Текст книги "Черный тюльпан. Учитель фехтования (сборник)"

XVII. Первая луковица

На следующий вечер Роза вернулась с Библией Корнелиса де Витта.

И тотчас между учителем и ученицей разыгралась одна из тех чарующих сцен, что доставляют столько радости романисту, когда ему выпадет счастье их живописать.

Окошко – единственное отверстие, служившее влюбленным для общения, – было расположено слишком высоко, чтобы они, до сей поры привыкшие ограничиваться чтением того, что хотели сказать, по лицам друг друга, могли с удобством читать книгу, которую принесла Роза.

Поэтому девушке пришлось опереться на окошко, склонив голову над книгой, держа ее левой рукой, а в правой сжимая фонарь и стараясь, чтобы источник света и страница были на одном уровне. Потом Корнелис придумал привязывать фонарь носовым платком к решетке, чтобы дать отдых ее руке. Теперь Роза могла, водя пальцем по книге, следить за буквами и слогами, которые Корнелис показывал своей внимательной ученице, заставляя ее повторять их, а вместо указки вооружившись соломинкой, просунутой через отверстие решетки.

Свет фонаря освещал яркую красоту Розы, ее свежий румянец, глубокую синеву глаз, белокурые косы под потемневшим золотым чепцом – традиционным головным убором фрисландок. От бледно-розовых пальцев ее рук, которые она держала на весу, отливала кровь, они становились прозрачными, словно сами светились, и под их тонкой кожей угадывалась таинственная пульсация жизни.

Под живительным воздействием развитого ума Корнелиса способности Розы быстро раскрывались; когда же что-то казалось слишком трудным, взоры влюбленных самозабвенно сливались, кончики ресниц соприкасались, волосы смешивались, отчего между ними проскакивали электрические искры, способные озарить даже потемки непонятного.

Потом, вернувшись к себе и оставшись одна, Роза повторяла эти уроки чтения в уме, между тем как ее душа, себе в том не признаваясь, тайно штудировала уроки страсти.

Однажды вечером она пришла на полчаса позже обычного.

Подобное опоздание было событием слишком серьезным, чтобы Корнелис не осведомился прежде всего о его причине.

– О, не браните меня, – сказала девушка, – я не виновата. Мой отец завязал в Левештейне знакомство с одним человеком, который часто захаживал к нему в Гааге и просил позволения осмотреть тюрьму. Это добродушный малый, большой друг бутылки, рассказывает смешные истории да к тому же и не скуп.

– А раньше вы с ним не встречались? – спросил Корнелис, несколько удивленный.

– Нет, – отвечала девушка, – но отец вот уже недели две без ума от нового приятеля, который зачастил к нему.

– О! – Корнелис озабоченно покачал головой, ведь теперь любое неожиданное событие могло грозить ему катастрофой. – Это, чего доброго, какой-нибудь соглядатай из тех, кого подсылают в тюрьмы для слежки одновременно и за узниками, и за охраной.

– Не думаю, – возразила Роза с улыбкой. – Если этот добрый человек и шпионит, то не за моим отцом.

– Тогда за кем же?

– К примеру, за мной.

– За вами?

– Почему бы и нет? – Роза рассмеялась.

– Ах да, верно! – вздохнул Корнелис. – Не вечно же ваши поклонники будут оставаться с носом. Этот человек, чего доброго, еще станет вашим мужем, Роза.

– Не могу этого исключать.

– На чем же основана ваша радость?

– Моя радость? Скажите лучше «опасение», господин Корнелис.

– Благодарю вас, Роза, вы правы, конечно, опасение…

– Оно основано на том, что…

– Я слушаю, говорите же.

– Этот человек уже бывал несколько раз в замке Бюйтенхофа, в Гааге, кстати, именно тогда, когда вас туда заточили. Я оттуда уехала – следом уехал и он, я переселилась сюда – и вот он здесь. В Гааге он заявился к нам под предлогом, будто хотел видеть вас.

– Меня?

