Текст книги "История Французской революции: пути познания"

А насколько корректна в научном плане сама по себе постановка проблемы об «упущенной» возможности революционного правительства опереться на «деревенскую бедноту» в проведении политики «максимума»?

В статье «Борьба классов во французской деревне.» Н. М. Лукин приводит широкий перечень фактов упорного сопротивления французской деревни политике «максимума». По логике классового подхода, помноженной на опыт российской революции, наиболее активными противниками «продовольственной разверстки» должны были выступать «кулаки» – представители «сельской буржуазии». Следуя этой логике, автор тщательно пытался отыскать в архивах соответствующие документальные свидетельства, но, как признает сам, не слишком в этом преуспел. Не находит он в источниках и мало-мальски убедительных доказательств того, что политика продовольственных реквизиций вызывала сколько-нибудь серьезные противоречия внутри деревенского мира. Лукин объясняет это следующим образом: «Скудость наших сведений о классовой борьбе, которая развертывалась на селе в связи с выполнением реквизиций, объясняется тем, что власти дистриктов менее всего ею интересовались: для них был важен прежде всего самый факт выполнения или невыполнения соответствующего задания коммуной в целом»[248]248
  Лукин Н. М. Борьба классов во французской деревне. С. 264.


[Закрыть].

Но имела ли место внутри деревни эта «классовая борьба» вообще? Автору статьи с большим трудом удалось отыскать лишь четыре факта, подтверждающие, по его мнению, что именно богатые крестьяне «преимущественно срывали продовольственную политику Конвента». В одном из этих примеров речь идет о «крестьянине-богатее» Брюньоне, который, не желая в принудительном порядке поставлять хлеб на рынок по цене «максимума», распродал его по еще более низкой цене своим односельчанам[249]249
  Там же. С. 265.


[Закрыть]. Иначе говоря, в восприятии Брюньона линия противостояния в вопросе о реквизициях проходила за пределами деревенского мира. «Чужие», «враги», посягавшие на его хлеб, находились вне деревни. Принципиальное значение для него имел не вопрос прибыли, а неприятие внешнего принуждения: лучше продать зерно в убыток, но «своим», чем подчиниться насилию «чужих». Разумеется, это – лишь единичный пример, на основе которого нельзя делать далеко идущие обобщения. Однако и наш автор вынужден признать, что в противодействии реквизициям деревенский мир выступал как одно целое: «Трудно выделить степень активности сельской буржуазии в тех довольно многочисленных случаях, когда целая деревня оказывала активное сопротивление реквизициям»[250]250
  Там же. С. 266–267.


[Закрыть].

И даже тот единственный из приведенных Н. М. Лукиным пример, когда «кулаки» оказали вооруженное сопротивление властям, попытавшимся проверить их запасы зерна, не слишком вписывается в логику «классовой борьбы». В бою против национальных гвардейцев ферму семейства Шаперон, наряду с хозяевами, защищала и их работница[251]251
  Там же. С. 267.


[Закрыть], то есть, по классификации Лукина, представительница «сельского пролетариата». И подобный «единый фронт» разных категорий сельских жителей отнюдь не исключительный случай. «…Очень часто сопротивление реквизициям, исходившее от зажиточной верхушки деревни, находило поддержку не только у крестьян-середняков, но и у деревенской бедноты, покупавшей хлеб у своих зажиточных соседей, а потому относившейся враждебно ко всякому вывозу хлеба из пределов коммуны. В этих случаях властям дистрикта и депутатам в миссиях приходилось иметь дело с единым контрреволюционным фронтом всего сельского населения»[252]252
  Там же. С. 268.


[Закрыть].

Даже если судить только по собранным Лукиным данным, складывается впечатление, что узы солидарности внутри деревенского мира были намного сильнее противоречий между составлявшими его категориями сельского населения. И даже попытка властей внести в него раскол путем поощрения доносительства на нарушителей «максимума», похоже, не имела успеха. Во всяком случае сам автор статьи, хотя и предполагает, что, «по-видимому, система доносов действительно была распространена довольно широко»[253]253
  Там же. С. 283.


