Текст книги "Слово атамана Арапова"

– Степняки о себе напоминают. – Арапов сломал стрелу и с потемневшим лицом швырнул ее в сторону. – Испужать нас пыжатся, да не выйдет!

– Сумлеваюсь я. – Крыгин присел и выбрал из травы обломки стрелы. – Кабы пужали, дык кого-нибудь из нас порешили!

– А ты не сумлевайся.

Арапов резким ударом выбил из рук казака обломки и быстро пошагал к берегу. Степке и Гавриле ничего не оставалось, как поспешить вслед за ним. Остановившись у покачиваемых водой стругов, атаман поманил пальцем Степку и спросил:

– Кажи, куда причыпылась?

– Во сюды. – Парень указал на дырку в правом борту. – Умаялся, пока выдирал энту холеру из бочины.

Арапов посмотрел на дырку, потрогал ее, после чего развернулся и, не скрывая раздражения, посмотрел на прибрежные кусты:

– Теперь ведомо, откель принесла ее нелегкая.

– Откель? – спросил подошедший Данила Осипов.

– Из чыпыжника, – покосившись на задумавшегося атамана, ответил Степка. – Степняк умеет таиться. А в степи он, почитай, за былинкой укроется.

– Энто тебе не взвар на похоронах хлебать, бляшечки, – вставил едко Крыгин и еле успел увернуться от крепкого кулака, каковым его не замедлил угостить Осипов. Но дело до потасовки не дошло. Арапов окинул готовых ринуться друг на друга казаков суровым взглядом и грозно предупредил: «Ухайдакаю обоих, ежели хвосты не подожмете!» Урезонив таким образом мужиков, атаман решил загрузить всех работой, да так, чтобы они чувствовали ответственность за дело, ради которого прибыли на этот удивительный сакмарский берег. А работы было, почитай, через край, но перво-наперво…

– Агафья и Степанида, – обратился он к притихшим казачкам, – ну чево раскурынились? Берите детей и айда хворост собирать. Все остальные… – он многозначительно посмотрел на Акулину Бочкову, Марфу Вороньежеву, Марию Осипову, Пелагею Санкову и Устину Крыгину, – остальным кашеварить да за порядком следить.

Затем перевел взгляд и на дожидавшихся своей очереди казаков:

– Степка с Данилой да Степаном – к реке за рыбой.

– А нам по грибы? – с злобой в голосе осведомился Крыгин.

– Настанет и твой черед! – нахмурился атаман, после чего обратился к Куракину Гурьяну: – Поди с Нечаем и Аверьяном до лесу и пометь стволы для валки. А ты… – он повернулся к Нестору Вороньежеву, – ты с Петром и Гаврилой вытащите из воды и подлатайте струги.

– А сам чем займешься, Василий Евдокимович? – хохотнула самая молодая из казачек Степанида Куракина.

– Не боись, без дела не останусь. Пойду вона на овраги погляжу. Разуметь следут, где крепостицу ставить, а хде и куреня ляпать!

* * *

«Прими нас, земля Сакмарская! Мы будем заботиться о тебе, холить и лелеять. Мы будем любить тебя, уважать и оберегать. Мы будем бережно относиться к девственной красоте твоей», – думал Василий Арапов, в одиночестве прогуливаясь по поляне, которую выбрал под строительство крепости и городка. Именно городка, а не станицы или форпоста. Он ликовал. Пока все складывалось удачно.

Атаман остановился на середине поляны, вдохнул полной грудью аромат цветущей травы и, закрыв глаза, сел, вспоминая, каких трудов ему стоило убедить войскового атамана Меркурьева в необходимости кордона от степняков. Много на это усилий положил, да не напрасно.

Облюбовал он место вблизи устья Сакмары, еще возвращаясь из похода, и рассказал про это атаману Яицкого войска Меркурьеву. Тот, конечно, долго сомневался, думал и, не желая брать на себя никаких обязательств, отправил его в Петербург для получения высочайшего разрешения на строительство крепости Сакмарской.

