Текст книги "Уголовно-правовые проблемы охраны власти (история и современность). Монография"

Изложенное позволяет сделать следующий вывод: Соборное уложение 1649 г. существенно усиливает уголовно-правовое обеспечение функционирования власти и защиту ее представителей в связи с выполнением ими своих служебных обязанностей. В этих целях оно берет под охрану их честь, достоинство, здоровье и жизнь; наказание, предусмотренное за нарушение запретов, дифференцировано по различным основаниям: занимаемой должности потерпевшего, его социального статуса, обстоятельств совершения преступления и т. д. Одним словом, Уложение, обобщив прежний законодательный материал, исходя из социально-экономической формации, создал в целом эффективный уголовно-правовой механизм, обеспечивающий функционирование власти, физическую и психическую неприкосновенность чиновников.

Отсутствие суда как самостоятельного государственно-институционального образования не дает оснований выделять правосудие в самостоятельный объект уголовно-правовой защиты. В связи с этим вызывает сомнение обоснованность выводов А. А. Рожнова о наличии в Уложении системы преступлений против правосудия, в которую входили «как “классические”, известные еще Судебникам преступления, так и некоторые новые правонарушения, которые законодатель счел необходимым объявить уголовно противоправными»[262]262
  Рожнов А. А. Уголовное право Московского государства (XIV–XVII вв.). Ульяновск, 2007. С. 88.


[Закрыть].

В. Строев, характеризуя санкции, в том числе за анализируемые преступления, пишет, что на первый взгляд Соборное уложение представляется «почти чудовищем, кровожадным и до невероятности свирепым». Но оно «свирепо и кровожадно единственно потому, что есть выражение века, в котором слабость законной власти и необузданная дерзость развращенной воли породили дух совершенного безначалия и худопонятой вольности». По мнению автора, так называемые нравственные наказания не могли оказать надлежащего воздействия на народ «столь развращенный, как русские в XVII столетии». В. Строев видит в Уложении две характерные черты: «истинно евангельскую кротость правил» и «неумолимо суровую свирепость мер понуждения», которые однако «свирепы только для виновных, для непокорных»[263]263
  Строев В. Указ. соч. С. V, 7, 12, 36, 98.


[Закрыть]. Близок к подобной оценке Ф. Морошкин, считавший, что «неограниченная власть царя… была чаянием всей нашей истории», а Соборное уложение освятило древний обычай «в судебный приговор, утверждающий самодержавие царей и беспредельное повиновение народа»[264]264
  Морошкин Ф. Указ. соч. С. 4, 8.
  Выступая на торжественном собрании Императорского Московского университета 1 июня 1839 г. ординарный профессор, доктор права Федор Лукич Морошкин говорил: «…Если Дракон пишет кровавые законы для Аттики, если железная рука Норманна сокрушает бедра селянину за оскорбление пса, принадлежащего королевскому двору: то мы понимаем здесь мысль законодателя. Но Уложение… диктовано Государем, который оставил по себе память Государя милосердого и мудрого, слушано и одобрено представителями того народа, для которого оно составлено. Отчего же оно так строго в наказаниях, так безжалостно в истязаниях совести подсудимого?
  <…> Цари Михаил Федорович, Алексей Михайлович положили искоренить его (зло. – Авт.) и действовали сильными средствами: кнутом, железом и огнем. Страшен был суд Уложения по преступлениям частным, и еще страшнее по преступлениям государственным. Земский грабитель, вор и мошенник, истязуемый в Губной избе, еще мог подвигнуть к состраданию суровую душу своего собрата-целовальника; но преступник, подсудный Преображенскому приказу (административное учреждение, ведавшее делами по политическим преступлениям. – Авт.), напрасно оглушал своими воплями хладные стены тюрьмы. Никто ему не внимал» (Там же. С. 58–59).


[Закрыть].

Апологетика Соборного уложения и ее цель, как представляется, очевидны: оправдать жестокость Уложения, причем несмотря на то, что к этому времени еще была свежа в памяти современников расправа царизма над декабристами.

На наш взгляд, явные преувеличения в оценке санкций допускает В. Линовский. По его мнению, «…наказание получает определенность, а обычай и судебная практика теряют силу самостоятельного источника юрисдикции»[265]265
  Линовский В. Указ. соч. С. 94.


[Закрыть]. Это утверждение верно лишь отчасти, причем в сравнении с предыдущими законодательными актами, в частности с судебниками XV–XVI вв.: наказание действительно очерчивалось более четко. Однако и после введения в действие Соборного уложения за преступления против власти применялись наказания, которые не были предусмотрены законодательством. Кстати сказать, примеры этого приводит сам же В. Линовский. Вероятно, автор, утверждая подобное, не учитывал правоприменительную деятельность судебных учреждений феодального государства, практику приказных судей, характерной чертой которых было господство произвола и всякого рода злоупотреблений.

Я. Г. Есипович, полемизируя с В. Линовским, наоборот, обоснованно обращает внимание как раз на неопределенность многих санкций, и в первую очередь за преступления против власти («как государь укажет», «учинить жестокое наказание» и т. д.), характерную жестокость наказаний («наказати без пощады», «нещадно», «безо всякия милости» и др.). «Цель устрашения при наказании присутствует и в Уложении, как и в других современных законодательствах», – пишет Я. Г. Есипович[266]266
  Есипович Я. Г. Литературная разработка и общая характеристика Уложения 1649 г. // Журнал Министерства юстиции. 1859. Октябрь. С. 6.