[Закрыть], находит лишь два примера правдивых доносов и один – ложного. Впрочем, чуть ниже он отмечает: «…Часто бедняк, вынужденный покупать у соседа хлеб выше таксы, являлся соучастником нарушения закона, а потому не был расположен выступать в роли доносчика»[254]254
  Там же. С. 284.


[Закрыть].

Содержащийся в статьях Н. М. Лукина обильный фактический материал не дает никаких оснований предполагать, что малоимущие слои сельского населения в силу каких-либо специфических, групповых («классовых») интересов могли бы противопоставить себя деревенскому миру в целом. Такие интересы у них, конечно, были. Автор приводит немало примеров того, что сельскохозяйственные рабочие, не имевшие своей запашки, зачастую сталкивались с отказом соседей продавать им хлеб по цене «максимума». Однако не будем забывать, что и сами рабочие брали за свой труд оплату выше «максимума». И сельские муниципалитеты, «где наблюдалось засилье зажиточного и среднего крестьянства», точно так же покрывали нарушения «максимума» заработной платы, как и «максимума» цен на хлеб. Это были внутренние противоречия достаточно закрытого мира деревни, решавшиеся им самим.

Приводимые Лукиным факты не дают ни малейших оснований для его же тезиса: «…Продовольственная политика Конвента, встречавшая упорное сопротивление со стороны всех категорий крестьян-собственников, могла проводиться только при содействии властям деревенской бедноты»[255]255
  Там же. С. 282.


[Закрыть]. Это положение опирается не на результаты анализа источников, а выводится из заранее заданной идеологической схемы и несет в себе ярко выраженный заряд политической пропаганды. Достаточно заменить в приведенной фразе слово «Конвент», скажем, на «Совет народных комиссаров», и мы получим готовую формулу политики ВКП(б).

Впрочем, это далеко не единственное противоречие между данными источников и схемой в «аграрных» статьях Н. М. Лукина. Идя от нее, он то и дело выдвигает те или иные тезисы, которые, обращаясь к фактической стороне дела, сам же и опровергает. Вот, например, как ему виделась одна из возможных мер практической реализации союза Конвента и сельской бедноты: «Это содействие деревенских санкюлотов продовольственной политике Конвента могло дать существенные результаты, если бы революционное правительство действительно повернулось лицом к пролетариям и полупролетариям деревни, обеспечив им влияние в сельских муниципалитетах, наблюдательных комитетах и народных обществах.»[256]256
  Лукин Н. М. Борьба классов во французской деревне. С. 287.


[Закрыть] С точки зрения изначально заданной идеологической схемы подобная программа действий выглядит вполне логично, поскольку представляет собой кальку с политического опыта большевиков, создававших комбеды и целенаправленно «корректировавших» результаты выборов в сельские советы, чтобы обеспечить в них решающий голос бедноте. Однако могли ли на практике бедняки французской деревни взять на себя ведущую роль в местных органах власти? Едва ли: всего лишь несколькими страницами ранее Лукин, ссылаясь на исследования французских историков, сам же отмечал, что «деревенская беднота (m nagers, manouvriers) была мало интеллигентна и слишком неорганизованна, чтобы забрать в свои руки муниципалитеты, а также наблюдательные комитеты и народные общества, – даже там, где они составляли большинство жителей коммуны»[257]257
  Там же. С. 273.


[Закрыть].

Такие противоречия между идеологической схемой и данными источников пронизывают обе «аграрные» статьи Н. М. Лукина, причем последнее слово неизменно остается за схемой. Именно ею, а не результатами анализа источников, продиктован и конечный вывод обеих статей о том, что неспособность революционного правительства заручиться поддержкой сельской бедноты стала «предпосылкой» Термидора. По сути, этот тезис отражает скорее тайные страхи большевистской верхушки перед призраком «русского термидора»[258]258
  Подробнее см.: Кондратьева Т. Большевики-якобинцы и призрак термидора. М., 1993.


