно-коричневыми бородками водорослей, крупные и не очень, лежали они на листе железа и возмущенно шипели, обволакиваясь паром. Те, что в центре, на самом жару, выпустили из себя всю влагу и раскрыли створки. Студенистая сердцевина затвердела и собралась в комочек на стыке створок. Комочек этот сладковат на вкус и не приедается…

– Эй, просыпайся! – прокричал где-то рядом Рамиль. – Ты еще не угорел?

В комнате было светло. Мимо окна часто пролетали капли, падающие с крыши, где дотаивал последний снег. Сильно воняло гарью. Такое впечатление, что прямо под кроватью что-то бездымно полыхает.

– У нас тут пожар, фалян-тугэн, а ты дрыхнешь без задних ног! – веселым голосом сообщил Рамиль и прошел к окну, потянул за веревку, которая открыла форточку, расположенную в верхней части окна, во всю его ширину.

Из открытой форточки пахнуло ранней весной – свежестью и тающим снегом. Когда снег сойдет, весна завоняет тухлой землей, прокисшей за зиму. От этой вони дуреют кошки и женщины. Потом весна наполнится ароматом набухших почек и только проклюнувшейся травы, и мужчины примутся строчить стихи и орать серенады.

– Какой пожар?

– Да Ленка Андрюхина швырнула горящую спичку не в банку, а за печку. Там тряпки валялись, газеты, ну, и занялось. Хорошо, я вовремя на кухню заглянул. Ох, и полыхало! Ведер пять вылил! – рассказал Рамиль.

Посреди комнаты столкнулись две воздушные волны – холодная из форточки и теплая и пропахшая дымом из кухни. Они ударились грудь в грудь, напряглись. Кухонная одолела, потому что ее подталкивала в спину третья волна, ворвавшаяся в квартиру через открытое кухонное окно.

– Весна! – произнес Рамиль хвастливо, будто она была делом его рук.

– Закрой форточку: колотун!

– Вставай, лежебока! – прикрикнул Рамиль, выходя из комнаты. – На заходе солнца нельзя спать, голова будет болеть.

Можно, если полночи играл в компьютерные игры, с шести утра убирал участок, а потом сидел на лекциях. Правда, не на всех, последнюю пару сачканул, потому что в перерыве перекусил в буфете и глаза начали слипаться, будто смазанные клеем. И правильно сделал: на обратном пути заглянул в продуктовый магазин и нарвался на мясо, говядину. Очередь была солидная, но женщины ждали, пока нарубят новое, остатки – жир да кости – мог покупать всякий, кому лень стоять.

На кухне вымачивала тряпкой воду с пола Лена – подружка Андрея-бурята, темно-русая девятнадцатилетняя девушка с серыми глазами на симпатичном лице, которое выражало полную безысходность. Такое впечатление, что все хорошее в ее жизни уже было, ничего больше не ждет. При первой встрече она посмотрела с немым вопросом: не ты ли моя судьба? Убедившись в обратном, больше никогда не смотрела в глаза. Она сосредоточенно вдавливала серую тряпку из мешковины в доски пола, темно-красные, с желтоватыми плешинами у печки, стола и умывальника. Глядя на Лену, возникало желание погладить ее по голове, сказать, что не стоит горевать, что через какое-то время, возможно, очень короткое, жизнь ее изменится к лучшему, но зная Андрея, язык не поворачивался произнести это. Скорее всего, благодаря его стараниям, печать обреченности еще глубже въестся в ее лицо.

– Тебе помочь?

– Нет, – ответила она очень тихо, встала и тщательно выкрутила тряпку над умывальником.

Судя по черному пятну копоти на стене у печки, пожар был не таким уж и большим. Видимо, Рамиль вылил ведро-два, справляясь с огнем, а остальные три-четыре – чтобы подвиг оценили подостойнее.

Мясо успело оттаять. Оно легко слоилось, но плохо резалось. Странно: если бы пришлось отрезать кусок от еще не ободранной коровы, наверное, не сумел бы и уж точно не стал бы есть. Произошло отчуждение: корова – сама по себе, ее мясо – само по себе, не замычит жалобно, когда полоснешь ножом.

