Текст книги "Философская традиция во Франции. Классический век и его самосознание"

Глава 1. Новое время начинается

 
Нам книги древние порукой:
Обязаны своей наукой
Мы Греции, сомнений нет;
Оттуда воссиял нам свет.
Велит признать нам справедливость
За ней ученость и учтивость,
Которые воспринял Рим
И был весьма привержен к ним.
В своем благом соединеньи
Они нашли распространенье
У нас во Франции теперь.
 

Кретьен де Труа. Клижес

XVI в. был веком абсолютизма. Франция сплотилась вокруг правящей династии и, несмотря на сохранившееся различие между Севером и Югом, ощущала свое единство. Однако это тяжело давшееся политическое единство не означало единства гражданского. Столетие ознаменовалось частыми народными волнениями, а в 1559–1594 гг. по стране прокатилась серия религиозных («гугенотских») войн, за которыми следовал неизбежный экономический упадок. Ф. Эрланже описывает угрозу раскола Франции следующим образом: «Злоупотребления Римской Церкви, косность преподавателей-теологов, живущих в замкнутом мире, изобретение книгопечатания, распространение свободомыслия, взаимная нетерпимость, опустошения, вызванные бесчисленными войнами и вторжениями, чересчур поспешный мир, экономический кризис и гибельная налоговая политика, недостатки и слабости государя, доверившего свой скипетр горстке фаворитов и возвысившего одни семьи феодалов в противовес другим, все это способствовало тому, чтобы в самом централизованном королевстве Запада сложилось положение, еще недавно немыслимое. Еще никогда со времен Жанны д'Арк единство Франции не оказывалось настолько под угрозой»[40]40
  Эрланже Ф. Резня в ночь на святого Варфоломея / пер. Т. В. Усовой. СПб.: Евразия, 2002. С. 41.


[Закрыть]. Угроза государственному единству была весьма ощутимой, но в жизни отдельных людей, должно быть, еще ощутимей было чувство постоянной угрозы их жизни, угрозы, исходящей от враждебной армии, от кучки солдат-дезертиров, от шатающихся по дорогам разбойников и т. п. Монтень в своих «Опытах» замечает: «Я тысячу раз ложился спать у себя дома с мыслью о том, что именно этой ночью меня схватят и умертвят, и единственное, о чем я молил судьбу, так это о том, чтобы все произошло быстро и без мучений»[41]41
  Монтень М. Опыты: В 3 т. Т. 3 / пер. А. С. Бобовича. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1960. С. 238.


[Закрыть]. А ведь он жил в своем замке, пусть и слабо укрепленном. Что же говорить о простых горожанах или фермерах? «Гражданские войны, – продолжает Монтень, – хуже всяких других именно потому, что каждый из нас у себя дома должен быть постоянно настороже»[42]42
  Там же. С. 239.


[Закрыть].

Итальянские войны, начавшиеся еще в 1494 г. и закончившиеся лишь в 1559 г., не отдали Италию в руки французов, однако позволили им заключить стратегически важный альянс с Турцией и окончательно вытеснить с континента англичан. Наиболее значимые последствия итальянских походов лежали, быть может, не в политической, а в культурной плоскости (хотя и политически-идеологический аспект не стоит сбрасывать со счетов, ведь французские войска впервые со времен крестовых походов переступили рубежи страны, вмешавшись в общеевропейский политический расклад). Ведь французы свели тесное знакомство с итальянским гуманизмом.

Италия была страной Возрождения, откуда распространялась новая культура и новый взгляд на человека. Без преувеличения можно сказать, что именно в северо-итальянских городах началось движение, которому было суждено совершенно изменить все еще варварскую Европу. «Впрочем, – замечает А. Моруа, – новые идеи медленно пересекают Альпы, и результаты их воздействия различны в Германии, в Англии и во Франции. В Италии гуманизм вернул элиту к язычеству. Франция подвергалась сильным потрясениям в течение целого века, она не подчинилась ни пуританству, ни язычеству, а только обогатилась и оплодотворилась этими чуждыми влияниями и в XVII в. вышла на свою собственную дорогу. Конечный взрыв новых идей осуществился только в XVIII в. И Французская революция – это дочь Возрождения»[43]43
  Моруа А. История Франции. СПб.: Гуманитарная академия, 2008. С. 146.