Пришел он в Сенат, так, мол, и так, прошу вашего позволения мне и другим казакам, которые желают быть на границе, на заставах по Яику, на реке Сакмаре близ башкир, земли тамошние освоить. Нет жизни от набегов степняков. Иные перелезают в Россею, набеги и разорение чинят. Ходят неприятельские каракалпаки да киргиз-кайсаки. Вот посему, дескать, и прошу дозволения поселение иметь да крепость построить. Крепкие караулы держать на земле Сакмарской, а также иметь желаем для оных неприятностей пушки, да ядра к ним, да пороха…

Случилось неожиданное. Сенат без обычных проволочек разрешает строительство крепости, а Военная коллегия дает целых пять пушек, ядра и порох к ним. И мало того, дали прогонные деньги, дабы водным путем довезти пушки эти до Яицка, купив или арендовав судно!

А как вернулся он в Яицк, показал Меркурьеву царицыну грамоту да пушки показал, атаман кликнуть круг велел и довел всем казакам яицким высочайшую волю государыни.

Мало казаков нашлось, пожелавших покинуть насиженные места и обживать дикие берега Сакмары. Всего-то десять таковых сыскалось, которые вместе с семьями погрузились в струги и пошли с ним вместе по реке.

Всех их знал Арапов, а вот благоволил не к каждому. Особенно не мог положиться он на злобного склочника и забияку Гаврилу Крыгина. Пустомеля и брех. И сабелькой помахать охоч, но всегда не против того, на кого надо бы. Зато в походах на степняков особой доблестью не отличался. Если б не жена его Устина, не взял бы с собой этого лиходея, который, пока жил в Яицке, перессорился, поди, со всеми его жителями.

А вот Данила Осипов умен и степенен. Смел, но и рассудителен. Такой помощник ему сгодится. Он не попрет на рожон очертя голову, а подумает и вдарит так, что всем чертям тошно станет. Хоть и не молод годами, но бодр и крепок. Трудолюбив, что тоже очень важно в предпринятом начинании.

Что касается Нечая Санкова, вот тут-то и закрадывалась мысль о его благонадежности. Скрытен, хитер, едок. Да и жена его Пелагея как не от мира сего. Они и в Яицке обособленно жили. Правда, не мешали никому, да и их никто не замечал. Живут себе и пускай живут.

Подумав о Гурьяне Куракине, Арапов улыбнулся. Люб был ему этот огромный казак с наивным лицом ребенка – самый рослый, сильный, честный и веселый человек в Яицке. Работал всегда за шестерых. Тело у него – как ствол дуба, руки – прямо-таки медвежьи лапы, ноги – как столбы, волосы – что осенний степной ковыль, лицо свежее, черты правильные, глаза ласковые и голубые, как ясное весеннее небо.

Врагов у него не было. Атаман как ни старался, так и не вспомнил таковых. А еще больше он удивился тому, что казак изъявил желание идти с ним на Сакмару. Единственный сын у родителей, если не считать еще восьми сестер, он выказал удивительное упорство, когда на уговоры остаться твердил: «Все одно поеду! Не возьмешь, атаман, вслед на бударе приплыву!»

Пришлось взять, а куда деваться-то. Но тайная радость по этому поводу была превыше всего.

Красавицу жену Гурьян взял с собой. Может, она и не хотела ехать на Сакмару, но очень опасалась оставлять своего милого без надлежащего присмотра. Ах, если б…

Арапов вспомнил лицо Степки Погадаева, и на душе сделалось тепло. Даже жарко, как в бане! Этого казачка он любил как сына. Гибок, как девушка, смышлен и проворен. Цепкий ум жаждал знаний. А доброта, она таки была прямо написана на красивом лице Степки. Молодой казак был сродни ему по матери, которая доводилась сестрой бывшей жене его Марфе. Не сложилась жизнь у самого, вот он и положил всю любовь свою нерастраченную на племяша. И сразу согласился взять его с собой на Сакмару, как только казачок попросил об этом.

Об остальных казаках, пожелавших разделить с ним все тяготы освоения новых мест, Арапов знал поскольку-постольку. Согласились ехать – и слава богу. С семьями – тоже хорошо. Казак без семьи может долго жить, но не всегда – не до конца жизни. А на Сакмару добирались они не на один день, а на…

Третья стрела вонзилась у ног, и атаман быстро откатился в сторону, ожидая следующей. При этом он выхватил из-за пояса пистолет и, угадав направление, прицелился. Нет, он не собирался палить наугад. Арапов затаился и ждал, когда появится враг, который затеял с ним непонятную игру.