[Закрыть], нежели исторические реалии Франции конца XVIII в. В самом деле, как симпатии сельскохозяйственных рабочих к «робеспьеровскому правительству», даже если бы оно их «не лишилось», могли бы помешать термидорианскому перевороту, начавшемуся в Конвенте и уже через несколько часов благополучно завершившемуся в парижской Ратуше? На всем протяжении Французской революции жители деревни узнавали об очередном эпизоде борьбы за власть в столице лишь дни и недели спустя и никогда напрямую не влияли на его исход. Для большевиков же, опасавшихся, что угроза «русского термидора» исходит от «мелкобуржуазной» стихии многомиллионного крестьянства, напротив, союз с беднотой – их главной опорой в деревне – имел жизненно важное значение.

* * *

Таким образом, и в своих «аграрных» статьях, намного превосходивших в научном плане все, что он до того времени написал о Французской революции, Н. М. Лукин выступал в большей степени политическим пропагандистом, чем исследователем. А ведь они так и остались вершиной его творчества как историка Революции. Обещанная им книга о французском крестьянстве никогда не появилась, а наиболее известная из его последних работ – статья «Ленин и проблема якобинской диктатуры»[259]259
  Лукин Н. М. Ленин и проблема якобинской диктатуры // Историк-марксист. 1934. Т 1(35). С. 99–146.


[Закрыть] – была выполнена в жанре скорее экзегетики, нежели исторического исследования.

Тем не менее именно Лукину принадлежит решающая роль в создании советской школы исследователей истории стран Запада и, особенно, истории Французской революции[260]260
  Подробнее см.: Авербух Р. А. Н. М. Лукин – организатор подготовки советских историков // Европа в новое и новейшее время; Дунаевский В. А., Цфасман А. Б. Указ. соч. С. 115–127; Галкин И. С. Указ. соч. С. 182–198.


[Закрыть]. В частности, из семинаров, которые он в 1920-е гг. вел в МГУ, ИКИ и Институте истории РАНИОН, вышли такие видные представители советской историографии Французской революции, как Р А. Авербух, С. С. Бантке.

B. М. Далин, Н. Е. Застенкер. С. Д. Куниский. А. 3. Манфред,

C. М. Моносов, В. Н. Позняков, Н. П. Фрейберг. Уже во второй половине 1920-х гг. выходцы из «школы Лукина» заняли весьма влиятельные позиции в Обществе историков-марксистов, имевшем целью «распространить марксистское влияние на всю советскую историческую науку»[261]261
  Дунаевский В. А., Цфасман А. Б. Указ. соч. С. 123.


[Закрыть], и постепенно заполняли собой штаты ведущих научных и учебных заведений Москвы, где работали вместе с представителями старой «русской школы» истории Запада.

«Красная» профессура более или менее мирно уживалась с дореволюционной на протяжении почти всех 1920-х гг. Пока советская власть не имела в своем распоряжении достаточно новых кадров для системы высшего образования, в том числе исторического, ей приходилось терпеть старых «спецов». И только на рубеже 1920-30-х гг. коммунистический режим развернул кампанию гонений на старую профессуру. Поводом для нее стал провал в январе 1929 г. на выборах в Академию наук СССР трех коммунистов-обществоведов: историка Н. М. Лукина, философа А. М. Деборина и литературоведа В. М. Фриче.