[Закрыть].

Если с юга во Францию вступал Ренессанс, то с востока, из немецких и гельветических земель, на нее надвигалась Реформация. В 1541 г. «Христианское установление» Жана Кальвина было переведено на французский язык. Кальвинизм широко распространился на юге, в определенной мере став продолжением южного свободомыслия, на исходе Средневековья выразившегося в популярности альбигойской доктрины, тогда как на севере его исповедовали преимущественно интеллектуалы – класс во все времена немногочисленный. Однако и на Севере стали появляться образованные епископы, находившиеся под влиянием идей итальянского гуманизма и читавший не Вульгату, а оригинальный текст Библии.

Своя собственная Реформация началась во Франции раньше Лютеровой: в 1508 г. профессор Сорбонны Лефевр д'Этапль (ок. 1450–1536) публично призвал читать оригинальные тексты и вскоре издал французский перевод Библии. Он считал, что спасение достигается через веру, а не через заслуги, осуждал целибат священников и культ святых. Франциск I покровительствовал ему, поэтому д'Этапль не только не отправился на костер, но и приобрел значительное влияние на умы. При королевском дворе даже появилась мода распевать псалмы по-французски.

При этом в университетах по-прежнему господствовал томизм, опиравшийся на Аристотеля и, несмотря на знаменитое учение Аквината о гармонии веры и разума, смешивавший теологию и философию. Как заметил А. Моруа, «в университетах для поддержания незыблемости доктрины достаточно было страха перед инквизицией»[44]44
  Там же. С. 173.


[Закрыть]. Парижский университет, представлявший собой что-то вроде самостоятельной республики, организованной по федеративному принципу и состоявшей из многочисленных коллежей, был всецело предан папству и схоластическому методу и непримирим к новаторству. Многие его преподаватели подбивали парижских переписчиков выдвинуть против их конкурентов-типографов обвинение в колдовстве. 15 апреля 1521 г. факультет теологии признал учение Лютера еретическим. А после осуждения Лютера Сорбонна осудила и д'Этапля. В 1543 г. Сорбонна призвала всех профессоров подписать «догмат веры», а тех, кто отказался это сделать, отправили на костер. В числе этих несчастных был сожжен гуманист Этьен Доле, вина которого заключалась в публикации перевода Платона. По всей стране начались гонения на протестантов и всех, кто был как-либо к ним причастен. В 1545 г. по постановлению парижского парламента две деревни, охваченные ересью, были полностью уничтожены, а их жители поголовно сожжены или изгнаны. А в Провансе по постановлению генерального лейтенанта были сожжены 24 деревни.

Началом научной революции Нового времени принято считать публикацию труда Николая Коперника «О вращении небесных сфер» (1543), где была предложена гелиоцентрическая модель мира. Однако революции в сознании происходят не сразу, а требуют времени, чтобы новые идеи прижились. Коперник, Кеплер, Галилей и Тихо Браге перевернули представления о мире, а философы следовали уже по их стопам. Неудивительно, что новая философия оказалась столь тесно связана с естествознанием. Однако в XVI в. во Франции новая фигура философа-естествоиспытателя не могла появиться сразу. Сперва нужно было расчистить для нее место, подготовить к ее восприятию общественное сознание и, как ни прискорбно, принести кровавые жертвы.

Коперник, поставивший в центр мироздания Солнце, а не Землю, как это делала прежняя космология, поистине совершил переворот. Недаром Т. Кун в своей «Коперниканской революции» утверждал, что это новое учение стало инструментом перехода от средневекового общества к обществу современному, поскольку поменяло отношения человека с Богом и со Вселенной. Во всяком случае, коперниково учение выявило ряд противоречий как в религии, так и в философии. Но, несмотря на всю свою революционность, представление Коперника во многом оставалось сходным с аристотелианским или Птолемеевым. Ведь этот новый мир вовсе не был бесконечным пространством; он по-прежнему оставался ограниченной сферой, а планеты этого мира перемещались по кристаллическим сферам. Тихо Браге опроверг существование этих сфер, не подвергавшееся сомнению в традиционной космологии. Кроме того, он подверг сомнению круговой характер обращения небесных тел, обнаружив, что кометы обращаются по орбитам эллиптическим. При этом он снова поставил Землю в центр мироздания. Галилей упрочил эти новые представления, но, быть может, самым важным его достижением было утверждение новых представлений о науке, не зависящей ни от Священного Писания, ни от авторитета Аристотеля, принимающей во внимание лишь сами доказательства, а не их источники и опирающейся на наблюдение и эксперимент.