На кухню зашла незнакомая блондинка с необыкновенно большими черными глазами, которые казались чужими на ее лице. Обычно темные глаза выражают или злобу, или тупость или легкомысленное веселье. Незнакомкины ничего не выражали, они обволакивали, всасывали в себя твой взгляд, а потом и тебя самого. Казалось, стоит расслабиться – и очутишься по ту сторону их, собственным негативом, антисобой.

– Что смотришь? – спросила она задиристо, хотя знала, какое впечатление производит, привыкла к завороженным взглядам. – Понравилась?

– Да.

– Ты смотри, какой честный! – улыбнулась она и перешла к Лене, трущей пол. – Хватит тебе, и так хорошо! – Она отобрала у подруги тряпку, выжала над умывальником. – Через пятнадцать минут само высохнет. – Вернув тряпку, подошла к столу, накрыла колпаком из аромата духов, наполненных солнцем и цветами, заглянула в кастрюлю. – Мясо будешь варить?

– Да.

– Кости не выбрасывай, мне отдашь, – приказала она.

– Бери мясо, сколько хочешь.

Глаза ее распахнулись еще шире, смотреть в них стало больно. По-сладкому больно. Она засмеялась, показав розовато-белые зубы, округлые, словно специально подпиленные.

– Я не себе, – выдавила она сквозь смех, – щенкам!

– Каким щенкам?

– Еще не знаю. Каких купим, – ответила она, впитывая глазами мужской взгляд, наполненный восхищением. – Мы в Москву за щенками приехали.

– Откуда?

– Из Свердловска, теперь Екатеринбург. Мы с Ленкой в одном классе учились, – сообщила она и повернулась к бывшей однокласснице, которая стирала мокрой тряпкой копоть со стены. – Да брось ты, все равно дом скоро снесут! – Незнакомка повернулась к столу. – Когда вас выселяют?

– Обещали к концу зимы, но какой – не сказали.

– Значит, через три года, не раньше! – поделилась она знанием поговорки и опять повернулась к подруге. – Все, заканчивай, пора ужин готовить.

Казалось, она не знает состояния покоя, все время должна двигаться и говорить. Непонятно было, как она переносит речи и неподвижность других.

– Что будем готовить, Кать? – спросила Лена.

– Пельмени. Нинка за ними целый час простояла в очереди, – ответила Катя. – Где она шляется?! Пора уже за щенками ехать! – выйдя из кухни, в коридоре, она обернулась и громко напомнила: – Не забудь про кости!

В полумраке коридора глаза ее исчезли, словно их вырезали острым ножом, быстро и безжалостно. Воткнули нож поглубже, наклонили, чтобы захватить побольше, и обвели по кругу. Остались две черные дыры. Жестоко, зато какое жуткое очарование!

– Не забуду.

Она показала бледно-розовый язычок, самый кончик, протиснув между сжатыми, бордовыми губами, и вдруг, одним неуловимым движением и беззвучно, сместилась дальше по коридору, сгинув.

В коридоре после нее остался аромат духов – вторая тень женщины, которая любит отставать от хозяйки и, как пьяная шлюха, цепляться к прохожим.

Катины глаза проявились на экране монитора, еще не включенного. Сперва только глаза, две черные раны, обрамленные расплывчатой каемкой серебристого сияния. Затем, чуть ниже, там, где должен быть рот, появился бледный кончик языка. И сразу в том месте с шипением вспыхнула светлая точка, от которой расползлось по экрану марево, зыбкое и быстро насыщающееся черным цветом. В верхнем левом углу забелела строчка букв и цифр.

Даже самая интересная игра имеет дурную привычку заканчиваться. Иначе была бы не игра. Ноги и ягодицы сразу наполнились тягучей болью. Наверное, старость – это когда боль все время.

На улице успело стемнеть. Круглая лампа над серединой переулка заступила на ночное дежурство, поливая желтоватым светом редких прохожих. В основном шли парами – время года обязывает.