Печальный для Лукина исход голосования едва ли можно объяснить сугубо политическими мотивами. Хотя многие члены Академии и не испытывали симпатий к советской власти, это не помешало им на тех же выборах принять в число академиков Н. И. Бухарина, Д. Б. Рязанова и М. Н. Покровского. По-видимому, решающую роль в неудаче Лукина сыграли все же чисто научные соображения. Успешно работая в жанре политической публицистики, учебной и научно-популярной литературы, он имел, как мы уже могли убедиться, достаточно скромные заслуги в сфере собственно научных исследований. Для сравнения заметим, что у того же М. Н. Покровского в активе были такие написанные еще в дореволюционный период труды, как пятитомная «Русская история с древнейших времен» (19101913) и «Очерк русской культуры» (1915–1918), а, например, избранный в академики двумя годами ранее Е. В. Тарле вообще был автором целой серии фундаментальных исследований, принесших ему широкое международное признание: «Рабочий класс во Франции в эпоху революции» (1901–1911), «Континентальная блокада» (1913) и др. Неудивительно, что на этом фоне научные достижения Н. М. Лукина смотрелись не настолько убедительно, чтобы принести ему искомое звание. Тем не менее партийные органы расценили итоги голосования как политический афронт и вынудили Академию через несколько дней провести повторное заседание, на котором все три ранее забаллотированные кандидатуры были приняты в академики. Таким образом, и в данном случае идейно-политическое значение деятельности Лукина оказалось весомее ее научного содержания.

Инцидент с выборами повлек за собой массированную атаку коммунистического режима на ученых старой формации. Сигналом к ней стал призыв Покровского, прозвучавший уже в апреле 1929 г: «Надо переходить в наступление на всех научных фронтах. Период мирного сожительства с наукой буржуазной изжит до конца»[262]262
  Цит. по: Перченок Ф. Ф. Академия наук на «великом переломе» // Звенья: Исторический альманах. М., 1991. Вып. 1. С. 193.


[Закрыть]. Летом того же года была развернута кадровая «чистка» Академии, сопровождавшаяся массовыми увольнениями ее сотрудников, а осенью начались аресты ученых в рамках сфабрикованного ОГПУ «академического дела»[263]263
  Подробнее см.: Предисловие // Академическое дело 1929–1931 гг. СПб., 1993. Вып. 1.


[Закрыть]. Всего по этому «делу» проходило 115 человек[264]264
  См.: Каганович Б. С. Евгений Викторович Тарле и Петербургская школа историков. СПб., 1995. С. 39.


[Закрыть], в числе которых были такие видные специалисты по Новой истории Франции, как Е. В. Тарле и В. А. Бутенко.

Репрессии сопровождались мощной идеологической кампанией, в которой ведущую роль играла новая, «красная профессура», составлявшая костяк Общества историков-марксистов. Именно ее силами в Москве и Ленинграде были организованы научные совещания по осуждению взглядов «буржуазных историков». В своих выступлениях, которые затем были широко растиражированы[265]265
  Зайдель Г., Цвибак М. Классовый враг на историческом фронте. Тарле и Платонов и их школы. М., 1931; Буржуазные историки Запада в СССР (Тарле, Петрушевский, Кареев, Бузескул и др.) // Историк-марксист. 1931. Т 21.


[Закрыть], участники обоих заседаний ставили себе целью «разоблачение целого ряда буржуазно-исторических концепций, особенно концепций тех историков, которые оказались связанными с контрреволюционными и вредительскими организациями»[266]266
  Буржуазные историки Запада в СССР… С. 46.


[Закрыть]. Причем если в Ленинграде изобличали в основном арестованных академиков С. Ф. Платонова и Е. В. Тарле, то в Москве «разоблачению» наряду с Тарле подверглись такие представители «русской школы» истории Запада, как Н. И. Кареев, В. П. Бузескул, Р Ю. Виппер и Д. М. Петрушевский, против которых репрессивные органы никаких обвинений не выдвигали. Дирижером московского совещания стал Н. М. Лукин, а в числе выступавших были его ученики Р А. Авербух, В. М. Далин и Н. П. Фрейберг.

Не буду подробно останавливаться здесь на теме разгрома «русской школы» историков Запада: этот сюжет уже не раз затрагивался в новейших работах отечественных авторов[267]267
  Особо отмечу монографию: Гордон А. В. Власть и революция: советская историография Великой французской революции. 1918–1941. Саратов, 2006. Гл. 2.


