Текст книги "Слово атамана Арапова"

– Энто ты всему виновна! Ты!

Затем он всхлипнул, точно пролаял, и выговорил невнятно и глухо:

– Эх, жисть, горькая ты назолушка!

Нюра сидела, забившись в угол и украдкой поглядывая на Никифора сухими глазами. Она была слишком несчастна, чтобы плакать. Выхода не было. Ее жизнь рушилась. Если Никифор не убьет ее, все равно не видать ей счастья. Пятно бесчестья со дня похищения ляжет на всю жизнь.

Нюра испытывала страх и подавленность. Она боялась надвигающегося несчастья. Она уже заранее боялась людей, потому что они станут презирать ее. Боялась самой себя, потому что не находила для себя ни оправдания, ни спасения.

Единственное, чего не боялась Нюра в эту страшную ночь, – присутствия виновника ожидающих ее несчастий. Девушку не трогали его полные отчаяния стоны. Она прятала лицо в ладони, которые были перепачканы, от них пахло землей и древесиной. Запах был свеж и приятен, он даже чем-то облегчил ее тягостное положение.

Ветер на улице усилился, а Нюра заплакала. От горечи и стыда рождались слезы, слезы безнадежные и злые… У нее нет более Степки, дома, матери, братьев, сестер… Она не может к ним вернуться. От таких мыслей можно и умереть! А почему нет? Зачем жить? Только замужество может спасти ее от бесчестья! Но разве она сможет позволить себе встать под венец с окаянным Никифором, к тому ж еще женатым? Грех-то какой, Господи? Может быть, лучше кончить все сразу?

– Будь ты проклята, язва!

Никифор вскочил со скамьи, как ошпаренный, и, рыча, бросился на нее. Нюра только успела подумать, что это конец, как град тяжелых кулаков обрушился на ее голову. Девушка не пыталась сопротивляться. Она даже не закричала, только закрыла лицо руками и втянула в плечи голову.

А потерявший человеческий облик Никифор колотил ее долго и ожесточенно. При этом выкрикивал ужасные ругательства с каким-то сатанинским торжеством и злобной радостью:

– На те, змеюка! На те, тварь подколодная!

Он перестал ее бить лишь тогда, когда Нюра замерла у его ног на полу, тихо всхлипывая. Словно очнувшись, казак склонился над ней и встал на колени. Злое лицо Никифора вдруг сделалось недоуменным, и он закусил губу, точно боялся расплакаться. Затем поднял Нюру с пола, прижал ее к себе и бережно уложил на постель.

– Ох, прости ты меня, касатушка! Ежели хошь…

Он не договорил, а уткнулся лицом ей в ноги. А Нюра закрыла распухшие глаза и с горечью поняла, что молодость ее в эту ненастную ночь кончилась безвозвратно.

11

Через месяц наступил день первого празднования, первых итогов. Но с самого утра Крыгин испортил всем настроение. Ему, видите ли, не понравилось, как посмотрела на него жена, за что он поверг ее оземь увесистой оплеухой.

Не на шутку распалившись, казак схватил Устину за косу и потащил к реке, изрыгая проклятия и угрозы. Но тут Данила Осипов преградил ему дорогу и, укоризненно покачав головой, сказал:

– Далеко ли собрался, кум?

– Отоды. – Крыгин окинул его недобрым взглядом и покрепче намотал косу Устины на руку.

– Отпустил бы жинку, Гаврила!

– А те че надо? – Крыгин вначале удивился, но потом его брови поползли к переносице. – Не лезь, куды не зовут!

Отпустив жену, он замахнулся и ударил Данилу кулаком в ухо:

– Ужо ешо выдам, коли пожелаш.

Осипов от неожиданности охнул и что есть силы толкнул Гаврилу в грудь.

На помощь Даниле бросились Петр Пудовкин и Аверьян Плотников. Пока казачки уводили воющую Устину в шалаш, казаки пытались разнять дерущихся.

Выбежавший из прибрежного кустарника Степка тщетно пытался уговорить рубящихся казаков опомниться. Он не понимал толком, в чем дело, а потому бестолково смотрел на раскрасневшиеся физиономии дерущихся и беспомощно разводил руками.

В это время Осипов обернулся к нему и, вытирая щеку, поцарапанную саблей Гаврилы, закричал:

– Уди. Не ровен час ешо…

– Назад! Оставаться на месте!

