Текст книги "Слово атамана Арапова"

Александр Чиненков
Слово атамана Арапова

© Чиненков А.В., 2020

© ООО «Издательство «Вече», 2020

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2020

Сайт издательства www.veche.ru

Часть первая
России во благо

1

Девять дней струги медленно поднимались вверх по реке, преодолевая стремительное течение. Налегавшие на весла казаки выбились из сил. Они гребли от зари до заката, причаливая к берегу лишь в полдень для трапезы и краткого отдыха и на ночлег.

Дни стояли ясные и долгие, что позволяло преодолевать значительные расстояния, а вот ночи… За короткие ночные часы казаки едва успевали отдохнуть, выспаться и подкрепиться, как атаман Василий Арапов чуть ли не плетью загонял их обратно в струги, и поход продолжался.

У Степки Погадаева было странное ощущение неповторимости всего, что он видит и делает. Руки ныли от тяжелой работы, пот застилал глаза, но кудрявая светловолосая голова не переставала поворачиваться из стороны в сторону, позволяя юноше любоваться красивыми живописными местами.

Весна 1723 года началась радостно и дружно. Разливы на реках бушевали обильные и размашистые. Яик вышел из берегов и был похож на море. Его мутные воды сметали все на своем пути.

Река Сакмара, в русло которой струги казаков вошли еще прошлым вечером, мало чем отличалась от Яика, в который впадала. Ее течение не менее быстро; берега глинистые и песчаные. Но, в отличие от большей своей частью безлесных берегов Яика, берега Сакмары покрыты лесом, чередующимся с без устали зеленеющими лугами.

Немало успел повидать на своем веку Степка, но такой нетронутой красоты, такого буйного могущества окружавших реку лесов видеть не доводилось. Он оглядывался и видел, что второй струг едва поспевает за ними, отчего на сердце становилось веселее, а руки…

– Ужо который раз в энтих местах, а зрю все, как сызнова, – проговорил сидящий рядом Гаврила Крыгин. – И здеся бывал, и далее. Завсегда как возвертался в Яицк[1]1
  Яицк – ныне Уральск.


[Закрыть], аш тоска душу сминала. Большущая охота возвернуться сюды сызнова поедом поедала!

– А я, – вступил в разговор сидящий сзади казак Данила Осипов, – тож здеся бывал. И не раз бывал, то-то!

Он гордо тряхнул седой головой и сплюнул в воду, бурлящую за бортом.

– Ешо с атаманом Меркурьевым, бывалочи, не единожды в поход супротив кыргызов, каракалпаков и джунгар хаживали. Как по сакмарским берегам проходили, так и заприметили удобное место в междугорье для крепостицы. Так-то вот, бляшечки!

– Конешно, тута те и луга, и лес для постройки, – заговорил налегающий на весла Степан Рябов. – Как токо Василь Евдокимыч на круге про вольны земли обсказал, так я зараз…

– Иш каков прыткий. – Осипов снова сплюнул за борт и ухмыльнулся. – Вольной землицы ему подавай. А што с ней дееть бушь? Жрать? За кажну ейную пядь ешо постоять придется. Новы земли… Энто для нас оне новы, а для хозяев не! Степняк горой за них станет, во как!

Сидевший на корме атаман Василий Арапов прислушивался к разговору казаков и улыбался. Он знал об этих местах намного больше своих спутников. Еще с прежних походов прикипел к ним сердцем и полюбил на всю оставшуюся жизнь.

Как и у любого казака, у Арапова болела душа за судьбу земли Русской. Через земли, которые Василий собирался освоить и закрепить за державой, часто совершали набеги кочевые племена. И он не раз обращался к атаману Яицкого казачьего войска Меркурьеву с просьбами и уговорами построить крепость на реке Сакмаре, дабы защитить русских людей от набегов. Каракалпаки, киргиз-кайсаки, джунгары часто посягали на эти земли, чиня большие разорения и уводя в плен много людей. Они…

– Хочу вот тя обспросить: пошто с нами подался?

Арапов прервал размышления и прислушался. Ему стало интересно, что ответит Степка на вопрос Данилы Осипова. Атаман внимательно посмотрел на растерявшегося юношу, который от неожиданности едва не выронил весло.

– Судьбина моя така, – покосившись на соседей, ответил он.

– Судьбина, баешь, иш ты. – Осипов на секунду задумался и поучительным тоном изрек: – Зелен ты ешо. Не оперился, бляшечки!

