Текст книги "История Французской революции: пути познания"

Французская революция XVIII в. казалась Кошену именно таким столкновением, попыткой воплотить абстракцию в жизнь, попыткой «мира в облаках» завоевать «реальный мир». Кошен специально не рассматривал вопрос о связи философских обществ Старого порядка и патриотических обществ эпохи Революции.

Этот вопрос, действительно, сложен и до сих пор не решен в полной мере. С одной стороны, многие видные деятели революции до 1789 г. состояли в каком-либо из философских обществ, какой-либо из академий или масонских лож. С другой – многие из бывших масонов пополнили в революционные годы ряды эмиграции. Кошен не дал определенного ответа, но из его рассуждений нетрудно понять, что он видел в революционных или патриотических обществах прямых наследников «обществ мысли», которые развивались по тем же объективным законам. Так «законом отбора и вовлечения» Кошен объяснял «чистки» Якобинского клуба (изгнание фейянов, жирондистов, дантонистов и т. д.). Задачу таких «чисток» он видел в автоматическом отборе индивидов, наиболее приспособленных для жизни «обществ», – людей без собственного мнения и личных привязанностей. Например, Эро де Сешелю. Ипережившему целый ряд подобных «чисток», приходилось каждый раз от чего-то отказываться – от происхождения, от славы литератора, от гордости философа, от своих вкусов, склонностей, благ жизни[140]140
  Ibid. P 190, 197.


[Закрыть]. В результате «отбора» сложился круг людей, управлявших всей жизнью «обществ»: «Таким образом, любое эгалитарное общество через некоторое время неизбежно оказывается в руках нескольких людей – это действие силы вещей, это не заговор, а закон, который можно назвать законом автоматического отбора»[141]141
  Ibid. P. 137.


[Закрыть].

Революция не была ни заговором, ни делом рук народа, считал Кошен[142]142
  Ibid, P. 189.


[Закрыть]. «Ядро мятежа» составлял «малый народ» – члены «обществ», массы же выступали лишь в качестве послушного и слепого орудия. Кошен полностью отрицал какую-либо стихийность в действиях народа. Все выступления, писал он, были задуманы и спровоцированы «обществами»[143]143
  Ibid. P. 176–180.


[Закрыть].

Возникает вопрос: каким образом сравнительно небольшому числу (по словам Кошена) членов революционных клубов удавалось в решающие моменты революции побуждать якобы незаинтересованные массы к мощным выступлениям? Не располагая достаточными фактами, Кошен обратился к социологическому исследованию М. Острогорского о способах мобилизации избирателей политическими партиями Англии и США[144]144
  Ostrogorski M. J. La démocratie et l’organisation des parties politiques. P., 1903 (рус. пер.: Острогорский М. Демократия и политические партии. М., 1927. Т 1; М., 1930. Т 2.


[Закрыть] и механически перенес их во Францию эпохи Революции. Пользуясь подобным методом, Кошен, почти не обращаясь к фактам для доказательств, обвинил якобинцев в подкупе, шантаже и запугивании масс.

Вслед за Острогорским, применившим термин «машина» к организациям политических партий, Кошен дал такое же название сети революционных обществ. Соответственно каждый из революционеров представлялся ему винтиком этого механизма. Кошен предложил даже особую классификацию участников революции в зависимости от того, какую функцию они выполняли в «машине»[145]145
  Cochin A. La Révolution et la libre-pensée. P. 191–215.


[Закрыть].

Приписав якобинской диктатуре худшие черты либеральных демократий, Кошен затем сделал не менее произвольное обобщение, доказывая, что террор – неизбежное следствие любой последовательно демократической власти: «Можно сказать, что Террор – нормальное состояние “социальной жизни”; целостность “общества” всегда поддерживается только при помощи взаимной слежки и страха, по крайней мере там, где эта политическая форма применяется в реальном мире, выходя из своей естественной среды – мира мысли»[146]146
  Cochin A. La Révolution et la libre-pensée. P. 172.


[Закрыть].

Добившись единообразия мнений («социализация мышления»), единообразия человеческих качеств, обезличивания людей («социализация личности»), «“малый народ”, или “машина”, перешел к “социализации имуществ”», – писал Кошен. Этот мотив разработан им в меньшей степени, однако и по опубликованным наброскам можно понять, что якобинский режим оценивался им как «коммунистическая автократия». Не имея достаточно четких представлений о коммунистических принципах, Кошен утверждал, что такая мера, как «максимум», означала переход к «коммунизму имуществ»[147]147
  Ibid. P. 232–240.


[Закрыть].