Но враг не появлялся. Он, видимо, тоже ждал чего-нибудь или же спокойно ушел знакомыми лесными тропами. Выждав некоторое время, Василий встал и, держа пистолет на изготовку, попятился в направлении берега реки. Таким образом он преодолел половину расстояния, отделявшего его от Сакмары, а когда собрался было разрядить пистолет, кусты в нескольких шагах от него раздвинулись, и на поляну выехал всадник.

Кто он? Угадать было трудно. Кочевники – башкиры, каракалпаки, киргизы – были в основном похожи друг на друга.

Арапов остановился. Он держал пистолет наготове, но предпочел не целиться в сторону всадника, не зная, с какой целью тот приехал. Степняк тоже не проявлял признаков вражды, а спокойно сидел не шевелясь на коне и пристально смотрел на атамана. На его каменном лице не дрогнул ни один мускул, а руки спокойно покоились на луке седла. Арапову представился хороший случай рассмотреть возможного противника и попытаться отгадать причину его загадочного появления.

Малорослый степняк, как влитой, сидел на черном приземистом коне. Одет он был в коричневую шубу мехом наружу, под которой угадывалась кольчуга. К седлу были приторочены саадак[11]11
  Саадак – чехол на лук, обычно кожаный, тисненый, нередко убранный серебром или золотом.


[Закрыть] и лук. Черт его лица под мохнатой лисьей шапкой разобрать было невозможно, только сверкали глаза и блестели зубы.

Арапов прикинул разделяющее их расстояние и подумал, что застрелит его сразу, если тот…

Степняк пришпорил коня, натянул узду и спустя мгновение растворился в кустах. Атаман недоумевающе обернулся и, увидев спешащих к нему на выручку казаков, сразу понял причину отъезда незваного гостя.

7

Вскочив на коня, Тимофей Погадаев натянул на глаза картуз и приготовился. Он ждал. С младшим братом Петром они долго ходили по переполненному людьми базару в надежде отыскать Нюру, но девушки там так и не увидели. Значит, дома осталась, почувствовав неладное. Вспомнив Никифора и данное ему обещание привезти девушку, казак досадливо поморщился и решил проскакать по улочкам городка, всецело полагаясь на удачу. Младшего брательника Петра он отправил к реке, так как знал, что Нюрка любит прогуливаться у Яика одна, а сам решил проехать мимо ее куреня и поглядеть, не дома ли она.

Еще издали Тимофей увидел ее у калитки дома лекаря-еврея и соскочил с коня. Воровски прячась за плетнем, внимательно осмотрел пустую улицу, после чего с тяжелым сердцем принял решение. А когда девушка вышла со двора, он во весь опор помчался по улице, подхватил ее под руки и был таков.

Остановив коня на обговоренном заранее с Никифором месте, казак потрепал по загривку едва держащееся на ногах животное, после чего не раздумывая свалил бесчувственное тело Нюры на руки подоспевшего брата. При этом он так посмотрел на Никифора, что тот в ужасе попятился и едва не выронил из рук девушку. Тимофей соскочил с коня и вплотную приблизился к брату, который успел уложить Нюру на траву и выпрямился, с беспокойством глядя в его лицо:

– Б-благодарствую…

– Ты што удумал? – нахмурив брови, прорычал он переполняемым ненавистью голосом.

– Не твово ума дело, – вспылив, бросил ответно Никифор.

– Не хайли, а ответ держи по совести.

– Иш ты праведник сыскался…

Тимофей увидел, что Никифор смотрит на его шею, да так, словно собирается рубануть по ней саблей. Покатилась бы она по траве тыковкой и…

– Твой лик злодейский не обещат ничего хорошего.

– Иш ты, а твой? Аль я девку посреди бела дня из городка умыкнул? – Никифор плотоядно улыбнулся. – Мож, тоже глаз на Нюрку положил?

– Поди прочь! – заорал негодующе Тимофей и схватился за саблю. – Ешо у Яицка угляжу – сам башку смахну не жалеючи!