Человеческий разум редко движется прямыми путями. Чаще он блуждает окольными тропами, которые ему представляются магистральной дорогой. Не стоит забывать о том, что создатели новой научной картины мира были астрологами, алхимиками, а то и магами. Ведь Коперник занимался астрологией и опирался на учение Гермеса Трисмегиста. Тихо Браге был уверен в том, что звезды влияют на человеческую жизнь. А его ученик Кеплер, также хорошо знакомый с герметическим корпусом текстов, часто советовался со звездами по чисто бытовым вопросам (например, касательно выбора супруги). Зачастую это было почтенной и прибыльной профессией: и Галилей, и Кеплер составляли гороскопы для вельмож. Ретроспективно можно сказать, что развитие научного знания вытеснило магическое знание из интеллектуального пространства Запада, однако не стоит забывать ни о том, что когда-то оно существовало на тех же правах, что и вытеснившая его наука, ни о том, что его присутствие в интеллектуальном горизонте Нового времени стимулировало творческий поиск, без которого новая наука возникнуть не смогла бы.

Все эти новые открытия вызывали сопротивление клириков. Хотя Библия вовсе не является космологическим текстом, многие фрагменты, разбросанные по различным книгам, утверждают незыблемость мироздания и неподвижность Земли. Так, Экклезиаст недвусмысленно говорит, что «земля пребывает во веки. Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит» (Эккл. 1, 4–5). А главное, «что было, то и будет» (Эккл. 1, 9). А Иисус Навин, как известно, остановил солнце над Гаваоном, а луну – над долиной Аиалонскою (Нав. 10, 12–13). Новая астрономия противоречила этим утверждениям, которые в то время никто не решился бы подвергнуть сомнению, ибо слишком много инакомыслящих горело на кострах, раскладываемых как католиками, так и протестантами. Ведь и Лютер в своих «Застольных беседах» называл Коперника безумцем.

Но, если создателям новой космологии приходилось туго, исследователям человеческого тела было зачастую еще тяжелее. XVI в. был не только веком астрономии, это было столетие невиданного прогресса в области медицины. Атлас А. Везалия, прекрасно иллюстрированный и подробный, стал первым детальным описанием человеческой анатомии. Сам его автор был приговорен к смертной казни за вскрытие трупов и избежал плахи лишь благодаря заступничеству Филиппа II Испанского. Знакомый Везалия М. Сервет, полагавший, что дыхание очищает кровь, а не охлаждает ее, попал на костер вместе со своей книгой «Восстановление христианства», причем, если Везалия преследовала инквизиция, то к казни Сервета приложил руку Кальвин. У. Гарвею, открывшему кровообращение и опровергшему учение Ж. Фернеля о жизненных духах, повезло больше. Впрочем, он и жил в более терпимой стране. Суровость репрессий против врачей объясняется во многом тем, что именно в пространстве медицинского знания в XVI–XVII вв. разгорелись наиболее ожесточенные сражения между сторонниками господствующего аристотелевского учения и приверженцами нового знания о человеке.

Из всех версий протестантизма во Франции лучше всего прижился кальвинизм. Конечно ни сам Кальвин, ни его учение не были пронизаны духом свободы, однако начиная с 1545 г. обвинениям в кальвинизме подвергся едва ли не каждый хоть сколько-нибудь свободомыслящий писатель или художник.

Книжная культура была ориентирована на сочинения античных писателей. Монтень, например, признавался, что страсть к книгам родилась у него благодаря знакомству с Овидием. Однако наряду с этим появившиеся на галльской почве гуманисты, по выражению Р. Мандру, «начали гордиться французским языком и круглыми сутками переводили на него с латыни, греческого, иврита и итальянского»[45]45
  Мандру Р. Франция раннего Нового времени, 1500–1640. Эссе по исторической психологии / пер. А. Лазарева. М.: Территория будущего, 2010. С. 164.