Кошен даже не пытался связать экономические меры якобинского правительства с войной против внешней и внутренней контрреволюции. Он вообще игнорировал войну как фактор, оказавший влияние на развитие революционных событий. Более того, он даже выдвинул такую антитезу: пока «Великий народ» воевал с австрийцами и англичанами, «малый народ» «сражался» против безоружных заключенных в тюрьмах и гильотинировал неугодных. Соответственно Термидор оценивался Кошеном как восстание «Великого народа» против «малого», как победа «реального мира» над «миром в облаках», как возвращение здравого смысла[148]148
  Ibid. P. 249–250.


[Закрыть].

Таким образом, предложенная Кошеном интерпретация Французской революции имела с идеологической точки зрения ярко выраженную консервативную направленность. Идеализируя Старый порядок, восхваляя католическую церковь, не скрывая вражды к революции и к демократии вообще, Кошен стал продолжателем историографической традиции, ведущей свое начало еще от трудов Э. Бёрка. Естественно, что выход в свет произведений о Революции со столь ярко выраженным политическим подтекстом – произведений, не являющихся конкретными историческими исследованиями, а представляющих собой попытку философско-социологической интерпретации исследований других авторов, вызвал весьма негативные отклики со стороны историков либерального и демократического направлений.

Так, мэтр либеральной историографии А. Олар заявил, что Кошен оживил «старый тезис аббата Баррюэля, будто Революция вышла из лож. Тот факт, что Людовик XVI и два его брата были франкмасонами, заставляет задуматься над тем, насколько обоснован данный тезис. Но автор рассуждает без учета фактов, не ссылаясь или почти не ссылаясь на них»[149]149
  Aulard A. La Révolution et la libre pensée, par M. Augustin Cochin // Révolution française. 1924. T. 77. N 22. P. 363–364.


[Закрыть].

Еще более критически отозвался о работе Кошена «Революция и свободомыслие» Альбер Матьез: «…Она содействует развитию не истории, а лишь философии и социологии. Это догматическое и формальное построение, имеющее цель доказать, что демократия по закону своего действия не может не сделать индивида рабом общества в том, что касается его мышления, его свободы и его имуществ». Отмечая большое влияние на Кошена исследования Острогорского, Матьез указал на существеннейшее различие между трудами двух авторов: «Если Острогорский ограничился описанием фактов, то г-н О. Кошен захотел дать им логическое объяснение. Естественно, ему удалось выдвинуть лишь произвольные определения, выведенные путем дедукции. Он рассуждает, подобно теологу томистской школы, пользуясь постулатами и силлогизмами. И реальность исчезает при этих упражнениях интеллектуальной эквилибристики»[150]150
  Mathiez A. Augustin Cochin: La Révolution et la libre-pensée // Annales historiques de la Révolution française. 1925. T. 2. N 8. P. 179.


[Закрыть].

Матьез особо подчеркивал, что Кошен, выдвигая тезис о ведущей роли «обществ мысли» в подготовке революции, не привел в подтверждение ни текстов источников, ни фактов: «Кошен, видимо, и не догадывался, что ложи до 1789 г. были далеки от того, чтобы стать “обществами мысли”, напротив, они являлись обществами пьянства и развлечений. Кроме того, разные ложи придерживались ритуалов, так сказать, систем, совершенно противоположных. Они не имели между собой ничего общего, кроме того, что одинаково пополнялись выходцами из богатых классов. Они отправили в эмиграцию наиболее значительную часть своих членов. Их политическая роль ничтожна. Предположение, что они имели программу и управляли мнением своих членов, носит совершенно произвольный характер. Однако это предположение необходимо для доказательств Кошена, оно составляет их основу. Если его вынуть, все рухнет»[151]151
  Mathiez A. Augustin Cochin: La Révolution et la libre-pensée.


[Закрыть].

Так же противоречит всем фактам сведение революционных клубов к филиалам лож и представление о том, что революционное правительство проводило коммунистическую программу, отмечал Матьез. Напротив, это правительство чрезвычайно враждебно относилось даже к идее аграрного закона и постановило предать смертной казни того, кто его предложит.

Столь категорические оценки двух ведущих авторитетов в области революционной истории стали, казалось, окончательным приговором концепции Кошена. Действительно, хотя в 1930-е гг. продолжалось издание некоторых его трудов[152]152
  Cochin A. Sur la politiques économiques du gouvernement révolutionnaire. Blois, 1933; Idem. Abstractions révolutionnaire et le réalisme catholique. Bruges, 1935; Cochin A., Bourd M. de. Précis des principales opérations du gouvernement révolutionnaire. P, 1936.


[Закрыть], имя Кошена было почти забыто.