– Пошто ты так, брат? – впервые видя обычно спокойного Тимофея таким разъяренным, отступил назад Никифор. – Аль ополоумел? Разве ты думашь, что я отрекаюсь от уговора, брат?

– Пес ты безродный, а не брат мне! – Тимофей плюнул у ног опешившего Никифора и сжал рукоять сабли. – И язык твой песий, што уговорил мя на… – Он осекся, брезгливо поморщился, после чего резко развернулся и пошагал к коню, который, отдыхая, щипал траву.

– А ну, погодь. – Никифор грубо ухватил брата за ворот одежды и с силой повернул его к себе. – Пошто ты так мя облаял, поганец?

Казаки молчали, раздувая ноздри и злобно глядя друг другу в глаза. От волнения и злости они не могли выговорить ни слова.

– Мы, Погадаевы, завсегда жили по совести. Женок не бросали, девок не воровали, а ты… Хосподи, но для че я помог этому нехристю, идолу каянному?

– Энто я-то идол? – Никифор выхватил саблю и принял угрожающую позу. Его прищуренные глаза пылали адским огнем. – Энто я-то…

Тимофей ничего не ответил, сдержался, лишь с презрительной ухмылкой пошел к коню. Взяв левой рукой узду и вставив левую ногу в стремя, он оттолкнулся правой от земли и…

– Сам ты гад ползучий, – прохрипел Никифор, сорвав пук травы и вытерев окровавленный клинок. – Я те…

С ненавистью отшвырнув голову Тимофея, он взял под уздцы его коня и, перешагнув бездыханное тело, пошел к кустам, где оставил Нюру.

8

Обустройство стана начали с того, что расставили вдоль берега полукругом шатры. Затем наскоро обнесли стан частоколом и укрепили пушками. Да-да, теми самыми, которые Арапов привез с собою из Петербурга в Яицк. Степняки больше не появлялись. Может быть, они и наблюдали за казаками издалека, но ничем не выдавали своего присутствия и весточек в виде стрел не присылали.

Привыкшие терпеливо сносить все тяготы жизни казаки и казачки спокойно относились к своему быту. Мужчины ловили и засаливали рыбу, охотились, а женщины, естественно, занимались своими делами. Лишь атаман несколько дней подряд бродил по поляне как неприкаянный, но всем было известно, что он отводит места для стен будущей крепости и под курени, в которых предстоит жить поселенцам.

На первом месте, конечно же, стояла крепость. И это понимали все. Но чтобы ее построить, требовались время и люди. Времени, конечно же, было достаточно, а вот строителей явно не хватало. Но казаков и Арапова мало смущала такая мелочь, и они рассчитывали только на свои силы. Зимовать решено было в землянках, которые собирались выкопать ближе к осени, а все силы наступившим летом решено было отдать на заготовку леса для строительства.

Через неделю после приезда Арапов вооружил казаков топорами и пилами, и они пошли в лес, переполняемые желанием и решимостью. Деревья, обреченные на сруб, были помечены заранее, потому казаки разбились на две группы. Гаврилу Крыгина, который прикинулся хворым, решено было оставить в лагере. Изобличать его Арапов не собирался и, лишь махнув рукой, приказал помогать женщинам по хозяйству.

Взяв с собою Осипова Данилу, Рябова Степана и Санкова Нечая, атаман ушел в лес, который разросся слева от поляны. А Степка, Куракин Гурьян, Аверьян, Петр и Нестор вошли справа.

– Валите лесину тама, – указал Гурьян мужикам на пригорок с огромными осинами.

– А мы што, ешо куды подем? – удивился Степка.

– Щас сокоря валить будем, – с улыбкой ответил Куракин и подтолкнул парня в спину. – Шевели оглоблями, а то замерзнешь.

Степка умаялся быстро. Аккурат сразу, как только они с Гурьяном срезали третье дерево. Но он не сдавался. Пыхтя и отдуваясь, изо всех сил старался не уступать великану Куракину, да куда там. Гурьян пилил вековые стволы, как соломинки, со спокойной улыбочкой на лице, и казалось, что он занимается не тяжелым трудом, а нежно поглаживает жену.