Степка обиженно нахмурился, поджал губы, но смолчал. Любому казаку была известна в походах его удаль, а тут…

– Не серчай, сиденок[2]2
  Сиденок – казак до 20 лет.


[Закрыть], – ободряюще коснулся его плеча Гаврила Крыгин. – Серчать не следут.

Он с хитрецой покосился на смутившегося юношу. А Степка отвернул покрасневшее от досады лицо.

– Пошто к нему причыпылись, репьи? – подал голос все это время молчавший Петр Пудовкин. – Хто хоть раз видал, штоб он осерчал без дела? Энто ты, Гавря, верблюд бесхребетный, как што, дык на дерьмо исходишь.

Гаврила Крыгин даже затрясся весь, услышав такое. Он покраснел от гнева:

– Да ты, э-э-э…

– Вертай к берегу, – усмехнулся Арапов и налег на весла, желая дать гребцам время на отдых и унять вспыхнувшую ссору. Он поднял глаза к небу и с вздохом добавил: – Ночевать тута будем.

Крыгин метнул на него через плечо сердитый взгляд и огрызнулся:

– Пошто в рань таку, батько? Ешо эвон…

– Вертай, говорю!

Арапов нахмурил брови, что являлось плохим признаком для ослушников. Все знали его крутой нрав и тяжелую руку. Василий Евдокимович был справедливым атаманом, но скорым на расправу. Он терпеть не мог тех, кто пререкается без дела. Вот и сейчас Арапов смерил Крыгина тяжелым взглядом, да так выразительно, что тот ссутулил плечи и замолчал.

Пока струг, рассекая воду, приближался к берегу, Степка прикрыл глаза и вспомнил свою девушку Нюру. Дрожь пробежала по телу, и он не заметил, как выпрямился. Вспомнились вечерние прогулки, нежная болтовня, упреки, шутки, уверения. Степка даже вспомнил, как решился и впервые в жизни поцеловал ее в щечку на прощание. А когда поутру усаживался в струг, то скользнул взглядом по лицам провожающих казаков девушек и увидел Нюру, которая смущенно жалась в сторонке, нервно теребя свою пышную косу. Он простился с нею уже вечером. Теряя смелость от ее огромных серых глаз и робкой улыбки, он спросил: «Не забудешь?» А она серьезно ответила: «Не така я…»

Струги приткнулись к берегу. Казаки живо перемахнули через борты и закрепили их канатами к стволам деревьев. Арапов потянулся, расправил широкие плечи и кивнул прибывшим с ними женщинам: «Харчи стряпайте подальше от воды. Не ровен час…»

Прилетевшая стрела вонзилась в мокрый песок у его ног, своим появлением прервав фразу, так и оставшуюся невысказанной атаманом.

2

Едва потухли последние отблески заката, как другую сторону небосвода заслонили тяжелые черные тучи. Порывистый ветер в считаные минуты разбросал их по всему небу, и дождь, смешанный со снегом, извергся на землю.

Одинокий всадник остановил коня на окраине Яицка. Дождь усиливался, а ветер крепчал. Струи мутной воды журча обтекали ноги уставшего жеребца, затем собирались в пенистые ручейки, стремящиеся к реке.

На плечах всадника была вымокшая накидка, на голове – шапка, надвинутая низко на глаза. Всем своим видом он походил если не на албасты[3]3
  Албасты – злой дух.


[Закрыть], то на байгуша[4]4
  Байгуш – нищий кочевник, бедняк.


[Закрыть], но никак не на казака, хотя притороченная к боку сабля и камча[5]5
  Камча – плеть.


[Закрыть] в руке говорили об обратном.

Всадник пристально вглядывался в ночную мглу, словно пытался разглядеть кого-то. Но, на беду, ночь была ненастная, небо – темное, а ветер глухо шумел в степи и завывал в ветвях одинокого осокоря над головой казака.

Возвращаясь в Яицк с дальней заимки, он строил смелые планы. В самом радужном из них он видел себя гордо въезжающим на верном Хане в город, лихо спрыгивающим у избы атамана на землю и гоголем идущим мимо девок навстречу раскинувшему для объятий руки атаману.

Но мечты мечтами. Несбыточны они. Не видать ему более до конца дней своих улиц Яицка, так как въезд ему туда заказан. И кто этому виной, понять трудно. То ли племяш Степка, то ли красавица Нюрка, то ли его необузданный вспыльчивый характер, сделавший его в сорок лет изгоем? Да разве только изгоем? Волком степным, гадом постылым. По решению круга любой казак отныне вправе избить его, застрелить или зарубить, если только он посмеет нарушить запрет и приблизится к городу.

