Текст книги "Мера прощения"

5

Моросил нудный осенний дождь. Стоит выйти на крыло мостика, как водяная пыль забирается под плащ и пропитывает китель и рубашку. Сыровато и в ходовой рубке. Большие прямоугольные лобовые иллюминаторы запотели, и едва виден портовый буксир, вытаскивающий наше судно из порта. Буксир похож на маленькую собачонку, шуструю и упрямую, рвущую поводок из рук грузного, неповоротливого хозяина. На мостике нас пятеро: я, капитан, четвертый помощник, матрос Гусев и лоцман. Капитан и лоцман в правом углу, облокотившись на подыллюминаторник, как на стойку бара, медленно помешивают ложечками чай в стаканах и тупо смотрят в запотевшие стекла. Четвертый помощник стоит возле УКВ-радиостанции, держит в руке ее черную переговорную трубку и иронично поглядывает то на буксир, то на капитана с лоцманом. Он все знает и думает, что все умеет, в отличие от капитана, который уже все умеет и думает, что до сих пор все знает. Гусев, не ожидая команд лоцмана, рулит вслед за портовым буксиром. Матрос тоже считает, что все умеет, а знать ему надо самую малость: где правый борт, где левый. Будем надеяться, что не перепутает. Я же держусь за ручки машинного телеграфа. Стоит мне передвинуть ручки вперед или назад, как в машинном отделении зазвенит звонок, который затихнет тогда, когда в «погребе» поставят на своем телеграфе ручки в такое же положение: команду получили, выполняем. И судовые винты закрутятся быстрее, или медленнее, или в обратную сторону.

Задний ход давать мне не очень охота. После отпуска я всегда испытываю непреодолимое желание двигаться вперед и только вперед. Складывается впечатление, будто на берегу я беспрерывно спал или лежал неподвижно, находился, как я называю, в состоянии отпускной летаргии, а попав на судно, наконец проснулся и получил возможность жить. И подобное, как я заметил, происходит со всеми, кто отравлен морем.

Снялись мы в рейс с опозданием на два часа. Водку ведь начинают продавать с одиннадцати. Плюс в очереди пришлось постоять. Плюс похмелье по короткому варианту – чуть ли не стоя и без закуски. По мостику витает резкий дух свежего перегара. При каждом глубоком выдохе Гусева или капитана запах плотнеет, будто сейчас выдохнутое наслаивается на предыдущее. Четвертый помощник все презрительнее вертит носом. Он еще не отчаялся, бредит капитанскими погонами и образцово-показательным теплоходом под своим командованием. Ничего, посидит еще лет пять в четвертых – начнет наверстывать упущенное, причем сопьется за год-два. А потом, нахватавшись, как собака блох, выговоров, возьмется за ум: покорно будет тянуть лямку и запивать часто, но не так круто, или окажется на берегу без профессии, без лучших лет жизни и с угробленным здоровьем. Я уже насмотрелся таких ой-е-ей сколько.

– Пусть отдают буксир, – произносит, не оборачиваясь, лоцман.

Голос у него печальный, словно отдает что-то свое собственное. Наверное, представил, как будет под дождем пересаживаться на лоцманский катер. Чем-то лоцман напоминает муху, ползающую по экрану работающего телевизора, по которому показывают нудный фильм, и стоит прогнать ее, как фильм сразу же станет интереснее.

Гусев косит на меня полупьяные глаза, наверное, хочет что-то спросить, но не решается. Перед отшвартовкой я напомнил ему обязанности рулевого, которые с тяжелым вздохом были приняты к сведению. Наверное, успокаивает себя мыслью, что будет редко встречаться со мной. По уставу моя вахта с четырех до восьми утра, а с шестнадцати до двадцати контролирую четвертого помощника. На практике обе вахты достаются четвертому помощнику, старпом подымается на мостик лишь в трудных для судовождения районах. Я знаю всего одного молодого штурмана, который нарушил эту традицию. Поэтому Володя просидел в четвертых семь лет и, если бы не моя помощь, оставшаяся неизвестной ему, просидел бы еще семь.