Заслышав грозный окрик атамана, казаки, как по команде, опустили сабли и переглянулись. Они знали крутой нрав Василия Арапова, а особенно его железную руку. Несдобровать тому, кто осмелится схватиться с ним на кулаках или на саблях, а если он разозлится…

Атаман, сопровождаемый Степаном Рябовым, Гурьяном Куракиным и Нестором Вороньежевым, вышел из леса. В руках он нес по паре рябчиков, а казаки – тушу молодого лося, ветвистые рога которого бороздили землю у их ног.

Проходя мимо костра и притихших казачек, Арапов бросил птиц на землю и, не останавливаясь, словно грозовая туча, двинулся на сразу оробевшего Гаврилу:

– Пошто опять неприятности чинишь, врак?

– Энто я? – Гаврила, покраснев, попятился. – Дивно! Матрите, люди добрые. Не знат сути, а на меня ярится.

– Ой ли? Подбери-ка поросячьи губы, врак! Как вот счас засвечу! – Арапов, мягко изогнувшись на сторону, выхватил из-за голенища сапога нагайку и, замахнувшись, оттянул ею поперек спины Гаврилу. – Ты пошто оный раз промеж казаков вражду вызреваешь? Аль не упреждал я тебя, штоб промеж нас никаких оказий не было?

У Крыгина от испуга запрыгала бровь над левым глазом. Но он смолчал, проглотив справедливые обвинения атамана.

– Щас вот ешо как садану в мордень. Хошь?

– Токо попробуй! – Гаврила неожиданно ощетинился и сжал кулаки. – Я вона…

Он и сам не понял, как очутился на песке от мощного удара атамана. С трудом поднявшись, казак размазал по лицу струившуюся из носа кровь и, зло сверкнув глазами, бросил:

– Ужо сочтемся за юшку. Ешо поквитаемся!

Продолжению ссоры или ее завершению помешал веселый возглас со стороны реки, заставивший казаков обернуться. Они тут же позабыли про Крыгина и его угрозы, когда увидели причалившую к берегу лодку и того, кто молодцевато спрыгнул с нее на прибрежный песок.

– Ай ли, очам не верю, Петро?! – Арапов громко и радостно захохотал и раскинул для объятий руки. – Ну поди, поди сюды, детушка!

Прибывший казак, явно рисуясь, нагнулся, отшвырнул в сторону лежавшую на пути коряжину и, вновь выпрямившись, усмехнулся:

– Как погляжу, ты мал-мал обустроился, батько!

– Апосля о том. – Арапов сгреб казака в могучие объятия, троекратно облобызал, после чего отвел его от себя и, сжимая плечи ладонями, восхищенно воскликнул: – Зрит Хосподь, не ожидал ужо тебя, чертяка. Особливо седня!

Обнявшись и расцеловавшись с казаками, есаул Петр Кочегуров отвесил казачкам земной поклон и, поручив им заботу о прибывших с ним двух казаках, поспешил за Араповым, которому не терпелось удивить своего давнишнего друга красотою облюбованного им для строительства крепости места.

Когда они вдоволь находились по поляне, есаул сбил с головы папаху и, тряхнув густыми кудрями, восхищенно высказался:

– Одобряю, любо! Сколь раз мимо в походы хаживал, но красотищи энной не примечал!

Затем они поднялись на тенистый пригорок над рекой. Белоствольные березы мягко шуршали молодыми листьями. С пригорка были далеко видны Сакмара, быстроводная и широченная, как Яик, и густой лес противоположного берега, почти подпирающий небо высокими макушками деревьев.

Казаки чувствовали себя не гостями, а хозяевами этого чудного уголка природы. Пока еще неизведанная, но уже родная и прекрасная земля принадлежала им. Их тянуло в глушь, в тихие заросли девственного леса, в мягкие дебри трав, в которых запутываются и утопают ноги.

– Вот здеся! – почти торжественно сказал Арапов, указывая на лежащую перед ним низину. – Вот здеся отстроим крепостицу, коя твердыней незыблемой ляжет на пути ворогов, посягнувших на русские земли!

– Ой ли? – Кочегуров недоверчиво пожал широкими плечами и ухмыльнулся. – Кочевники эко вода! Обтекут крепостицу и айда на Русь! Путь свободен.