[Закрыть]. Однако, поскольку речь у нас идет об особенностях исследовательского почерка Лукина, обращу внимание на те профессиональные требования к советским историкам, которые он сформулировал во вступительном слове на указанном совещании: «…Признание диалектического материализма как единственно правильной философской теории [курсив мой. – А. Ч.] и умение применять диалектический метод в своей специальной области является обязательным для всякого историка, претендующего называться марксистом»[268]268
  Буржуазные историки Запада в СССР… С. 49–50.


[Закрыть]. Подобный догматизм,

превращавший марксизм из научной методологии в символ веры, носил жестко императивный характер, ведь «каждого антимарксиста приходится рассматривать как потенциального вредителя», – напоминал Лукин формулировку одного из принятых незадолго до того постановлений Общества историков-марксистов[269]269
  Там же. С. 49.


[Закрыть].

Особенно подробно свои представления о профессиональном долге советских историков Н. М. Лукин изложил в дискуссии с известным французским исследователем А. Матьезом. Относившийся в первые годы после Октябрьской революции с горячей симпатией к Советской России в целом и к еще только складывавшейся тогда советской школе историков-франковедов, Матьез к концу 1920-х гг. постепенно избавился от былой эйфории и, придерживаясь уже гораздо более трезвого взгляда на ситуацию в СССР, весьма критически отозвался об идеологической экзальтации и догматизме советских историков нового поколения. Вот как он оценил господствовавший в советской науке метод изучения истории:

«Метод этот заключается <…> в поисках повсюду в прошлом борьбы классов, даже там, где эта борьба не подтверждается никакими документами. Одним словом, этот метод заключается в превращении исторической науки <…> только в априорную догму, которая и являет собой истинный марксизм, представляющий на практике подобие катехизиса. В итоге история становится послушной служанкой политической власти, которой она подчиняет все свои концепции, свои интересы, очередные лозунги, даже свои выводы»[270]270
  Цит. по: Дунаевский В. А. Полемика Альбера Матьеза с советскими историками. 1930–1931 гг. // Новая и новейшая история. 1995. № 4. С. 200.


[Закрыть].

Принимая во внимание рассмотренные нами выше особенности исследовательского почерка Лукина, трудно не согласиться с точностью диагноза, поставленного Матьезом. Впрочем, и ответ ему Лукина заслуживает того, чтобы быть процитированным с максимальной степенью подробности:

«В противоположность Матьезу мы утверждаем, что история была и остается одной из самых «партийных» наук, что – сознательно или бессознательно – историки всегда выполняют определенный социальный заказ. <…> Разница лишь в том, что последовательные марксисты открыто признают, что, беспощадно вскрывая все формы классовых противоречий и классовой борьбы как в прошлом, так и настоящем и доказывая историческую неизбежность замены современного капиталистического общества социалистическим, они тем самым помогают пролетариату в его классовой борьбе с буржуазией. В этом смысле мы не стыдимся признать, что наша марксистская наука находится “на службе” у пролетариата и коммунистической партии, но гордимся этим»[271]271
  Лукин Н. М. Новейшая эволюция А. Матьеза // Историк-марксист. 1931. Т 21. С. 42.


[Закрыть].

Думаю, в этих словах, как, впрочем, и словах Матьеза, блестяще выражена суть всего научного творчества Николая Михайловича Лукина. На примере рассмотренных нами работ, созданных им в разные периоды своей жизни, мы могли убедиться, что в каждой из них он действительно выступал скорее бойцом «идеологического фронта», политическим пропагандистом, проповедником «непогрешимой» и «всеведающей» марксистской теории, нежели исследователем, ищущим ответа на непонятные для себя вопросы. И такого же отношения к истории как к служанке идеологии, как иллюстрации «единственно правильной философской теории» он требовал от своих коллег и учеников. Особый же вес этим требованиям придавал его общественный статус: после смерти М. Н. Покровского (1932) Н. М. Лукин стал наиболее высокопоставленным государственным функционером в области исторических исследований и оставался таковым до самого ареста в 1938 г. Возглавив Институт истории Комакадемии в 1932 г., а после объединения ее в 1936 г. с Академией наук – Институт истории АН СССР, он занимал также посты главного редактора журнала «Историк-марксист» (с 1933) и заведующего кафедрой новой истории Московского университета (с 1934).