Буксирный трос выбрали и скойлали на баке. Авральная команда отпущена отдыхать. Боцман одиноко стоит у форштевня, наверное, смотрит, как нос судна рассекает темно-серую речную гладь. Придется боцману куковать на баке несколько часов, пока не выйдем в море. Там мы высадим лоцмана и как бы полностью оторвемся от земли. И капитану придется торчать все это время на мостике. Чтобы лоцману не было скучно. Я и без их помощи вывел бы судно в море, знаю этот участок реки не хуже лоцмана и капитана, но ведь надо же как-то оправдать их присутствие на судне. Вообще-то у советского капитана существует всего две обязанности: подписывать документы и выступать в роли козла отпущения. Раньше без всяких колебаний поступали так: случилось что-нибудь – капитана в тюрьму. Потом иностранцы научили нас уму-разуму. После столкновений наших судов с иностранными их адвокаты заявляли: «Вы посадили своего капитана, значит, признали его виновным. Платите убытки», – и платили, потому что деньги не свои. А капитаны – что ж капитаны, их у нас много, но тюрем еще больше.

Сергей Николаевич шепчет что-то лоцману, испуганно поглядывая на меня, а потом произносит с детским вызовом, словно заявляет маме, что в школу сегодня не пойдет:

– Мы спустимся ко мне… Нужно документы… это… Справишься сам?

На лице его читается готовность расплакаться, если услышит отрицательный ответ. Поражаясь умению бесполезных работников верить в свою незаменимость.

– Не впервой.

Пусть до конца моей вахты не возвращается – не сильно расстроюсь.

Гусев провожает их тяжелым вздохом, после которого запах перегара на мостике настолько плотнеет, что у меня начинает резать глаза. И у четвертого помощника то же, потому что он презрительно кривит губы и убегает в штурманскую рубку заполнять чистовой судовой журнал – готовиться к сдаче вахты.

Я занимаю капитанское место в углу у иллюминатора, гляжу на темно-серую, исколотую дождевыми каплями речную воду, на поросшие приземистыми плакучими ивами темно-коричневые берега, на белые и черные буи, ограждающие фарватер. Скучный пейзаж. Впрочем, отход в рейс никогда не радует.

Лоцман и капитан возвращаются минут через пять. Первый повеселевший, второй – погрустневший. Вихры на капитанской макушке словно волной прибило. Складывается впечатление, что они служат индикатором степени опьянения: чем трезвее капитан, тем боевитее они торчат, и наоборот.

– Эти бабы – все они стервы! – произносит он агрессивно и смотрит на меня, будто я только что заявил обратное.

– Хуже, – соглашаюсь с ним.

Спорить на эту тему бесполезно. Когда я слышу утверждения типа «все бабы» или «все мужики», то мысленно советую говорившему подольше посмотреть в зеркало. Советовать что-нибудь неудачнику вслух – себе дороже.

– Я бы их! – На лице капитана появляется подленькая радость, точно сломал чужую игрушку и избежал наказания. – Я бы ей гранату между ног засунул, – произносит он медленно, смакуя слова, и заканчивает скороговоркой, – и кольцо выдернул!

Гусев смеется, хитро косясь на меня, затем спрашивает капитана:

– А зачем же вы тогда ей почти всю зарплату переводите?

– Кому? – с фальшивым удивлением спрашивает Сергей Николаевич.

– Той стерве, на которую вам гранаты не жалко!

– Откуда ты знаешь?!

– Сами же вчера рассказывали! – торжественно объявляет матрос.

Капитан скривил морщинистую физиономию, отчего стал похож на слопавшую лимон обезьяну, затем отчаянно махнул рукой:

– Ну, я не знаю! Вот так вот!

Мастер поглубже забился в свой угол и уставился в иллюминатор, изображая примерно-образцовое несение вахты. Как будто он может в такую погоду разглядеть что-нибудь дальше судового носа. Как я догадываюсь, со зрением у Мастера неважно: когда надо рассмотреть что-нибудь вдалеке, он, стараясь, чтоб никто не заметил, натягивает кожу на виске у глаза, меняя его фокус, как делают близорукие без очков. Представляю, в какую сумму влетают ему ежегодные медкомиссии, ведь если спишут на берег, окажется дворником с дипломом капитана дальнего плавания.

Я зашел в штурманскую рубку, где четвертый помощник подробно описывает похождения судна за последние три с лишним часа.

– У тебя должны остаться судовые роли с прошлого рейса.

– Есть, – сказал он.

– Принеси мне одну. Вычеркни выбывших, а новых можешь от руки вписать.

Судовые роли печатаются на машинке – техника, которой штурмана не владеют, в мореходке этому не учили, – поэтому заполнение стандартного бланка четырьмя десятками фамилий, годов рождения, должностей и номеров дипломов превращается в своеобразную пытку. Разрешив вписать новых членов экипажа от руки, я как бы делаю подарок четвертому, и он с радостью выполняет мой приказ. Творя людям добро за их счет, дай им возможность недоплатить, чтобы считали себя хитрее тебя.