[Закрыть]. Эта необычайная суровость видна и в отношении закона к подозреваемому в преступлении: Уложение «всегда охотнее верит виновности, чем невиновности подсудимого: виновности оно поверит и на слово, а чтоб усомниться в ней, оно предписывает пытать “и в первые и в другие и в третии накрепко”»[267]267
  Там же. С. 21.


[Закрыть].

Смертная казнь предусмотрена Уложением за ряд преступлений, и в первую очередь за посягательства на царя, деятельность институтов государственной власти и ее представителей[268]268
  В литературе указывается различное количество деяний, совершение которых наказывалось смертной казнью. Так, С. В. Юшков говорит только о 35 преступлениях (см.: Юшков С. В. История государства и права СССР. В 2 ч. М., 1961. Ч. 1. С. 313), А. В. Маньков – 60 (Маньков А. В. Указ. соч. С. 225), А. Ф. Кистяковский – 54 (см.: Кистяковский А. Ф. Исследование о смертной казни. Киев, 1867. С. 169), Н. Д. Сергеевский, которого поддержал О. Ф. Шишов, – 64 (см.: Чучаев А. И. Уголовно-правовые взгляды Н. Д. Сергеевского. М., 2010. С. 248; Шишов О. Ф. Указ. соч. С. 24). Н. П. Загоскин писал, что если к числу случаев, по которым применялась смертная казнь, добавить деяния, за совершение которых предусматривались «жестокие» и «безжалостные» телесные наказания, а также наказания, связанные с изувечением человека, часто заканчивавшиеся смертью наказанного, то «границы фактического применения смертной казни на основе Уложения должны быть еще более расширены» (Загоскин Н. П. Очерки истории смертной казни в России. Казань, 1892. С. 43–44). «Таким образом, получается, что по этому признаку Уложение стоит как бы особняком от предшествующих законодательных актов Российского государства. Неудивительно, что подобный подсчет случаев применения смертной казни вел к самым мрачным оценкам периода правления Алексея Михайловича», – пишет С. В. Жильцов (Жильцов С. В. Указ. соч. С. 104). Действительно, вторая половина XVII в. в российской литературе характеризовалось как время, когда «русское общество было слишком стеснено и деморализовано чрезмерно приказною администрациею» (Викторский С. Н. Указ. соч. С. 65).
  Исходя из принципиально иного подхода к подсчету деяний, совершение которых влекло смертную казнь (установление тождественных ситуаций, описанных в законе, в первую очередь о «различных вариантах убийств в церкви, на государевом дворе, в суде», кражи, разбоя, «изменных дел» и т. д.), В. А. Рогов приходит к выводу, что речь может идти о 20 видах «преступной деятельности и уж никак не больше, чем о 25» (Рогов В. А. Уголовные наказания и репрессии в России (середина XV – середина XVII веков). М., 1992. С. 62).


[Закрыть], причем сроки приведения приговора в исполнение и процедура казни (например, ее публичность) зависели от характера преступления. Государственных преступников казнили вскоре же после постановления приговора.

В дореволюционной литературе давались разные оценки как Соборного уложения в целом, так и его норм, имевших цель охраны власти. Например, В. Линовский очень высоко оценивал данный акт. Он, в частности, писал: «Значение Уложения, как уголовного кодекса, чрезвычайно важно: в нем встречаем выражение борьбы начал римского права, принесенного из Греции после того, как Россия была озарена светом христианского учения, с началами уголовного права, развившимися в возрожденной Европе. Борьба этих двух начал составляет отличительную черту древнего русского уголовного права не только до Уложения, но до Воинских Артикулов, с изданием которых начинается новый период для русского уголовного права – период, в котором Великий Преобразователь России познакомил отечество наше с результатами трудов итальянской и немецкой практики. Соединение Уложения с Воинскими Артикулами поставило уголовное право в России на высокую ступень, так что эти два кодекса долго удовлетворяли требованиям своего времени…»[269]269
  Линовский В. Указ. соч. С. 127.


[Закрыть].

Более критично оценивает Уложение, например, Г. Г. Тельберг, пожалуй, первым указав на собственно пробелы законодательного акта, в том числе в охране власти уголовно-правовыми средствами. Так, он насчитал несколько пробелов:

во-первых, московское право не восприняло принцип nullum crimen sine lege, в связи с этим Уложение допускало аналогию, а вернее – возможность выбора ответственности за политическое правонарушение по усмотрению власти;

во-вторых, указанный выбор определялся целью уголовного закона; поскольку целью уголовно-правового воздействия выступало устрашение, то законодатель указал в Уложении лишь наиболее тяжкие преступления, караемые сметной казнью;

в-третьих, в таком решении имелся политический расчет: включив в Уложение политические преступления, совершение которых влекло смертную казнь и конфискацию имущества, законодатель тем самым облек в законную форму личный царский произвол в определении тягчайших преступлений;

в-четвертых, сказанным выше объясняется подбор преступлений, включенных в гл. II Уложения; был прямой политический расчет обойти молчанием наказуемость «непристойных слов»; если бы подобного рода деяния были описаны в законе, то это могло бы стеснить произвол царской власти, непосредственно осуществлявшей по таким делам «правосудие».

С точки зрения современного уголовного права можно сделать следующий вывод: Соборное уложение отражает требования дворян и посадской верхушки, которые вытекают из условий развития русского феодального государства XVII в., законодательно закрепляет усиленную уголовно-правовую охрану царской особы и господствующих сословий.