«Возвращение» Кошена связано с развернувшейся в последние три десятилетия дискуссией, вызванной попытками так называемого ревизионистского направления в немарксистской историографии осуществить «новую концептуализацию» Революции, пересмотреть главные выводы и методы «классической» историографии XIX–XX вв.[153]153
  См.: Собуль А. Классическая историография французской революции. О нынешних спорах // Французский ежегодник. 1976. М., 1978; Адо А. В. Великая французская революция и ее современные критики // Буржуазные революции XVII–XIX вв. в современной зарубежной историографии. М., 1986.


[Закрыть]

Как уже отмечалось, в 1978 г. французский историк Франсуа Фюре, один из ведущих представителей «ревизионистского» течения, поместил в своей книге «Размышляя о французской революции» очерк «Огюстен Кошен: теория якобинизма». Зачем ему потребовался этот забытый исследователь, автор объясняет в предисловии: цель сочинения Фюре – «прежде всего полемика с историками-коммунистами о Французской революции, выявление непоследовательностей в преобладающей сегодня интерпретации этого феномена», а Кошен, по его словам, «рассматривал тот же самый вопрос, что поставлен в этой книге»[154]154
  Furet F. Penser le Révolution française. P. 9–10.


[Закрыть].

На сорока страницах Фюре весьма сочувственно и чрезвычайно подробно излагает идеи Кошена, не высказывая почти никаких критических замечаний, так что нередко трудно понять: где здесь мысль Кошена, а где Фюре, и есть ли между ними какое-либо различие. Лишь в заключение Фюре отмечает, что Кошен допустил некоторые упрощения, что Революция не сводится к деятельности одних только патриотических обществ, что, помимо руссоистского течения, стремившегося к «прямой демократии», существовали также силы, добивавшиеся более умеренной демократии – представительной, но тут же он добавляет, что по отношению к якобинской диктатуре анализ Кошена полностью сохраняет свою значимость[155]155
  Ibid. P. 252–259.


[Закрыть].

Почему же именно Кошена поднимает на щит один из инициаторов современной «реинтерпретации» Французской революции? Разумеется, близость идеологических позиций Фюре и Кошена сыграла свою роль: и для того, и для другого характерны идеализация Старого порядка, критическое отношение к Революции, особенно к периоду якобинской диктатуры, отрицание необходимости революционных потрясений. Однако только это еще не объясняет интереса Фюре к трудам Кошена. Почему именно Кошен, а не Тэн, П. Гаксотт или какой-либо другой противник Революции? Чтобы ответить на данный вопрос, надо обратиться к гносеологическим истокам концепций обоих историков. Излюбленный жанр представителей «ревизионистского» направления – «работы обобщающего и историографического характера, основанные не столько на оригинальном исследовании документов, сколько на материалах специальной литературы, посвященной Французской революции»[156]156
  Адо А. В. Указ. соч. С. 100.


[Закрыть]. Анализируя специальные труды других авторов, историки-«ревизионисты» акцентируют внимание на сложных, недостаточно изученных, проблемах, а также на аспектах, получивших в результате новейших исследований отличное от традиционного освещение. Делая упор на эти «болевые точки», «реинтерпретаторы» пытаются поставить под сомнение достижения «классической», в том числе марксистской, историографии Французской революции. Концепция же Кошена как раз и отличалась, на наш взгляд, новизной постановки ряда проблем, до сих пор не получивших окончательного разрешения в исторической науке.

Так, Кошен подверг острой критике «событийную историю» и «психологический подход» к изучению Революции, призвал к поиску объективных закономерностей, знание которых позволило бы дать научное объяснение причин революционных событий. Сам он не смог решить этой задачи. «Социологический метод» Дюркгейма не позволил ему найти правильный ответ, марксистский же метод был для Кошена неприемлем по идеологическим соображениям, Показательно, что он даже не упомянул о новом, отличном от позитивистского, подходе к истории Революции, предложенном Ж. Жоресом под влиянием идей Маркса, хотя труд Жореса увидел свет еще в 1901–1904 гг.[157]157
  Histoire socialiste de la France / éd. par J. Jaurès. Vol. 1-12. P., 1901–1908. Первые четыре тома были написаны Ж. Жоресом и посвящены революции. Позже Матьез выпустил их отдельным изданием: Jaurès J. Histoire socialiste de la Révolution française. Vol. 1–8. P., 1922–1924.


[Закрыть]

Сегодня представители «ревизионистского направления» критикуют как «событийную», так и марксистскую историографию, Поэтому столь симпатичен Фюре «третий» путь, предлагавшийся Кошеном. С явным одобрением Фюре отмечает: «…По мнению Кошена, революционный взрыв не был порожден экономическими и социальными противоречиями. Его источник – политическая динамика»[158]158
  Furet F. Op. cit. P. 242.