6

После ужина я сидел в каюте, в который раз перечитывал судовую роль, надеясь, что натолкнет она меня на какой-нибудь способ расследования. Ничего умнее, чем начать по списку, с капитана, в голову не приходило. Рейс продлится месяца четыре, может пять, значит, на каждого подозреваемого у меня по четыре дня. Теоретически этого должно хватить, а практически…

В дверь постучали.

– Входите, – пригласил я, решив, что начну расследование с гостя. Все-таки я удачливый, поэтому понадеюсь на случай.

Зашла буфетчица Раиса Львовна Швец, тридцати восьми лет от роду, типичная для морячки внешность – бесцветная. О таких в народе говорят: наверное, человек хороший. У нее, как и положено бывалой морячке, отрешенный взгляд и ухоженные руки, глядя на которые, сразу понимаешь, что давно уже не переутомлялась. Вместе с отрешенностью в ее взгляде было еще что-то. Казалось, что она видит не меня, а картину, на которой изображен на фоне заснеженных гор абрек в бурке, папахе и с кинжалом на поясе. Только лицо вырезано, и каждый желающий может вставить свое, а фотограф запечатлеет его, превратив в удалого молодца. Правда, вместо бурки, папахи и кинжала была старпомовская должность, в которую я просунул свою физиономию, но для Раисы Львовны, казалось, это не имело значения. Я знаю, зачем пришла буфетчица, и знаю, что она знает, что я знаю.

Некоторые люди мешают природе, и она находит способ избавиться от них, не дать им произвести потомство. С мужчинами легче, эти быстро находят, где свернуть себе шею, а с женщинами приходится повозится, придумывая что-нибудь типа морской романтики. Попадает на теплоход девчушка с задурманенной мечтами головой, а через несколько лет превращается в обленившийся пустоцвет, который к тому же постепенно спивается. На теплоходе она проходит через первую неудачную любовь, первую неудачную попытку выйти замуж, первое неисполнившееся желание списаться на берег. Потом идут вторые попытки, потом – третьи… Вскоре берег становится для нее самым страшным местом, ведь там живут другие женщины, красивые, которые к тому же еще и жены тех, кого она любит. В отпуске она вдруг убеждается, что не так уж неотразима, как вообразила о себе в рейсе. Конечно, кем только себя не вообразишь, когда четыре десятка мужиков на любой вкус клянутся ради тебя выщипать у морского царя бороду или, на худой конец, стянуть у него корону и трезубец. А на берегу на тебя даже не оглядываются. Постепенно она привыкает к «мужу на рейс», сначала выбирая самого-самого, для души, потом капитана, старпома или стармеха, для собственной лени, потом того, кто согласится. Раиса Львовна сейчас находится на «втором круге флота», поэтому и пришла ко мне. А мне как раз такая и нужна – опытная и нетребовательная, без видов на замужество, но инициативу проявлять не собираюсь: в сексе кто начинает, тот и проигрывает.

– Слушаю вас.

– Пришла узнать, когда делать приборку в вашей каюте. Каждый по-разному требует. Капитан вообще не любит, чтобы у него убирали, только перед приходом в порт, когда гостей ждет.

Ну, допустим, капитан просто стесняется требовать от нее исполнения обязанностей. Уверен, что она подъезжала к нему, а он, судя по отзывам о женщинах, ударил в грязь лицом, вот и боится, что любое его замечание примут за месть и тоже отомстят.

– … У старшего механика надо убирать после обеда…

Значит, до обеда Дед спит. Интересно, что он делает по ночам? Надеюсь, Раиса расскажет мне, ведь женщины знают все, а возможность посплетничать у нее будет.

– … Начальник рации требует убирать у него до утра… – говорит она, бесстрастно глядя на меня.

– А как любил предыдущий старпом? – шучу я в ответ.

– Он любил свою жену, – отвечает она.

Что ж, с ней, по крайней мере, будет не скучно. Остается выяснить, чья физиономия торчала в картине до моей.

– А кто?..

– В этом рейсе его не будет.

Неужели Володька? Вряд ли. Ему нужна любовь, а не тело. Первый помощник? Так-так-так! Придется начинать мне.

– Что будешь – коньяк, водку?