[Закрыть]. Тот же автор, кстати, очень точно выделяет два аспекта этой деятельности французских гуманистов: с одной стороны, это была охота за манускриптами и филологическая работа по восстановлению точных текстов древних писателей, с другой – реконструкция текстов вела их к реконструкции античной культуры и к историческим исследованиям. Античная же культура значительно отличалась от католической.

В XVI в. французская культура обогатилась огромным количеством переводов с классических языков. Сочинения греческих поэтов, философов и историков появлялись в дотоле невиданном количестве. Наверное, самым ярким, во всяком случае, оказавшим наибольшее влияние на последующие поколения текстом стал перевод Плутарховых «Жизнеописаний», выполненный Жаком Амьо[46]46
  См.: Aulotte R. Amyot et Plutarque. Geneva: Droz, 1965.


[Закрыть]. Монтень, который восхищается этим переводом в своих «Опытах»[47]47
  Монтень М. Опыты: В 3 т. Т. 1 / пер. А.С. Бобовича. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1954. С. 348.


[Закрыть], подмечает чрезвычайно важный эффект, произведенный им на французскую культуру: «Благодаря его труду мы в настоящее время решаемся и говорить, и писать по-французски…»[48]48
  Монтень М. Опыты: В 3 т. Т. 2 / пер. А.С. Бобовича. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1958. С. 41.


[Закрыть] Немногим менее популярны были «Нравственные сочинения» Плутарха, которые тот же Амьо перевел в 1570-х гг. Переводили не только греков. На французском языке стали выходить сочинения Данте, Петрарки и Боккаччо. Французский королевский дом почувствовал тягу к меценатству («новый пыл», по выражению того же Монтеня[49]49
  Там же. С. 127.


[Закрыть]) и стал привечать философов. Гийом Бюде (1468–1540) стал сперва секретарем, а позже библиотекарем Франциска I, а Ж. Лефевр д'Этапль, который перевел Библию на французский язык, был приближен к Маргарите Наваррской. «Гуманистический» королевский двор надолго стал противоположностью и противовесом огрызающейся на гугенотов Церкви и проявляющему нетерпимость к инакомыслию Университету.

С языками ситуация вообще была непростой. С одной стороны, люди ученые писали все еще на латыни – международном языке науки, остановившемся в своем развитии. С другой стороны, был литературный французский язык, на котором мало кто говорил, ибо разговорными были два диалекта – диалект «ойль» на севере и диалект «ок» на юге. Такое множество языков, естественно, вызывало большие неудобства. Философам приходилось еще труднее, ведь очень мало что можно было прочесть на латыни (о переводах на живые языки и говорить не приходится), для занятий философией нужно было знать греческий. Недаром Томас Мор писал о побывавшем в Утопии Рафаэле: «В греческом он умудрен более, чем в римском, оттого что целиком посвятил себя философии, а в этом деле, как узнал он, по-латыни ничего нет сколько-нибудь важного, кроме кое-чего у Сенеки и Цицерона»[50]50
  Мор Т. Утопия / пер. Ю. М. Кагана. М.: Наука, 1978. С. 119.


[Закрыть].

Еще одним важным событием стало широкое распространение печатного станка. Учреждение множества типографий стало символом и орудием свободомыслия. Виктор Гюго в своем «Соборе Парижской Богоматери» очень точно отметил: «Шестнадцатый век окончательно сокрушает единство церкви. До книгопечатания реформация была бы лишь расколом; книгопечатание превратило ее в революцию. Уничтожьте печатный станок – и ересь обессилена. По предопределению ли свыше, или по воле рока, но Гутенберг является предтечей Лютера»[51]51
  Гюго В. Сочинения: В 6 т. Т. 1. М.: Правда, 1988. С. 333.


[Закрыть].