Соборное уложение 1649 г., новоуказные статьи продолжали действовать в начале XVIII в., но многие законодательные установления XVII в. после проведенных государственных преобразований фактически потеряли силу, к тому же и применявшиеся нормативные акты уже не в полной мере соответствовали складывавшейся абсолютной монархии.

П. С. Ромашкин обращает внимание на законодательную активность Петра I (1672–1725), в том числе в области уголовного права[270]270
  См.: Ромашкин П. С. Основные начала уголовного и военно-уголовного законодательства Петра I. М., 1947. С. 16.


[Закрыть]. Достаточно сказать, что за период его самостоятельного правления (с 1689 по 1725 г.) издано только 392 указа уголовно-правового характера или в среднем по 14 в год. Кроме того, многие уголовно-правовые нормы содержались в других актах, посвященных регулированию иных отношений (например, Генеральный регламент 1720 г. и др.)[271]271
  Такая правотворческая активность не всегда положительна. «Исключительно разносторонняя деятельность Петра I, охватывающая все стороны государственной жизни, – пишет П. С. Ромашкин, – вызывала появление непрерывного потока указов, устанавливающих различные наказания, но также нередко противоречивых (нередко диаметрально противоположных) и по отношению к Уложению и между собой.
  <…> Это создавало большие неудобства в судебной практике и предоставляло судьям широкую возможность злоупотребления, поскольку в законодательстве всегда можно было известной комбинацией указов или чрезмерно смягчить или усилить наказание преступнику» (Там же. С. 13).


[Закрыть].

Петр I неоднократно пытался коренным образом изменить уголовное законодательство. Так, указом 1695 г. всем приказам поручалось составить выписки из статей, которые могли бы пополнить Уложение и новоуказные статьи. В 1700 г. был издан указ о создании нового Уложения (оно не было подготовлено); в 1714 г. – новый указ о составлении Уложения (он также остался нереализованным).

Наибольший интерес из законодательного наследия Петра I представляет Артикул[272]272
  Артикул (лат. articulus) – раздел, статья, особая рубрика в некоторых законах и других официальных актах.


[Закрыть]воинский 1715 г. с кратким толкованием[273]273
  См.: Российское законодательство X–XX веков. Т. 4. С. 317.


[Закрыть], вошедший в Воинский устав.

Многие дореволюционные ученые отрицали самостоятельный характер Артикула, считая его переводом на русский язык иностранного закона. Например, Н. Д. Сергеевский писал: «В 1716 году 30 марта издается Воинский устав, в составе которого уголовному праву принадлежат: патент о поединках, артикул воинский и краткое изображение процессов. Этот новый кодекс из западно-европейского материала, преимущественно германского. Можно думать с достоверностью, что первоначальный проект писался на немецком языке, а потом с него уже сделан был русский перевод»[274]274
  Сергеевский Н. Д. Русское уголовное право. Часть Общая. Пг., 1915. С. 20.


[Закрыть]. По этому поводу более конкретен Н. С. Таганцев, указывавший: «Воинский артикул заимствован из иностранных источников, а именно в основу его положены шведские артикулы Густава Адольфа в их позднейшей обработке 1683 г. (при Карле XI), но со значительными отступлениями как в системе наказаний, так и в определительной части; кроме того, в артикуле прибавлены толкования на статью. Все эти изменения и дополнения давались по разнообразным европейским уголовным законам, включая сюда и имперские немецкие законы, и уставы датский и голландский, и ордонансы Людовика XIV»[275]275
  Таганцев Н. С. Русское уголовное право. Т. 1. С. 101.


[Закрыть].

Советский ученый П. П. Епифанов, исследовавший историю создания Артикула воинского, наоборот, считает его оригинальным памятником русского права, сыгравшим значительную роль в развитии уголовного законодательства России. Он установил более 70 поправок, внесенных лично Петром I в подлинную рукопись Артикула, многие из которых приводили содержание документа в соответствие с ранее изданными указами[276]276
  См. об этом подр.: Военные уставы Петра Великого. Сборник документов / под ред. Н. Л. Рубинштейна. Вступительная статья и комментарии П. П. Епифанова. М., 1946. С. 8, 40.


[Закрыть].

Представляется убедительным утверждение А. Филиппова, ссылающегося на труды П. О. Бобровского, что даже внешнее сличение артикулов Петра I и Густава-Адольфа показывает «сходство в общем плане, в одинаковом наименовании глав, в порядке подбора и распределении материала по главам… наш законодатель принимал за образец шведские военные артикулы. Рассмотрение содержания того и другого “Артикула” все более подтверждает этот вывод»[277]277
  Филиппов А. О наказании по законодательству Петра Великого в связи с реформою. М., 1891. С. 393.


[Закрыть].

По мнению П. С. Ромашкина, Артикул воинский не предназначался для общих судов[278]278
  См.: Ромашкин П. С. Указ. соч. С. 25.
  В литературе по этому поводу высказано и другое мнение. Так, Т. И. Шворина (см.: Шворина Т. И. Воинские артикулы Петра I. М., 1940. С. 14) и М. Д. Шаргородский (см.: Шаргородский М. Д. Наказание по уголовному праву эксплуататорских государств. М., 1957. С. 260) считали, что действие Артикула воинского по прямому указанию Петра I было распространено на все суды государства.


[Закрыть], хотя помимо военных фактически применялся и в судах общей юрисдикции, причем вплоть до первых десятилетий XIX в. «Уголовные законы Петра Великого, – писал П. О. Бобровский, – получили применение и в гражданских судах, следовательно, они действовали во всем государстве»[279]279
  Бобровский П. О. Военные законы Петра Великого в рукописях и первопечатных изданиях. Историко-юридическое исследование. СПб., 1878. С. 2.