– О, это был наверняка не более чем предлог. Ведь теперь, когда он мог бы сослаться на ту же причину, коль скоро вы вновь стали узником моего отца или, вернее, он стал вашим тюремщиком, этот тип больше не домогается встречи с вами. Напротив, я вчера слышала, как он говорил отцу, что не знает вас.

– Продолжайте, Роза, прошу вас. Я попытаюсь угадать, что это за человек и чего он хочет.

– Господин Корнелис, а вы уверены, что это не кто-то из ваших друзей, обеспокоенных вашей судьбой?

– У меня нет друзей, Роза. Только моя кормилица. Вы ее знаете, и она знает вас. Увы! Эта бедняжка пришла бы сама, она бы не стала хитрить, а умоляла бы со слезами вашего отца или вас: «Дорогой господин, сказала бы она, или милая барышня, мое дитя здесь, взгляните, в каком я горе, позвольте мне увидеться с ним хоть на часок, и я всю жизнь буду молить за вас Бога!» О нет, – продолжал Корнелис, – у меня в целом свете нет никого, кроме моей доброй кормилицы.

– Значит, все так, как я думала. Тем более, что вчера на закате, когда я рыхлила гряду для вашей луковицы, я заметила тень, проскользнувшую в приоткрытую калитку за кусты бузины и осины. Это был наш гость. Я притворилась, будто его не замечаю. Он прятался и все смотрел, как я копаю землю. Это точно: он меня выслеживал, за мной шпионил. Ни одного удара моих граблей не пропустил, сосчитал каждый комочек земли, до которого я дотронулась.

– О да, да, это влюбленный, – сказал Корнелис. – И что же, он молод? Красив?

Узник жадно вглядывался в лицо Розы, нетерпеливо ожидая ответа.

– Молод, красив?! – вскричала девушка, покатываясь со смеху. – Он сущий урод, тело согнуто крючком, ему около пятидесяти, и он не осмеливается ни посмотреть мне прямо в лицо, ни заговорить в полный голос.

– А зовут его как?

– Якоб Гизелс.

– Не знаю такого.

– Стало быть, сами видите: не ради вас он сюда приходит.

– Во всяком случае, если он вас любит, Роза, что весьма вероятно, ведь увидеть вас – значит полюбить, но вы-то не любите его?

– О, конечно же, нет!

– Вы хотите, чтобы я был спокоен на этот счет?

– Я требую от вас этого.

– Что ж! Скажите, Роза: теперь, когда вы уже немного научились читать, вы сможете прочесть то, что я вам напишу о терзаниях ревности и муках разлуки?

– Если крупными буквами напишете, прочту.

Однако тут девушка почувствовала, что разговор начал принимать слишком волнующий оборот, и спросила:

– Кстати, как себя чувствует ваш тюльпан?

– Только вообразите мою радость! Сегодня утром я рассмотрел его на солнце: осторожно сдвинул слой земли, прикрывающий луковицу, и увидел, что пробился крошечный остренький росток. Ах, Роза, мое сердце таяло от восторга! Эта едва заметная белесоватая почка, которую могла бы надломить крылышком даже пролетающая муха, это свидетельство жизни, почти неосязаемое, взволновало меня больше, чем чтение указа его высочества, вернувшего меня к жизни, остановив топор палача на эшафоте замка Бюйтенхофа.

– Значит, вы надеетесь? – улыбнулась Роза.

– О да, надеюсь!

– А моя луковица? Когда придет время ее сажать?

– В первый же день, когда погода будет благоприятной. Я вам тогда скажу. Но, главное, никого не берите себе в помощники, никому не доверяйте своего секрета. Видите ли, любителю стоит лишь присмотреться к этой луковице достаточно внимательно, чтобы смекнуть, насколько она драгоценна. Но прежде всего, моя обожаемая Роза, берегите, как зеницу ока, третью луковицу – это самое важное.

– Она все еще хранится в той самой бумажке, в которую вы ее завернули, господин Корнелис, и с виду точно такая же, как была, когда вы мне ее дали. Я ее запихнула в шкаф, в самую глубину, и зарыла среди моих кружев, они на нее не давят, и она там не отсыреет. Однако прощайте, печальный узник.