Эх, Нюрка! Тварь подколодная! Сгубила его, на корню сгубила. А ведь кто был когда-то?! Первейший казак в Яицке. ГЕРОЙ! Ни одного похода на киргизов не пропустил. Рубился всегда в первых рядах. А сколько ран на теле носит! Не счесть! Но не послужили раны и доблесть былая порукой, когда…

Конь тихо всхрапнул и застриг ушами – верный признак, что к мару[6]6
  Мар – бугор, курган.


[Закрыть] кто-то приближается.

– Тсс… – шепнул он, нагнувшись, коню в ухо и потрепал его по промокшей гриве. Но и у самого сердце сжалось от необъяснимой тревоги, а рука легла на рукоять сабли.

– Эй, Никифор, я энто, – прозвучал в темноте знакомый голос брата, и спустя мгновение он, словно из-под земли, вырос у правого стремени. – Слышь-ка, Никифор, зазря приехал-то.

Брат взял его за руку и, пересиливая дождь, закричал:

– Зазря, грю, головушкой рискуешь. Одна она у тя…

– Замолчь, Тимка, – злобно рыкнул на него Никифор. – Че базлашь, сукин ты сын?

– Дык ведь посекут тя. Ей-богу, посекут. – И Тимофей зашептал в ухо склонившемуся к нему брату: – Атаман давеча у избы сказывал, што самолично смахнет башку с тя, ежели…

– Ешо поглядим, – отмахнулся, как от назойливой мухи, Никифор. – Кишка тонка со мною тягаться.

– Дык оне гуртом навалятся, сотней. Никиша, уезжай, Христа ради! Уезжай, прошу…

– Да погодь ты, идол! – ругнулся Никифор. – Сказывай, че ешо в куренях бают. Как племяш Степка житует? Как… – Он замялся и после резкого выдоха продолжил: – Нюрка как, лярва проклятущая?

– Погодь малость, дай осмыслю. – Тимофей провел ладонями по лицу и, пожав плечами, сокрушенно вздохнул. – Степка с Васькой Араповым на Сакмару подался. Присмотреться хотят и…

– Плевать! – возбужденно рявкнул Никифор и, спрыгнув с коня, схватил брата за ворот рубахи. – Сказывай об Нюрке. Хде она? Аль с ним подалась?

– Забудь ты ее, Никиша, – без всякой злости, но твердо заговорил Тимофей. – Не твоя она… НЕ ТВОЯ!

– Энто мне разуметь, а не вам! – позабыв про осторожность, взревел Никифор. – Не отступлюсь от нее, покудова ноги ходют.

– Просватана девка за Степку, как не поймешь, – принялся увещевать брата Тимофей. – За сродственника к тому ж…

– Тады пошто он в поход ушел? На Сакмару?

– Атаман Арапов упросил, – спокойно ответил Тимофей.

– Пошто так?

– Люб он ему.

Никифор задумался. Опустив голову, он потрепал по загривку Хана, после чего расправил могучие плечи и дико захохотал:

– Не бывать тому. Слышь, братенька, не бывать! Покудова Степка веслами мозли набиват, я тута. Умыкну девку – и поминай как звали!

– Грех энто, – вздохнул Тимофей.

– А нынче все грехом чтится. Куды ни плюнь, все грех.

– Негоже девку трогать. Сродни ведь Степка нам, фамилию одну носим.

– Мочи нет, Тишка. Не могу я! – Никифор подставил лицо дождю, а Тимофею показалось, что брат даже всхлипнул. – Как узрил ее проклятущую, так и свет померк. Скачу по степи – ее вижу. Глаза закрою, а она предо мной стоит.

– Ой, не к добру се. – Тимофей вновь попытался отговорить брата. – Никиша, опомнись! Всю родню супротив себя обратишь. Я ужо не говорю об…

– Вота че… – Никифор положил руку на плечо брата. – Нет у меня ниче боле, акромя Нюрки, понял? Волк я, зверюка без роду и племени. Нет мне возврата в Яицк и к семье тож. А жисть на том ешо не кончатся!

– Че ты удумал, однако? – Тимофей смахнул с лица капли дождя и попытался рассмотреть глаза брата.