[Закрыть]. Так же считал В. Н. Латкин, отмечавший, что Артикул воинский применялся «не только в военных судах и по отношению к одним военным, но и в гражданских судах по отношению ко всем остальным разрядам жителей»[280]280
  Латкин В. Н. Учебник истории русского права периода Империи (XVIII–XIX вв.). СПб., 1909. С. 19.


[Закрыть].

Таким образом, для характеристики уголовно-правовой защиты власти исторически и методологически является приемлемым обращение к Артикулу воинскому[281]281
  Из материалов судебной практики того времени также видно, что Артикул воинский фигурирует во многих приговорах, например по делам о политических преступлениях. Так, в приговоре по делу А. Н. Радищева есть ссылка на этот акт (см.: Российское законодательство X–XX веков. Т. 4. С. 318).
  Декабристы были осуждены на основании норм Соборного уложения и Артикула воинского (см.: Семенова А. В. Временное революционное правительство в планах декабристов. М., 1982. С. 56).
  Подобного рода примеры приводятся в очерках И. И. Солодкина. Так, в 1817 г. Таврический суд признал 6 чел. виновными в убийстве, грабежах и кражах из церквей, квалифицировав их действия в том числе и по Артикулу воинскому (см.: Солодкин И. И. Очерки по истории русского уголовного права (первая четверть XIX в.). Л., 1961. С. 33).
  В. И. Веретенников утверждает, что «Тайная канцелярия считала правовыми нормами… параграфы Воинских Артикулов» (Веретенников В. И. История Тайной канцелярии петровского времени. Харьков, 1910. С. 187). При составлении проекта закона об ответственности за государственные преступления (1754 г.) был скомпилирован Артикул воинский (Там же).
  По Указу Петра I от 1723 г. дела о лжесвидетельстве должны были рассматриваться по Артикулу воинскому (см.: Российское законодательство X–XX веков. Т. 4. С. 318).


[Закрыть].

При оценке содержащихся в нем уголовно-правовых норм, на наш взгляд, следует иметь в виду то, что в уголовном законодательстве периода становления абсолютизма частично изменились приоритеты уголовно-правовой охраны отдельных видов управленческой деятельности аппарата государства, в частности особое внимание уделялось защите властно-распорядительной деятельности должностных лиц вооруженных сил страны. В связи с этим «глава третья – о команде, предпочтении и почитании вышних и нижних офицеров, и о послушании рядовых» была посвящена уголовно-правовому обеспечению функционирования армейской (военной) власти.

В приговорах, описанных в литературе, чаще всего встречается упоминание артикулов 19 и 20. В арт. 19 говорится: «Есть ли кто подданный войско вооружит или оружие предприимет против его величества, или умышлять будет помянутое величество полонить или убить, или учинит ему какое насилство, тогда имеют тот и все оныя, которыя в том вспомогали, или совет свой подавали, яко оскорбители величества, четвертованы быть, и их пожитки забраны.

Толкование. Такое же равное наказание чинится над тем, которого преступление хотя к действу и не произведено, но токмо его воля и хотение к тому было, и над оным, которой о том сведом был, а не известил».

В арт. 20 сказано: «Кто против его величества особы хулительными словами погрешит, его действо и намерение презирать и непристойным образом о том рассуждать будет, оный имеет живота лишен быть, и отсечением главы казнен.

Толкование. Ибо его величество есть самовластный монарх, который никому на свете о своих делах ответу дать не должен. Но и силу власть имеет свои государства и земли, яко христианский государь, по своей воле и благомнению управлять. И яко же о его величестве самом в оном артикуле помянуто, разумеется тако и о его величества цесарской супруге, и его государства наследии»[282]282
  Именно этот артикул фигурирует в решении Сената по делу А. Н. Радищева: «По силе воинского устава 20 артикула… отсечь голову» (Солодкин И. И. Указ. соч. С. 68–69).


[Закрыть].

Указанные нормы предусматривают ответственность за преступления, ранее именовавшиеся «государевым словом и делом», т. е. государственными. По своей конструкции они выгодно отличаются от норм гл. II Соборного уложения, содержащих описание такого же рода деяний; во-первых, они более конкретны; во-вторых, четче проводят различие между разными видами посягательств на безопасность государя, территориальную целостность государства.

Артикулы 19 и 20, а также арт. 18[283]283
  «В первых имеют, – указано в артикуле 18, – и принуждены все вышния и нижния, которые воинскаго люди суть, кто бы они ни были, наивящшее и единое свое намерение к службе его царского величества, яко самовластного монарха, от своих государств и земель употребить. Такожде везде, где его царское величество своею высокою особою присутствен, то всех начальников власть и сила отнята есть, кроме тех, которым от его величества нарочно что управить повелено будет». Данный артикул – один из немногих, который, вероятно, в силу очевидности постулируемого положения, не имеет толкования.


[Закрыть] определяют суть абсолютной власти монарха, причем в толковании к артикулу 20 по тому времени дается столь точное ее определение, что оно сохранилось на весь период существования абсолютизма в России.