После того как шестое по счету дерево, ломая сучья, повалилось на землю, Степка устало присел на пень, смахнул пот с лица и, глянув на цветущего улыбкой неутомимого Куракина, объявил:

– Все! Што хошь со мной делай, но более я не сдюжу!

– Пошто так? – искренне удивился Гурьян, который вряд ли знал, что такое усталость.

– В руках немочь. – И Степка показал ему ладони, успевшие покрыться пузырями мозолей. – За тобой лиходеем разве поспеешь?

– Тады сучья щелкай.

Куракин прислонил пилу к стволу сваленного только что дерева и взял в руки топор:

– Я тута, недалече буду. Коль што, подходи.

Он решительно шагнул в чащу и сразу исчез из вида, словно и не стоял только что рядом. Казачок с обреченным видом взял свой топор, поплевал на ладони и, замахнувшись на ближайшую ветку поверженного осокоря, замер. То, что увидел Степка, пронзило его, как молнией, от головы до пят, да так…

Древний старик стоял по другую сторону ствола и сквозь ветки смотрел на него каким-то странным взглядом. Погадаев оробел, как будто видел не немощного человека, а трехгодовалого медведя. А было чего испугаться! Старик был как не от мира сего. Мал ростом, худ, сед как лунь, а борода… Белая как снег борода едва не касалась земли. Увидев медведя, Степка, конечно, испытал бы страх, но не такой, какой он испытывал, глядя на старика. Мистический ужас обуял душу, а крик застрял в горле, моментально пересохшем. Парень слышал стук топора, но не мог позвать Куракина на помощь, хотя Гурьян был совсем близко.

– Хосподи, изыди, – прошептал он сведенным судорогой ртом, не слыша сказанных слов.

А старик как-то осуждающе покачал головой, погладил сухонькой ручкой ствол поваленного дерева и нежно, как женщину, обнял ствол другого, еще не спиленного.

– Пропади, изыди. – Степка выронил топор и стал остервенело креститься. – Растворись, лешак, чур меня.

Но старик не исчезал. Он смотрел на Степку с ярко выраженным интересом и, возможно, улыбался, так как губ его не было видно из-за пышных белых усов и бороды. Видя, что молитвы на странного старика не действуют, Степка быстро присел, подхватил топор, а когда выпрямился, то уже не увидел его. Старик исчез так же незаметно, как и появился.

«Хосподи, спаси, сохрани». – Степка сорвался с места и ринулся, не разбирая дороги, на стук топора. Споткнувшись о ветку, которую в порыве чувств не заметил, Степка свалился едва ли не под ноги могучего казака и чуть не поплатился за свою оплошность жизнью, по счастливой случайности не оказавшись раздавленным его безразмерной ступней.

– Гурьян, обожди. – Он схватил Куракина за ногу, после чего тот остановился и обратил на него внимание. – Гурьян, ей-богу…

Казачок прерывисто вздохнул и, не находя слов, бестолково заморгал.

– Чево ты? – широко улыбнулся добродушный гигант, медленно опуская топор. – Опять умаялся, што ль?

– Какой там… – Степка опустился на пень и указал в ту сторону, откуда прибежал. – Лешака я зрил тама, во те хрест зрил!

– Да будя те брехать-то. – Куракин улыбнулся еще шире, но его улыбка тут же угасла, как только он рассмотрел белое, как ствол березы, лицо парня. – Аль правда? – округлил он глаза, нос его, видимо, от волнения смешно задергался и побагровел.

В иное время Степка не удержался бы от смеха, видя это, но сейчас ему было не до веселья.

– Истинная, как перед Хосподом! – сказал он и, чтобы Гурьян не сомневался, трижды перекрестился.

– Сказывай как на духу, каков он? – Куракин присел и тревожно посмотрел в бегающие глаза Степки.

– Сам с аршин, бел как лунь и бородища до колен самых. – Степка выпалил все это на одном дыхании и боязливо покосился в сторону леса, словно страшась быть услышанным тем, о ком говорил. – Зенки зелены, как трава, и прямо сквозь прожигают.

– Да ну?!

Нос Гурьяна побагровел еще больше, что указывало об еще большем волнении, охватившем его.

– Вот те хрест! – Степка очередной раз перекрестился для убедительности. – Как он объявился, я не зрил, и как исчез – тож.