– Жисть сызнова зачать хочу, – охотно пояснил тот. – Умыкну Нюрку и на Дон подамся. Таким казакам, как я, завсегда рады хоть на Исети, хоть на Дону!

Затем он встряхнул опустившего голову брата за плечи и, пригнувшись, спросил:

– Подсобишь мне, Тимоха?

Тимофей молчал. По всему было видно, что он рад бы помочь брату, но не в силах решиться на предлагаемое Никифором воровство. Но родственные чувства все же возобладали над разумом, и он обреченно взмахнул рукой:

– На худое ты меня толкашь, брат. Но… так тому и быть – даю согласие.

Никифор, обрадовавшись, обнял брата:

– Ужо базара дождемся, Тимоха. Ужо…

– А не сгубим мы девку-то, брат? – неожиданно засомневался Тимоха. – Не люб ты ей, знамо дело. Затоскует, зачахнет и…

– Стерпится – слюбится, не впервой, – отрезал Никифор, которому не понравились сомнения брата. – Не впервой ужо.

– Как знашь. – Тимофей поскучнел и засобирался уходить. – Токо совет прими, не возбрезгуй.

– Како ешо совет? – насторожился Никифор.

– Никогда боле здеся не объявляйся. Забудь мать, отца, сестер, братьев. Меня тож забудь.

– А жить-то как тады?

– Как знашь!

– Добро. – Никифор тряхнул головой и с яростью сжал рукоять сабли. – Ну так че, теперя ты выслухаешь мя?

– Завсегда. Стало быть, на роду мне писано руки загадить. Слухаю тебя, брат…

3

Нюра Батурина стояла у реки и с грустью смотрела на мутную воду. Раньше она любила теплый чистый Яик. Еще бы, она выросла на реке – полноводной, стремительной и неповторимой своей захватывающей красотой. Девушке нравилось ходить босиком по воде и, нагибаясь, трогать крохотные волны, монотонно набегающие на берег. Руки чувствовали мягкую свежесть воды, а глаза восторженно наблюдали за солнечными бликами, за сказочной игрой красок. Но сегодня…

Придерживая рукой туго заплетенную светло-русую косу, Нюра отвернулась от реки и не спеша пошагала в городок. Сегодня она ненавидела Яик, его весенние черные воды. Конечно, девушка понимала, что река вообще-то ни при чем, а расставание с милым невечно. Но сколько оно продлится, Нюра не знала, и от этого тоскующему сердцу не становилось легче.

– Нюра, Нюрка, хде тебя леший носит?

Подняв глаза, девушка увидела бегущего навстречу братишку Гришку. Ее грустное лицо стало тревожным и виноватым.

– Че, опять маме худо?

– Падучая… опять падучая корежит, – испуганно объяснил мальчонка. – Лицо эко небо перед дождем, а глаза…

Не найдя подходящих слов, Гришка соединил большие и указательные пальцы обеих рук и выпалил:

– Во-о-о какие!

Схватив мальчика за худенькую руку, она поспешила в курень, который, к счастью, находился недалеко от реки.

Семья Батуриных много лет проживала в Яицке. Сколько точно, Нюра не знала. Да и не интересовали ее такие мелочи. Жили безбедно, да и не богато. Словом, как подавляющая часть населения городка. Отец и старшие братья Иван и Василий большую часть жизни проводили в седле, участвуя в бесконечных походах. А вся тяжесть забот о хозяйстве прочно лежала на плечах матери, сестер и ее, Нюриных.

В общем-то девушка не сетовала на судьбу. Такова доля всех жен, матерей и сестер казаков. И с этим никто не спорил. Со старины повелось, что каждому свое. Но вот беда: последний год мать подкосила неизлечимая болезнь, которая с каждым днем вытягивала из нее жизненные силы. Скорее бы отец с братьями вернулись из похода. Нюра боялась, что они не успеют застать мать живой. А тут еще Степка уплыл с Араповым куда-то в верховья Яика. О Господи, как ей его сейчас не хватает!

Когда девушка вбежала в горницу, мать сидела на скамье и безучастно смотрела на образа. Цвет ее лица уже не напоминал собою небо перед грозой, но нездоровый желтый оттенок на впалых щеках говорил, что радоваться нечему. Нюра и вошедшая за ней следом сестра Маша осторожно уложили обессилевшую женщину на скамью, укрыли одеялом и, присев у изголовья, терпеливо дождались, когда мать заснет.