В арт. 19 дается описание нескольких преступлений[284]284
  Кстати сказать, в толковании к артикулу впервые употребляется термин «преступление». Его появление «не означало четкого формулирования этого понятия, но послужило толчком к дальнейшему развитию уголовного законодательства и уголовно-правовых взглядов в России. Положения Артикула легли в основу тех статей тома XV Свода законов Российской империи, в которых впервые в истории России было дано общее определение понятия преступления» (Российское законодательство X–XX веков. Т. 4. С. 321).
  Кроме того, термин «вор», употреблявшийся для обозначения лица, совершившего преступление, в Соборном уложении, новоуказных статьях и указах первых лет царствования Петра I, в толковании к арт. 6 заменяется термином «преступитель» («преступник») – нарушитель закона; человек, преступивший запреты, установленные законом.


[Закрыть]: государственной измены; вооруженного выступления против царя; действий, направленных лично против монарха.

Пожалуй, впервые законодательно дифференцирована роль виновных в совершении преступления, выделены главные виновники и соучастники, «…которыя в том вспомогали, или совет свой подавали…». Наказывались они одинаково: «четвертованы быть, и их пожитки забраны».

Преступным признано обнаружение умысла («голый умысел») на совершение одного из указанных в арт. 19 преступлений, причем толкование к артикулу содержит его вполне четкое определение: «преступление хотя к действу и не произведено, но токмо его воля и хотение к тому было».

Как и по Соборному уложению, недоносительство по тяжести фактически приравнивалось к совершению преступления, о котором не осуществлялся донос; об этом свидетельствует имеющееся в тексте словосочетание «такое же равное наказание чинится над тем… которой о том сведом был, а не известил».

Надо иметь в виду, что Артикул воинский выделяет (пусть иногда и не очень четко) формы вины: умысел, неосторожность (последняя называется по-разному). Кроме того, в нем упоминается случайное причинение вреда, которое не влечет ответственности.

Из законодательной формулировки видно, что недоносительство признавалось уголовно наказуемым при наличии только умысла («сведом был»)[285]285
  В литературе отмечается, что в петровском законодательстве доносам уделялось особое внимание. Как пишет В. Н. Латкин, для расследования уголовных дел и уголовного преследования виновных вообще, в политических преступлениях в частности, Петр I на каждого подданного возложил обязанность доносить, в том числе о всяком злом умысле против персоны его величества, бунте и измене лично государю (см.: Латкин В. Н. Указ. соч. С. 469–470). П. С. Ромашкин подчеркивает, что в царствование Петра I донос становится безусловной обязанностью всех не только по государственным преступлениям (в собственном смысле слова), но и по всем другим деяниям, так или иначе затрагивающим казенные интересы. Подтверждением этому служат его многочисленные указы (см.: Ромашкин П. С. Указ. соч. С. 60).
  Доносы вменялись в обязанность каждого и во второй половине XVIII в. Так, при Екатерине II (1729–1796, императрица с 1762 г.) указом от 8 июня 1764 г. предписывалось доносить о захваченных землях; при Павле I (1754–1801, император с 1796 г.) указом от 20 декабря 1798 г. за это даже предусматривалось денежное вознаграждение (см. об этом подр.: Дворянсков И. В., Друзин А. И., Чучаев А. И. Указ. соч. С. 55–57).


[Закрыть].

Как явствует из арт. 20, к преступлениям против «государева слова и дела» также относятся оскорбление царя, осуждение его действий или намерений. Толкование к артикулу по своей сути фактически является самостоятельной нормой, расширяющей круг потерпевших: виновные подлежали ответственности по данному артикулу и в том случае, если указанные действия совершены в отношении супруги и детей царя.

Артикулы 21–35 существенно отличаются от рассмотренных выше. Они связаны с военной реформой, в частности с введением Устава воинского Петра I. Устав требовал неукоснительного исполнения приказов вышестоящих военачальников, запрещал их обсуждение, что нашло отражение в указанных артикулах. Кроме того, Устав определял четкую субординацию воинских чинов, положение иных лиц в армии – судей, комиссаров, интендантов и др.

Уголовно-правовые запреты охватывали широкий диапазон деяний. Устанавливалось наказание за нарушение установленной в армии дисциплины, оскорбление вышестоящих воинских начальников, выступление против их власти. Например, арт. 21 и 22 предусматривают ответственность за оскорбление «фелтмаршала или генерала». Согласно арт. 24 «буде кто фелтмаршала или генерала дерзнет вооруженною или невооруженною рукою атаковать, или оному в сердцах противитися, и в том оный весма обличен будет, оный имеет (хотя он тем ружьем повредил, или не повредил) для прикладу другим, всемерно живота лишен, и отсечением главы казнен быть. Такожде и тот живота лишен будет, который в сердцах против своего начальника за оружие свое примется». Преступление относится к числу вооруженных посягательств на военачальников, могло быть совершено в любое время и в любом месте, однако если это произошло во время похода на неприятеля или в лагере, где расставлены караулы, оно влекло более строгое наказание.

Как видно из артикула, мотив деяния не обязательно должен быть обусловлен служебной деятельностью потерпевшего. Указанные действия могут быть совершены и по личным побуждениям («…в сердцах против своего начальника за оружие свое примется»). Причем, выражаясь современным языком, виктимность поведения потерпевшего для оценки действий виновного лица не учитывалась. На это прямо обращается внимание в толковании к артикулу. «По сему артикулу никакой офицер, ни солдат не может оправдатися, хотя с ним от фелтмаршала и генерала непристойным образом поступлено будет, и ему от них некоторым образом оскорбление славы учинится. Ибо почтение генеральству всеконечно и весьма имеет ненарушимо быть. Однакоже таковому обиженному свободно есть о понесенном своем безчестии и несправедливости его величеству, или ином пристойном месте учтиво жалобу свою принесть, и тамо о сатисфакции и удоволствовании искать и ожидать оныя».