– Много ты понимашь. – Арапов нахмурился и сломал сухую ветку, которую непроизвольно перебирал пальцами уже давно. – Мы степнякам костью поперек горла встанем. Во как! Не смогут оне на Русь идти, прежде нас не изничтожив. А тут-то вот и покажем бухарским прихвостням свою удаль. Помяни мое слово, есаул, не пустим дальше здешнего кордона.

– Завсегда ладно говорить, да вот действия… Не верят в твою затею там, в Яицке.

– Как энто не верят? – округлил глаза Василий.

– Да так вот! Зазря, говорят, головы сложим. Не во славу и не в пользу государству.

– Хто энто так говорит? Уж не Меркурьев ли?

– Он все, знать, помалкивает. – Кочегуров вздохнул и поежился. – Государыни грамота отцу-атаману язык привязала. Но, акромя его, других пруд пруди. Што ни день, все о те лясы чешут. Языков-то всем не привяжешь.

– Айда, пущай себе. Почешут и перестанут. – Арапов в сердцах махнул рукой и грозно нахмурил густые брови. – А крепостице быть! Один с саблей супротив орды кыргызской встану, но не сойду с энтой землицы. Так и знай – не сойду!

– Да разве я против. Для того и пришел, штоб вместе сложить свою головушку.

– Ить ты. Типун те на язык. Зазря упокойную по нам загодя справляшь. – Атаман усмехнулся, вскочил на ноги и гордо вскинул голову. – Ешо поглядим хто кого! Дюже мало нас, не спорю. Но с нами правда завсегда и Божье благословение. Вона ужо месяц Хосподь оберегат нас, знать, одобрят стремления наши и потуги во славу Россеи.

Эти слова Арапов высказал с таким жаром, что есаул почувствовал, как что-то екнуло в груди и все сомнения сразу исчезли. Незыблемая вера атамана в правоту избранной цели вдохновила его и придала сил.

Петр крепко сжал руку друга:

– Зрит Хосподь, я завсегда с тобой. Што б ни случилось, я…

– Айда в лагерь. – Арапов улыбнулся и подмигнул есаулу, заметив блеск в его глазах. – А пока продираемся сквозь кусты, обскажи, как обстоят дела в Яицке славном?

Кочегуров сплюнул, поморщился и посмотрел на свои сапоги:

– Здравствуют все. Токо вот… – Он неожиданно запнулся и, схватив атамана за рукав, остановился. – Погодь, Василий. То, об чем поведать собираюсь, не для ушей других.

Арапов недоуменно посмотрел на озабоченное лицо есаула:

– Аль стряслось че?

– Как знать. – Кочегуров пожал плечами и посмотрел в сторону. – Да не пужайся ты зазря, Василий. С Яицком все в порядке. Казаки в поход собираются. Для Степки вот весть худую привез я. Уж не прогневись, атаман.

– Сказывай.

Есаул видел, что Арапов начал горячиться. Глаза атамана сверкали, словно он собирался испепелить ими прибрежный лес. Он разволновался, но держал себя в руках.

– Сказывай, грю, не томи.

– Никифор Погадаев ево Нюрку умыкнул, – со вздохом выложил Кочегуров. – С Тимофеем они зараз воровство учинили. Прямо среди бела дня девку подхватили, к седлу приторочили и были таковы.

– Вот змий окаянный! – Лицо Арапова мгновенно стало злым. – Видать, мало секли его батогами на майдане. Правильнее б было башку ему снесть!

– Энто он башку снес Тимохе свому, – ухмыльнулся Кочегуров.

– Брату?

– Ему, единоутробному. Што уж они ни поделили промеж себя, одному Хосподу ведомо. А Тимоху сыскали апосля недалече от Яицка без башки.

– А Никифора? Поганца энтого сыскали?

– Утек змий безродный и Нюшку с собою увез. Погоню во все концы отрядили, да куды там. Запоздало спохватились. Нюшку он на заимку изначально свез, надругался над девкой и айда на Исеть али на Дон, хто его знат теперя.

– Христа на нем нет, вор каянный. – И Арапов так сжал рукоятку сабли, что пальцы побелели. Он с ненавистью посмотрел в ту сторону, в которой, по его убеждению, находился Яицк. – Ежели доведется с ним свидеться…

Смотревший на атамана Кочегуров и без слов понял, как туго придется Никифору, если судьба вдруг сведет его с Василием Араповым.

– Степке казать али как? – Он выжидающе посмотрел на сосредоточенное лицо друга.