– Без разницы, – отвечает она и открывает рундук, в котором стоят бутылки и тарелки с закуской. – Я накрою.

В моей каюте она чувствует себя как дома. Должно быть, соврала о старпоме. Да и не верю я в безгрешных мужей. Бывают или грешные, или больные. А в профиль буфетчица – ничего. После ста грамм может показаться симпатичной. И фигурка у нее в моем вкусе – не полная, но и не худая. Я представил буфетчицу в постели. Движения у нее уверенные и немного ленивые, значит, будет сосредоточенно и неспешно собирать удовольствия, будто по одной ягоде землянику, а потом жадно схватит ртом все ягоды, блаженно напряжется телом, замрет – и очень медленно расслабится. Помня, что русские женщины жутко закомплексованные и принимают комплименты за скрытую издевку, я хвалю то, в красоте чего, по моему мнению, она и сама уверена:

– Красивые у тебя глаза.

Она улыбнулась мне уголками их, а губами пошевелила так, будто размяла сочную ягоду. Смешно: мы оба знаем, чем кончится для нас пьянка, но продолжаем играть. Чем разумнее животное, тем сложнее у него брачные игры… К черту игры, я не затем переводился на эту калошу.

– Теперь у тебя меньше будет работы: помполита нет.

Она зябко и брезгливо передернула плечами, будто за пазуху ей кинули холодную лягушку. Еще бы завизжала. Нет, смотрит на меня затравленно, как крыса, загнанная в угол – гляди, бросится в лицо.

– Что, слишком придирчив был? – вместо вопроса: «Он был до меня?» спрашиваю я. – Мне сказали, что его очень любили, особенно этот – третий помощник, кажется?

– Да. Володя.

Убийцу любимого человека не назовут Володей, в лучшем случае – по фамилии. И вообще, как должен прореагировать убийца, услышав имя жертвы? Я ставлю себя на его место, задаю условие, что являюсь нормальным человеком (если моряка можно считать нормальным: кажется, в Англии, проплававший более пяти лет не является для суда свидетелем, его показания берутся под сомнение) и пытаюсь представить, как бы вел себя, услышав о первом помощнике. С ночи убийства прошло несколько месяцев, но моя память должна хранить самые яркие детали: предсмертный крик или хрипение, ругань или мольбы о пощаде, хруст костей или брызнувшая кровь – что-то я должен запомнить на всю жизнь. И еще бы я поинтересовался биографией убитого, узнал все, что можно, – учел бы по всем правилам бюрократическим, которые родились из потребности человека увековечивать свои дела и делишки и каяться в них, перенося на бумагу, которая все стерпит, и как бы отрекаясь от них.

– Сколько ему было лет? – пытаюсь я проверить на практике свои умозаключения.

– Пятьдесят три. В прошлом месяце исполнилось бы.

– Откуда ты знаешь?

– Врал мне, что сорок три, а я спросила у четвертого помощника.

– Он что – на день рождения тебя приглашал?

– И не только.

– Ну и?

– Давай лучше выпьем, – предлагает она и сама наполняет рюмки.

Я понимаю, что делаю ошибку, но додавливаю:

– А все-таки?

Она вскидывает голову и чуть ли не шипит:

– Ничего!.. Сказал, что я… – она не решается повторить его обвинение.

Грязное слово может убить даже самое грязное чувство. Догадываюсь, что обвинение его касалось ее внешности. Если помполит еще и раззвонил об этом всему экипажу – что он, как я подозреваю, сделал, – то у Раисы Львовны была уважительная причина укокошить его.

– …И жена ему не подходит, и Верка не такая!

– Вот оно что! – говорю радостно, будто пределом моих желаний было услышать об импотенции первого помощника капитана. – А какой он был из себя?

– Маленький и толстый.

– Хороший петух толстым не бывает! – шучу я и поднимаю свою рюмку. – За знакомство!

Вряд ли это она грохнула Помпу. Она слишком давно на флоте, научилась подлаживаться под любого, наверняка и под первого помощника подстроилась. Да и глядя на нее, не верю, что тянет на роль «Леди Макбет теплохода». В любом случае пора перебираться в кровать. Там разговор станет откровеннее: проникнув в тело женщины, проникаешь и в душу.

Выпив, я произношу:

– Так неожиданно послали к вам на судно, что не успел толком с женой попрощаться.

Раиса улыбается не только уголками глаз. Наверное, не меньше меня хочет, а может рада, что окончился разговор на неприятную ей тему.