[Закрыть]. Сам Фюре также убежден, что события Революции имели политическое и идеологическое содержание и не могут быть подвергнуты причинному анализу в рамках экономических и социальных противоречий[159]159
  Ibid. P. 40.


[Закрыть]. Отметим, что и другие авторы «ревизионистских прочтений» Революции отрицают ее социально-экономическую детерминированность[160]160
  См.: Адо А. В. Указ. соч. С. 122–123.


[Закрыть].

Другая важная проблема, поставленная Кошеном, – вопрос о противоречиях между якобинским правительством и движением городского плебса, вопрос, которому большинство либеральных и демократических историков XIX в. не уделяло должного внимания: Кошен, правда, был отнюдь не первым, кто пытался объяснить эти противоречия. Свою трактовку до него им дали Тэн и Кропоткин: Однако Кошен, как никто другой, заострил данный вопрос, сделав его одним из центральных пунктов своей интерпретации революционных событий конца XVIII в. Подчеркнем, что настоящая проблема еще не получила, несмотря на ряд серьезных попыток[161]161
  См., например: Собуль А. Парижские санкюлоты во время якобинской диктатуры. М., 1966.


[Закрыть], исчерпывающего объяснения и в современной марксистской историографии.

Третий важный вопрос, поднятый Кошеном, – роль различного рода «неформальных» объединений: литературных кружков, философских обществ, масонских лож в идеологической подготовке Революции. Эта сторона предреволюционной истории до сих пор слабо изучена по следующей причине: архивы масонских лож вплоть до Второй мировой войны были закрыты для исследователей. Лишь после войны в Национальную библиотеку поступили архивы «Великого Востока». Разбор и систематизация заняли некоторое время, и лишь сравнительно недавно ученые получили к ним доступ. В 1980-е гг. появился ряд весьма интересных работ, посвященных данной теме[162]162
  Halévi R. Les loges maçonnique dans la France d’Ancien régime aux origines de la sociabilité démocratique. P, 1984; Agulhon M. Pénitents et Francs-Masons de I’ancienue Provence: Essai sur la sociabilité meridionale. Evreux, 1984; Faucher I.-A. Les Francs Masons et le pouvoir: de la Révolution " nos jours. P, 1986.


[Закрыть]. Авторы специальных исследований о масонстве XVIII в., даже отмечая, что выводы Кошена нередко противоречат фактам, тем не менее отдают ему должное за постановку самой проблемы. Так, Р Алеви, изучив динамику распространения лож на протяжении почти 70 лет, предшествовавших Революции, пришел к заключению, что расширение сферы влияния масонства отнюдь не имело прямой связи с прогрессом Просвещения, как утверждал Кошен. В то же время Алеви высоко оценил Кошена за то, что тот первым обратил внимание на роль масонских лож в развитии форм демократического общения, которые были невозможны в каких-либо входящих в традиционную структуру объединениях[163]163
  Halévi R. Op. cit. P. 104–105.


[Закрыть].

Итак, работы Огюстена Кошена характеризуются обращением к некоторым чрезвычайно важным и сложным проблемам истории Революции и весьма специфическими попытками их разрешения. Верно подметив отдельные черты исторического развития Франции XVIII в., Кошен их абсолютизировал, представив в утрированном виде, что привело к искажению общей картины революционных событий. Эта особенность его трудов и привлекла к нему внимание современных «реинтерпретаторов», которым импонирует стремление Кошена к изучению ключевых аспектов Революции нетрадиционными методами, отличными от методов «классической» историографии. Именно этим, по-видимому, и объясняется повышенный интерес, проявляемый сегодня к некогда почти забытому историку начала ХХ в.

Глава 3
Николай Лукин

В 1990 г. Институт всеобщей истории АН СССР перебрался со своего прежнего места обитания на улице Дмитрия Ульянова в только что отстроенную «башню» на Ленинском проспекте. Покинутый им накануне второй этаж старого здания навевал в памяти известные по художественным фильмам картины поспешной эвакуации «белых» из Крыма на исходе Гражданской войны. Настежь раскрытые двери брошенных кабинетов, распахнутые железные шкафы в коридоре и горы рассыпанных бумаг повсюду – на столах, подоконниках, на полу. Переезжая, многие отделы и сектора взяли с собою только ту документацию, что сочли необходимой для текущих надобностей, и без сожаления расстались с накопившимися за годы и давно не востребованными бумажными залежами. Между тем среди последних при внимательном рассмотрении можно было обнаружить весьма любопытные для историка вещицы.