Аналогичным образом решался вопрос об обеспечении безопасности полковых офицеров (арт. 25).

Преступной признавалась угроза причинения физического вреда представителям младшего начальствующего состава – сержанту, фуриеру[286]286
  Фуриер – чин интендантской службы.


[Закрыть], каптенармусу[287]287
  Каптенармус — в армиях некоторых стран, в том числе русской и до 50-х гг. прошлого столетия советской, должностное лицо младшего командного состава, ведавшее хранением и выдачей снаряжения, обмундирования, продовольствия и т. д.


[Закрыть], капралу. Ответственность дифференцировалась в зависимости от обстоятельств времени и места совершения преступления. Как и по арт. 24, более строгое наказание предусматривалось, если «…случится сие в походе против неприятеля, или в лагере, в котором караулы розставлены…». При таких обстоятельствах виновный подлежал казни, во всех остальных случаях предусматривалось жестокое наказание – шпицрутены[288]288
  Шпицрутены – длинные гибкие прутья, палки из лозняка, которыми наносили удары, прогоняя наказываемого сквозь строй; в России применялись с 1701 по 1863 г.


[Закрыть].

Группа норм обеспечивала обязательность приказа или распоряжения начальника. В арт. 27–29 описаны уголовно наказуемые виды неисполнения указаний военного начальства, они отличаются по форме вины и обстоятельствам времени совершения деяния. Так, в первом из указанных артикулов предусмотрена ответственность за умышленное неисполнение приказа командира. О форме вины свидетельствуют слова «…он того из злости или упрямства не учинит, но тому нарочно и с умыслом противитися будет…». Ответственности подлежали как офицеры, так и солдаты. В арт. 28 субъективная сторона деяния сформулирована иначе: «…от лености, глупости или медлением, однакож без упрямства, злости и умыслу…». Таким образом, имеется в виду неосторожное преступление.

О разной степени общественной опасности указанных деяний свидетельствуют и санкции данных норм. По арт. 27 виновный, независимо от его воинского чина, наказывался смертной казнью, по арт. 28 – исходя из обстоятельств совершенного преступления, либо увольнялся из армии, либо временно отстранялся от службы (все это время должен был проходить службу в качестве рядового).

Определенный интерес представляет толкование к арт. 28, в котором говорится: «такожде долженствует оный офицер, которому указ дастся, по оному указу весма поступать, и отнюдь из того, что уронить или умедлить, или что прибавить да не дерзает, хотя б и доброе окончание тому делу было. Однакож он по вышереченному артикулу достойно себя наказание учинил». Из этого толкования видно, что ответственность не зависела от последствий неисполнения приказа или распоряжения, достаточным являлся сам факт отказа от его реализации.

Как уже указывалось, приказы военачальников не могли обсуждаться подчиненными, «ибо, – как сказано в толковании к арт. 29, – начальнику принадлежит повелевать, а подчиненному послушну быть. Оный имеет в том, что он приказал, оправдатся, а сей ответ дать, како он повеленное исправил».

Тяжкие преступления против власти сосредоточены в «главе семнадцатой – о возмущении, бунте и драке». В частности, запрещены все «непристойные подозрительные сходбища и собрания воинских людей» (арт. 133). Ответственности за попустительство подлежат офицеры, допустившие указанные собрания (арт. 134), а за недоносительство – лица, которые «…слышали, или таковые письма читали… а надлежащем месте или офицерам своим не донесли» (арт. 136).

В арт. 137 выделяются три вида преступления против власти: бунт, возмущение и упрямство. Норма является назывной, поэтому вызывает недоумение утверждение, что «арт. 137 в отличие от арт. 133–136 четко формулирует сам состав государственного преступления…»[289]289
  Российское законодательство X–XX веков. Т. 4. С. 379.


[Закрыть].

По артикулу совершение данного деяния «без всякой милости имеет виселицею быть наказано». В толковании к артикулу указывалось: «В возмущении надлежит винных на месте и в самом деле наказать и умертвить. А особливо, ежели опасность в медлении есть, дабы чрез то другим страх подать, и оных от таких непристойностей удержать (пока не разширитца) и более б не умножилось».

Цели подобной расправы очевидны, да их, пожалуй, не скрывают и составители Артикула – во-первых, это устранение бунта, во-вторых, ограничение численности его участников.

В эпоху Петра I была реформирована вся система судопроизводства[290]290
  М. Ф. Владимирский-Буданов пишет: «Петру I… не нравились сложные и состязательные формы суда; ему не нравилась свобода сторон в назначении цены иска, наем поверенных (“нанимают за себя, в суд… ябедников, воров и душепродавцев”, – говорит он с укоризной). Сначала реформатор воспользовался готовыми (московскими) формами розыска, предписав в 1697 г.: суду и очным ставкам не быть, а ведать все дела розыском… Затем к Воинскому уставу 1716 г. было приложено краткое изображение процессов, заимствованное из западных источников…» (Владимирский-Буданов М. Ф. Указ. соч. С. 610).


[Закрыть]. Впервые предпринята попытка отделения суда от административного управления, хотя эта идея, как отмечает В. Н. Латкин, не была последовательно реализована[291]291
  Латкин В. Н. Указ. соч. С. 595.