И поскольку Н. М. Лукин был одним из «отцов-основателей» всей советской историографии стран Запада и, в частности, используя выражение Н. И. Кареева, «главным руководителем новой школы» историков Французской революции[272]272
  Кареев Н. И. Французская революция в марксистской историографии в России / публ. Д. А. Ростиславлева // Великая французская революция и Россия. М., 1989. С. 198.


[Закрыть], его научные взгляды и подходы не могли не оказать огромного, во многом определяющего, влияния на развитие соответствующих направлений отечественной исторической науки. Конечно, было бы явным упрощением сводить всю научную деятельность учеников и преемников Лукина к иллюстрированию историческими фактами некой, говоря словами А. Матьеза, априорной догмы. Творчество, к примеру, А. З. Манфреда, поднявшего жанр исторического исследования на уровень высокой литературы, или В. М. Далина, настоящего виртуоза архивных разысканий, отнюдь не вмещается в рамки рутинного обоснования историческим материалом «непреходящей» правоты марксистского учения. И все же, имея достаточно подробное представление о научных приоритетах основателя советской школы историков стран Запада, мы уже едва ли будем удивляться тому, что последующая советская историография данной проблематики также характеризовалась приверженностью жестко заданным идеологическим конструкциям и что любые попытки мало-мальски критического взгляда на данный канон воспринимались как идеологическая диверсия. Разумеется, это отнюдь не означает, что подобными особенностями развития отечественной историографии мы обязаны исключительно академику Лукину. Скорее наоборот, Н. М. Лукин именно потому и оказался во главе советской исторической науки, что по своим убеждениям и личным качествам наилучшим образом отвечал тем требованиям, которые предъявлял к исторической науке политический режим, основанный на идеологии.

Глава 4
Спор столиц

О том, что маститые историки Москвы и Ленинграда развернули между собой бурную дискуссию о якобинской диктатуре, я впервые услышал в 1978 г. на лекции по. истории КПСС, когда еще учился на первом курсе Архангельского государственного педагогического института. Наш преподаватель, доцент средних лет, был человеком весьма начитанным и с удовольствием время от времени делал отступления от лекций, рассказывая о понравившихся ему книжных новинках. Однажды рекомендуя нам только что вышедшие тогда в свет «Три портрета эпохи Французской революции» А. З. Манфреда, он упомянул о споре автора книги с ленинградским профессором В. Г. Ревуненковым. Не помню подробностей того, что именно в этой связи было сказано, но хорошо запомнилось то, как это было сказано: с таинственным видом, вполголоса и скороговоркой, словно о чем-то запретном. Для меня до сих пор загадка, какой скрытый смысл наш преподаватель увидел в этой дискуссии, но вся его манера изложения говорила о том, что подобный смысл он в ней, бесспорно, нашел. Даже рекомендуя нам для обязательного чтения по истории Великой Отечественной войны запрещенную тогда книгу А. М. Некрича «1941, 22 июня»[273]273
  Подробнее см.: Петровский Л. П. Дело Некрича // Вестник РАН. 1995. Т 65. № 6. С. 528–539.


[Закрыть], он делал это вполне деловым, будничным тоном. А тут такая экспрессия!

Вновь об этом споре я услышал, учась уже на третьем курсе Московского государственного педагогического института. Старушка, преподававшая Новую историю, не без доли патетики рассказала нам о «дискуссии московской и ленинградской школ», которая в ее изложении выглядела едва ли не главным событием всей послевоенной советской историографии.