Именно так, бродя по опустевшим коридорам и кабинетам, я наткнулся на валявшуюся бесхозно папку архива «Французского ежегодника». К тому времени публикация этого издания была прекращена (подробнее о перипетиях его истории речь пойдет в восьмой главе) и позаботиться об архиве, видимо, было просто некому. Разумеется, я тогда и помыслить не мог, что почти десять лет спустя именно мне придется восстанавливать «Ежегодник», однако папку поднял и забрал с собой. Разбирая дома ее содержимое, я обнаружил фотокопии архивной рукописи первой научной работы будущего академика Н. М. Лукина «Падение Жиронды» и их распечатку. Так была заложена основа для моего многолетнего «диалога» с Николаем Михайловичем Лукиным, создателем советской школы историков Французской революции.

Нельзя сказать, что существование такой рукописи стало для меня сюрпризом. Из вышедшей незадолго до того книги В, А, Дунаевского и А. Б. Цфасмана я знал, что им удалось обнаружить в архиве эту работу Лукина, долго время считавшуюся утраченной[164]164
  Дунаевский В. А., Цфасман А. Б. Николай Михайлович Лукин. М., 1987. С. 25.


[Закрыть]. Более того, в конце перестроечных 1980-х, когда в обществе развернулось активное возвращение «забытых» имен жертв сталинских репрессий, возглавляемый мною совет молодых ученых Института предложил дирекции учредить серию «Мемориал» для публикации работ историков, подвергшихся в советские годы преследованиям, открыть которую должно было именно «Падение Жиронды». Интересно, что до того никто из нас этого текста не читал. По счастью, предложенная из самых искренних побуждений инициатива окончилась ничем, поскольку в противном случае серия являла бы собою довольно странное зрелище. Следом за ученическим текстом Лукина в ней планировалось выпустить ранее не публиковавшийся четвертый том «Историков Французской революции» Н. И. Кареева – одно из последних произведений мэтра «русской школы». Пикантность ситуации состояла не только в разности потенциалов двух авторов – аспирант и академик – и разном качестве двух текстов, но и в том, что Кареев в отличие от Лукина подвергся не юридическим репрессиям, а «всего лишь» идеологической травле, главным дирижером которой был. именно Лукин. В одном ряду они смотрелись бы, пожалуй, не слишком уместно.

Впрочем, даже после того как «Падение Жиронды» попало мне в руки, я отнюдь не бросил все текущие дела для того, чтобы его прочесть, а отложил это до лучших времен. Такие времена настали полтора десятка лет спустя, когда я вошел в проект «Историк и власть», осуществлявшийся в рамках международной программы МИОН[165]165
  Межрегиональные исследования в общественных науках.


[Закрыть] на базе истфака Саратовского государственного университета. Участие в проекте стало хорошим поводом обратиться наконец к изучению первой из работ Лукина[166]166
  Чудинов А. В. Н. М. Лукин: у истоков научной карьеры // Историческое сознание и власть в зеркале России ХХ века. Научные доклады. СПб., 2006. С. 81–90.


[Закрыть]. Следом за ней в поле моих научных интересов попали и остальные его публикации о Французской революции. Результатом анализа всего комплекса трудов Лукина по данной тематике стал написанный мною раздел коллективной монографии, изданной в 2006 г. по итогам проекта[167]167
  Чудинов А. В. Историк – воюющий: Н. М. Лукин // Историк и власть: советские историки сталинской эпохи. Саратов, 2006. С. 199–250.


[Закрыть]. Позднее сокращенная его версия вошла в мою монографию «Французская революция: история и мифы», а затем была издана во Франции[168]168
  Чудинов А. В. Французская революция: история и мифы. Ч. 1. Гл. 2 «Н. М. Лукин: у истоков советской историографии». С. 25–55; Tchoudinov A. La Révolution française dans le discours politique des bolcheviks: le cas de Nicola* Loukine // Annales historiques de la Révolution française. 2017. N 1. P. 9–28.


[Закрыть].

Ниже эта работа публикуется в полной редакции.