«В ту эпоху – как и во все прочие – были люди чувств и люди ума, – пишет Р. Мандру в начале своей книги о XVI столетии, – люди, твердо стоящие на земле, и стремившиеся за ее пределы; верящие в Красоту и Науку, а также жулики и политики; изобретатели машин и создатели абстрактных систем, которые, движимые эгоистическими побуждениями, пытались перекроить судьбы других»[52]52
  Мандру Р. Франция раннего Нового времени… С. 37.


[Закрыть].

В XVI в. Старый Свет считал себя поистине старым и близким к своему концу, тем более что недавно был открыт Новый свет. Однако это было не средневековое ожидание Конца Света, а ощущение своей культуры как бесконечно старой и утомленной. Выражая общий взгляд своей эпохи, Монтень полагал, что «вновь открытый мир только-только выйдет на свет, когда наш погрузится во тьму»[53]53
  Монтень М. Опыты. Т. 3. С. 163.


[Закрыть]. Впрочем, открытие Нового Света, еще столь недавнее, едва ли сколько-нибудь существенно изменило взгляд европейцев на мир. Конечно, оно несло с собой перемены в бурно развивающейся картографии[54]54
  См.: Pelletier M. Cartographie de la France et du monde de la Renaissance au siècle des lumières. Paris: Bibliothèque Nationale de France, 2001.


[Закрыть], оно меняло космологические представления, но для радикального пересмотра своих отношений с миром нужна была основательная колонизация. Франция поначалу оказалась в стороне от раздела этого пирога, экспедиции к побережью Флориды и в Южную Америку не принесли успеха, а колонизация Канады была лишь проектом. Монтень был первым европейским интеллектуалом, который смог оценить всю значимость новых открытий для Старого Света.

Но куда более глубинными и имеющими большее значение для следующих веков были перемены в самовосприятии западноевропейского человека. «В эпоху Возрождения, – пишет Ж.-М. Шеффер, – человек западной цивилизации начинает присваивать себе божественный образец, отождествлять себя с ним: парадоксальным жестом он делает трансцендентность имманентной. Тем самым он объявляет самого себя истоком и основанием собственной исключительности»[55]55
  Шеффер Ж.-М. Конец человеческой исключительности / пер. С. Н. Зенкина. М.: НЛО, 2010. С. 35.


[Закрыть].

Пьер де Ла Раме

Сорбонна сочла такое мнение предосудительным, благочестивый слух оскорбляющим и припахивающим ересью.

Ф. Рабле. Гаргантюа и Пантагрюэль

Начать нужно, пожалуй, с Пьера де Ла Раме (Петра Рамуса, 1515–1572), профессора Коллеж де Франс, собиравшего на свои лекции весьма многочисленную публику. Ла Раме славился своим радикализмом и в 1536 г. На своем магистерском диспуте выдвинул и с успехом защищал тезис: «Quaecunque ab Aristotele dicta essent, commentitia esse» («Все сказанное Аристотелем ложно»). Аристотель в те времена был вездесущ, от него нельзя было укрыться ни в какой сфере. Недаром Монтень говорит о нем: «Аристотель, который не упустил, кажется, ни одной вещи на свете»[56]56
  Монтень М. Опыты. Т. 1. С. 20.


[Закрыть].

Рамус был не просто одним из самых смелых мыслителей своей эпохи, его философия и его судьба стали символом одного из тех парадигматических поворотов, которые открывали новые горизонты для французской мысли и последствия которых ощущаются до сих пор. Мы уже говорили о его принципиальном противостоянии столпу и основанию западной схоластики – Аристотелю. Вольтер полагал даже, что его ужасная смерть была возмездием за его антиаристотелизм. «Известно, какому преследованию подвергся за свое несогласие с Аристотелем ученый Рамус, которого не поняли ни его противники, ни его судьи, – писал он. – В результате Аристотель стоил ему жизни во время Варфоломеевской ночи»[57]57
  Вольтер. Философские сочинения. С. 448.


[Закрыть]. В XIX в. В. Кузен своеобразно продолжил вольтеровскую мысль, заметив, что Рамус был убит одновременно и как протестант, и как последователь Платона[58]58
  См.: Cousin V. Fragments de philosophie cartesienne. P., 1852.


[Закрыть].