– Ни в коем разе. – Арапов ткнул кулаком в ствол березы и шагнул в направлении лагеря. – Пущай живет ожиданием весточки. Глядишь, все и образуется!

– Сумлеваюсь я в том, – поплелся за ним есаул. – Все жданки прождет, а апосля…

– Апосля што-нибудь удумаю. Обскажу все как есть и што деять посоветую, – сказал атаман с отчаянием и тоской. – Попадись мне токмо энтот злыдень! Самолично отсеку башку белужью.

12

Беглецы шли медленно, осторожно обходя ямы с водой. Иногда дорогу перегораживали огромные деревья, с корнями вырванные рекой во время разлива. Следовавшая за Никифором Нюра аккуратно перелезала через них, разглядывая мощные, уже обветренные корни.

Казак молчал. Он лишь угрюмо шел вперед, раздвигая сильными руками ветви и густой дикорастущий кустарник. Нюра постоянно видела перед собой его широкую спину, слышала тяжелое дыхание и вспоминала, что случилось с ней после похищения.

Часто перед глазами вставала картина той грозовой ночи, когда зарубивший собственного брата Никифор привез ее на заимку. Все последующие события словно изгладились из памяти. Вот уже много дней и ночей бредут они по лесу берегом реки, а куда? Коня Хана пришлось застрелить: дикий кабан выпустил внутренности бедному животному. А коня покойного Тимофея…

Впереди показалось озеро. Никифор ускорил шаг, как будто озеро могло исчезнуть, если не поспешишь. А оно словно дожидалось их в своих тенистых, заросших деревьями берегах. Идти вдоль берега становилось все труднее. Ноги утопали в тине, но Никифор упрямо шагал вперед, подыскивая место для стоянки. Наконец они дошли до заросшей густой травой полянки, которую казак сначала придирчиво осмотрел, после чего сбросил с плеч на землю котомку и сел. Нюре ничего не оставалось, как присесть на ствол поваленного дерева и ждать.

Солнце поднялось уже высоко, наступил жаркий летний день. Нюра покосилась на Никифора, который продолжал молча сидеть, поджав под себя ноги и уставившись на водную гладь озера. У нее сжалось сердце. Гнетущее отчаяние все больше наполняло душу. Будучи не в силах терпеть больше эти мучения, Нюра встала, сделала шаг в сторону Никифора, но тут же остановилась, встретившись с его жестким взглядом.

– Ну, чево бельмы пялишь? Икона я тебе? – Он сузил глаза и растянул губы в язвительной улыбке. – И че я в те сыскал, не пойму! Кабы не ты, язва, и брат был бы цел, и я бы щас не бродил лешаком по лесам здешним.

– Себя за то кори, Никифор. – Нюра потупила взгляд, но продолжила: – Кабы ты, окаящий, я бы…

– А ну замолчь, лярва!

Никифора лихорадит. Он задыхается и хрипит:

– Колдовка треклятая! Чертова сука. Ешо што брякнешь, нагайкой буду драть. Убью, так твою перетак. Как вшу прихлопну, даж пикнуть не успешь.

Он замолк, словно поперхнулся, и с тоскою посмотрел на девушку. И она поняла его. За месяц скитаний она научилась понимать Никифора и всегда мирилась с приступами его злобы. Кому, как не ей, знать о грехе, который гложет душу убийцы. Обычно при всплесках ярости казака Нюра отмалчивалась: «Пущай мучится, злыдень!» Но сегодня Никифор был особенно не в духе, судя по его подрагивающим губам и побелевшему лицу.

Вместо того чтобы уйти в себя и смолчать, Нюра неожиданно упала на колени перед своим мучителем и со слезами на глазах запричитала:

– Да-а! Убей меня! Заруби мя, Никифор! Христом Богом прошу, убей.

– Че энто ты? Аль ополоумила? – Никифор напрягся. На лбу у него выступили капельки пота. – Че боронишь-то? Ну?

– Убивец ты, душегуб! – Нюра сжала кулачки и что было сил ткнула их в землю. – Все одно не жилец я. Так не мучь меня, удави! Все легше одному-то от кары в лесах хорониться.

Никифор взревел. Глаза его стали стеклянными.