Историк воюющий

В предвоенной истории взаимоотношений советской власти и профессионального сообщества отечественных историков стран Запада академику Николаю Михайловичу Лукину (1885–1940) принадлежала чрезвычайно важная, а может, даже центральная роль. С одной стороны, он сам был практикующим историком, общепризнанным «отцом-основателем» советской школы исследований по Новой и Новейшей истории Запада, с другой – видным деятелем собственно коммунистического режима. Двоюродный брат Н. И. Бухарина, крупного большевистского теоретика, сам большевик с 1904 г., принимавший участие во всех российских революциях, Н. М. Лукин уже с конца 1918 г. был брошен, говоря языком того времени, на «исторический фронт», где стал для исследователей всеобщей истории таким же «комиссаром» партии, каким для специалистов по отечественной истории был М, Н, Покровский, Уже в 1920-е гг. Н.М. Лукин занимал руководящие посты практически во всех основных научных и учебных заведениях Москвы, занимавшихся изучением истории, а в 1930-е и вовсе стал наиболее высокопоставленным государственным функционером в области исторической науки. На протяжении почти двадцати лет он оказывал определяющее влияние на развитие советских исследований по Новой истории Запада и, в частности, по истории Французской революции XVIII в., являвшейся одним из приоритетных направлений его собственных научных изысканий. Даже после того как в 1938 г. Н. М. Лукин был репрессирован, его ученики занимали ведущие позиции в академической науке вплоть до 1980-х гг. Особенно ярко это проявилось как раз в изучении Французской революции, где выходцы из «школы Лукина» Альберт Захарович Манфред (1906–1976) и Виктор Моисеевич Далин (1902–1985) оставались бесспорными лидерами данного направления советской историографии с 1950-х гг. и до конца своих дней. Разумеется, эта историография отнюдь не исчерпывалась трудами учеников «школы Лукина», однако именно последняя задавала ей тон на протяжении всей советской эпохи.

С посмертной реабилитацией Н. М. Лукина в годы хрущевской Оттепели его жизнь и деятельность стали темой для целого ряда статей и книг. Все они, однако, носили в большей или меньшей степени апологетический характер, что, впрочем, вполне объяснимо: эти работы были написаны преимущественно учениками Лукина, а потому просто по определению были обречены нести на себе ярко выраженную печать субъективности. Не способствовал критическому взгляду на деятельность Лукина и окружавший его трагический ореол жертвы сталинских репрессий. И все же, если мы действительно хотим понять историю развития отечественной науки со всеми ее нюансами и перипетиями, нам необходим именно такой, объективнокритический, подход к оценке ключевых фигур минувшей эпохи.

* * *

Авторы всех существующих на сегодняшний день жизнеописаний Н. М. Лукина практически единодушно утверждают, что к тому моменту, когда пришедшая к власти партия большевиков направила его на руководящую работу в систему преподавания и изучения истории, он был уже вполне сложившимся ученым, обладавшим солидным профессиональным опытом. «Его годами накопленные громадные знания в истории, – писал А. З. Манфред, – были целиком поставлены на службу революционному пролетариату»[169]169
  Манфред А. З. Николай Михайлович Лукин // Европа в новое и новейшее время. Сборник статей памяти академика Н. М. Лукина. М., 1966. С. 8.


[Закрыть]. И, по мнению В. А. Гавриличева, «сразу же после революции 1917 г. он [Н. М. Лукин. – А. Ч.] выступил в качестве крупнейшего знатока Великой французской революции»[170]170
  Гавриличев В. А. Н. М. Лукин и его роль в развитии советской историографии Великой французской революции // Французский ежегодник. 1964. М., 1965. С. 255.


[Закрыть].

В подтверждение биографы Лукина ссылаются на его раннее исследование «Падение Жиронды», выполненное в период учебы на историко-филологическом факультете Московского университета и представленное в 1909 г. в качестве дипломного сочинения. Парадокс, однако, состоит в том, что большинство из них этой работы в глаза не видели. Долгие годы она считалась утраченной, о чем, в частности, и сам ее автор много лет спустя говорил на I Всесоюзной конференции историков-марксистов: «Я изучал падение Жиронды, но моя кандидатская работа оказалась погребенной в университетских архивах»[171]171
  Труды I Всесоюзной конференции историков-марксистов. Т 2. М., 1930. С. 105.


[Закрыть].

По словам Лукина, своим исследованием он доказывал, что «падение Жиронды надо объяснять массовым движением на почве продовольственного кризиса, который начинается с конца 1792 г. и развертывается в начале 1793 г.»[172]172
  Труды I Всесоюзной конференции историков-марксистов. Т 2. С. 105.


[Закрыть]. Эта реплика академика позволила некоторым его биографам заключить, что в своем дипломном сочинении молодой историк «в известной степени предвосхитил Матьеза»[173]173
  Далин В. М. Историки Франции XIX-ХХ веков. М., 1981. С. 75. Ср.: Гавриличев В. А. Указ. соч. С. 255.


[Закрыть], чей классический труд «Борьба с дороговизной и социальное движение в эпоху Террора» увидел свет только в 1927 г.