Действительно, Аристотель был для Рамуса воплощением той системы мысли, от которой он хотел уйти, но которая не давала сделать и шагу, превратившись в несокрушимую твердыню. Без Аристотеля нельзя было вынести ни одного суждения, его тексты считались полным и окончательным сводом знаний, делая тем самым невозможным никакое умственное движение. В конце XIV в. в Парижском университете даже было принято положение о том, что магистр искусств должен показать способность разъяснить логику, физику, метафизику и метеорологию Аристотеля, а в 1473 г. Людовик XI постановил преподавать науки, основываясь на трудах Аристотеля и его комментаторов. Едва ли при этом действительно приходись говорить о доскональном знании аристотелевской доктрины, которая была известна в средневековой Европе лишь приблизительно. Скорее, под этим именем скрывалась некая возможность выдвижения окончательного аргумента и пресечение всякого подрыва традиции ссылкой на авторитет, действительный для представителей любого факультета. Неудивительно поэтому, что молодой Рамус выдвинул тезис: «Quaecunque ab Aristotele dicta essent, commentitia esse». Неудивительно и то, что его оппоненты сочли это неслыханной дерзостью. Удивительно другое: Рамусу удалось отстоять свой тезис и по итогам его защиты получить ученую степень.

На этом Рамус, конечно же, не остановился и в своем «Порицании Аристотеля» («Aristotelicae animadversiones») назвал греческого философа софистом, обманщиком и к тому же безбожником. За это он получил суровую отповедь ректора Пьера Галлана. Ф. Рабле описал спор ученых мужей следующим образом:

Но вот что нам делать с Галаном и Рамусом, которые при поддержке своих подручных, единомышленников и присных сбивают с панталыку всю Парижскую академию? – восклицает в бессмертном романе Юпитер. – Я нахожусь в крайнем замешательстве. До сих пор еще не решил, на чью сторону стать. Оба представляются мне добрыми собутыльниками и добрыми блудниками. У одного из них есть экю с изображением солнца, блестящие и полновесные, другой только хотел бы их иметь. Один из них кое-что знает, и другой не совсем невежда. Один любит состоятельных людей, другой состоятельными людьми любим. Один из них – хитрая и пронырливая лиса, другой черт знает что говорит и пишет про древних философов и риторов и лает на них аки пес[59]59
  Рабле Ф. Гаргантюа и Пантагрюэль / пер. Н. М. Любимова. М.: Правда, 1991. С. 443.


[Закрыть].

Галлан не стал прибегать к арбитражу Юпитера. А вот его преемник Гийом де Монтей обратился в Парижский магистрат, требуя уничтожить книги Рамуса, а вскоре за дело взялся король Франциск I. Этот галльский Юпитер организовал двухдневный диспут, после которого Рамус был осужден, а его книги запрещены. 26 марта 1544 г. был обнародован королевский эдикт, в котором среди прочего говорилось: «А также он [Рамус] не должен больше употреблять злословия и брани ни против Аристотеля, ни против других древних писателей, признанных и одобренных, ни против нашего любезного детища – университета»[60]60
  Цит. по: Матвиевская Г. П. Рамус. 1515–1572. М.: Наука, 1981. С. 42.


[Закрыть].

Хотя впоследствии запрет на публикации и на открытое изложение своего мнения Рамусом был снят, этот эдикт остается ярчайшим выражением духа своего времени. Должно быть, Рамус стал несколько осторожнее в своих выпадах против Аристотеля. Однако впоследствии он вызвал еще один скандал, понося Цицерона и Квинтилиана. Так что великий Рабле был прав, замечая, что Рамус «черт знает что говорит и пишет про древних философов и риторов».

Осуждение философа, осмелившегося в те времена выступить против незыблемого авторитета Аристотеля, будет производить сильнейшее впечатление на потомков. Два столетия спустя К. А. Гельвеций будет писать:

В эпоху величайшего расцвета церкви некоторые люди возводили сочинения Аристотеля на уровень священного писания, а другие ставили его образ рядом с изображением Иисуса Христа; некоторые утверждали в своих диссертациях, что без Аристотеля религия была бы лишена своей главнейшей аргументации. Ему принесли в жертву многих критиков, между прочим Рамуса: когда этот философ напечатал сочинение под заглавием «Критика Аристотеля», то все старые доктора, невежественные по своему положению и упрямые ввиду своего невежества, почувствовали себя, так сказать, изгнанными из своей вотчины и, устроив заговор против Рамуса, заставили изгнать его[61]61
  Гельвеций К. А. Сочинения: В 2 т. Т. 1. М.: Мысль, 1973. С. 480.