В окне напротив зажегся свет. Девушка была не одна. Мужчине лет не меньше тридцати. Короткие темно-русые волосы зачесаны назад, открывая высокий лоб. В движениях его было что-то неуловимо женственное, поэтому складывалось впечатление, что глаза у него подведены, а губы напомажены. Одет в темный костюм, галстук и белую рубашку. Мужчина двумя руками пригладил волосы ото лба к затылку и что-то сказал. Наверное, пошутил, потому что девушка улыбнулась и поставила на трельяж сумочку. Мужчина шагнул к девушке, взял за плечи и резко, даже грубо, развернул к себе лицом. Она откинула голову, наверное, отчитывает за грубость. Нет, судя по самодовольной улыбке мужчины, слышит он что-то приятное. Он наклонился и поцеловал ее в губы. Девушка подалась чуть вперед и вверх, наверное, встала на мысочки. Она обхватила его шею руками, повисла на ней. Намертво присосались.

Alt+Ctrl+Del[4]4
  англ. – Команда перезагрузить компьютер с потерей всех несохраненных данных; применяется при «зависании» программы.


[Закрыть]

В Жениной комнате громко заржали. Как будто подсматривали за подсматривающим. Хмурый что-то сказал, почти выкрикнул высоким голосом, – и новый выхлоп смеха пошатнул стену. И сразу на этой стене появились темно-карие глаза, только они, лицо осталось по ту сторону. В них прыгали бесенята, и словно из-за их плеча иногда на несколько мгновений выглядывал насмешливый вопрос: «Осмелишься?» Глаза зажмурились, услышав безмолвный утвердительный ответ, и всосались в обои.

Кости лежали на столе, холодные и чуть влажные, на каждой топорщились мягкие щетинки мяса, специально оставленные. Вроде бы для щенков, но представлялось, что обгладывать кости будет и обладательница незабываемых глаз. Смотреть неотрывно прямо в глаза, заставляя потупиться, и плавно двигать округлыми зубками, соскабливая коричневые волокна мяса. Глаза будут сами по себе, зубы – сами по себе.

В коридоре воздух казался гуще, плотнее, чем в комнате. Такое впечатление, что из него пытаются соорудить преграду. Рука вязла в этом воздухе, и стук в соседнюю дверь прозвучал робко, по-детски.

– Заходи, кто там! – прокричал Хмурый, который обычно угадывал гостя до того, как тот постучит.

Он сидел на своем ложе на полу, вытянув длинные ноги, обутые в начищенные оранжевые ботинки, и крутил черный колышек шестиструнной гитары. На нем были черные джинсы, потертые на коленях. и пожелтевшее от стирок белое кимоно, перехваченное зеленым поясом. Как и обещал, он после отъезда Яси занялся каратэ, трижды в неделю ходил на тренировки, а по вечерам колотил кулаками по стенам в квартирах на четвертом этаже. Судя по цвету пояса, кое-что уже наколотил. Его длинные ноги занимали почти все свободное пространство в комнате, куда ни пойди, вынужден будешь переступать через них. Есть детская примета: переступишь через человека – у него мать умрет. Женина мать умерла, когда ему было четыре года.

В дальнем левом углу комнаты, огороженном коробками и двумя большими сумками, возились щенки, похожие на поросят. Было их больше десяти. Сколько точно – не сосчитаешь, потому что они все время в движении, меняются местами. Досчитываешь до пяти – и сбиваешься. После третьей попытки надо или отказываться от этой затеи, или включать упрямство.

Катя сидела на Жениной кровати. Рядом с ней – девушка в синих джинсах, плотно обтягивающих широкие бедра, сероглазая, с румянощеким круглым славянским лицом и тонким классическим греческим носиком. Природа иногда как пошутит, так сама, наверное, не наудивляется. Катя толкнула ее локтем и произнесла веселым громким шепотом, чтобы все слышали:

– Это он хотел меня костьми накормить!