– Как, уже?

– Иначе нельзя.

– Прийти так поздно и уйти так рано?

– Отец может рассердиться, что я запропастилась. А влюбленный, чего доброго, заподозрит, что у него есть соперник.

Девушка вдруг насторожилась, обеспокоенная.

– Что с вами? – спросил ван Берле.

– Кажется, мне послышалось…

– Да что такое?

– Будто шаги на лестнице, ступень скрипнула.

– А между тем, – призадумался заключенный, – вряд ли это Грифиус, его-то издали слышно.

– Нет, это не мой отец, я уверена, но…

– Но?

– Но это может быть господин Якоб.

Роза метнулась к лестнице, однако прежде чем она пробежала десять ступеней, внизу действительно торопливо захлопнулась дверь. Корнелис остался один, крайне встревоженный, но для него это было лишь прелюдией. Когда рок начинает вершить черное дело, он по большей части милосердно предупреждает свою жертву, действуя подобно дуэлянту, дающему противнику время подготовиться к схватке. Такие предупреждения почти всегда нашептывает человеку его же инстинкт, подчас не без содействия неодушевленных предметов, хотя зачастую они одушевленнее, чем принято думать. И смертные почти всегда этими предупреждениями пренебрегают. Поэтому удар судьбы, просвистев в воздухе, обрушивается на голову того, кого этот свист мог бы насторожить, а ведь осознав предостережение, он бы попытался уклониться.

Следующий день прошел без каких-либо сюрпризов. Грифиус нанес узнику три своих дежурных визита. И ничего не обнаружил. Заслышав, что тюремщик приближается (а тот в надежде застать узника за его секретными делишками никогда не заявлялся в одни и те же часы), ван Берле с помощью придуманного им механического устройства, похожего на те лебедки, которыми на фермах поднимают и опускают мешки с зерном, быстро спускал кувшин сперва за выступающий черепичный карниз, потом – под прикрытие каменного выступа, расположенного ниже окна камеры. А шнурок, на котором был подвешен импровизированный горшок, наш механик изловчился прятать во мхе, проросшем среди камней и черепицы.

Грифиус ни о чем не догадывался.

Такой фокус удавался восемь дней.

Но однажды утром Корнелис, забывшись в созерцании своей луковички, уже выпустившей сочный росток, не услышал, как старина Грифиус топал по лестнице. День выдался очень ветреный, в башне все скрипело, трещало, заглушая шаги, дверь распахнулась внезапно, и Корнелис предстал перед тюремщиком с кувшином, зажатым между коленями.

Увидев заключенного с неизвестным, а стало быть, запретным предметом в руках, Грифиус ринулся на этот предмет со скоростью, какой позавидовал бы коршун, падающий с неба на свою добычу.

Случайно или, быть может, благодаря роковой ловкости, какую по воле князя тьмы порой обретают зловредные существа, но громадная узловатая лапа тюремщика, та самая, что была перебита в запястье и так хорошо вправлена Корнелисом, сразу угодила в самую середину горшка, туда, где под охранительным слоем почвы прорастала драгоценная луковица.

– Что это у вас тут? – завопил он. – Ага, я вас застукал!

И он вонзил пальцы в рыхлую почву.

– У меня ничего! Ничего! – весь дрожа, воскликнул ван Берле.

– Ага, я таки вас поймал! Кувшин! Земля! Здесь кроется какая-то преступная тайна!

– Дорогой господин Грифиус! – взмолился Корнелис, охваченный паникой, словно куропатка, из чьего гнезда жнец выгребает яйца.

А Грифиус уже рылся в горшке своими скрюченными пальцами.

– Сударь! Сударь! Осторожнее! – лепетал узник, бледнея.

– С чего бы это, черт возьми? С чего бы? – проревел тюремщик.

– Осторожнее, вам говорят! Вы ее повредите!