[Закрыть].

Однако сей ученый муж прославился не только своими выпадами против древних писателей, но и собственными идеями. В 1543 г. вышла его «Диалектика»[62]62
  Pierre de la Ramée. Dialectique (1555) / édition critique avec introduction, notes et commentaries de M. Dassonville. Genève, 1964.


[Закрыть], которая в 1955 г. была переиздана на французском – первый научный трактат, написанный на французском языке, а не на латыни. Несмотря на название, эта книга излагала проект реформирования логики. Таким образом, чтобы она соответствовала «естественному ходу мышления».

Для нашего исследования чрезвычайно интересным оказывается еще один момент – рутинный распорядок дня Петра Рамуса – по-видимому, довольно типичного интеллектуала своей эпохи, – распорядок, в котором мы mutatis mutandis узнаем день современного профессора. Квартира Рамуса (с большой библиотекой) находилась в здании Коллеж де Франс. Здесь он просыпался еще затемно и брался за работу в пять или в четыре часа утра, в зависимости от того, стояло на дворе лето или зима. В 10 или в 11 часов он совершал прогулку – обычно два или три раза обходил здание коллежа. Затем завтракал (на завтрак он предпочитал сыр и фрукты). Затем, немного поспав, он обходил классы или играл в лапту, после чего снова работал до пяти или шести часов вечера. Свои лекции он читал в течение часа после полудня, а в конце дня беседовал с учениками, раздавая поощрения и наказания. За обедом он беседовал с друзьями или слушал музыку в исполнении своих учеников. Порой вместо музыки играли в шахматы или в триктрак. Если гостей не было, он читал на сон грядущий занимательные истории или трактаты о природе.

Однако было бы неверно представлять жизнь интеллектуала XVI столетия неспешной, размеренной и далекой от треволнений внешнего мира. Времена были неспокойные. Рамусу приходилось принимать участие в делах, от философии весьма далеких. 12 мая 1557 г. состоялось кровопролитное побоище между студентами и монахами Сен-Жермен-де-пре. Дрались из-за спорного участка земли. По решению суда один из студентов был повешен, а университет и Коллеж де Франс были сильно стеснены в своей деятельности. Рамус участвовал в депутации к королю, милостиво разрешившему возобновить чтение лекций. В октябре того же года он снова участвовал в депутации к королю (на сей раз вместе со своим старым недругом П. Галланом): ходатайствовали об освобождении университета от налога на вино, но успеха не добились. В 1561 г. он снова ездил ко двору – просить денег для университета. В общем, жизнь Рамуса была наполнена все той же суетой, которую так хорошо знает сегодняшний университет.

Однако настоящие тревоги и неприятности начались в 1561 г., когда Рамус открыто перешел в протестантизм. По временам ему грозила высылка из Парижа, он боролся против включения в состав Университета иезуитского коллежа, враждовал с профессорами-католиками, ему грозили оружием и обвиняли его в атеизме. В 1567 г. ему пришлось бежать в лагерь возглавлявшего войска гугенотов принца Конде, а тем временем значительная часть его рукописей была уничтожена. В следующем году он сбежал из Парижа, или, по официальной версии, отправился в Германию и Швейцарию знакомиться с тамошними университетами. В действительности он рассчитывал получить здесь кафедру. Однако и в университетах стран победившего протестантизма господствовал Аристотель. Рамус получил отказ в Страсбургском университете именно по причине своей нелюбви к Аристотелю и Евклиду. В Гейдельбергском университете он тоже встретил отказ, и тоже из-за своего антиаристотелизма. То же самое происходило в Швейцарии, где Рамус благодаря своему непримиримому отношению к Аристотелю приобрел врага в лице Т. де Безы, преемника Кальвина. Ведь сам Кальвин объявлял учение Аристотеля основой философского образования.