Обе засмеялись. Улыбнулся и Хмурый. Лицо его поглупело настолько, что стало ясно – опять влюблен. И снова безответно, потому что клюнувшая на него должна быть еще глупее, а такое в данный момент невозможно.

– Кости принес? – спросила Катя, впитывая восхищение собой не только глазами, но и всем телом.

– Да.

– Давай сюда, – потребовала ее подруга грубоватым голосом, который не вязался ни с греческим носом, ни с круглой физиономией.

Она спрыгнула с кровати, схватилась двумя руками за джинсы, пытаясь натянуть их повыше на округлый живот. На беременную не похожа, нет вслушивания в себя. Забрав кости, присела у огороженного закутка. Кормила щенков с таким видом, будто подсовывает им отраву, искренне раскаивается в собственном злодействе и заранее и еще искреннее соболезнует по поводу их безвременной кончины.

– Питбультерьеры?

– Угадал, – ответила Катя. – Самая модная порода. Все хотят иметь дома надежного сторожа и защитника.

– Слишком мал для надежного. Я слышал, домушники, нарвавшись на такого, суют ему палку в зубы. Он хватает мертво, а палку поднимают за два конца повыше, чтобы не достал лапами до пола и не отпустил ее, и вместе с собакой выкидывают с балкона.

– Что мы знаем?! – с ироничным восхищением произнесла Катя и посмотрела немного иначе. Если раньше – как на обычную мебель, то теперь – как на заговорившую табуретку.

– У нас в Иркутской области, – встрял в разговор Женя, продолжая настраивать гитару, – таких собак не держат. Только лаек. Ну, еще овчарок. А всякой мелюзге стоит появиться на улице, сразу рвут в клочья, взвизгнуть не успевает.

– Зачем вам столько?

– Перепродадим, – ответила Катя.

– Разве у вас не дешевле? Москва – самый дорогой город.

– Немного дешевле. Но эти щенки от внеплановых случек. Сейчас сделаем на них документы – и станут породистыми. Никто ведь не поедет в Москву проверять, – объяснила она. – Мы никак клички им не придумаем. У всего помета должны быть на одну букву. Женька такие предлагает – со смеху умрешь!

– Я предложил дать клички по названию ударов из каратэ, – сообщил Хмурый, отложив гитару. Ее настраивать еще долго, а похвастаться охота прямо сейчас. – Маваши-гери – чем не кличка?! Этим ударом я свалил чувака на соревнованиях. Он сначала налетел на меня. Я прямо растерялся. Ставлю блоки и отступаю. Оклемался немного и сделал вид, что поплыл, а сам перенес вес тела на переднюю ногу, а задней как врежу ему по… – он вспомнил, в какой компании рассказывает, – …по харе. Чистая победа!

Этот восхитительный эпизод из собственной жизни он рассказывает всем подряд и по нескольку раз. Как ни странно, все время произносит одно и то же, не добавляет новые кружева, чем приятно отличается от остальных хвастунов. Оно и понятно: суровое детство в Сибири, где ничего лишнего не растет, даже фантазии вымерзают на корню.

Катя смотрела на Хмурого с материнской нежностью. Такое впечатление, что сейчас подойдет, ласково поднимет и поменяет под ним пеленку.

Женя пересекся с ней взглядами и сразу потупился и заалел щеками. На ощупь нашел гитару, взял аккорд и не услышал, а скорее вспомнил, что она не настроена, и принялся крутить колышек, с которым недавно разобрался.

Катя насладилась его смущением и перевела взгляд на другую особь мужского пола. Казалось, что она то подключает глаза к внутреннему источнику обаяния, то отключает их. За мгновение до того были обычные, а потом вдруг превратились в две воронки, которые вращаются вокруг своей оси, правая по часовой стрелке, левая – против, и затягивают в себя всё подряд. Попадешься в них – и голова плывет, не в силах вертеться одновременно в разные стороны.

– Ты тоже дворник? – спросила она, насосавшись влюбленных взглядов.

– И дворник тоже.

– А еще кто? – поинтересовалась она.

– Еще – дворник, а вообще – студент.