И стремительным, почти отчаянным движением он вырвал из рук Грифиуса кувшин, обеими руками обнял его, словно некое сокровище. Но тюремщик, одержимый старческим упрямством и твердо убежденный, что разоблачил какой-то заговор против принца Оранского, ринулся на заключенного с поднятой дубинкой. Видя, с какой непреклонной решимостью Корнелис защищает свой цветочный горшок, он заметил, что за свою голову узник дрожит куда меньше. И попытался отобрать у него кувшин силой, в бешенстве прорычав:

– А, так вы вздумали бунтовать!

– Оставьте мне мой тюльпан! – выкрикнул ван Берле.

– Да, как же, тюльпан! – хохотнул старик. – Мы-то знаем, на какие уловки горазды господа заключенные.

– Но я вам клянусь…

– Отдайте! – рявкнул Грифиус, топнув ногой. – Отдайте, или я позову стражу!

– Зовите, кого хотите, но этот бедный цветок вы получите только через мой труп.

Выйдя из себя, Грифиус вторично зарылся всей пятерней в землю и на сей раз вытащил черную луковичку. Ван Берле еще тешил себя счастливой иллюзией, что спасает горшок, не заметив, что противник завладел его содержимым. А тот с силой швырнул успевшую размягчиться луковицу на плиты пола, и она, сплющившись от удара, тотчас исчезла под широким башмаком тюремщика, раздробленная, превращенная в кашеобразный комочек.

Вид этих влажных останков и свирепое торжество Грифиуса потрясли ван Берле. У него вырвался крик отчаяния, устыдивший тюремщика-убийцу, как некогда его французского коллегу в Бастилии, который раздавил паука, любимца небезызвестного ученого мужа Поля Пелиссона, секретаря впавшего в немилость суперинтенданта Фуке.

А в мозгу тюльпановода молнией вспыхнуло желание уничтожить этого злобного старика. Кровь, горячая, как огонь, бросилась ему в голову, ослепила, и он обеими руками схватил отныне бесполезный кувшин, тяжелый благодаря оставшейся в нем земле. Еще мгновение – и он опустил бы его на лысый череп Грифиуса.

Его остановил отчаянный крик, вопль ужаса вперемешку с рыданием, это кричала, увидев происходящее сквозь решетку дверного оконца, несчастная Роза. Бледная, дрожащая, она вбежала в камеру, простирая руки к небесам, и бросилась между своим отцом и другом.

Корнелис уронил кувшин, и тот с жутким грохотом раскололся на тысячу кусков.

Тут до Грифиуса дошло, какой опасности он только что избежал, и тюремщик разразился самыми свирепыми угрозами.

– Эх! – сказал ему Корнелис. – Какой же вы, наверное, злой и низкий человек, что смогли отнять у бедного узника единственное утешение – луковицу тюльпана!

– О папа! – добавила Роза. – То, что вы сейчас сделали, – настоящее преступление.

– А, и ты здесь, пигалица! – заорал старик и, кипя от гнева, повернулся к дочери. – Не суйся, куда не просят, занимайся своими делами! И главное, проваливай отсюда! Живо!

– Несчастный! – не унимался Корнелис, задыхаясь от горя. – Презренный!

– В конце концов, это всего лишь тюльпан, – буркнул Грифиус, слегка сконфуженный. – Вам их выдадут сколько пожелаете, у меня таких сотни три на чердаке валяется.

– К дьяволу ваши тюльпаны! – закричал Корнелис. – Они достойны вас, а вы стоите их. О, будь у меня сто миллиардов миллионов, я бы их все отдал за тот, который вы растоптали!

– Ага! – вскинулся Грифиус, торжествуя. – Вот и видно, что не за тюльпан вы так держались! Сами же и проговорились! Было, значит, в этой фальшивой луковице какое-то колдовство, может, вы через нее задумали как-нибудь связаться с врагами его высочества. А он-то вас помиловал! Говорил же я, что зря вам голову не оттяпали.

– Отец! Отец! – укоризненно простонала Роза.