Вернувшись в Париж, он оказался в изоляции, поскольку читать лекции ему запретили, а 26 августа 1572 г. в его дом ворвались убийцы. Его тело выбросили из окна, а затем протащили на веревке до Сены, где отрубили голову и бросили останки в воду.

К. Марло описал смерть философа в своей пьесе «Парижская резня», где убийцами Рамуса становятся герцог де Гиз и герцог Анжуйский. В роковую ночь между убийцами и философом происходит такой разговор:

Герцог Анжуйский

 
Кто это вам попался?
 

Рец

 
                               Королевский
Профессор логики философ Рамус.
 

Гиз

 
Убить его.
 

Рамус

 
                   О боже милосердный!
Чем досадил вам Рамус, ваша светлость?
 

Гиз

 
Да тем, что по верхам наук скользил
И ни одной не изучил глубоко.
Не ты ли поднял на смех «Органон»,
Назвав его собраньем заблуждений?
Любого плоского дихотомиста,
Который к эпитомам сводит все,
Не ты ль считал ученым человеком
И утверждал на этом основанье,
Что вправе он, в Германию уехав,
Казуистически ниспровергать
Все аксиомы мудрых докторов,
Поскольку, ipse dixi, argementum
Testimonii est inartificiale?
А я отвечу на посылку эту
Тем, что тебя убью, и доказать
Противное твой nego argumentum
Не сможет. Заколоть его!
 

Рамус

 
                                  Постойте!
Позвольте слово молвить…
 

Герцог Анжуйский

 
                                    Говори.
 

Рамус

 
Не для того я попросил отсрочки,
Чтобы прожить еще хотя б минуту,
Но только для того, чтоб защитить
Мои труды от ложных обвинений,
Которые на них возводит Шекий
За то, что в трех коротких положеньях
Сказал я больше, чем в трактатах он.
Нашел я искаженья в «Органоне»
И от ошибок текст его очистил.
А что до Аристотеля, то я
Всегда считал, что стать, его не зная,
Философом и логиком нельзя.
Вот почему тупые сорбоннисты
И мнят, что в их писаниях копаться –
Куда важнее, чем служить творцу.
 

Гиз

 
Как! Мужику вы рассуждать даете,
Вместо того чтоб в ад его спровадить?
Герцог Анжуйский
Подумайте, как много в нем гордыни,
Хоть он простого угольщика сын!
 

(Закалывает Рамуса.)[63]63
  Марло К. Сочинения. М.: Гос. изд-во худ. литературы, 1961. С. 547–548.


[Закрыть]

Антиаристотелизм Рамуса еще не был революцией в философии. Большинство позднейших исследователей сходится на том, что Рамус не только не предложил альтернативы аристотелевской логике, но и сам остался по существу перипатетиком (и сам он в конце жизни называл себя единственно верным последователем Аристотеля). Однако ему удалось выразить настоятельную потребность философии своего времени в переменах, которую он сформулировал пусть и наивно, но предельно честно: от Аристотеля к Платону. Его собственные сочинения носят характер учебников, и его влияние распространялось преимущественно на практику преподавания, отчего в наши дни он оказался почти забыт. Во всяком случае, его современник Монтень, обладавший большим литературным талантом, сегодня видится нам фигурой более крупного масштаба. Однако и Монтеню нужно было опираться на собратьев по духу, самым значительным из которых был в ту эпоху Пьер де Ла Раме. Самое же главное – эпоха нуждалась в оригинальном уме, который бы поднял бунт против мертвого догматизма той фигуры мысли, что на протяжении многих столетий носила имя Аристотеля[64]64
  О Пьере де Ла Раме см. также: Mahoney M. S. Ramus. Dictionary of Scientific Biography. Vol. 11. N. Y., 1975; Nelson N. E. Peter Ramus and the Confusion of Logic Rhetoric, and Poetry. Ann Arbor, 1847; Ong W. J. Ramus. Method and the Decay of Dialogue. Cambridge (Mass.), 1958; Idem. Ramus ans Talon Inventory. Cambridge (Mass.), 1958; Waddington C. Ramus (Pierre de la Ramée). Sa vie, ses écrits et ses opinions. P., 1855.


[Закрыть].