– Я приму душ? – то ли спрашивает разрешения, то ли объясняет, то ли интересуется, потерплю ли я еще несколько минут.

– Да, – так же многозначительно отвечаю я.

Иногда мне кажется, что всю жизнь буду спать с женщинами из деловых соображений, и порой хочется бросить флот и сделать своей профессией секс.

7

Босфор – это как бы двери из родного дома. Сейчас я смотрю на турецкий берег равнодушно, а через несколько месяцев он будет казаться мне чуть ли не таким же прекрасным, как родной. Турецкие таможенники, получив от капитана конверт с долларами, перебираются на свой катер. Они не полезли в трюм узнавать, насколько «сельскохозяйственная» техника, которую мы везем, даже, как мне показалось, старались как можно меньше находиться у нас на борту – забежали к капитану за взяткой и еще быстрее назад.

Когда я впервые проходил Босфор, то проторчал почти все время на палубе, жадно рассматривая «заграницу». Загнал меня в каюту первый помощник капитана. Потом он до конца рейса следил за мной, особенно в иностранных портах, боялся, что сбегу. Годом раньше курсант нашего училища сиганул в Босфоре за борт, благополучно добрался до берега (на некоторых поворотах проходишь метрах в тридцати от него) и попросил политического убежища. Курсант в Италии продал форменную шапку (интересно, зачем нужны итальянцам зимние шапки?!), и кто-то настучал на него помполиту. Тот принялся втолковывать курсанту, во что выльется такая коммерческая операция, и так поусердствовал, что угробил жизнь и ему, и себе. Впрочем, через несколько лет кто-то из наших встретился с тем курсантом в Аргентине. Бывший курсант на жизнь не жаловался, наоборот, в отличие от помполита, который был снят с блатной работы и кинут на исправление на судоремонтный завод.

После вахты я иду в спортзал. Это небольшая каюта с тремя тренажерами, турником, шведской лестницей, боксерской грушей и набором гирь и гантелей. Почему-то тяжелая атлетика пользуется на флоте особой популярностью. Минут десять я кручу педали велотренажера, затем пыхчу над гирями, дергаюсь на турнике, а под конец от души луплю грушу руками и ногами. Драться мне доводится редко, потому что овладел еще в детстве уличной дипломатией, которая, оказывается, применима везде. Тренировки эти тоже часть дипломатии: у тех, кто видел меня обрабатывающим грушу, пропадает охота нападать. Да и в форме себя надо держать. Учился в моей роте мастер спорта по легкой атлетике. Он часто ездил на соревнования, и мы ему жутко завидовали. Пять лет ленивой флотской жизни превратили его в неповоротливого толстяка, который поднимался на второй этаж отдела кадров пароходства с тремя передышками. Я хоть и не увлекался до флота спортом, сейчас заставляю себя почти каждый день проводить часик в спортзале.

Я отрабатывал на груше прямой правой, когда в спортзал зашел старший матрос Дрожжин, по кличке Фантомас. Внешность его подходит к прозвищу: короткие редкие белесые волосы плотно облегают вытянутый череп, отчего Дрожжин кажется лысым, огромные уши напоминают локаторы, а оловянные глаза смотрят не мигая и так и просят серной кислоты. Фантомас останавливается в полутора метрах сбоку от меня и чуть сзади, руки держит по швам, будто ученик у доски, и тихим, но внятным голосом отвечает урок, который я не спрашивал:

– Матрос Гусев и моторист Остапенко заделали брагу в двух молочных бидонах. Где-то в машинном отделении имеется самогонный аппарат, замаскированный так умело, что таможня принимает его за судовой механизм. Самогонку выгонят к Седьмому Ноября, которое будут отмечать у капитана. Приглашены начальник рации, второй помощник, доктор, повар, третий механик…

– А старший, второй и четвертый механики?

– Старший – «зеркальщик». Из вояк, на атомной подлодке служил. Пьет по ночам, до обеда отсыпается, а потом спускается в машину и чехвостит подчиненных. Второй механик не пьет: язвенник. А четвертый ни с кем… не разговаривает. Из каюты – в машину, из машины – в кают-компанию пожрать и сразу к себе. Кличка – Желудок. Говорят, в прошлом рейсе почти всю зарплату рублевую потратил на артелку (продуктовая кладовка, в которой можно набрать еды за безналичный расчет), а валютную – на секс-журналы. Пятьдесят лет ему, а все четвертый. Вечный. В каюту никого не пускает, даже дневальную убирать. – Он замолкает, ожидая вопросов.