[Закрыть]. Согласно законодательным установлениям, например, губернаторы должны были контролировать деятельность судебных органов, на многие органы государственного управления возлагались функции правосудия[292]292
  См. об этом подр.: Тарасов. История русской полиции и отношения ея к юстиции // Юридический вестник. 1884. Кн. 2.


[Закрыть]. Судебными функциями обладал сам царь[293]293
  Наиболее важные дела, как правило, рассматривал царь сам. Так, Петр I приговорил к смертной казни участников стрелецкого восстания (см. об этом подр.: История государства и права России / под ред. Ю. П. Титова. С. 138).


[Закрыть], Сенат, приказы и коллегии (по преступлениям по должности). Юстиц-коллегия являлась апелляционной инстанцией для нижестоящих судов (по ряду категорий дел выступала судом первой инстанции). В губерниях были учреждены ландрихтеры (1713 г.)[294]294
  Ландрихтеры – в России начала XVIII в. чиновники, назначаемые Сенатом (по представлению губернаторов) по одному или два на губернию. Ведали судебными делами (по земельным вопросам), розыскным делом и др.


[Закрыть]. С 1717 г. территория страны была разделена на судебные округа, в которых создавались надворные суды. В стране функционировали так называемые нижние суды. По ряду дел в отношении крепостных крестьян судебные функции осуществляли помещики. В городах полномочия суда выполнялись магистратами и Главным магистратом.

Деятельность органов власти по отправлению правосудия требовала в том числе уголовно-правового обеспечения. Исходя из этого, становится понятным включение в такой специфический нормативный акт, каким является Артикул воинский, ряда норм, а также трех глав, посвященных различным аспектам правосудия. Так, в арт. 34 указывается: «Никто да не дерзает судей, комиссаров и служителей провиантских, такожде и оных, которые на экзекуцию присылаются, бранить и в делах принадлежащих их чину противится, или какое препятствие чинить, но оным всякое почтение воздавать. Кто погрешит против того, имеет в том прощения просить, или заключением наказан, или по состоянию дела, чести и живота лишен быть».

Конечно, однозначно нельзя утверждать, что структура глав и норм Артикула воинского учитывала характер и степень общественной опасности деяний. Вместе с тем включение указанной нормы в гл. 3 свидетельствует о том, какое значение придавалось деятельности лиц, поименованных в арт. 34. В толковании к данному артикулу это прямо подчеркивается: «Понеже таковыя особы все обретаются под его величества особливою протекциею и защитою, и кто в делех, принадлежащих их чину противное учинит, оный почитается, якобы он его величества протекцию презрил».

«Глава двадцать вторая – о лживой присяге и подобных сему преступлениях» вопреки своему названию объединяет нормы о деяниях, посягающих на разные объекты (например, финансовые отношения – фальшивомонетничество; интересы потребителей – обмер и обвешивание и т. д.), в том числе на порядок государственного управления и интересы суда (лживая присяга и лжесвидетельство).

Защита государственного управления представлена двумя нормами. Во-первых, предусматривалось наказание, «ежели кто с умыслу, лживое имя или прозвище себе примет, и некоторый учинит вред, оный за безчестнаго объявлен и по обстоятельству преступления, наказан быть имеет» (арт. 202). Ответственность связывалась с умышленным характером деяния и его последствиями. При отсутствии указанных признаков изменение имени не признавалось правонарушением. Данное условие прямо оговорено в толковании к артикулу: «А ежели кто без обмана и без всякаго вредительнаго намерения, но от страху себе наказания на теле или живота лишения, имя свое переменит, оного никако не надлежит наказывать. И такое ему пременение имя не в правах допущаетца, и не запрещается».

Размер и вид наказания в артикуле не определены, следовательно, они полностью входили в усмотрение судьи.

Во-вторых, признавалось опасным посягательством срывание и порча правительственных указов и распоряжений как деяния, посягающие на авторитет власти. О важности данной нормы, по свидетельству Н. А. Воскресенского, говорит и то, что арт. 203, предусматривающий ответственность за указанное деяние, правил лично Петр I[295]295
  См.: Воскресенский Н. А. Законодательные акты Петра I. В 2 т. М.; Л., 1945. Т. 1. С. 49.


[Закрыть]. В этом артикуле сказано: «Ежели кто явно прибитые указы, повеления нарочно и нагло раздерет, отбросит, или вычернит, оный посланием на каторгу с жестоким наказанием или смертию, а ежели небрежением каким, то денежным штрафом, тюрмою, шпицрутеном и прочим, по великости преступления, наказан быть имеет».

Наказание зависит от формы вины. При наличии умысла виновный отправлялся на каторгу и жестоко наказывался (вероятно, в этом случае имелись в виду телесные наказания), а при особой тяжести содеянного подлежал смертной казни. Неосторожная форма вины влекла наказание «мягче» – наложение денежного штрафа, заключение в тюрьму, шпицрутены. Суду предоставлялось право назначать и иные виды наказания, на этот счет артикул содержал специальное указание («прочим, по великости преступления»).

Характеризуя рассматриваемое деяние, В. М. Клеандрова пишет: «В составе этого преступления был очень важен умысел (нарочно и нагло), так как он означал сопротивление государственной власти, нарушение политического режима»[296]296
  Российское законодательство X–XX веков. Т. 4. С. 388.


[Закрыть]. Утверждение автора представляется неточным. Политический режим как совокупность средств и способов осуществления государственной власти, выражающих ее содержание и характер, не мог быть нарушен срыванием и порчей правительственных указов и распоряжений.