– Айда отсель к атаману! – Куракин схватил юношу за руку, взял топор и побежал в направлении стана. Степка едва успевал за ним. Ему даже стало интересно наблюдать за паникующим Гурьяном, хотя он привык считать, что страх тому не знаком. Но он и сам не боялся ничего, а тут…

Арапова долго искать не пришлось. Он вышел на поляну как раз в тот момент, когда встревоженные казаки выбрались из леса. Судя по его удрученному виду, атаман был не в духе. Когда они остановились напротив друг друга, Арапов хмуро посмотрел на перекошенные страхом лица казаков, и его брови поползли вверх.

– Бог мой, да на вас лица нет, детушки!

– На тебе тож, батько, – заметил Степка.

– Чай, оборотня зрили? – покосившись на стан, перешел на шепот Василий Евдокимович.

– Ага. – Степка и Гурьян согласно кивнули и недоуменно переглянулись.

– Он зрил, я не… – уточнил после заминки Куракин.

– Дремуч, с бородой? – повернувшись к Степке, спросил Арапов.

– Ты бутто рядом со мной стоял, батько? – удивляясь осведомленности атамана, он выпучил глаза и бестолково развел руками.

– Я тож его зрил токо што, – прерывисто вздохнул Арапов. – Думал, разумом помутился, а вишь, вон как оно…

– Лешак энто аль оборотень, – зашептал Степка. – Эвон…

– Так, созываем всех из леса, а што апосля дееть будем, сообча и порешим!

Атаман решительно развернулся и пошагал в сторону леса, где, ни о чем не догадываясь, споро тюкали топорами казаки. Гурьяну и Степке ничего не оставалось, кроме как последовать его примеру. Подойдя к деревьям, они набожно перекрестились, затем трижды сплюнули через левое плечо и, суеверно скрестив пальцы, вошли в чащу.

9

Обвязав лицо девушки платком, Никифор уложил ее на коня брата, привязал для верности покрепче к седлу и, вскочив на своего Хана, взял путь на заимку. Воровски объезжая возможные места нежелательных встреч с людьми, к вечеру он добрался до заимки, стреножил коней, а девушку бережно занес в добротную землянку.

С севера от лугов надвигалась гроза. Тяжелые пронзаемые молниями тучи почти касались верхушек деревьев. Накрапывал дождик. Никифор угрюмо смотрел по сторонам, и ему думалось о печальной участи брата своего Тимофея, которого он сгубил в порыве злости. В эти минуты он не думал о себе и о том, что больше у него нет крова. Видать, судьбой начертано ему бродить без пристанища по сырым и сделавшимся чужими для него яицким степям. Утешало казака лишь то, что виновница всех его бед – у него в руках. И отныне он волен сделать с ней все, что пожелает.

Однако на заимке задерживаться не следует. Отец и младший брат хватятся Тимофея и начнут поиски. Первым делом на заимку наведаются, а тута…

Никифор покосился на пасущегося рядом с Ханом коня и со злостью сплюнул. Надо бы извести животину, да Нюрка треклятая обузой ляжет на Хана. Добрый конь вынослив, могуч, но дальнюю дорогу с двумя седоками не выдюжит. А путь предстоял немалый. До Астрахани, а там и до Дона рукой подать. До Исети куда ближе, но там казакам худо живется.

Вдохнув свежего воздуха после ударившей рядом молнии, Никифор пугливо перекрестился и вошел в землянку. Поглощенный безрадостными мыслями, он даже не обратил внимания на свою пленницу, которая тихо лежала на широком топчане, прикрытая тяжелым шерстяным одеялом. Не видя, как враждебно блестят глаза наблюдавшей за ним девушки, казак уселся на скамью и с тяжелым вздохом запоздалого раскаяния обхватил голову руками.

Кто он теперь? Птица, потерявшая родное гнездо? Но птица вольна вернуться на родное гнездовье и свить себе новое. Кто ж тогда он? Пес безродный, вокруг которого нет никого, кроме разве что…

Никифору хотелось плакать. Слезы душили его. Он смотрел на земляной пол и снова вспоминал брата своего единоутробного, которого загубил понапрасну. От дум этих ему становилось еще грустнее, а слезы открыто выступили на глазах. Печаль ворошила душу, а слезы… Они помогали ему скорбеть и…

На улице грянул гром. Никифор вздрогнул и, ощутив ненавидящий взгляд, резко обернулся.