– У, пропадина! Вот безгляд окаящий… И все на башку мою! Ах, одрало б тя, зараза! Ты… ты брата мово сгубила, лярва, колдовка! Вот я щас тя…

Он вскочил, но выхватил нагайку из-за голенища сапога, а не саблю из ножен, как хотела Нюра. В неистовстве он разодрал на себе ворот рубахи, подошел вплотную к девушке и замахнулся. А она напряглась и спокойно смотрела на него. Своим видом Нюра сознательно провоцировала казака на решительные действия.

– Будь ты проклята, тварь подколодная. – Никифор опустил руку, бросил нагайку и сел на траву, обхватив голову руками.

Удивительным было влияние брошенного им проклятия на Нюру. Кровь ее закипела, в душе проснулись мысли и стремления, каких она, женщина беспечного и мирного нрава, никогда раньше не знала. Глаза ее воодушевленно засверкали. Поднявшись с колен, девушка гордо расправила плечи и воскликнула:

– Спужался, нехристь? Ты горазд только сабелькой махать! Ты ровно пес бездомный, и взять с тя нече. Будь я не бабой, а казаком, по-иному поговорила б с тобой за… – Глаза Нюры, разгораясь, уперлись в лицо Никифора. – Душегуб ты и убивец!

Она замолчала, ожидая реакции казака, которая обещала быть бурной. Но Никифор не кинулся на нее с перекошенным яростью лицом и саблей наголо. Он лишь бросил на нее затравленный взгляд, полный муки, и тихо, словно оправдываясь, сказал:

– Отчыпысь. Рубать Тимоху не мыслил я. Сам не ведаю, как случилось зло тако. Верно, бес меня тады попутал.

Нюра с изумлением смотрела на Никифора, не понимая, перед ней он оправдывается или перед самим собой. Она не ответила ему. Неожиданно послышался приближающийся конский топот. Вскоре из леса выехал небольшой отряд всадников. Впереди на приземистой лошадке ехал огромный мужик с густой бородой. За ним следовали мужички возрастом помладше. Пики и обнаженные сабли сверкали на солнце.

Никифор и Нюра, побледнев, переглянулись. По лицу казака скользнула тень. Он выхватил из ножен саблю, из-за пояса пистолет и приготовился к бою.

Отвыкшая видеть людей за время блуждания по лесам, Нюра испугалась. Она со страхом наблюдала за приближающимися всадниками, поглядывая в сторону спасительной лесной чащи. Но не решилась бежать и искать в ней спасения.

Между тем всадники на полном скаку приблизились к полянке и окружили их со всех сторон. Тот, который ехал впереди, почтенного вида мужик, натянул уздечку и, непривычно окая, спросил:

– Гей, хто вы?

– А вы? – вопросом на вопрос ответил Никифор.

Прежде чем ответить, мужик нахмурил густые с проседью брови и слегка пригнул голову:

– Сказывай, кому грю. А не то… – Он многозначительно коснулся пристегнутой к широкому ремню сабли.

– Не пужай, не на того нарвался. – Никифор смело взглянул в глаза незнакомцу и слегка подался грудью вперед.

Мужик неожиданно громко расхохотался и, убрав руку, погладил гриву коня. Захохотали и все остальные сопровождавшие его бородачи. Вдоволь насмеявшись, вожак погладил свою окладистую бороду и уже менее требовательным тоном спросил:

– Беглые или как?

– Иш ты, никак вора во мне выглядел? – оскалился Никифор, явно нарываясь на неприятности.

– Рожа у тя разбойная, а глазищи… Поди свычен головы с плеч сечь?

– Слазь с коня, опробуй. – Никифор угрожающе описал саблей дугу над головой и недоверчиво покосился на спрыгивающих с коней мужиков. – Токмо не все разом, а то…

Он грозно повел вокруг стволом пистолета.

– Не пужай, и мы пуганы! – Предводитель на удивление легко спрыгнул с коня и обнажил саблю. – А силушкой померяться завсегда рад! Шире круг, браты. Встревать не дозволяю, а ежели што…

13

Как только Петр Кочегуров появился в лагере, жизнь поселенцев закипела с удвоенной энергией. Крепкий, веселый, активный есаул умудрился расшевелить всех. Казакам и казачкам, которые с осторожностью относились ко всему происходящему, затея со строительством крепости показалась вдруг желанной и заманчивой. Никакая тяжесть не была непосильной, и все делалось едва ли не бегом. Нравилось все – и простая, грубая, тяжелая работа, а особенно то, что рядом шумит сделавшаяся уже родной река Сакмара.