– Кем будешь, когда выучишься? – в конце фразы ей не удалось скрыть нотки раздражения.

– Образованным человеком.

– Ё-моё, какие мы умные! – кинула она с издевкой.

– Да ну, куда нам, бледным, до вас, накрашенных?!

Катины глаза стали колючими, словно воронки вывернулись наизнанку, а затем потухли, превратились в обычные, настолько глупые, насколько способен темно-карий цвет. Очарование не выдержало последних защитных контратак, отступило и рассыпалось. Чтобы появилась любовь, хватает одного взгляда, чтобы исчезла – одного слова.

– Нин, брось их, – сказала Катя подруге, почесав нос указательным и большим пальцами. – Давай печатать.

Подруга шлепнула самого резвого щенка, встала с корточек, натянула джинсы повыше на округлый живот. Перейдя к большому столу, открыла стоящий на нем серо-коричнеый чемоданчик с черной ручкой. Чемоданчик оказался футляром пишущей машинки.

– Из дому везли машинку?

– Мы, конечно, не такие образованные, но и не совсем чокнутые, – ответила Катя и посунулась на заду, сползая с кровати.

Она подошла к закутку и из ближней черной сумки достала красную папку с чистыми бланками. Передав их Нине, встала рядом и будто забыла, что в комнате находятся два мужчины, которым позарез нужно ее внимание, пусть и снисходительное.

– Делай, как обычно, – сказала она. – Обойдемся без новых кличек.

Подруга застрочила на машинке короткими очередями. Била прямыми указательными пальцами и смотрела куда-то поверх бланка. Катя, наверное, для того и встала рядом, чтобы сообщать об ошибках.

Когда не видишь Катиных глаз, она превращается в обычную смазливую девчушку, которая черкнет, походя, наточенным взглядом-коготком по сердцу, потревожив ненадолго, но не ранив.

– Хотите, я вам спою? – предложил Хмурый.

– Попозже, – ответила Катя сразу, едва он закончил говорить, наверное, ожидала этот вопрос.

Женя насупил брови, повертел колок и отложил гитару. Его внимание привлекли оранжевые ботинки. Точнее, серый овал грязи на левом каблуке. Грязь была стерта рукавом кимоно. Продолжая движение рукой, Хмурый блокировал невидимый удар, а другой нанес ответный. Коротко и беспощадно разделавшись с врагом, он набрался смелости и задал еще один вопрос:

– Когда домой едете?

– Уже надоели? – с вызовом ответила Катя вопросом на вопрос, не отрывая глаз от бланка.

– Нет, что ты! – заизвинялся Хмурый. – Живите, сколько хотите!

– Завтра, – ответила она с нотками жестокой радости: больно? так тебе и надо!

Значит, где-то есть мужчина, который точно так же обращается с ней. Катя отзеркаливает чужое поведение, пытаясь понять чужие радости. Но в зеркале глубина кажущаяся.

– Счастливого пути!

– Спасибо, – нехотя ответила она.

– Уходишь? – спросил Женя, который обычно радовался, когда друзья не мешали распускать хвост перед девушками. Сейчас в его голосе слышалась тревога, точно боялся остаться с Катей и Ниной наедине. – Давай чайку попьем. Никуда твой компьютер не денется.

– И я от него. Тем более, что ему не надо петь.

– Ты о чем? – сделал Женя вид, что не понял намек.

– Да так, о нашем, о виртуальном.

Под интуристом

торгуют

мертвыми цветами

торговки

с мертвыми глазами.