Затем сестры вышли из хаты и расположились на завалинке, спрятавшись от ярких лучей солнца под раскидистыми ветвями осокоря.

Первой заговорила Нюра. Она покосилась на пасмурное лицо сестры и тихо сказала:

– Мама шибко хворает. Боюсь я, Маня, што она…

– Скорее бы отмаялась, сердешная. – Маша тяжело вздохнула и окинула безразличным взглядом подворье. – Не жисть энто. Кому падучая прилипнет, лекарь сказывал, знать, пора собираться.

– Куды собираться-то? – не поняла Нюра.

– Знамо куды, душою в небеса, а телом в землю. Нас уж соседи сторонятся: заразиться хворью черной пужаются.

– А Севастьян твой эдак же думат?

При упоминании о муже Мария поджала губы и обиженно сказала:

– Об чем говоришь-то, глупая. Ево как по голове саблей кыргызы оховячили, так вон боле не думат. Ладно хоть руки-ноги целы и к хозяйству охоч.

Сестры помолчали. Мария сокрушенно вздохнула и посмотрела на плетень:

– Не лежала у мя душа к нему. Хоть пропади! А теперь и боле. Калека ведь…

Нюра заерзала на завалинке. Ей не нравилось, когда сестра плохо отзывалась о своем муже Севастьяне, тихом и безобидном казаке. Желая сгладить тягостное впечатление от ее слов, она покосилась на Машу и сказала:

– Да будя ты, будя. Ну, чем Севастьян те не муж? И любит, и по хозяйству все справно ладит.

– А глаз мой на нево не глядит! – отрезала сестра и резво поднялась с завалинки. – Пойду я, пожалуй. Ты за матушкой приглядывай да не забудь, што завтра базар. Подем на народ поглазеем да себя покажем.

Проводив Машу полным сожаления взглядом, Нюра съежилась от появившегося вдруг нехорошего предчувствия. Предложение сестры сходить на базар она почему-то встретила не с прежним восторгом, как раньше. Ей не хотелось отлучаться от больной матери, но…

Неожиданно она вспомнила Степку, его румяное несколько удивленное лицо, которое всегда сияло при их встрече. На лице юноши отражалась та неподдельная доброта, которая волновала девушку, заставляя то краснеть, то бледнеть, испытывая состояние невыразимого счастья. Все его братья пали в походах, мать едва не сошла с ума.

Нюра вспомнила его дядю Никифора, и на ее лицо легла тень. Этот огромный казак пугал ее. Особенно она боялась его с того памятного дня, когда он настиг девушку на улице и, обдавая перегаром, пытался поцеловать. В те ужасные минуты он напоминал собою страшного оборотня, а его звериная сила… Он едва не забил до смерти свою жену Груню, которая, к счастью Нюры и своему несчастью, оказалась рядом и попыталась оттащить ополоумевшего Никифора. В порыве дикой злобы он швырнул Груню на землю и пинал до тех пор, пока не подоспел атаман Меркурьев с десятком казаков. Нюра помнила суд над дебоширом, его прилюдную порку на майдане и позорное изгнание из городка.

Никифор все перенес молча. А когда его, униженного и опозоренного, выводили за ворота городка, он как-то пристально посмотрел на нее, жутко ухмыльнулся и, вскочив на коня, исчез в степи. Казак уехал, а страх не покидал девушку. Она чувствовала, что он еще объявится, и ждала этого дня, как что-то неотвратимое и пугающее.

– Не ходы завтра на базар, дочка. Манька пущай себе идет, а ты не.

Мать, покачиваясь, вяло вышла на крыльцо, подошла к Нюре и тяжело опустилась на завалинку рядом с нею. Медленно повернув голову, посмотрела на девушку проницательным, изучающим взглядом.

– Делом займись, но не ходы.

Нюра ничего не ответила. Она лишь со страхом посмотрела на мать и осторожно взяла ее за руку. Измученная болезнью женщина привалилась к стене хаты и устало прикрыла глаза:

– Привиделось мне давеча во сне, што худо те придется, Нюра. Степняков стан видела. Тя средь них. О, горе… горе горькое! Тяжелая жизнь тебя ждет, доченька. Много лиха повидашь на своем пути, о, горе!

Из распахнувшейся двери амбара показалась коротко остриженная голова Гришки. Мальчик вышел с бледным лицом. Он со страхом смотрел на мать – сморщенную и беспомощную.

– Мама, – прошептала девушка, – иды в хату.