И. С. Галкин в подтверждение высокого качества ранней работы Н. М. Лукина ссылался на мнение его научного руководителя Р Ю. Виппера, выраженное в частной беседе: «С ним [Лукиным] было интересно и полезно заниматься. Он много читал, ценил источники, погружался в их анализ. Он увлеченно и плодотворно исследовал Французскую революцию. Его дипломное сочинение «Падение Жиронды» было свежо, оригинально»[174]174
  Цит. по: Галкин И. С. Н. М. Лукин – революционер, ученый. М., 1984. С. 54. Любопытно, что и академик Дружинин, вместе с Лукиным посещавший в университете семинар Виппера, спустя более полувека характеризовал бывшего однокашника почти теми же словами: «Н. М. Лукин вспоминается мне как вдумчивый студент, всегда серьезный, погруженный в исторические источники, сосредоточенный на их научном анализе и обобщении». (Дружинин Н. М. Н. М. Лукин в большевистском подполье // Европа в новое и новейшее время. С. 49–50.)


[Закрыть]. Справедливости ради заметим, что это суждение 88-летний академик высказал уже в 1947 г, спустя 38 лет после того, как, прочтя дипломную работу своего ученика, поставил ему «весьма удовлетворительно» – высший балл по тогдашней шкале оценок.

И только в середине 1980-х гг., словно подтверждая известный афоризм «рукописи не горят», сочинение Н. М. Лукина «Падение Жиронды» было обнаружено в Центральном государственном историческом архиве города Москвы (ныне – Центральный исторический архив города Москвы[175]175
  ЦИАГМ. Ф. 418. Оп. 513. Д. 4978. Далее ссылки на этот документ даются в тексте главы.


[Закрыть]) известным отечественным историографом В. А. Дунаевским. По его же инициативе были сделаны фотокопии этого документа, а затем машинописная распечатка. Работу предполагалось опубликовать в юбилейном выпуске «Французского ежегодника», посвященном 200-летию Французской революции, от чего, однако, из-за большого объема рукописи (около 4 а. л.) пришлось отказаться, и фотокопии вместе с машинописным экземпляром остались в архиве редакции. В результате первое проведенное Лукиным самостоятельное исследование так в научный оборот и не попало, а тем, кого оно могло заинтересовать, приходилось верить на слово авторам последней из его биографий, которые имели возможность ознакомиться с указанной рукописью: «Работа “Падение Жиронды” представляла собой отнюдь не ученическое сочинение, а во многих отношениях зрелое научное исследование [курсив мой. – А. Ч], в котором выдвигались определенные идеи, находившие убедительное обоснование. В ней отчетливо проявилась глубокая приверженность автора марксизму»[176]176
  Дунаевский В. А., Цфасман А. Б. Николай Михайлович Лукин. М., 1987. С. 27.


[Закрыть].

Особо отметим последнее предложение данной цитаты, которое требует отдельного комментария. Если в период работы над «Падением Жиронды» Лукин еще только дебютировал как историк, то в социальном и политическом плане он был уже вполне состоявшимся человеком. Активист РСДРП, он принимал самое активное участие в Первой русской революции 1905–1907 гг. и к ее завершению являлся видным партийным деятелем – членом Московского комитета партии. Арестованный в 1907 г., он после четырехмесячного заключения был сослан в Ярославль, откуда смог вернуться в Москву только в конце 1908 г.[177]177
  Галкин И. С. Указ. соч. С. 48–52.


[Закрыть] Таким образом, его приверженность марксизму носила отнюдь не академический характер, а являлась глубоко выстраданным убеждением опытного политического бойца.

Обратимся теперь собственно к тексту «Падения Жиронды». То, что немногочисленные историки, имевшие возможность лично ознакомиться с дипломным сочинением Лукина, подчеркнули его приверженность марксизму, далеко не случайно. Именно она составляет, пожалуй, единственную оригинальную черту данной работы. Все остальные ее достоинства, априорно предполагавшиеся биографами Лукина, обнаружить в тексте, увы, не удается.

Это относится и к количеству привлеченных источников, и к качеству их использования. По сути, «Падение Жиронды» представляет собой реферат трех трудов французских авторов: «Истории Террора» М. Терно[178]178
  Ternaux M. Histoire de la Terreur. 1792–1794. P., 1862–1869. Vol. 1–7.


[Закрыть], «Политической истории Французской революции» А. Олара[179]179
  Олар А. Политическая история Французской революции. Происхождение и развитие демократии и республики (1789–1804). М., 1902.


[Закрыть] и «Социалистической истории» Ж. Жореса[180]180
  Histoire Socialiste (1789–1900) / sous dir. de J. Jaurès. P., 1901–1908. Лукин использовал написанные Жоресом 3-й и 4-й тома, посвященные истории Конвента. Кроме того, он ссылался на русское издание первого тома этой работы: Жорес Ж. История Великой французской революции. Т 1. СПб., 1907.