В будни улица Горького кажется натянутой и вибрирующей, как струна. Особенно, если смотреть в солнечный летний день от Кремля. Она вначале как бы прогибается под тяжестью автомобилей, а потом, попривыкнув, выгибает спину, и не успевшие проскочить ее люди и машины скатываются к Манежной площади. Возле гостиницы «Интурист» стояли на самом краю тротуара, рядом с вишневыми «жигулями-девяткой» с помятым крылом, три молодые проститутки в коротких кожаных черных мини-юбках и черных колготках – профессиональной униформе. Две были так себе, а третья притягивала взгляд. Блондинка с короткой стрижкой и красивым и дерзким лицом амазонки. Она, напоминая нетерпеливого боксера на ринге перед боем, переставляла стройные длинные ноги в туфлях на высоченных каблуках и что-то задорно произносила – может быть, оскорбления в адрес противника. На немного припухшем от пьянок лице читалось полнейшее презрение к чужому мнению о ней. Видимо, только осваивает профессию, не огрубела в отличии от стоящих рядом коллег, которые смотрели на людей без лишних эмоций, чисто потребительски: клиент – не клиент. А может, так казалось из-за ее смазливости. В порочность красоты верится труднее, чем в порочность уродства. В вишневых «жигулях» сидели два жлоба с квадратными – так подстрижены – головами на толстенных шеях. Один курил, а второй с бычьей неторопливостью жевал жвачку и наблюдал за двумя проститутками, которые вертелись возле высокого иностранного автобуса, серо-бело-синего, в который садилась группа стариков и старушек, наверное, немцев, потому что движения у всех похожие, заученные и в одном темпе: айн-цвай-драй…[5]5
  нем. – Раз-два-три…


[Закрыть] У входа в гостиницу стояла современная коробейница – пожилая женщина с щеками, нарумяненными, как у матрешек, которыми она торговала. Деревянный короб с разнокалиберным товаром глубоко вдавливался в ее выпуклый живот и большие обвисшие груди закрывали часть игрушек. Некоторые матрешки имели мужские лица и не простые, а президентские: первого и последнего эс-эс-эс-эровского и первого (и последнего?) российского. Из гостиницы вышли двое мужчин, высокие, сухощавые, белобрысые, с костлявыми лицами без жировой прослойки, обтянутыми кожей, которая была покрыта ярко-красными, аллергическими пятнами. Они обменялись фразами на иностранном, наверное, финском, языке и заулыбались, показав крупные белые зубы. Отмахнувшись от коробейницы, направились к трем проституткам. Амазонка помахала им рукой, шагнула к вишневым «жигулям» и что-то сказала жлобам. Тот, что жевал жвачку, лениво кивнул.

Оборачиваться и смотреть, что будет дальше, не хотелось. Понятно, что будет, но, если не видел, остается надежда на непорочность красоты.

Возле Центрального телеграфа бабулька с трясущейся седой головой разложила на серо-черном парапете подземного перехода пучки укропа и петрушки. Прохожие останавливались, спрашивали цену и шли дальше, а бабулька каждый раз передвигала пучки по мятой газете и что-то бормотала себе под нос. Может быть, ответ на невысказанные упреки за высокую цену.

Через переулок, у входа в промтоварный магазин, выстроились четыре торговки, сручницы, как их называют. Все четыре молодые, чуть за двадцать, но обабленные, с небрежностью в одежде и макияже, который присущ заботливым мамашам. Две предлагали женское белье, белое и черное, третья – колготки, четвертая – розовую кофточку. Возле них останавливались все проходившие мимо женщины, разглядывали товар, приценивались, но ничего не покупали. Ночью и здесь будут тусоваться проститутки. С вечера до утра улица Горького превращается в бордель на открытом воздухе. Казалось, что сручницы, отработав дневную смену, выйдут сюда и ночью. По крайней мере, одно у них общее – торгуют на свой страх и риск. Только ночные продают свое, а дневные перепродают чужое.

И дальше по улице, почти возле каждого магазина кто-то чем-то торговал с рук. Даже Юрий Долгорукий, казалось, предлагал купить у него щит или коня. В оправдание показывал рукой на торгующих под книжным магазином «Москва». Непонятно было, кто все это покупает? У большинства зарплаты не хватало даже на еду. Или сручники друг у друга?