Она поцеловала мать в покрытый каплями пота лоб и, вскочив с завалинки, нежно обняла ее:

– Отдохни, слаба ты ешо.

Бережно поддерживая мать, Нюра завела ее в дом и усадила на скамью. Девушка едва не расплакалась, проведя ладонью по ее трясущейся голове. Поправив постель и подушку, она уложила мать на постель и привычно села у изголовья.

– Нюрка, не выходы завтра из хаты.

Девушка прослезилась, глядя на мать, маленькую, слабую, лишенную всех сил, кроме силы своего убеждения.

– Христом Богом прошу!

Нюра провела платком по взмокшему лицу матери и ласково сказала:

– С тобой я останусь, мама.

– Нет, ты пойдешь. Ведаю я! – Мать неожиданно резко села, затряслась в бессильной злобе и истерично закричала: – Все… все мне ведомо! Сон вещий был мне. Ты… ты…

Она взмахнула тощей ручкой с набухшими жилами:

– Не пушшу… не…

Обессилев, опрокинулась на подушку и захныкала:

– Господи, дозволь помереть-то спокойно!

Слезы ручьями стекали по щекам Нюры, наблюдавшей за этой душераздирающей сценой, но она молчала. Девушка испугалась: она никогда не видела мать такой. Опустившись перед ней на колени, Нюра уткнула лицо в подушку и громко по-детски разревелась.

Вбежавший в горницу Гришка замер, беспокойно вращая глазенками. А Нюра продолжала рыдать и только повторяла с отчаянием: «Я такая несчастная… Такая несчастная, Господи!..»

4

Подкрепившись, казаки и их жены расположились на ночлег. Атаман Арапов расставил сторожевые посты, а сам присел у костра и принялся внимательно изучать стрелу. Степка долго наблюдал за ним со своей лежанки, но сон не шел, и он решил поразмышлять. О чем? Конечно, ему хотелось вспомнить Нюру. Особенно их последний вечер, когда он впервые поцеловал ее. Был бы рядом отец – несдобровать. Головы бы не снес, а вот камчой бы приголубил на славу. Он что саблей, что плетью – все едино владеет знатно.

Вспомнив разгневанное лицо отца, разом затмившее милый образ Нюры, Степка вздохнул и потянулся. Это не укрылось от внимательных глаз атамана. Глядя на костер и не оборачиваясь, он усмехнулся и сказал:

– Пошто зенки-то пялишь? Аль замерз?

– Сна нету, – посетовал Степка, после чего поднялся и приблизился к костру. – Хоть глаз коли. Нынче так умаялся на веслах, думал, крепше медведя зимой дрыхнуть буду. А вишь на деле-то как? Вот и пойми тут.

– Будя брехать. – Арапов посмотрел на юного казака. – Поди вызнать че удумал? Твое мурло мне што Библия. Чту по нему без напряга особливово.

– А ведь твоя правда, батько.

Степка уселся рядом, пытаясь понять, как это атаман смог догадаться о его желании. Неужели и вправду на лице что написано?

– Кыргызов стрела. – Арапов с отвращением швырнул ее в костер. – Неймется степнякам. Все нас на прочность сведают.

– А мы их сдюжим, коли навалятся? – спросил Степка. – Их же тьма, а нас?

– А нас тышша! – Атаман сжал кулаки и недобро покосился в сторону реки. – С нами грамота государыни и Сената. А энто посильней любой тышши будет! И ешо… Мы не воровать идем, а свое отделять от чужово! Вот крепостицу воздвигнем, и зараз степняки образумятся.

– Правда твоя, батько, – глядя на костер, хмыкнул Степка. – Посмотреть бы вот на государыню. Какова она?

– Баба как баба. – Арапов пожал плечами. – Да и видал я ее издалече.

– На наших казачек похожа? – спросил Степка.

– А хто ее знат? Издалече нет. Да и на бабу она мало похожа. Чисто ангел с крылами! Во как!

– А челобитню-то как ты ей всучил, батько? Небось ни в каку брать не хотела?

– Для како ляду государыне белы ручки о наши челобитни пачкать? Для тово ейных слуг навалом. Слыхал я вот, гутарили, што один то подает, другой – энто… Тышши их там, во дворце-то, и все при деле!

– А челобитню хто взял? – не унимался Степка. – Слуга аль генерал какой? Слух ходил, што генералов ешо более слуг при государыне.