Суровость наказания, предусмотренного арт. 203, в принципе отражает общую тенденцию времени правления Петра I жестоко карать всех преступников, посягающих на государственную власть и ее атрибуты. В специальном указе царя (24 апреля 1713 г.) по этому поводу было заявлено: «Сказать во всем государстве, дабы неведением нихто не отговаривался, что все преступники и повредители интересов государственных с вымыслу… без всякия пощады казнит смертью…»[297]297
  Воскресенский Н. А. Указ. соч. С. 38.


[Закрыть].

Артикул 204 «главы двадцать третьей – о палаче и профосах» посвящен защите личности представителя власти, осуществляющего функции военной полиции, по исполнению приговора суда и др. «Никто да не дерзает генералу-гевальдигеру[298]298
  Генерал-гевальдигер — полицейский чин в армии.


[Закрыть], профосам[299]299
  Профос – воинский служитель, убирающий нечистоты; он же – палач.


[Закрыть] и протчим судейским служителям, во управлении чина их, и когда оныя захотят взять винного, возбранять и воспрепятствовать, ниже б им противитися, ниже на палача каким образом нападать, когда он какую казнь по указу отправлять будет, под потерянием живота». С. А. Цветков, на наш взгляд, ошибается, заявляя, что данный артикул не имеет санкции[300]300
  Цветков С. А. Указ. соч. С. 66.


[Закрыть]. Во-первых, непосредственно в его тексте содержится указание на «потеряние живота», что означает смертную казнь. Во-вторых, содержание артикулов нельзя трактовать в отрыве от имеющегося толкования к нему. А в последнем указано, что потерпевшие – «…суть слуги началства; и ежели им что непристойное учинится, почитается властно, якобы высокому началству самому сие приключилось, и в отправлении должности их помешано»[301]301
  Небезынтересно продолжение данного толкования. Оно связано с существовавшим в России порядком, согласно которому осужденный освобождался от смертной казни, если по каким-то причинам она не была осуществлена с первого раза, с первой попытки (например, казнимый сорвался с виселицы). «Когда палач к смерти осужденному имеет голову отсечь, а единым разом головы не отсечет, или когда кого имеет повесить, а веревка оторветца, и еще жив будет, того ради осужденный несвободен есть, но палач имеет чин свой до тех мест отправлять, пока осужденный живота лишится, и тако приговор исправлен быть может». Таким образом, палачу предписывается и в этом случае продолжить казнь осужденного.


[Закрыть]. Любое же посягательство на «высокое начальство» согласно Артикулу воинскому каралось смертной казнью.

Многие нормы Артикула воинского в том или ином виде встречаются в Уставе морском 1720 г.[302]302
  Полное собрание законов Российской Империи. Т. 6. СПб., 1830. С. 59.


[Закрыть]

Таким образом, можно сделать вывод, что уголовное право петровской эпохи сделало значительный шаг в разработке основных положений учения о преступлении и наказании вообще, в уголовно-правовой охране власти в частности. Однако уровень уголовно-правовой доктрины еще не позволял систематизировать посягательства по их социальной направленности, объекту преступления. Это особенно заметно по отношению к рассматриваемым деяниям. В Артикуле воинском, как и в прежнем законодательстве, власть как таковая и интересы ее ветвей (законодательной, судебной и исполнительной) в качестве объекта самостоятельной уголовно-правовой охраны не выделяются, нормы, направленные на защиту указанных отношений, как правило, размещаются в разных структурных частях закона, в достаточно произвольной последовательности. Причем так же делалось и после Петра I. Достаточно обратиться, например, к Уставу благочиния и полицейскому 1782 г.[303]303
  Российское законодательство X–XX веков. Т. 5. С. 324.


[Закрыть] В ст. 229 Устава говорится о запрещении «учинять уголовные преступления против правосудия вообще»[304]304
  Скорее всего, смешение объектов уголовно-правовой охраны, отразившееся в Уставе, является следствием не только придания полиции функций по назначению наказания и в связи с этим отождествления с правосудием, но и причинами более общего порядка. В большом наказе Уложенной комиссии, посвященной полиции, Екатерина II, основываясь на работах Юсти («Основания силы и благосостояния царств») и Бильфельда («Наставления политические»), рассматривает полицию как функцию и орган по поддержанию общественного порядка и безопасности (см. об этом подр.: Наказ Екатерины II, данный Комиссии о сочинении проекта нового уложения / под ред. Н. Д. Чечулина. СПб., 1907).


[Закрыть]. Вероятно, и не было социальной потребности в выделении указанных объектов защиты, коль скоро при абсолютизме все функции власти сосредоточены в конченом счете в руках одного человека – царя.

Вместе с тем обращает на себя внимание отношение законодателя к оценке различных форм посягательства на власть. Деяния, направленные на основы власти, порядок управления и интересы правосудия, в нормативных правовых актах представлены достаточно широко; составы преступлений неплохо проработаны и отражены в законе (с учетом уровня развития русского уголовного права, законодательной техники и опыта зарубежных стран). Но при этом посягательства на лиц, обладающих властными полномочиями, в связи с выполнением ими своих функций, в самостоятельные преступления не выделены; законодатель их оценивает как деяния против жизни и здоровья, чести достоинства лица. В целом же «…сопротивление властному… воздействию имеет типовые формы выражения, то есть обладает неким онтологическим статусом. Качество закрепления этих форм в законодательстве обусловлено конкретно-историческими условиями жизни общества и в немалой степени состоянием юридической техники…»[305]305
  Кизилов А. Ю. Указ. соч. С. 35.


[Закрыть].