А Столешников между Пушкинской и Петровкой превратился в самый настоящий базар. На тротуарах по обе стороны переулка стояли торговцы, разложив товар на картонных коробках. Чтобы попасть домой, надо было пройти сквозь их строй, а напротив подъезда протиснуться между коробками и людьми. Вливаешься в поток и плывешь между ворохами барахла, турецкого и китайского, яркого, многоцветного, словно прихватившего с родины осколки знойного солнца. А в магазинах по всему городу – пустота, близкая к вакууму. Большинство продавцов на базаре – что мужчины, что женщины, – с золотыми зубами. Видимо, дурной вкус – первый признак удачливого купца. Женщины к тому же почти все выкрасили волосы в медно-рыжий цвет, а глаза подвели голубым – позаимствовали у госторговли. На одной – кургузой тетке лет сорока – была накинута на плечи шуба из чернобурки, длинная, полы чиркали по асфальту, когда хватала за руку проходившую мимо женщину и наклонялась чуть вперед. Рукавом шубы она вытирала со лба капельки пота и бросалась к следующей покупательнице. Но кому нужна шуба в разгар лета?! Рядом с ней предлагал лифчики, белые и бежевые, кавказец дет тридцати пяти. Он держал их в правой руке, как шкурки песцов за хвосты, и совал под нос женщинам. Еще столько же товара, если не больше, было перекинуто через левое плечо. Ни мало не смущаясь, не обращая внимания на то, что женщины стесняются покупать у него, кавказец поправлял сползающие с плеча лифчики и с сильным акцентом нахваливал свой товар. Через несколько человек от него стояла худенькая девушка в очках с толстыми стеклами, бледным лицом и бордовым носом, словно какой-то поддатый мужик походя зажал ее нос между согнутыми грязными пальцами, указательным и средним, и крутанул, но не сильно, не до крови. Она показывала детский костюмчик толстой тетке с тройным подбородком, который надувался и опадал при тяжелом, жабьем дыхании. Голоса продавцов и покупателей сливались в монотонный гул, напоминающий работу старой стиральной машины.

В нижнем конце переулка, у Петровки, гул вдруг взорвался, стал истеричным и жестоким, покатился волной в сторону Пушкинской. Человеческий поток между картонными коробками сперва замер, а потом, размывая берега, расплескался в стороны. Ловят вора. Такое случается по несколько раз на день. Еще ни разу не поймали. Скорее всего, сами воры и устраивают заварушку, чтобы поживиться под шумок… Что ж, спасибо им – помогли прорваться ко входу в подъезд. Обычно поиски лазейки между коробками занимали много времени. Надо ведь в наглую расталкивать продавцов, иначе не пропустят, а на такое не у каждого хватает воспитания.

В тамбуре сильно воняло мочой и мусор был прибит струями, куча казалась ниже, чем утром. За ночь подсохнет и воспрянет. В неоткрывающейся половине пытались отогнуть угол жестяной вставки, но не довели дело до конца. Когда доведут, мусор в тамбуре вздохнет облегченно, зато к лестнице без сапог тогда не доберешься.

Сзади толкнули в спину, вдавили в подъезд и сразу захлопнули дверь, отрезав тянущиеся следом яростные голоса и топот. Их было двое. Обоим немного за двадцать. Первый повыше, с темно-русыми волосами, короткими, везде одинаковой длины, как бывает, когда подстрижешься под ноль, а потом немного обрастешь; лицо нагловато-задорное, приятное, хотя и ожидаешь от него подлянку; фигура поджарая; одет в потертый голубой джинсовый костюм и зеленую майку. Второй чуть полнее, тоже коротковолосый, но светло-русый, и с большими залысинами ото лба к макушке, между которыми оставался длинный узкий треугольник редкой растительности; одет в черный джинсовый костюм и красную майку с растянутым воротом; лицо такое, будто сейчас пожалуется на что-нибудь и бубнить будет долго и нудно. Под курткой он что-то прятал, прижимая локтем к боку. У первого выпирала верхняя губа, у второго – нижняя. Дополняют один другого, значит, друзья. Верховодит первый, потому что губы у него четко очерчены, а у второго размазаны и сильно искривлены, словно размера на два больше рта. Оба тяжело дышали, их хеканье разлетаеся по всему подъезду и, чудилось, сейчас посбивает пауков в углах.