– Про то не ведаю. – Арапов поворошил палкой костер и после короткой паузы вдруг заявил: – Чую, што слуг, што генералов число великое!

– Ужель так много? – округлил глаза Степка.

– На них держава держится, – со знанием дела пояснил атаман.

Некоторое время они сидели молча, глядя на костер и думая каждый о своем. Но вскоре Степка отвел взгляд от пылающих жаром углей и спросил:

– Дык хто же челобитню принял, батько?

– Сенат! – охотно ответил Арапов. – Энто значит высочайшее повелительство, што при империатрице содержится! Подали мы в Сенат челобитню, значит, в коей нижайше попросили позволения построить крепостицу на реке Сакмаре, дабы защитить русские земли от ворогов-кочевников. Сенат добро дал. Государыня тоже. А Военная коллегия, што при Сенате содержится, выдала пять пушек чугунных да ядра и порох к ним. И мало того, дали деньги прогонные, штоб водным путем довести пушки сеи до Яицка!

– Энто которы у нас в стругах?

– Оне самые. Как пальнем, степняки за сотни верст ускачат. Кони у них добрые, а вот храбрости маловато.

Почувствовав потребность во сне, Степка встал и потянулся. Но прежде чем вернуться на свою лежанку, спросил:

– Много ль ешо вверх по Сакмаре взбираться будем, батько?

– На правый берег переплыть осталось, – удивил его своим ответом атаман. – Стосковались по делу, погляжу? Ну ниче, ужо с утречка кручиниться и тосковать не придется!

5

Управившись по хозяйству, Нюра вошла в горницу. Увидев, что мать не спит, а пристально смотрит на нее, она приблизилась, села на грубо тесанный пол и обхватила колени руками.

– Вот вишь, с тобой я! Пущай себе Манька с Валькой на базар идут.

– Не уйти те от лиходеев, доченька, – тихо сказала мать и прикрыла веками глаза. – На роду те начертано из гнезда выпорхнуть, птичка моя. Нынче…

– Я не пойду на базар, как есть не пойду. – Нюра встала на колени и осторожно коснулась лицом впалой груди матери. – Неча мне там делать.

– От беды не схоронишься. – Мать тяжело вздохнула и провела ладонью по голове дочери. – Нынче я энтот же самый сон окаянный видела. Везут тя степняки поперек седла арканами опутанную. А коса… Дык она по земле волочится прямо под копытом коня…

– Ну, будя же, мама. – Нюра посмотрела в глаза матери. Увидев слезы, она смутилась, но быстро взяла себя в руки и зашептала: – Неушто степняки меня из Яицка умыкнут? Они за много верст наши симы[7]7
  Симы – загородка из тонких прутьев тальника, воткнутых в землю на пограничных линиях.


[Закрыть] обходят!

– Чую, умыкнут тя не степняки, дочка. – Руки матери сжались в кулаки. – Сабарман[8]8
  Сабарман – разбойник.


[Закрыть], казак воровской. Он тебя увезет из Яицка. Зрила я ево нынче ночью, да вот лица не разобрала. Огромен, как мавр. Ликом черен, как албасты[9]9
  Албасты – злой дух.


[Закрыть]. Он… он…

Лицо несчастной женщины почернело, а тело залихорадило. Губы свело судорогой, а в уголках рта появилась пена.

– Гринька, Гринька, – Нюра выбежала на крыльцо и отыскала глазами братишку, который в компании таких же, как и он, мальцов чинил плетень у ворот, – маме худо, Гринька. К лекарю… к еврею беги, Гринька. Сыщи ево, сыщи немедля!

Вернувшись в горницу, Нюра обмерла. Бедная женщина лежала на полу, ее тело напрягалось и вытягивалось. Ужасные судороги сотрясали его. Челюсти сжались, закусив покрасневший кончик языка, а лицо приняло иссиня-черный оттенок.

Когда девушка пришла в себя и поспешила на помощь матери, та уже билась головой и телом об пол, причиняя себе сильные повреждения. При этом пенистая слюна обильно вытекала из уголков рта, смешиваясь с кровью из прокушенного языка.

– О Хосподи, мама…

Вспомнив советы лекаря, который однажды уже учил ее, как поступать во время приступов, Нюра метнулась в сени, схватила ложку и вернулась в горницу. Оседлав тело матери, которое все еще корежил припадок, она с силой разжала ее рот и вставила между зубов ложку. Затем прижала к себе голову, сохраняя ее от ударов, от попадания слюны в дыхательные пути и западения языка. Нюра знала, что припадок продлится недолго, хотя в последнее время они стали затяжными. Требовалось всего-то ничего – спасти мать от увечий.