[Закрыть]. Эпизодически встречаются также ссылки на книгу А. Лихтенберже «Социализм и французская революция»[181]181
  Лихтенберже А. Социализм и французская революция. СПб., 1907. В позднейшей отечественной историографии имя этого автора чаще транскрибируется как «Лиштанберже».


[Закрыть]. Иначе говоря, в том, что касается фактов, включая данные по продовольственному вопросу в первой половине 1793 г., работа Лукина вторична. Если ее автор в чем-то и «предвосхитил» Матьеза, то ничуть не в большей степени, чем историки, на работы которых он опирался.

Круг привлеченных в «Падении Жиронды» документальных источников ограничивается собранием протоколов Якобинского клуба, изданных Оларом[182]182
  Recueil de documents pour l’histoire du Club des Jacobins de Paris. 18891897. Vol. 1–6 / ed. par A. Aulard. Лукин использовал 4-й и 5-й тома этого издания.


[Закрыть]. Правда, использование их в работе Лукина носит скорее вспомогательный, иллюстративный характер. Но даже будучи таковым, оно произведено крайне небрежно. И дело не только в том, что, цитируя протоколы Якобинского клуба, автор постоянно ошибается с номерами страниц или одни цитаты переводит, а другие нет, и может даже, начав цитату по-русски, в середине фразы оборвать перевод и перейти на французский (ЦГИАМ. Л. 7об). Гораздо хуже, что он путает имена выступавших и приписывает слова П. Ж. М. Шаля П. Л. Бентаболю (Л. 16), Ж. М. Купе – Б. Бареру (Л. 20-20об.), К. Демулена – Л. А. Сен-Жюсту (Л. 22), П. Ф. Ж. Робера – М. Робеспьеру (Л. 73). Иными словами, в тексте работы при всем желании трудно найти подтверждение позднейшему свидетельству Р Ю. Виппера о том, что его ученик «много читал, ценил источники, погружался в их анализ».

Впрочем, сам автор «Падения Жиронды», похоже, и не испытывал потребности в таком «погружении». Он не ставил перед собой эвристической задачи, ответ на которую нужно было бы искать, анализируя источники. Уже в самом начале исследования он обозначил жесткую методологическую схему объяснения конфликта между жирондистами и якобинцами, построенную на классовом подходе и экономическом детерминизме. Согласно Н. М. Лукину, в основе этого конфликта лежало противоречие между крупной буржуазией, представленной жирондистами, и «народными низами» («мелкой буржуазией и пролетариатом»), на которых опирались якобинцы. Собственно же факты играли по отношению к данной схеме сугубо подчиненную роль и требовались, скорее чтобы ее проиллюстрировать, нежели обосновать. Поэтому для автора не имело принципиального значения, откуда – из источников или из работ других историков – черпать фактический материал, выступавший своего рода «наполнителем» изначально заданной методологической формы. И даже если подобный материал сопротивлялся жестким рамкам схемы, это не могло побудить автора к ее изменению. Факты насильственно загонялись в ее прокрустово ложе, что вызывало определенные логические противоречия в содержании работы. Приведу некоторые примеры.

Наиболее ярко, по мнению Лукина, связь Жиронды с «крупной буржуазией» проявилась при обсуждении проекта отправки из департаментов в Париж стражи для охраны Конвента, а также – в ходе процесса над королем (ЦГИАМ. Л. 73).

Говоря о дискуссии по первому из этих вопросов, Лукин цитирует выступления Барбару и Бюзо, предлагавших набирать департаментскую стражу из людей, достаточно состоятельных, чтобы самостоятельно экипироваться и некоторое время прожить в столице за свой счет. Отсюда следует вывод: «Итак, проект Жиронды создать вооруженную охрану Конвента является попыткой опереться на крупную буржуазию, враждебно относившуюся к дальнейшему развитию революции, против революционного Парижа, где преобладали низшие и средние слои общества» (ЦГИАМ. Л. 13об.). Правда, тут же автору приходится проявить недюжинную изобретательность, чтобы объяснить, почему отряды федератов, созданные в департаментах якобы «контрреволюционной крупной буржуазией», вскоре по прибытии в Париж поддержали монтаньяров. Приведу для примера одно из таких рассуждений, весьма смахивающее на словесную эквилибристику: «Изменение в настроении федератов, совершившееся в революционной атмосфере Парижа, еще ничего не говорит о непрочности контрреволюционного настроения в тех общественных слоях, которые они представляли» (ЦГИАМ. Л. 14). Иначе говоря, что бы там в реальности ни делали федераты, это никоим образом не может повлиять на изначально заданный автором тезис о господстве в департаментах «контрреволюционной крупной буржуазии».