– В этом доме живешь? – спросил темно-русый, прислушиваясь к шуму за дверью.

Видимо, это их только что ловили. Точнее, все еще пытаются поймать.

– Да.

– Пригласи в гости. Переждать надо часок, – потребовал он и улыбнулся нахально, уверенный, что не откажут. – Не сдашь нас, ты ведь не москвич?

– Нет.

– Я сразу догадался: физиономия нормальная, без прописочной мании величия, – сообщил темно-русый и пошел к лестнице, потянув за рукав друга, который со страхом глядел на дверь: – Шагаем, Олег.

Не принято у нас сдавать загнанного преступника. Да и вообще, преступники – гордость нации, потому что государство борется с ними и заодно со своим народом, а народ в ответ помогает преступникам.

За дверью мужской голос, блякая через слово, произнес:

– Сюда забежали! Я сам видел! Я за ними следом бежал!

– Точно сюда? – сомневался за дверью второй, судя по голосу, пожилой. Ему явно не хотелось драться даже за собственное барахло. – Может, другой кто зашел?

– Они, я видел! – настаивал первый.

– Тебя будут бить вместе с нами, – шепотом произнес темно-русый, поднимаясь по лестнице на цыпочках, чтобы не шуметь. Он улыбнулся, будто сам поджидал в засаде воришек, которые сдуру перли прямо на него. Разве что сильный запах пота выдавал его напряжение и, наверное, страх. – Так что поспеши.

Дверь в подъезд подергали, шибанули ногой.

– Замок тут кодовый! – пожаловался блякальщик.

– Пошли, ну их! – сказал пожилой.

В дверь еще раз шибанули ногой, а потом рукой по жестяной вставке. Звонкий звук метнулся вверх по подъезду и словно разбился в дребезги, ударившись о потолок.

Убегать от погони, зная, что уйдешь, – это забавно. Появляется чувство победы. Оно объединило всех троих, разъело подозрительность друг к другу.

– Я выведу вас через черный ход во двор.

– На соседнюю улицу? – спросил темно-русый, разглядывая с любопытством и придирчивостью овальную прихожую, будто собирался купить ее.

– Нет, опять в Столешников, только через арку выйдете.

– Не подходит, – отказался темно-русый. – Лучше мы у тебя посидим.

– Пойдем, Макс, – неразборчиво промямлил Олег.

– Не суетись под клиентом, – оборвал его Макс. – Сейчас нас чайком угостят или чем-нибудь покрепче, да?

– Чаем – могу, покрепче – нет, без денег сижу.

– Мы тоже. Пытались джинсы продать, но не получилось, в цене не сошлись, – сказал Макс, заходя следом в комнату. И ее оглядел придирчиво. – Один живешь?

– Да.

– Снимаешь? – спросил Макс, а выслушав о студентах-дворниках, задал следующий вопрос, подозрительно посматривая на компьютер: – Сколько здесь еще жильцов?

– Трое осталось. Вчера Андрей с Ленкой уехали к ней расписываться. Скорей всего, не вернутся.

– Их комната теперь свободна? – спросил Макс.

– Нет.

Макс понял, что ему соврали, но виду не подал. Он сел на подоконник, посмотрел вниз на гудящий переулок, улыбнулся, видимо, насмехаясь над погоней.

– Твоим соседям джинсы не нужны? – спросил Макс и скомандовал Олегу, который жался у двери, готовый кинуться наутек: – Светани чухасы.

Олег вытащил из-под куртки темно-синие джинсы в прозрачном полиэтиленовом пакете.

– Какой размер?

Макс и Олег переглянулись, и первый, ухмыльнувшись, ответил:

– Безразмерные. У кого бабки есть, на того и подойдут. За полцены отдадим.

– Может, Рамилю нужны? Сейчас спрошу.

– Вместе пойдем, – предложил Макс, спрыгнув с подоконника.

Из комнаты Рамиля доносилась музыка. Приемник работал на полную мощность – значит, Рамиль выпил, но чуть-чуть.