Степняки все еще не напоминали о себе, но атаман Арапов был уверен, что они внимательно наблюдают за казаками и, возможно, готовятся к нападению. Где бы мужики ни находились: в лесу, на берегу реки или трапезничали в тесном кругу в лагере, – имеющееся оружие всегда держали при себе. Мало ли чего. Огородившись широким рвом, поселенцы почувствовали себя увереннее.

Работали всегда слаженно, дружно. Со свистом продираясь сквозь кусты, деревья одно за другим падали на землю. С них тут же обрубали сучья, стесывали кору и несли на поляну, где выкладывали в ряд для просушки. Затем, чтобы расширить поляну, приходилось корчевать пни на вырубках.

Когда ранним утром казаки в очередной раз вошли в лес, Степка подбежал к большому пню, пнул его ногой, попробовал расшатать руками, потом вскочил на него и звонко крикнул, озорно подмигивая:

– Атаман, а оно не корчуется!

– Я вот те, – погрозил ему пальцем, широко улыбнувшись, Арапов. – Неча тут паясничать.

– Дай-ка топор. – Гурьян Куракин вразвалку приблизился к пню и отстранил могучей рукой Степку. Мощными ударами он стал обрубать вросшие в землю корни.

– Навалитесь-ка! Раз-два! – включился в работу есаул.

Пень ни с места.

– Ах ты, чертяка! – Кочегуров, вспотев, вместе с Куракиным, Степкой и Плотниковым Аверьяном попытался перевернуть пень.

Слегка стонали корни. Пень стоял.

Есаул со всей силы нажал на подведенный под пень рычаг, потом сплюнул и беззлобно выругался:

– Во прирос, ядрена вошь! Сразу так вот и не сдюжишь!

– Пущай стоит, бес с ним, – злорадно ухмыляясь, высказался Крыгин. – Мы казаки, а не дровосеки.

– А ну погодь. – Данила Осипов подошел к рычагу, поплевал на руки и взялся за его конец. – А ну подсоби!

– Зараз. – Гурьян ухватился рядом и встряхнул головой. – Че, валим?

– Ешо одно бревнышко под корни засуньте, – поучал, скрестив на груди руки, Крыгин. – Ан апосля и жми.

– Мож, и мне подсобить? – шутки ради вскочил на пень Степка. – А то я зараз.

– Слазь, – свирепо рыкнул на него Плотников и с силой всадил под корни еще один рычаг. Жердь вошел плотно. Аверьян примерился к нему руками, поплевал, как и Осипов, на ладони и нажал с такой силой, что заскорузлые корни со стоном лопнули и освобожденный пень тяжело повалился на бок.

Оглянувшись, Аверьян увидел благодарный взгляд атамана и крикнул, задыхаясь от внезапного чувства радости:

– Во как значится! По три-четыре казака – пойдет!

Скоро все казаки включились в работу. А через час, наловчившись, они с помощью рычагов выдирали пни, словно грибы. В полдень уставшие, но довольные проделанной работой мужики вернулись в лагерь, где их поджидали казачки, накрывшие под раскидистыми ветвями осины стол.

После трапезы, как было заведено, расположились на отдых. Кочегуров присел рядом с прилегшим в теньке атаманом и, жуя стебель травинки, как бы нехотя сказал:

– Все бы хорошо, кабы вот знать доподлинно, што не зазря все энто!

– Об чем ты энто? – посмотрел на есаула Арапов.

– Об крепостице, об чем же ешо. Вот мы здеся пупы рвем, а придут киргизы, все порушат, спалят и нас изведут.

– Опять ты за свое. – Атаман недовольно поморщился. – Не знал бы тя, подумал бы, што боишся. А щас не ведаю, что и подумать. Угомонись-ка ты, Петро, и спрячь зенки свои.

Увидев по изменившемуся лицу Кочегурова, что произнесенные слова глубоко тронули его, Арапов потянулся и, желая смягчить возникшее напряжение, примирительным тоном сказал:

– Поостерегутся степняки к нам соваться, помяни мое слово.

– Рисковый ты, Василий, дюже рисковый. Нас же здеся всего ничего. Ежели кыргызы задумат, то голыми руками…

– Знаш что, Петро. – Арапов вновь прикрыл глаза и ухмыльнулся. – Вот сметлива у тя башка, а жизни все одно не разумеешь! Нам бы токо начать, а будущей весной народу, как слепней, поналетит.