– Ты же в прошлом рейсе не был? – спрашиваю я, не перестав еще удивляться его осведомленности о судовых делах.

– Нет.

– Жаль…

– Но я знаю многое из того, что случилось в том рейсе.

– Что именно?

– Первого помощника убили.

– Это все пароходство знает.

– Но убил не третий помощник.

Я обхватываю грушу, будто бы останавливая ее, а на самом деле замираю пораженный. Неужели так быстро и просто найду преступника?

– А кто?

– Разное говорят, но точно никто не знает.

Я наношу по груше серию ударов. Обидно!.. Впрочем, Фантомасу незачем знать о моем особом интересе к убийству, поэтому перевожу разговор на тему, которая, по мнению Дрожжина, должна интересовать меня больше.

– А с кем буфетчица в прошлом рейсе?

– Со вторым радистом. Жена узнала, заставила его уйти в отпуск. Обещала, что сюда больше не вернется. Бахтияр, моторист, говорил, что счастье радиста, а то бы не вернулся из рейса. Радист навешал ему за приставания к буфетчице.

– Это нерусский такой, волоокий – Бахтияр?

– Он самый. Аварец… Он потом на повара переключился.

– На кого?!

– На повара Мишу Ершова.

Повар – лысый толстяк с бабьим безволосым лицом и заплывшими, поросячьими глазками. Я бы удивился, если бы им заинтересовалась самая завалящая бабенка, а уж молодой смазливый парень… Правда, у гомиков пары чаще всего образуются не по сердцу, а по наличию партнеров.

– В прошлом рейсе третий помощник набил морду повару. Остапенко рассказывал. Он проходил мимо иллюминатора, смотрит, третий сидит на стуле, а повар перед ним на коленях, обнимает, плачет, объясняется в любви и просит…

Я представил себе эту картину: безволосая харя с поросячьими глазками, смоченная «скупыми мужскими» слезами, – и презрительно искривленные губы Вовки, который не может поднять руку на ничтожество, но и на чувства ответить тоже.

– … Тут повар расстегивает ему штаны, наклоняется…

Я готов тысячу выложить за то, чтобы как-нибудь за «рюмкой супа» в ответ на Вовкину ухмылку спросить, чем это он так привлек Мишу Ершова?

– … Третий как врежет ему!..

Ай-я-яй! Живого человека кулаком! Тем более гомосексуалиста пассивного – то же самое, что женщину! А в итоге – повар один из главных свидетелей. Он, капитан и начальник рации после полуночи проходили мимо двери, ведущей на корму, и видели помполита и третьего помощника, разговаривающих у шпиля. Минут через десять капитан и начальник возвращались от артельщика, у которого выпросили две бутылки виски, и снова видели их, но теперь уже ссорящимися. Повара во второй раз не было, как я теперь догадываюсь, остался он у Бахтияра.

Дрожжин закончил «отвечать урок», ушел. Я нанес по груше новую серию ударов. После каждого слышался скрипучий звук – так, наверное, будет вскрикивать от боли Фантомас. Почему у меня появилось такое сравнение? Ведь люблю стукачей, работающих по убеждению, не корысти ради. На каждом судне множество доносчиков по нужде, но всего один-два по призванию. Знакомый таможенник на мой лобовой вопрос, сколько на теплоходе стукачей – три, пять, ответил, смеясь, что три, пять – порядочных. Вербуют обычно, поймав на контрабанде, – попробуй не согласись! Иногда давят на сознательность. Правда, за идею редко кто соглашается, комсомольские времена прошли, несмотря на плотность рядов этой организации. Помню, Володя возмущенно рассказывал, как его вербовали в Павлики Морозовы. Он не сообщил мне, что ответил на предложение, но передал слова таможенника: «Вас мы будем досматривать с особой тщательностью». Как будто раньше досматривали не с особой. Все стукачи теплохода дружно сообщали каждый раз, что Володька чего только не везет. Найдите, мол, и спишите его с судна к чертовой матери, он всем нам мешает.

И я иногда постукиваю. Из спортивного интереса. Приятно осознавать, что от тебя зависит чужая жизнь: сказал пару слов – и человека нет. Сотрудничать мне не предлагали, не успели до женитьбы, а сам я не напрашивался, чтобы не сбить себе цену. А теперь меня и вовсе опасно трогать. Но я не зазнаюсь, помогаю: с народом надо вести себя проще, народ это любит.