– Что ж! Тем лучше, тем лучше! – бубнил Грифиус, распаляясь. – Я ее уничтожил! Уничтожил, да, и буду уничтожать всякий раз, если вы опять приметесь за свое! Ах, ведь я же вас предупреждал, миленький дружок, что я устрою вам нелегкую жизнь.

– Будь ты проклят! Проклят! – рычал заключенный, дрожащими пальцами безнадежно теребя жалкие останки своей луковички, конец стольких надежд.

– Дорогой господин Корнелис, мы завтра же посадим другую, – шепнула ему Роза, понимая, сколь огромна скорбь цветовода, и поспешила, святая душа, уронить каплю целительного бальзама на кровоточащую рану ван Берле.

XVIII. Поклонник Розы

Роза едва успела прошептать Корнелису эти утешительные слова, как на лестнице раздался чей-то голос, обладатель которого спрашивал у Грифиуса, что случилось.

– Отец, вы слышите? – спросила Роза.

– Что еще?

– Вас зовет господин Якоб. Он беспокоится.

– Столько шуму наделали, – буркнул Грифиус. – Тут недолго подумать, что он меня укокошил, этот ученый! Ах, с умниками вечно хлопот не оберешься!

Потом, ткнув пальцем на лестницу, сказал Розе:

– Ну-ка, мамзель, марш вперед!

И, запирая дверь камеры, крикнул:

– Я иду к вам, дружище Якоб!

Так он удалился, уводя Розу, а бедный Корнелис остался в одиночестве и горьком унынии, бормоча:

– Ох, старый палач, это не я тебя, а ты меня убил! Я этого не переживу!

Злополучный узник действительно захворал бы и слег, если бы благое Провидение не послало ему спасительную отраду, имя которой Роза.

Девушка пришла в тот же вечер.

В первых же словах она сообщила Корнелису, что ее отец отныне не будет мешать ему разводить цветы.

– С чего вы взяли? – уныло спросил заключенный.

– Он сам так сказал.

– Может быть, затем, чтобы меня обмануть?

– Нет, он раскаивается.

– О, неужели? Слишком поздно.

– Это раскаяние проснулось в нем не само по себе.

– Кто же его разбудил?

– Знали бы вы, как ругал его приятель!

– А, снова господин Якоб? Он, похоже, состоит при вас неотступно.

– Во всяком случае стремится покидать нас как можно реже.

При этих словах она усмехнулась так выразительно, что облачко ревности, набежавшее на чело Корнелиса, тотчас рассеялось.

– Как же все это вышло? – допытывался узник.

– Ну, за ужином отец в ответ на расспросы друга рассказал историю с тюльпаном, вернее, с луковичкой, и похвастался славным подвигом, который он совершил, растоптав ее.

Из груди Корнелиса вырвался вздох, напоминающий стон.

– Видели бы вы в этот момент господина Якоба! – продолжала Роза. – Право, я уж думала, он подожжет крепость: глаза у него стали, как два горящих факела, волосы поднялись дыбом, он сжал кулаки! Было мгновение, когда мне почудилось, что он хочет задушить моего отца.

– И вы сделали это? – закричал он. – Вы раздавили луковицу?

– Само собой, – буркнул отец.

– Это подло! Отвратительно! Злодеяние, вот как называется то, что вы совершили! – проревел Якоб.

Мой отец совсем опешил, спрашивает друга:

– Вы что, тоже рехнулись?

– О, что за достойный человек этот Якоб! – пробормотал Корнелис. – Честное сердце, высокая душа!

– Как бы то ни было, невозможно отругать человека больше, чем он отругал моего отца, – заключила Роза. – Он прямо был вне себя. И все твердил: «Раздавлена, луковица раздавлена, о Боже, ее растоптали!» Потом повернулся ко мне и говорит: «Но она же была у него не последней?»

– Он так спросил? – Корнелис насторожился.