Заинтригованный на сей раз уже не только тоном, но и содержанием услышанного, я по горячим следам заказал в Исторической библиотеке «Французский ежегодник. 1970» (М., 1972) с материалами симпозиума, ставшего апогеем дискуссии. Этот не слишком длинный текст озадачил. Каждый из участников говорил о своем – о том, что считал наиболее важным для сферы своей личной специализации, и, хотя большинство из них работало в Москве, в выступлениях не просматривалось и намека на какую-либо единую позицию. Даже инициаторы симпозиума А. З. Манфред и В. М. Далин говорили, по сути, совсем о разных вещах, сходясь между собой только в критике В. Г. Ревуненкова, в чем, однако, не получили поддержки у других участников обсуждения. Поскольку понятие «школа» предполагает некую общность взглядов хотя бы нескольких человек, я так и не смог понять, где же здесь собственно «московская школа».

Вскоре мне удалось адресовать этот вопрос одному из непосредственных очевидцев тех событий. Мой научный руководитель Геннадий Семенович Кучеренко хорошо знал всех действующих лиц дискуссии, хотя сам от участия в ней уклонился. Идя однажды с ним от метро «Фрунзенская» до здания МГПИ на Пироговке, я спросил его о таинственной «московской школе». Ответ оказался неожиданным: «Да нет никакой “московской школы”. Все это выдумки».

Поступив на работу в Институт всеобщей истории и часто общаясь по делам с другими членами профессиональной корпорации исследователей Французской революции, в том числе с Анатолием Васильевичем Адо и Александром Владимировичем Гордоном, участниками того самого приснопамятного симпозиума 1970 г., я слышал от них то же самое: никакой «московской школы» нет и никогда не было.

С «ленинградской школой» тоже концы с концами не сходились. На научные мероприятия в Москву к нам тогда часто приезжал ученик В. Г. Ревуненкова, наш добрый друг и коллега Сергей Николаевич Коротков, но, кроме него и самого Владимира Георгиевича, никаких других специалистов по истории Французской революции мы в Ленинграде не знали. А для «школы» этого было явно маловато.

Тем не менее историю о вражде «московской и ленинградской школ» мне приходилось слышать еще неоднократно на протяжении многих лет от разных людей, ни один из которых, правда, не имел отношения к исследованиям по Французской революции.

В 1988 г., занимаясь организацией приуроченного к 200-летию Революции «круглого стола» (подробно о нем будет рассказано в шестой главе), одно из первых приглашений я отправил В.Г, Ревуненкову с несколько наивной, как понимаю сейчас, надеждой: пусть он приедет и сам убедится, что никакой враждебной ему «московской школы» не существует, после чего топор войны будет зарыт (новейшие публикации Владимира Георгиевича показывали, что этого еще не произошло) и специалисты по Французской революции из двух столиц будут впредь если и не дружить, то хотя бы сотрудничать. Ответ показал, что для ленинградского профессора дискуссия все еще не закончилась:

«Уважаемый А. В.! Приглашение участвовать в “круглом столе” по вопросам Великой французской революции в сентябре с. г. с благодарностью принимаю. Хотел бы говорить о развитии советской историографии Французской революции после XX съезда КПСС, о борьбе в ней двух тенденций – новаторской (отражение трудов Собуля в нашей литературе) и “застойной”, представленной Манфредом и его сторонниками. Представлять заранее написанный текст своего выступления считал бы излишним, я буду говорить в духе того, что писал в своих статьях и книгах последних лет»[274]274
  Из личного архива автора. Впервые опубликовано: Летчфорд С. Е. В. Г. Ревуненков против «московской школы»: дискуссия о якобинской диктатуре // Французский ежегодник. 2002: Историки Франции. К столетию В. М. Далина (1902–1985). М., 2002. С. 221.


[Закрыть].

Правда, до Москвы Владимир Георгиевич так и не добрался.