Кочегуров недоверчиво покачал головой и нахмурил лоб:

– Эх, думай про меня, как хош, но все одно сумлеваюсь я! Я ужо весь Яицк в мыслях перебрал, но так и не надумал, хто захотит насиженные места покинуть даже ради рая, в коем мы твердынь возводим. На кыргызов сходить да сабелькой помахать – дело одно, а вот курени ставить на чужой землице – другое.

– И где энто ты чужую землицу узрел, злыдень? – горячо возразил Арапов. – А Яицк на чьей землице ставили? Аль запамятовал? А старуха Гугниха[12]12
  Гугниха – былинная мать яицкого казачества.


[Закрыть] откель взялась? Казаки мы – о сем завсегда помни, Петро. Мы Хосподом призваны сабелькой земли кайсацкие к россейским присоединять. Коль пришли на Сакмару, знать, наша энто земля, а не кыргызская. Да кочевники на нее особливо не зарятся. Не любят оне лесов и рек. Им все степь подавай! А ешо как проведают про грамоту государыни, и вовсе хвосты подожмут. Несподручно им с Россейским государством силами мериться!

– Все одно у меня на душе неспокойно, – признался есаул. – Кажный день нападения жду. Ты же сам мне про стрелы сказывал, да и про кыргыза на коне. Че энто значить могло?

– Черт его знат, што значит, – резко ответил атаман. – Сам ниче понять не могу. Да уж и денечков сколь прошло. Кабы степняки решили на нас походом идтить, давно бы ужо здеся были.

Кочегуров рванул ворот рубахи, посмотрел в небо и вздохнул:

– Марит-то как!

На самом деле день был прохладный и ласковый, просто душу тяготила неопределенность. Сейчас бы он согласился оседлать резвого коня, взмахнуть саблей и вперед хоть на тысячу степняков разом. А вот так сидеть и ждать он не мог, с души воротило ожидание такое. Может быть, подкрадется косорылый киргиз ночью, свяжет и уведет за собою в плен на гибель бесславную.

– В Яицк весточку править не думаш, Василий? – спросил Кочегуров, желая услышать утвердительный ответ и то, что в Яицк атаман отправит именно его.

– Вестимо дело, кумекал, – ответил Арапов. – Вот токмо отрядить ково, ня знаю. Ужо всех не единожды перебрал, а так и не надумал.

– Туды надо б кого толкового слать, – осторожно посоветовал Петр. – Хто смог бы не на пальцах обсказать на круге потуги наши на Сакмаре. Вот я бы мог.

– Обожди, не скочи блохой-то, – резко отрезал атаман. – Таки, как ты, и здеся сгодятся. Крыгина, мыслю, сплавить, Гаврюху. Делов от него никаких, а напасти вешней рекой катятся. Да и случись што, положиться на нево нельзя. Он токмо промеж своих остер да задирист, а кыргызов узрит – от трясучки околевает.

– А мож, я все ж сплаваю? – нахмурился есаул. – Туды-сюды скоренько обернусь!

– Нужон ты мне здеся, и весь ляд! – Начиная сердиться, Арапов сжал кулаки и уколол недобрым взглядом есаула. – Вот што, Петро, не легай мя под сердце копытом. Не сидячий ты на месте, ведаю о том. Но счас нужон ты мне здеся. Пошто, апосля обскажу.

Они помолчали, думая каждый о своем. О чем думал атаман, Кочегуров не знал, ну а сам… Отказ Арапова отпустить его в Яицк лишь раззадорил есаула. Ему страсть как захотелось сплавать в родной городок. И он напряженно ломал голову, пытаясь придумать, как убедить в этом атамана.

Спасительная мысль вновь вернула Кочегурову хорошее настроение. Решив действовать хитро, он, чтобы привлечь внимание атамана, озабоченно размышлявшего о чем-то, хохотнул, а когда тот скосил в его сторону глаза, хлопнул в ладоши и воскликнул:

– Што ж, пущай Гаврила, согласен! Токмо вот как подумаю, как он на круге наше бытие обскажет, смех разбират, ей-богу.

– Думаш, не смогет? – после непродолжительной паузы спросил Арапов.