Лекарь пришел на удивление быстро. Он справился с припадком и с помощью Нюры уложил заснувшую женщину в постель. Покопавшись в своем саквояже, недовольно пощелкал языком и сказал:

– Эка досада, лекарство забыл.

Несколько минут он о чем-то думал, нервно барабаня пальцами по колену. Затем выразительно посмотрел на притихшую Нюру и сказал:

– Сходи-ка ко мне, краса-девица, и принеси склянку, што я в спешке оставил на столе.

– Не можно мне, – отрицательно замотала головой девушка, покосившись на мать и вспомнив ее ужасные пророчества.

– А я говорю, сходи, – настоятельно потребовал лекарь. – Черная немочь[10]10
  Черная немочь – народное название эпилепсии.


[Закрыть] – страшная болезнь. Если твоя мать не выпьет сейчас лекарство, она может преставиться.

– Помереть? – прошептала девушка, и в ее глазах мелькнул испуг.

– Да.

– Может, Гриньку послать?

– Нет. – Лекарь хмуро посмотрел на застывшего в дверях мальчика. – Мал ешо. Обронит склянку по пути, и все. Пока я другой настой приготовлю…

Глядя на него, Нюра вдруг поняла, что ей не отвертеться. Хочешь не хочешь, а надо вставать и идти. А те страхи, о которых предупреждала мать, могли ей просто привидеться. Мало ли что увидит во сне больная женщина…

Выслушав необходимые разъяснения, девушка вышла на улицу и поспешила к дому лекаря, который находился недалеко, но… Но в самый раз у базара, приближаться к которому она не хотела. Решив как можно меньше попадаться на глаза прохожим, Нюра шла задами, забредая иногда в жидкий навоз, или осторожно пробиралась мимо обычных в таких местах густых зарослей крапивы.

Довольно быстро дошагав до ворот свежевыбеленного дома еврея, она бросила в сторону майдана испуганный взгляд, но не заметила притаившегося за плетнем соседнего куреня казака, который, увидев ее лицо, вскочил на коня и натянул поводья.

6

Как только переплывший реку струг ткнулся носом в берег, Василий Арапов первым спрыгнул на землю и осмотрелся. Место, которое он облюбовал еще вчера вечером с противоположного берега, радовало глаз. Ему доводилось и раньше проезжать по этим местам, но сейчас…

Атаман зачарованно смотрел на волнующую душу красоту выбранного скорее не умом, а сердцем места.

Арапов присел и с несвойственной ему нежностью провел рукой по шелковистым седым былинкам невянущего ковыля. Потрогал цветущую мелкими желтыми цветочками чилигу и осторожно коснулся пальцами травы повитель. Колючая ежевика, буйный хмель, виноград-терновник, щавель… И еще превеликое множество растений уютно соседствовало на обогретой солнцем весенней поляне, которая, в свою очередь, граничила с лесом, разросшимся непроходимыми чащами справа и слева от нее.

Вот где раздолье животине, которую можно разводить в огромных количествах. Места для пастбищ хватит всем: овцам и коням, коровам, быкам и…

Атаман отошел немного и остановился там, где лес граничил с поляной. Кудрявые ветлы, старые осокори и высокие стройные осины. Они росли так густо, что ветви их переплелись, а могучие стволы едва не касались друг друга. Щебет птиц, которые неисчислимыми стаями селились на ветках, в сочетании с ароматом цветущих растений, дурманил и пьянил почище самого хмельного зелья и не нес за собою тяжелого похмелья.

– Че делать-то будем, батько? – спросил подошедший сзади Гаврила Крыгин.

Арапову стоило больших трудов оторваться от видимого великолепия и ответить казаку:

– Гляди, красотища-то какая, Гаврила! Разве можно ее сравнить со степью округ Яицка?

Крыгин снял с головы картуз и озабоченно почесал всклокоченный затылок:

– Дык как казать… Я вона смекаю, што кочевники-кыргызцы нам энту землицу зараз не отдадуть.

– Эка беда… У мя на всяческий курьез грамотка в струге запасена! Случай че…

– Батько, – от берега прибежал возбужденный Степка и протянул атаману стрелу. – В аккурат в струг вдарила. Агафье Рябовой чутя в спину не угодила!