Год спустя, в мае 1989 г., я приехал в Ленинград на конференцию местного филиала Института истории естествознания и техники АН СССР. В вестибюле мне в глаза бросилось объявление, что день спустя исторический факультет ЛГУ проводит конференцию в честь 200-летия Французской революции. Разумеется, пропустить такое событие я не мог и, выступив с утра у себя на секции, отправился на истфак, расположенный в нескольких минутах ходьбы.

Заседание уже началось. Основной доклад делал В. Г. Ревуненков. Было видно, что он – умелый лектор и опытный оратор. Без написанного текста, неспешно, четко и последовательно он излагал свое видение текущей ситуации в историографии Французской революции. Когда я вошел, мэтр как раз разбирал по полочкам содержание моей статьи о «круглом столе» 1988 г., которая накануне появилась в журнале «Новая и новейшая история»[275]275
  Чудинов А. В. Назревшие проблемы изучения истории Великой французской революции // Новая и новейшая история. 1989. № 2. С. 65–74.


[Закрыть]. Итогом его анализа стал немало удививший меня вывод: «Устами Чудинова “московская школа” отреклась от своих основателей!».

Когда докладчик закончил, я, представившись, попросил слово для реплики, раз уж речь зашла о моей скромной персоне. Ответ ведущего заседание прозвучал резко, если не грубо: график работы перегружен – никаких реплик. Спрашиваю: «А разве вам самим не интересно, что я скажу? Или лучше, когда за меня говорят другие?». Похоже, второе его действительно больше устраивало, но тут слово за меня замолвил сам Ревуненков. Он наблюдал за нашими препирательствами с легкой улыбкой и, в отличие от многих присутствовавших, не выказывал ни малейшей враждебности. По его заступничеству я и получил пять минут на «оправдание», в течение которых постарался объяснить: что в Москве не существует никакой «московской школы», тем более враждебной ленинградцам; что сколько там историков, столько и точек зрения; что все заняты исследованиями и никто – войной с коллегами. Впрочем, той части аудитории, что откровенно демонстрировала мне свою неприязнь и разве что не шикала, похоже, было абсолютно все равно, чего бы я ни сказал. Версию событий, которая к тому времени сложилась в их представлениях, не могли поколебать никакие слова.

И действительно, старая легенда о борьбе «московской и ленинградской школ» проявила завидную живучесть, несмотря на все последующие научные публикации о дискуссии Ревуненкова с Манфредом и Далиным. До сих пор она является частью официальной истории кафедры Санкт-Петербургского университета, на которой работал Владимир Георгиевич.

Мне же всегда хотелось понять, почему спор по, казалось бы, сугубо научной проблеме приобрел тогда такую остроту. Ответ не лежал на поверхности, а потому напрашивалось предположение, что участниками все-таки руководили какие-то скрытые мотивы. Результатом размышлений на эту тему и стала публикуемая ниже статья. Впервые она появилась в кратком варианте на страницах журнала «Неприкосновенный запас»[276]276
  Чудинов А. В. «Франция» пишем, «Россия» – в уме. О скрытых смыслах дискуссии по проблеме якобинской диктатуры (60-е – 80-е годы ХХ в.) // Неприкосновенный запас. 2007. № 5(55). С. 22–32.


[Закрыть], затем ее полная версия, предлагаемая далее, была напечатана во «Французском ежегоднике» и, наконец, во Франции[277]277
  Он же. Размышления о скрытых смыслах дискуссии по проблеме якобинской диктатуры (60-е – 80-е годы ХХ в.) // Французский ежегодник. 2007: Советская и французская историографии в зеркальном отражении. 20-е – 80-е годы ХХ в. М., 2007. С. 264–274; Tchoudinov A. La discussion sur le pouvoir jacobin entre les historiens de Moscou et de Leningrad dans les années 1960 " 1980 // Écrire l’histoire par temps de guerre froide: Soviétiques et Français autour de la crise de l’Ancien régime. P., 2014. P. 183–192.


[Закрыть].