– Да он туг умишкой аль запамятовал, Василий? Гавря так обскажет об нашем бытие, што не токмо казакам, чертям тошно станет. Про хорошее он и словечком не обмолвится. Знать, будет сетовать об трудностях и че доброго приврет, чем отвратит возжелавших ехать на поселение. Разумешь?

– Дык послать боле некого, – озабоченно вздохнул атаман. – Хоть самому садись в будару – и айда.

– А што, поезжай, – хитро прищурившись, согласился Кочегуров. – Тебе казаки завсегда поверят, а вот Крыгину нет.

– Так ково ж послать?

– Коль меня при себе оставляшь, Степку пошли, – с готовностью посоветовал есаул. – Казачок он смышленый, а заодно и про Нюрку все проведат.

– Нет, так не пойдет, – как и ожидал Кочегуров, решительно отказался Арапов. – Мал он ешо, да и неопытен. Придется те до Яицка плыть, Петро. Ты знашь, как на круге казать и привлечь людей к переселению.

– Знамо дело, – как бы нехотя согласился есаул, радуясь своей находчивости и умению обвести любого вокруг пальца. – Казаки с нетерпением ждут отсюда вестей. Все будет зависеть от того, хто энти вести доставит и каким боком преподнесет.

– Дело говоришь. – Атаман оживился и слегка подался вперед, что говорило о его нетерпении. – Поезжай, Петро, скатертью дорожка. Токо ты смогешь убедить казаков!

– Могу прям с утра и отчалить, – внутренне ликуя, а внешне скромно согласился Кочегуров.

– И то верно, неча тянуть. – Арапов резво вскочил и зорко оглядел дремлющий лагерь. – Токмо Демьяна и Евдокима здеся оставишь. Вниз по течению сподручно и одному бударой править.

Решение атамана не очень-то обрадовало есаула, но и не огорчило. В конце концов, не так уж и далек путь до Яицка, а при желании он сможет преодолеть его вдвое быстрее, если только не будет лениться.

14

Сабли со звоном скрестились. Поединок начался.

Никифор смел, ловок и горяч, а его противник храбр, силен и хладнокровен. Вначале бородатому гиганту стоило немалых усилий защитить себя от многочисленных ударов и атак казака, следовавших с молниеносной быстротой. Сабли сверкали так, что с клинков сыпался огненный дождь искр.

Окружающие молча следили за происходящим. Нюра прижимала к груди пистолет, который дал ей перед поединком Никифор, и напряженно смотрела на бойцов. На поляне царила зловещая тишина. Слышался только раздражающий звон оружия.

Но вскоре Никифор, чересчур рьяно вступивший в бой, стал ослабевать, удары его делались все реже, и, наконец, он вынужден был только обороняться.

Вдруг Нюра заметила юношу, который, подняв с земли увесистую дубину, незаметно заходил в тыл к Никифору. Его никто не остановил, так как все были поглощены поединком.

Но предательское поведение юноши не осталось без внимания опытного казака, и это разъярило его. Вложив остаток сил в удар, который он намеревался обрушить на голову противника, Никифор сжал рукоятку сабли обеими руками и… Он, словно сухую ветку, перерубил саблю бородача, который пытался парировать удар, и, стремительно развернувшись, бросился на оторопевшего юнца, явно не ожидавшего такого поворота событий.

Чтобы спасти юношу от верной смерти, мужики с ревом бросились вперед, но сделали это слишком поздно, так как сабля Никифора уже зависла над головой выронившего дубину и присевшего от страха паренька.

– Стой! – взревел раненым медведем его противник, отбросив в сторону обломок сабли. – Христом Богом молю, не губи отрока.

Занесенная для удара рука Никифора повисла в воздухе, и он, обернувшись, с недоумением уставился на грозного гиганта, который в считаные секунды превратился в жалкого и слабого старика.

– Сына пощади, прошу.

Не опуская сабли, Никифор хмуро осмотрел лица окруживших его плотным кольцом мужиков, но, не увидев в их взглядах враждебности, опустил руку.

Вздох облегчения пронесся над поляной, а предводитель отряда в мгновение ока оказался рядом и заключил казака в медвежьи объятия:

– О Хосподи, ежели слышь мя, отмерь энтому воину многие лета.

– Полно тебе, дедко, – смутился Никифор, явно не ожидавший такого бурного проявления благодарности.

– Погодь, помолчи. – Старик прижал его к груди и воскликнул: – Позволь вознести молитву Хосподу, што остановил твою разящую руку.