Нюра сидела на постели, кутаясь в одеяло, бледная, несчастная, с припухшими губами и сосредоточенным взглядом; она с укором смотрела на него.

Как часто бывает у замкнутых людей, любовь Никифора вдруг прервала заслоны, созданные печалью об убитом брате, все сокрушая и сжигая на своем пути. Еще недавно он считал Нюру виновницей всех бед – теперь же восхищался ею, как и прежде, оправдывал ее. Он захотел создать с нею семью, и для него уже не существовало ничего вне любви к девушке.

В душе Никифор в общем-то и не питал зла к Нюре. Он видел, что она несчастна из-за него, и жалел ее. Но девушка смерила его полным вражды взглядом и бросила так презрительно, что Никифор оторопел и едва не оглох, как от яростного раската грома над головой:

– Душегубец клятый! Идол каянный!

Казака поразило непривычное выражение ее лица. Еще никогда он не видел его таким. Оно было очень бледно и без меры враждебно. Откуда такая дикая ненависть? На лбу Нюры выступили крошечные капельки пота, и смотреть на нее становилось страшно.

– Вор ты проклятущий и душегубец! – Девушка отпустила край одеяла и сжала кулачки. – Огневил Хоспода, идол, вот он опустит тя в омут башкой за братоубийство!

Никифор отшатнулся. Он почувствовал, как кровь прилила к лицу. Сквозь слезы обиды и стыда он видел белое как полотно лицо девушки. Бежать вон, на улицу. Но он не побежал. Его обуял дикий гнев. Не помня себя, с пылающим лицом, он бросился на обидчицу:

– Уймысь, гадина! Я вота тя…

Нюра по-звериному проворно привстала на колени и локти, готовясь к защите. Глаза ее сквозь закрывающие лицо волосы отчужденно и дико глядели на него. Она готовилась умереть и хорошо понимала, что пощады ждать нечего. В засверкавших огнем глазах Никифор прочел, что Нюра готова драться насмерть и ни за что не дастся живой на поругание.

– Душегубец, вор! – со злостью выкрикивала она, глотая слезы.

Губы дрожали и прыгали.

– Знать, мало тебя казаки батогами потчивали! Аль запамятовал? Токо дотронься до меня, поротый, да недопоротый! Ежели коснешься, я те узоры-то дорисую…

Никифор остановился на полпути и стоял, стиснув зубы. Каждое слово Нюры секло его почище секиры. Он стоял раздраженный, обессиленный внутренней борьбой, смутный…

– Уймысь, язва! – наконец вымолвил он и, схватившись за голову, бросился вон из землянки.

Он остановился над крутым спуском к Яику. Его взбудораженное сердце билось неровными, резкими толчками, а легкие судорожно вдыхали свежесть степного ветра, пропитанного дождем. Мелкий дождь поливал Никифора, одежда промокла, волос спутался на голове, только глаза горели сухим и жестким огнем.

Нюрка не приняла его! Попрекнула убийством брата, принародной поркой на майдане. Она…

Скрипнув зубами, Никифор неожиданно для себя осознал всю пустоту жизни. Он испуганно оглянулся на землянку и еще больше оробел, увидев Нюру, которая стояла освещаемая молниями, словно страшное видение. Казак растерялся и взмахнул руками.

– О Хосподи, спаси и помилуй! – прошептал он, перекрестился и побежал обратно к землянке. Полы его кафтана развевались, как два крыла, руки неестественно взлетали над головой, он прыгал через рытвины, кочки и что-то кричал отчаянным голосом.

Блеснула молния, и он снова увидел суровое лицо все еще стоявшей у землянки Нюры. Грянул гром, и она вдруг исчезла, как бы растворившись в воздухе, как раз в тот момент, когда он собирался коснуться ее рукой. А дождь лил уже стремительными колючими струями, и земля напиталась водою до отказа – было трудно вытягивать ноги из топкого месива. Ветер остервенело рвался вперед.