Девушка продолжала рассказ:

– «Думаете, у него еще есть? – спросил отец. – Ладно, поищем остальные». Тут Якоб схватил его за ворот да как заорет: «Вы и до них хотите добраться?!» Но тут же его отпустил, снова обратился ко мне и спрашивает: «А что сказал этот бедный молодой человек?» Я не знала, что ответить, вы же просили не давать никому догадаться, как для вас важны эти луковицы. К счастью, отец вывел меня из затруднения: «Что сказал? – говорит. – Да он просто взбесился!» Я его перебила: «Как же, – говорю, – было не возмутиться? Вы так грубо, несправедливо с ним обошлись!» Тогда и мой отец в свой черед закричал: «Ах, скажите на милость, большое дело – раздавить луковицу тюльпана! Их в Горкуме на базаре продают по флорину за сотню!» Тут я сдуру сболтнула: «А может, та была куда ценнее?»

– И как он, Якоб, воспринял эти слова? – спросил Корнелис.

– Признаться, мне показалось, будто у него молния в глазах сверкнула, когда он их услышал.

– Да, но вряд ли это все. Он ведь сказал еще что-нибудь?

– Таким медовым, вкрадчивым голосом: «Значит, прекрасная Роза, вы полагаете, что они весьма ценны?» Вот когда я поняла, что совершила ошибку. Ответила как могла небрежнее: «Откуда мне знать? Что я смыслю в тюльпанах? Мне одно ясно: поскольку мы, увы, обречены жить в окружении заключенных, я понимаю, как драгоценно для узника все, что помогает убивать время. Бедного господина ван Берле развлекал его тюльпан. Вот я и говорю, что жестоко было отнимать у него эту забаву». Тогда мой отец говорит: «А мне прежде всего непонятно, как он раздобыл эту луковицу. Вот в чем надо бы разобраться, я так считаю».

– Я сразу отвернулась, чтобы не встречаться с ним глазами. Но зато встретила взгляд господина Якоба. Он так смотрел, будто хотел выведать все мои мысли, в самую душу забраться. Тогда я решила рассердиться, это ведь часто избавляет от надобности отвечать на вопросы. Пожала плечами, повернулась к нему спиной и пошла к двери. Но на полпути остановилась, потому что расслышала, что сказал Якоб моему отцу, хоть он говорил тихо: «Проверить это не трудно, черт возьми!» – «Как?» – «Да обыскать его! Если есть другие, мы их найдем, ведь дочерних луковиц обычно бывает три».

– Три?! – воскликнул Корнелис. – Он сказал, что у меня три луковицы?

– Сами понимаете, меня его слова поразили так же, как вас. Я обернулась. Они оба были так заняты своим разговором, что не заметили этого. «Но, – сказал мой отец, – он, может быть, припрятал эти луковицы вместо того, чтобы держать их при себе». – «Тогда уберите его из камеры под каким-нибудь предлогом, а уж я там все обшарю».

– О, да это же отпетый мерзавец, ваш господин Якоб! – не выдержал Корнелис.

– Боюсь, что так.

– Скажите-ка мне, Роза… – продолжал он задумчиво, захваченный какой-то внезапной мыслью.

– Что?

– Не правда ли, вы рассказывали, что однажды, когда вы готовили свою грядку, этот человек следил за вами?

– Да.

– Что он пробирался, как тень, за кустами бузины?

– Да.

– Не упускал ни одного движения ваших граблей?

– Ни единого.

– Роза! – прошептал Корнелис, бледнея.

– Ну?

– Это не вас он выслеживал.

– Тогда кого?

– Он и влюблен не в вас.

– Да в кого же еще?

– Он выслеживал мою дочернюю луковицу, и предмет его страсти – мой тюльпан.

– Ах, действительно! – воскликнула Роза.

– Хотите удостовериться в этом?

– А каким образом?

– О, это проще простого.

– Говорите!

– Ступайте завтра в сад, постарайтесь, чтобы Якоб, как и в первый раз, знал, что вы туда идете, и последовал за вами. Сделайте вид, будто сажаете луковицу, а потом уйдите из сада, но спрячьтесь за дверью и посмотрите, что он будет делать.

– Хорошо! А потом что?

– Потом? Будем действовать с учетом того, как поступит он.

– Ах! – вздохнула Роза. – Как же вы любите свои тюльпаны, господин Корнелис!

– Сказать по правде, – промолвил узник, вздыхая в свой черед, – с того мгновения, как ваш отец раздавил эту несчастную луковицу, мне кажется, будто во мне самом что-то умерло.

– Полно! – сказала девушка. – А вы не хотите сделать еще одну попытку?

– Как?

– Принять предложение моего отца.

– Какое предложение?

– Он же готов вам предоставить сотни луковиц тюльпанов.

– Да, верно.

– Согласитесь принять две-три луковички, а заодно с ними вырастите и свою.

– Да, это было бы славно, – протянул Корнелис, хмуря брови. – Если бы я имел дело только с вашим отцом… Но этот другой, этот Якоб, что шпионит за нами…

– Ах, ваша правда. И все-таки подумайте! Я же вижу, какого большого удовольствия вы себя лишаете.

В улыбке, с которой она произнесла эти слова, сквозила ирония.

Корнелис и впрямь призадумался не на шутку, было легко заметить, что он борется с сильнейшим искушением. Но в конце концов он вскричал, проявляя стоицизм, достойный античного героя:

– И все-таки нет! Нет! Это было бы безумием! Низостью! Если бы я таким образом нашу последнюю надежду отдал на волю чужой зависти и злобы, мне бы не было оправдания. Нет, Роза, нет! Завтра мы примем решение относительно вашего тюльпана, и вы будете растить его по моим указаниям. Что до третьей луковицы, – тут Корнелис глубоко вздохнул, – храните ее у себя в шкафу! Берегите ее, как скряга бережет свой первый или последний золотой, как мать – дитя, как раненый – последнюю каплю крови в своих жилах, о да, берегите ее, Роза! Что-то мне говорит, что в ней наше спасение и наше богатство! Храните ее, и даже если огонь небесный падет на Левештейн, Роза, дайте мне слово, что вместо ваших колец и украшений, вместо этого нарядного золотого чепца, так прелестно обрамляющего ваше лицо, вы будете спасать мою последнюю луковицу, в которой заключен мой черный тюльпан. Поклянитесь в этом, Роза!

– Будьте покойны, господин Корнелис, – печально и все же не без торжественности вздохнула девушка. – Ваша воля для меня закон.

– И даже, – продолжал молодой человек, распаляясь все сильнее, – если заметите, что за вами следят, шпионят за каждым вашим шагом, что ваши речи будят подозрения у вашего отца или у этого ужасного Якоба, который мне ненавистен, – что ж, откажитесь от меня, Роза, забудьте меня, неважно, что я только вами жив, что у меня в целом свете нет, кроме вас, никого. Пожертвуйте мной, не приходите больше, но тюльпан сохраните.

Роза почувствовала, как больно сжимается сердце в ее груди и слезы подступают к глазам.

– Увы! – прошептала она.

– Что такое? – спросил Корнелис.

– Мне ясно одно.

– Что вам ясно?

– Я вижу, – сказала девушка, уже не сдерживая рыданий, – вижу, вы так любите тюльпаны, что в вашем сердце не осталось места для других привязанностей!

И она убежала.

Этот вечер после ее ухода и всю последовавшую за ним ночь Корнелис чувствовал себя хуже, чем когда бы то ни было. Роза рассердилась на него, и она была права. Возможно, она больше не придет повидать узника, он никогда не услышит ни о ней, ни о своих тюльпанах.

И тут… мы, право же, не знаем, как объяснить подобную странность в натуре образцового тюльпановода, равного которому не найдешь в целом свете, но к стыду нашего героя и в ущерб садоводству в целом, вынуждены признаться, что из двух страстей, обуревавших Корнелиса, он был более склонен сожалеть о любви Розы. И когда часа в три ночи он задремал, измочаленный усталостью, замученный страхами, терзаемый раскаянием, большой черный тюльпан в его сновидениях отошел на второй план, уступив место синим, полным невыразимой нежности очам светловолосой фрисландки.