Текст книги "Черный тюльпан. Учитель фехтования (сборник)"

XIX. Женщина и цветок

Однако бедняжка Роза, запершись в своей комнате, понятия не имела, о чем или о ком грезил Корнелис. После всего, что он ей наговорил, она, естественно, думала, что он мечтает больше о своем тюльпане, чем о ней. Но Роза ошибалась.

А поскольку поблизости не нашлось никого, кто мог бы сказать ей, что она заблуждается, так как неосторожные слова Корнелиса запали ей в душу и жгли, словно капли яда, Роза никаких снов не видела, а плакала.

В самом деле, она была девушкой высокой души, мыслящей, глубокой и не склонной к самообману и на свой счет не обольщалась. Не потому, что не сознавала своих моральных и физических достоинств, а потому, что здраво оценивала свое общественное положение.

Корнелис был ученым, Корнелис был богат – если не теперь, то до конфискации имущества, Корнелис из того сословия, что кичится лавочными вывесками, расписанными на геральдический манер, куда больше, чем родовая знать – своими фамильными гербами. Следовательно, Корнелис мог дорожить Розой, простой дочкой тюремщика, лишь как приятной забавой, но о том, чтобы отдать ей свое сердце, разумеется, не могло быть речи – для этого скорее подходил тюльпан, самый гордый и благородный из цветов.

Итак, Роза понимала предпочтение, которое ван Берле, пренебрегая ею, отдавал черному тюльпану, но от этого ее отчаяние только усиливалось.

Вот почему за эту ужасную, бессонную ночь, которую ей пришлось провести, Роза пришла к твердому решению: она больше не вернется к окошку.

Так как она знала о страстном желании Корнелиса получать сведения о своем тюльпане и вовсе не стремилась довести его до отчаяния, а вместе с тем не хотела подвергать себя риску, встречаясь с человеком, жалость к которому давно и неотвратимо перерастала в любовь, девушка решила в одиночестве продолжать начатые с ним занятия чтением и письмом. К счастью, она в своем ученичестве достигла той стадии, когда наставник уже не столь необходим, если этого наставника не зовут Корнелисом.

Итак, Роза с жаром принялась за чтение Библии несчастного Корнелиса де Витта, начав со второй страницы, ставшей первой с тех пор, как та была вырвана. Что до второй, на ней было написано завещание Корнелиса ван Берле.

– Ах! – шептала она, перечитывая снова и снова это завещание, которого никогда не могла дочитать без того, чтобы слезы, эти жемчужины любви, не выступили на ее влажных глазах, скатываясь на бледные щеки. – Ах, ведь в ту пору мне на какой-то миг почудилось, что он любит меня.

Бедная Роза, если бы она знала! Никогда еще любовь узника не была столь искренней, как в те дни, до которых мы дошли в своем повествовании. Ведь, как мы уже признавались не без смущения, борьба, происходившая в его сердце между большим черным тюльпаном и Розой, завершилась не в пользу черного тюльпана.

Но, повторяем, Роза о его поражении понятия не имела.

Поэтому, закончив чтение – занятие, в коем она достигла больших успехов, Роза взялась за перо и с не менее похвальным усердием засела за другое трудное упражнение – письмо.

Ведь, в конце концов, к тому злополучному дню, когда Корнелис так неосторожно позволил себе сердечные излияния в честь тюльпана, она уже писала довольно разборчиво, а потому рассчитывала добиться успеха достаточно быстро, чтобы через неделю или чуть позже письменно сообщить узнику новости о его тюльпане.

Указания Корнелиса она помнила дословно. Впрочем, Роза никогда не забывала ни одного из его слов, в том числе и тех, которые отнюдь не выглядели наставлением.

Он, со своей стороны, проснулся более влюбленным, чем когда бы то ни было. Тюльпан, живой и сверкающий, все еще присутствовал в его помыслах, но виделся ему уже не сокровищем, во имя которого надо жертвовать всем, даже Розой, а лишь драгоценным цветком, чудесным сочетанием искусства и природы, Божьим подарком, достойным того, чтобы украшать корсаж его любимой.

Но весь день его томило смутное беспокойство. Ван Берле был из тех сильных духом людей, что способны по временам забывать даже о том, что сегодня или завтра им угрожает опасность. Они гонят прочь тревогу и живут своей обычной жизнью. Лишь время от времени злая угроза вонзает им в сердце свой острый зуб. Тогда, вздрогнув, они спрашивают себя, что с ними, и, тотчас вспомнив, говорят со вздохом: «Ах, да, это то самое!»

Для Корнелиса «то самое» означало страх, что нынче вечером Роза не придет, как раньше. С приближением ночи это опасение становилось все острее и неотвязнее, пока не заполонило все его существо так, что вытеснило все другие мысли. Сумерки он приветствовал продолжительным сердцебиением, и чем больше они сгущались, тем отчетливее звучали в его памяти слова, которые он вчера умудрился сказать Розе, так ее ранившие. Корнелис спрашивал себя, как он мог призывать свою утешительницу пожертвовать им для тюльпана, то есть отказаться от их встреч, если потребуется. И это при том, что для него видеть Розу стало необходимостью, ведь он жить без нее не сможет! До его камеры долетел бой часов на крепостной башне. Семь, восемь, а вот и девять часов… Никогда еще этот звон не отзывался ни в чьем сердце таким трепетом, как девятый удар молоточка.

Затем воцарилось молчание. Корнелис прижал руку к сердцу, силясь заглушить его стук, и прислушался. Шаги Розы, шорох ее платья, метущего лестничные ступени, были так знакомы ему, что едва лишь она ступала на нижнюю ступеньку, он уж говорил себе: «Ага, вот идет Роза!»

В тот вечер ни единый звук не нарушил тишины коридора. Часы пробили четверть десятого, потом двумя ударами отметили половину часа, отзвонили три четверти десятого и наконец оповестили не только обитателей крепости, но и все население Левештейна: десять!

Час, когда Роза обычно прощалась с Корнелисом, пробил, а ее еще не было.

Стало быть, предчувствие его не обмануло: Роза сердита, она не переступила порога своей комнаты. Она покинула его.

«Я вполне заслужил то, что со мной случилось, – говорил себе Корнелис. – Она не придет и правильно сделает! На ее месте я поступил бы так же».

А сам все еще прислушивался, надеялся, ждал.

В этом ожидании он до полуночи напрягал слух, потом осознал, что надежды больше нет, и, не раздеваясь, рухнул на постель.

Ночь тянулась долго, уныло, потом рассвело, но и день не принес узнику отрады.

В восемь часов утра дверь отворилась, но Корнелис даже головы не повернул. Он слышал доносившиеся из коридора тяжелые шаги Грифиуса, и было совершенно очевидно, что он там топает один.

Он даже не взглянул на тюремщика. А ему отчаянно хотелось спросить, как поживает Роза. Корнелис насилу удержался от этого. Он, эгоист, надеялся услышать от Грифиуса, что его дочь расхворалась.

Днем Роза обычно не приходила, разве что из-за чего-нибудь чрезвычайного. Корнелис и не ждал ее, пока не стемнеет. Но по его внезапным вздрагиваниям, по тому, как он навострял уши, как бросал быстрый взгляд на дверь, посматривал на окошечко, можно было догадаться о его надежде на то, что Роза нарушит свой обычай.

При следующем посещении Грифиуса Корнелис неожиданно самым кротким голосом спросил старого тюремщика, как его здоровье, но тот, лаконичный, как спартанец, ограничился тем, что буркнул:

– Нормально.

На третий раз Корнелис изменил форму вопроса:

– В Левештейне никто не болен?

– Никто! – еще более отрывисто, чем раньше, отозвался Грифиус, захлопывая дверь перед носом заключенного.

Не привыкший к подобным любезностям со стороны узника, тюремщик заподозрил, что тот норовит его подкупить, а это – его первые хитроумные подходы.

Корнелис снова остался один. Было семь вечера. Его опять охватила вчерашняя непрестанно нарастающая тревога, которую мы пытались описать, только теперь она была еще острее. Но часы, как и накануне, текли, а сладостное видение, что прежде озаряло сквозь дверное окошко камеру Корнелиса волшебным светом, не угасавшим даже тогда, когда исчезало, так и не появлялось.

Ван Берле провел ночь в отчаянии. Назавтра Грифиус показался ему еще более уродливым и грубым, более нестерпимым, чем обычно. В его сознание, а вернее, в сердце закралась надежда, что это он мешает Розе прийти.

Его охватило яростное желание придушить тюремщика. Однако Грифиус, придушенный Корнелисом, по всем божеским и человеческим законам навсегда лишил бы его встреч с Розой. Он вовремя смекнул это, и тюремщик, сам того не подозревая, избежал одной из самых серьезных опасностей, что когда-либо угрожали его жизни.

Настал вечер, отчаяние узника сменилось меланхолией, которая была еще горше оттого, что к печали, терзавшей ван Берле, поневоле примешивались воспоминания о его бедной луковице. Подошли как раз те апрельские дни, которые, по мнению наиболее искушенных цветоводов, являются самыми благоприятными для посадки тюльпанов. Он ведь говорил Розе: «Я укажу вам день, когда следует посадить луковицу». Этот срок он должен был назначить ей на вечер следующего дня. Погода стояла теплая, бледные лучи апрельского солнца, первыми пробившись сквозь зимние тучи, несмотря на свою бледность, казались такими нежными! Что, если Роза пропустит время посадки?! Тогда горечь разлуки с девушкой усугубится тем, что тюльпан будет посажен с запозданием или вообще не попадет в грунт.

Под гнетом таких удвоенных терзаний было отчего лишиться аппетита. Именно это и произошло на четвертый день. Это было душераздирающее зрелище: Корнелис, онемевший от горя, бледный от истощения, с риском просовывает свою голову сквозь прутья оконной решетки, пытаясь разглядеть слева тот маленький садик, о котором Роза говорила, что он прилегает к речке. Узник что было сил вытягивал шею, чтобы в первых лучах апрельского солнышка увидеть девушку или тюльпан, две свои неутоленные страсти.

В тот вечер Грифиус унес ужин и обед почти не тронутым. На следующий день заключенный и вовсе к ним не прикоснулся, так что тюремщик забрал всю предназначенную для него еду.

И с постели он тоже не вставал.

– Ладно, – заключил Грифиус, спустившись после последнего обхода камер. – Похоже, от ученого мы скоро избавимся.

Роза содрогнулась.

– Ба! – воскликнул Якоб. – С чего вы взяли?

– Он больше не ест, не пьет и с кровати не поднимается, – сказал тюремщик. – Ни дать, ни взять господин Гроций. Он тоже уйдет отсюда в ящике, только этот ящик называется гробом.

Сначала Роза побледнела как смерть. Но потом пробормотала:

– О, все понятно: он волнуется из-за своего тюльпана.

И она удалилась к себе в комнату, взяла перо, бумагу и всю ночь писала письмо.

На следующий день Корнелис, встав с постели и собравшись дотащиться до окна, вдруг заметил листок бумаги, подсунутый под дверь камеры. Он бросился на эту записку, как хищник на добычу, развернул ее и прочел, насилу узнав почерк Розы, значительно улучшившийся за ту неделю, что они не виделись:

«Будьте спокойны, ваш тюльпан чувствует себя хорошо».

Хотя эта короткая фраза отчасти успокоила терзания Корнелиса, он все же остро почувствовал, сколько в ней иронии. Значит, Роза не больна, Роза обижена, никто не удерживал ее силой, она по собственной воле перестала приходить, сама отдалилась от друга.

Итак, Роза свободна, она нашла в себе достаточно твердости, чтобы не видеться с тем, кто умирает с горя, не видя ее.

У Корнелиса были бумага и карандаш, их когда-то принесла ему Роза. Он понял, что девушка ожидает ответа, но придет за ним не раньше, чем стемнеет. На таком же листочке, как тот, что он получил, узник написал:

«Я заболел не потому, что беспокоился о тюльпане, а потому, что мне больно не видеть вас».

Потом, после ухода Грифиуса, когда настал вечер, Корнелис подсунул записку под дверь и весь обратился в слух.

Но сколько ни прислушивался, он ничего не слышал – ни шагов, ни шелеста платья.

Раздался только голос, тихий, как вздох, и нежный, как ласка, бросивший в его окошко два слова:

– До завтра.

Завтра – это был уже восьмой день. Роза и Корнелис восемь дней не видели друг друга.

XX. Следствия мучительной недели

Действительно, назавтра в обычный час ван Берле услышал, что у его окошка осторожно скребутся, как всегда делала Роза в счастливые дни их дружбы. Нетрудно догадаться, что Корнелис в этот момент находился близ дверного оконца, через решетку которого он сможет увидеть очаровательное личико, исчезнувшее так надолго из его поля зрения.

Роза, ждавшая с фонарем в руке, не смогла скрыть волнения, увидев, как узник побледнел и как печален.

– Вы нездоровы, господин Корнелис? – спросила она.

– Да, мадемуазель, – ответил наш герой, – я болен душой и телом.

– Я вижу, сударь, что вы ничего не едите, – сказала Роза, – а мой отец сказал мне, что вы и с постели больше не встаете. Тогда я вам написала, чтобы успокоить насчет драгоценного для вас предмета, о судьбе которого вы так тревожитесь.

– А я вам ответил. И поскольку вы вернулись, дорогая Роза, думаю, что вы мое письмо получили.

– Да, правда, я его получила.

– На сей раз вы не станете оправдываться тем, что не знаете грамоты. Теперь вы не только бегло читаете, но и в письме сделали огромные успехи.

– Верно, я не только получила вашу записку, но и прочитала ее. Вот и пришла, чтобы помочь вам вылечиться.

– Вылечиться?! – воскликнул Корнелис. – Значит, у вас есть для меня какая-то отрадная весть?

С этими словами молодой человек устремил на Розу глаза, в которых загорелась надежда. Девушка то ли не поняла этого взгляда, то ли не захотела его понять. И строго ответила:

– Я могу сказать вам только о вашем тюльпане, который, насколько я знаю, для вас главнее всего на свете.

Эти слова Роза произнесла таким ледяным тоном, что Корнелиса пробрала дрожь.

Ретивый цветовод не понимал, как много кроется под этим мнимым равнодушием, а бедная девочка все еще отчаянно боролась с черным тюльпаном – своим главным соперником.

– Ах, – простонал Корнелис, – снова, снова все то же! Роза, Боже правый, разве я не говорил вам, что думаю только о вас, тоскую только о вас, мне не хватает вас одной; лишенный вашего присутствия, я чувствую, что у меня отняли воздух, свет дня, солнечное тепло, саму жизнь!

Роза печально улыбнулась:

– А между тем ваш тюльпан, – промолвила она, – подвергался такой большой опасности!

Корнелис поневоле затрепетал и вмиг угодил в расставленную ловушку, если это только была ловушка:

– Опасности? – весь дрожа, вскричал он. – Боже мой, какая еще опасность?

Девушка смотрела на него ласково и снисходительно: она теперь понимала, насколько то, чего она хочет от этого человека, выше его сил. Ей оставалось лишь примириться с его слабостью и принимать его таким как есть.

– Да, – сказала она, – вы тогда угадали: этот Якоб, мой предполагаемый ухажер, оказался здесь не ради меня.

– Тогда ради кого? – в тревоге вскинулся он.

– Ради тюльпана.

– Ох! – выдохнул Корнелис, бледнея при таком известии сильнее, чем тогда, полмесяца тому назад, когда Роза, ошибаясь, сказала, что Якоб приехал из-за нее.

Его ужас не укрылся от девушки, и по выражению ее лица Корнелис понял: она подумала именно о том, что и мы сейчас отметили.

– Простите меня, Роза, – сказал он. – Я знаю вас, знаю доброту и честность вашего сердца. Бог дал вам разум, способность суждения, волю и энергию, чтобы защищаться, моему же бедному тюльпану ничего такого не дано, а он под угрозой.

Ничего не ответив на это извинение, она продолжала:

– С тех пор, как вас обеспокоил этот человек, следивший за мной в саду, а я его заметила и узнала в нем Якоба, он стал и меня тревожить. Еще больше, чем вас! Я сделала, как вы мне говорили. На следующий день после того, как мы виделись в последний раз и вы сказали мне…

Корнелис перебил ее.

– Еще раз: простите меня, Роза! – воскликнул он. – То, что я сказал, было ошибкой, я не должен был этого говорить. Я уже просил прощения за эти роковые слова и вот прошу снова. Неужели все мои сожаления тщетны?

– Назавтра после того дня, – продолжала Роза, – когда вы говорили мне… о хитрости, которую надо пустить в ход, чтобы проверить, за мной или за тюльпаном охотится этот мерзкий человек…

– Да-да, мерзкий… Он же вам противен, не правда ли?

– Я его ненавижу, – вздохнула Роза. – Ведь это из-за него мне пришлось так мучиться целых восемь дней!

– Ах, значит, и вы тоже страдали? Спасибо, Роза, благодарю вас за эти добрые слова.

– Ну вот, назавтра после того злополучного дня я спустилась в сад и направилась к грядке, где должна была посадить тюльпан. И я все время поглядывала, не идет ли кто за мной снова, как в прошлый раз.

– И что же? – не утерпев, поторопил ее Корнелис.

– Ну, что? Та же самая тень проскользнула между воротами и стеной и, как тогда, скрылась за бузиной.

– А вы притворились, будто ничего не заметили? – спросил ван Берле, помнивший во всех подробностях свой совет Розе.

– Да, и я наклонилась над грядкой, поковыряла землю лопатой, будто сажала луковицу.

– А он… он в это время?..

– Я видела среди ветвей его глаза, сверкающие, как у тигра.

– Вы это заметили? – вскричал Корнелис. – Правда?

– Потом я сделала вид, будто закончила посадку, и удалилась.

– А сами дошли только до садовых ворот, не правда ли? Так, чтобы сквозь щели подглядеть, что он станет делать после вашего ухода?

– Он помедлил, хотел, вероятно, убедиться, что я не вернусь. Потом, крадучись, вышел из своего укрытия и, описав длинную петлю, стал приближаться к грядке. Добравшись, наконец, до цели, то есть оказавшись прямо напротив того места, где земля была только что взрыта, он остановился с равнодушным видом, огляделся по сторонам, всмотревшись в каждый уголок сада, глянув на каждое окно соседних домов, на землю и небо, и, подумав, что его никто не видит, бросился к грядке, погрузил обе руки в рыхлую землю, захватил ее полными пригоршнями и стал осторожно просеивать между пальцами, проверяя, не там ли луковица. Он трижды повторил эту попытку, с каждым разом все более распаляясь, пока наконец до него не дошло, что здесь какой-то обман. Тогда он справился с пожиравшим его возбуждением, взял грабли, сровнял землю, чтобы она после его ухода выглядела так же, как до его вмешательства, и посрамленный, растерянный, побрел к воротам, напустив на себя невинный вид человека, который просто прогуливается.

– О, презренный! – пробормотал Корнелис, утирая со лба пот, проступающий крупными каплями. – Подлый, низкий! Я разгадал его! Но как же луковица, Роза? Что вы сделали с ней? Увы! Сейчас уже немного поздно сажать ее.

– Луковица уже шесть дней в земле.

– Где?! – возопил Корнелис. – Как так?! О Боже мой, какая неосторожность! Где она? В какой почве? Правильно ли выбрано место ее расположения? Нет ли риска, что этот ужасный Якоб украдет ее?

– Такой опасности нет, если только Якоб не взломает дверь моей комнаты.

– А, так она у вас, в вашей комнате, – сказал Корнелис, несколько успокоившись. – Но в какой земле, в каком горшке? Надеюсь, вы не проращиваете ее в воде, как добрые кумушки из Харлема и Дордрехта, которые упорствуют в заблуждении, что вода может заменить землю, как будто вода, состоящая на тридцать три части из кислорода и на шестьдесят шесть из водорода, способна… Ох, Роза, что я несу?

– Да, для меня это, пожалуй, слишком мудрено, – ответила улыбаясь девушка. – Чтобы вас успокоить, я отвечу просто: ваша луковица не в воде.

– Ах! От сердца отлегло.

– Она в хорошем глиняном горшке, такой же ширины, как кувшин, в который вы посадили свою. Почва там состоит на три четверти из обычной земли, набранной в самом плодородном месте сада, остальное – земля, взятая с улицы. О, я столько раз слышала и от вас, и от этого мерзавца, как вы его называете, Якоба, в какой почве должен произрастать тюльпан, что разбираюсь в этом теперь, как лучший из садоводов Харлема!

– Но теперь остается выяснить, где вы его держите, Роза?

– Сейчас он на солнце все время, пока оно светит. Но когда он взойдет, а солнце станет жарче, я поступлю так же, как вы сделали здесь, дорогой господин Корнелис. Буду ставить его на подоконник восточного окна с восьми утра до одиннадцати, а с трех часов пополудни до пяти вечера – на подоконник западного окна.

– О, это то, что надо! – воскликнул Корнелис. – Вы безупречный садовод, моя прекрасная Роза! Однако боюсь, что взращивание моего тюльпана отнимает у вас все ваше время.

– Да, это верно, – сказала Роза, – но что с того? Ваш тюльпан – мое дитя. Я уделяю ему столько же времени, сколько тратила бы на своего ребенка, если бы была матерью. А мне только и остается, что усыновить ваше детище, – с улыбкой прибавила она, – ведь у меня нет иного способа перестать быть его соперницей.

– Моя добрая, милая Роза! – пробормотал узник, бросив на девушку взгляд, более похожий на взгляд любовника, чем садовода, и тем самым немного ее утешивший.

Ненадолго воцарилось молчание, пока Корнелис пытался через прутья решетки поймать ускользающую руку Розы. Так в том и не преуспев, заговорил снова:

– Значит, луковица в земле уже шесть дней?

– Да, господин Корнелис, – подтвердила девушка. – Шесть.

– И росток все еще не проклюнулся?

– Нет, но думаю, завтра он появится.

– Завтра вечером вы мне расскажете, как он поживает и какие новости у вас, не так ли? Судьба дитяти, о котором вы только что говорили, меня волнует, но еще больше я беспокоюсь о матери.

– Завтра? – протянула Роза, искоса глянув на Корнелиса. – Не знаю, смогу ли я прийти завтра.

– Боже мой! – возроптал узник. – Почему вы не сможете?

– Господин Корнелис, у меня уйма дел.

– А у меня только одно, – проворчал ван Берле.

– Да, любить свой тюльпан, – кивнула девушка.

– Любить вас, Роза.

Она покачала головой.

И снова наступило молчание.

– В конце концов, – прерывая паузу, заговорил Корнелис, – все в природе меняется: вслед за весенними цветами раскрываются другие, и пчелы, нежно ласкавшие фиалки и левкои, с такой же любовью садятся на жимолость, розы, жасмин, хризантемы и герань.

– К чему это вы? – насторожилась Роза.

– К тому, мадемуазель, что вы поначалу любили слушать рассказы о моих радостях и печалях. Вы ласкали цветок нашей общей юности. Но мой увял без света. В саду надежд и наслаждений узника нет смены времен года. Он не чета тем пышным садам, что цветут на вольном воздухе, под лучами солнца. Едва минует майская жатва, пчелы, подобные вам, Роза, пчелы с тонкой талией, с золотистыми усиками и прозрачными крылышками, собрав свои взятки, улетают, проскользнув сквозь решетку, прочь от холода, одиночества, тоски, чтобы в другом месте искать ароматов, теплых испарений… да наконец, счастья!

Роза смотрела на Корнелиса с улыбкой, но он этого не видел, ибо устремил взор к небу.

Вздохнув, он продолжал:

– Вы покинули меня, мадемуазель Роза, чтобы не упустить наслаждений всех четырех времен года. С вашей стороны это вполне естественно, я не жалуюсь, да и какое право я имею требовать от вас верности?

– От меня – верности?! – вскричала Роза, заливаясь слезами и уже не стараясь скрыть от Корнелиса эти капли жемчужной росы, катившиеся по ее щекам. – Значит, я не была вам верна? Я?

– Увы! – простонал наш герой. – Какая же это верность – бросить меня умирать здесь одного?

– Но, господин Корнелис, – возразила Роза, – разве я не делала для вас все, что могло доставить вам удовольствие? Я же занималась вашим тюльпаном!

– Сколько горечи в ваших словах, Роза! Вы корите меня за единственную чистую радость, что выпала мне на долю в этом мире.

– Мне не за что упрекать вас, господин Корнелис, разве только за глубокую печаль, которую я пережила, когда в Бюйтенхофе мне сказали, что вы приговорены к смерти.

– Но вам не нравится, что я так люблю цветы, моя нежная Роза?

– Я ничего не имею против вашей любви к ним, господин Корнелис, но мне грустно, что они вам дороже, чем я.

– Ах, милая, дорогая моя возлюбленная! – воскликнул Корнелис. – Посмотрите, как у меня дрожат руки, как я бледен, послушайте, как бьется мое сердце! Ведь все это не оттого, что мой черный тюльпан улыбается мне и зовет меня, нет, это потому, что вы мне улыбаетесь, склоняетесь к моему окошку и мне кажется – не знаю, правда ли это, – что ваши прекрасные руки, ускользая от моих, все-таки жаждут их коснуться, я ощущаю, как пылают ваши щеки за этой холодной решеткой. Роза, любовь моя, растопчите луковицу черного тюльпана, уничтожьте надежду на его рождение, погасите нежный свет этой чистой, чарующей мечты, которой я привык утешаться изо дня в день, да будет так! Больше никаких тюльпанов с их пышными венчиками, изысканной грацией, божественной причудливостью! Отнимите у меня все это, вы, цветок, ревнующий к другим цветам, отнимите, только не лишайте меня вашего голоса, ваших пленительных движений, звука ваших шагов на этой крутой лестнице, блеска ваших глаз в полумраке коридора, оставьте мне веру в вашу любовь, непрестанно согревающую мое сердце. Любите меня, Роза, ведь я чувствую, что люблю вас, вас одну!

– После черного тюльпана, – вздохнула девушка, но губы Корнелиса наконец смогли дотянуться сквозь железную решетку до ее теплых ласковых рук – она больше этому не противилась.

– Прежде всего, что ни есть на свете, Роза…

– Должна ли я вам поверить?

– Так же, как вы верите в Бога.

– Хорошо. Ведь любовь ко мне вас не обязывает почти ни к чему.

– К несчастью, это так, дорогая Роза. Зато вас обязывает.

– Меня? – удивилась она. – К чему это может меня обязывать?

– Прежде всего к тому, чтобы не выходить замуж.

Она улыбнулась:

– Ах, вот вы какой! Сущий тиран! Вы обожаете свою красавицу, и думаете, и грезите только о ней, когда вас приговорили к смерти, вы, идя на эшафот, посвятили ей свой последний вздох, но от меня, бедной девушки, вместе с тем требуете, чтобы я пожертвовала ради вас своими мечтами и стремлениями.

– Да о ком вы толкуете, Роза? Какая еще красавица? – изумился Корнелис, безуспешно стараясь вспомнить, на какую женщину могла бы намекать его собеседница.

– Ну как же, сударь? Я говорю о брюнетке с тонким станом, прекрасной брюнетке со стройными ножками и аристократической головкой. Конечно, о вашем цветке.

– Красивая выдумка, – усмехнулся Корнелис. – Однако, милая Роза, именно вас, помимо вашего или, вернее, моего ухажера Якоба, окружает множество довольно бойких поклонников. Вспомните, разве не вы сами мне рассказывали о студентах, офицерах, приказчиках Гааги? Что, неужели в Левештейне нет приказчиков, офицеров и студентов?

– О, и здесь есть, и даже много.

– И они вам пишут?

– Пишут.

– А теперь, когда вы умеете читать…

У Корнелиса вырвался вздох при мысли, что ему, злополучному узнику, Роза обязана возможностью читать любовные письма, которые шлют ей его соперники.

– Что же! – заметила девушка. – По-моему, читая эти записки, я, господин Корнелис, лишь исполняю ваши указания.

– То есть как? Что за указания?

– Ваши собственные, да, вы просто забыли, – тут Роза в свою очередь тяжело вздохнула. – Забыли свое завещание, собственноручно написанное на листке из Библии господина Корнелиса де Витта. Но я-то его помню, ведь теперь, когда я научилась читать, я его перелистываю ежедневно, даже по два раза в день. Так вот, в том завещании вы мне велите полюбить и выйти замуж за пригожего молодого человека лет двадцати шести-двадцати восьми. Я его ищу, а поскольку у меня весь день посвящен заботам о вашем тюльпане, для поисков вы должны предоставить мне вечер.

– Ах, Роза, вспомните, что это завещание составлялось в предвидении моей смерти, а я, хвала небесам, жив.

– Что ж, стало быть, я прекращу искать этого пригожего молодца лет двадцати шести – двадцати восьми, а приду повидаться с вами.

– Да, Роза, приходите непременно!

– Но с одним условием.

– Я принимаю его заранее!

– Чтобы в течение трех дней я ни слова не слышала о черном тюльпане.

– Если вы потребуете, Роза, о нем больше никогда не будет речи.

– Нет, – усмехнулась она, – невозможного требовать не следует.

И тут ее лицо, словно по неосмотрительности, оказалось так близко к решетке, что Корнелис смог коснуться губами свежей девичьей щеки. Роза, чуть не задохнувшись от переполнявшей ее любви, тихонько вскрикнула и исчезла.