– Тимоха, брат, прости меня! – закричал Никифор, падая на колени и обращая залитое водой лицо к грозовому небу. – Убей плоть, ежели хошь, Хосподи, но душу не терзай. Пощади душу-то…

10

Как только Никифор выбежал на улицу, Нюра облегченно вздохнула и соскользнула с постели на пол. Несколько минут она стояла, опустив голову, подогнув свои длинные ноги, словно хотела стать пониже, незаметнее. Девушка все еще не понимала, что происходит с ней, и думала, что это кончится скоро и бесследно, как обыкновенная домашняя ссора.

Она содрогнулась, вспомнив перекошенное злобой лицо Никифора, и с отчаянием посмотрела на дверь, поежившись от одной только мысли, что казак вот-вот вернется. Ее тоска была острой, но недолгой.

Нюра не любила задумываться над печальными вещами. Как и любая казачка, она вообще не привыкла думать о чем-то серьезном и что-то решать. До последних событий ее жизнь катилась сама собою, и она охотно отдавалась ее течению. Нюра даже и не заметила, как попала из хорошего течения в плохое. К сожалению, она поняла это слишком поздно и не сумела выплыть обратно. А теперь, что же делать теперь? Что с ней случится, если…

Скользнув взглядом по тускло тлеющему фитилю лампы, Нюра перевела его на дверь. Она стояла, глядя вперед, и никто не мог видеть ее помертвевшего лица. То, что происходило в ней, было так страшно, что не было сил поверить. В обострившейся памяти, как один день, промелькнули последние события, полные тревог и огорчений.

Она вспомнила взволнованный голос Степки, когда он садился в готовящийся к отплытию струг. Его лицо было каким-то усталым и даже отсутствующим. А может, виноватым? Она вспомнила его печальные голубые глаза, его нахмуренный лоб…

Но светлые воспоминания Нюры нарушил вторгшийся в память сатанинский облик Никифора, и как сквозь мокрое сито дождя она увидела его наглые, страшные глаза. Этот отвратительный казак давно преследовал ее, за что был принародно выпорот на майдане и изгнан из Яицка. Но он не остепенился, чему свидетельство – ее дерзкое похищение. Но что более всего травмировало душу Нюры – так это то, как он хладнокровно зарубил своего брата Тимофея, осмелившегося ему перечить. Так чего ждать от этого зверя ей, слабой женщине? Кроме надругательства, ничего. Разве только после сжалится и зарубит, насытившись, а холодный труп сбросит в Яик.

Нюра вздрогнула и словно очнулась от спячки. В голове стоял шум. И вдруг ужасная правда дошла до ее сознания. Она поняла, в какой страшной беде оказалась, и ей расхотелось жить.

Тяжело ступая ватными ногами по полу, девушка приблизилась к двери и вышла из землянки. Надо было бежать! Но куда? Она не знала, куда привез ее Никифор, а гроза… Ее знобило. Она посмотрела на раздираемое молниями небо. Плотные струи дождя в одно мгновение промочили насквозь. Благодаря этому в голове несколько просветлело, но куда уйти, в какую нору спрятаться, она так и не знала.

«Хосподи, токо бы уберечься от энтого злющего беса», – лишь подумала Нюра, как над головой ярко сверкнула молния, и она увидела стоявшего недалеко Никифора.

У девушки перехватило дух, а сердце защемила возвратившаяся тоска. При следующей вспышке молнии, увидев, что Никифор бежит к землянке, она не нашла ничего лучше, как скользнуть внутрь и, закрыв за собой дверь, придавить ее плечом. Хорошо понимая, что этого недостаточно, она спешно осмотрела скудную утварь и, не найдя ничего, чем смогла бы подпереть дверь, метнулась к топчану, вскочила на него и, забившись в угол, накрылась с головой одеялом.

Тут дверь отворилась и вошел Никифор. Одежда его была изорвана, голова непокрыта, мокрые волосы всклокочены, лицо перекошено и бледно, как у мертвеца. Не издав ни звука и не бросив ни единого взгляда в ее сторону, он, еле волоча ноги, прошел к печи и бросился ничком на стоявшую рядом широкую скамью. Наконец, казак тяжело приподнял голову, медленно повернул лицо в сторону замершей от страха Нюры и с каким-то странным выражением боли и отчаяния сказал: