Текст книги "Отон-лучник"

IV

Герман заколебался было, но, решив, что стыдно мужчине трепетать перед женщиной, сделал несколько шагов в сторону таинственной незнакомки, а та, видя, что он послушался, отступила в комнату, взяла стоявшую на столе зажженную лампу и, подойдя к следующей двери и открыв ее, вновь поманила за собой лучника, уже переступившего порог первой двери. Этот знак сопровождался такой ласковой улыбкой, что последние страхи Германа рассеялись. Он устремился за незнакомкой, а та, слыша его торопливую поступь, вновь обернулась и знаком велела держаться от нее на расстоянии нескольких шагов. Герман подчинился. В полном молчании шли они по анфиладе пустынных темных покоев, пока, наконец, таинственная проводница не толкнула дверь в ярко освещенную комнату, посреди которой стоял стол, накрытый на два прибора. Девушка первой вошла в комнату и, поставив лампу на камин, молча села на один из двух стоявших у стола стульев. Затем, увидев, что Герман в нерешительности стоит на пороге, проговорила:

– Добро пожаловать в замок Виндек.

– Достоин ли я такой чести? – возразил Герман.

– Разве вы не голодны, господин лучник? Разве не мучит вас жажда? – отвечала девушка. – Так садитесь, ешьте и пейте: я приглашаю вас.

– Наверное, вы хозяйка этого замка? – промолвил Герман, садясь к столу.

– Да, – кивнув, подтвердила она.

– И вы живете в этих развалинах одна? – продолжал лучник, с удивлением оглядываясь по сторонам.

– Да, я здесь одна.

– А ваши родители?

Девушка указала на висевшие на стене два портрета – мужчины и женщины – и тихо ответила:

– Я последняя в своем роду.

Герман внимательно посмотрел на нее, не зная что и думать об этом странном создании. В это мгновение он поймал устремленный на него взгляд девушки: в подернутых слезами глазах ее сияла нежность. В один миг Герман забыл о еде – его, безродного лучника, как равного принимала за своим столом знатная дама, словно забывшая о сословной гордости. Он был молод, хорош собой и не сомневался в собственных достоинствах; ему показалось, что тот случай достичь счастья, который, как говорят, выпадает любому человеку раз в жизни, выпал теперь и на его долю.

– Откушайте, – сказала девушка, подавая ему кусок кабаньей головы. – Испейте, – сказала она, наливая ему в бокал красного как кровь вина.

– Нельзя ли узнать ваше имя, прекрасная хозяйка? – спросил расхрабрившийся Герман, поднимая бокал.

– Меня зовут Бертой.

– Что ж, за ваше здоровье, прекрасная Берта! – воскликнул лучник и залпом опорожнил свой бокал.

Ничего не отвечая, Берта лишь грустно улыбнулась.

Напиток произвел волшебное действие: глаза Германа вспыхнули и, пользуясь приглашением хозяйки, он накинулся на ужин с воодушевлением, ясно говорившим, что неблагодарность отнюдь не была ему свойственна, причем так увлекся трапезой, что даже забыл сотворить крестное знамение, как привык делать, принимаясь за еду. Берта смотрела, как он ест, но сама не притронулась ни к чему.

– А разве вы сами не откушаете? – спросил ее Герман. Берта покачала головой и вновь налила ему вина. В те далекие времена прекрасные дамы уже завели обычай притворно пренебрегать едой и питьем как вещами низменными и недостойными их, и не раз, прислуживая на пирах, Герман видел, что хозяйка дома не прикасается к еде, в то время как рыцари, сидящие вокруг нее, предаются чревоугодию; видел он и красавиц, державших себя так, словно они питались лишь сладкими ароматами и росой – будто мотыльки или цветы, на которых они походили изяществом, яркой красотой и нарядами. Решив, что так обстоит и с Бертой, Герман продолжал есть и пить, ничуть не смущаясь ее воздержанием. К тому же, любезная хозяйка не оставалась совсем уж безучастной и, заметив, что бокал его пуст, в третий раз налила ему вина.

Все страхи и тревоги Германа полностью рассеялись. Вино было прекрасное и совершенно настоящее, ведь оно производило на этого ночного гостя обычное свое действие. Герман испытывал прилив веры в собственные силы и, перебирая свои заслуги и достоинства, отнюдь не поражался выпавшей на его долю удаче. Единственное, что его удивляло, так это то, как долго ему пришлось ожидать ее. Он пребывал в таком счастливом расположении духа, как вдруг взгляд его упал на лежавшую на одном из стульев лютню, на которой, казалось, играли недавно. Тогда он подумал, что музыка не испортит такой замечательной трапезы, и, любезно обратившись к Берте, попросил ее взять инструмент и спеть ему что-нибудь.

Берта протянула руку и, взяв лютню, извлекла столь звучный аккорд, что Герман весь затрепетал. Едва он оправился от волнения, как девушка запела нежным и глубоким голосом, и выбранная ею баллада была так созвучна с событиями этого вечера, что могло показаться, будто таинственная музыкантша мастерски импровизирует.

В балладе говорилось о знатной даме, влюбленной в лучника.

Намек не ускользнул от Германа, и если у него оставались еще какие-то сомнения, баллада полностью их рассеяла. И вот, когда девушка запела последний куплет, он поднялся со стула, обошел стол, встал позади нее совсем близко, так что рука хозяйки, едва успев вновь скользнуть по струнам лютни, очутилась в руках Германа. Но она была так холодна, что юноша вздрогнул; однако в ту же минуту он овладел собой.

– Увы, сударыня, – проговорил он, – я всего лишь бедный лучник, без имени, без состояния, но любить умею не хуже иного короля.

– А я не ищу ничего, кроме любящего сердца, – отвечала Берта.

– Так, значит, вы свободны? – уже смелее спросил Герман.

– Да, свободна, – промолвила девушка.

– Я люблю вас! – воскликнул Герман.

– И я люблю тебя, – отозвалась Берта.

– И вы согласны выйти замуж за меня? – вскричал Герман.

Ни слова не отвечая, Берта встала, подошла к шкафчику, достала из выдвижного ящика два кольца, показала их Герману, затем так же молча вынула из шкафчика венок из флердоранжа и свадебную вуаль. Потом она надела вуаль, поверх нее – венок и, обернувшись к Герману, проговорила:

– Я готова.

Герман невольно вздрогнул при этих словах. Однако он зашел слишком далеко, чтобы останавливаться на полпути. К тому же, чем рисковал он, неимущий лучник, у кого не было даже собственного клочка земли и для кого одно только столовое серебро, украшенное гербом владельцев замка, представляло целое состояние?

Так что он подал руку своей нареченной и кивнул в знак того, что готов следовать за ней.

Ледяная рука коснулась его пылающей ладони; открыв дверь, Берта повела его темным коридором, освещенным лишь тусклым светом выступившей из-за облаков луны: призрачный свет ее лился в узкие окошки вдоль коридора. Коридор заканчивался лестницей, ведущей куда-то вниз, в полную темноту. Дойдя до этого места, Герман невольно затрепетал, остановился и хотел уж было убежать, но рука Берты сжала его руку, как ему показалось, со сверхъестественной силой, и он последовал за девушкой, отчасти повинуясь увлекавшей его силе, отчасти стыдясь изменить данному слову.

Тем временем они спускались и спускались по лестнице; вскоре на Германа пахнуло сыростью и он понял, что они очутились в каком-то подземелье. Сомнения его рассеялись: лестница кончилась, они ступили на ровный пол подвала.

Шагов через десять Берта приостановилась и, повернувшись, проговорила в темноту:

– Идемте, батюшка.

Затем она вновь повлекла за собой Германа.

Однако еще через десять шагов она вновь остановилась и, на этот раз повернувшись в другую сторону, промолвила:

– Идемте, матушка.

И вновь двинулась вперед, но лишь затем, чтобы еще: через десять шагов вновь остановиться и в третий раз обратиться с призывом:

– Идемте, сестрицы.

И хотя Герман совершенно ничего не видел, ему показалось, что сзади слышатся шаги и шелест платьев. В это мгновение он задел головой какой-то свод, но Берта кончиком пальца толкнула камень, и тот поднялся: за ним находился вход в ярко освещенную церковь. Выйдя из склепа, они очутились перед алтарем. В то же самое время на клиросе приподнялись две плиты и глазам Германа предстали родители Берты в тех же костюмах, в каких они были изображены на портретах, что он видел в комнате, где ужинал, а за ними из-под плит нефа появились монахини, жившие некогда в близлежащем аббатстве, которое вот уже лет сто стояло в развалинах. Итак, можно было начать венчание, все были в сборе: жених и невеста, родители и гости. Не было лишь священника, но по знаку Берты мраморный епископ, изображение которого было высечено на могильной плите, поднялся со своего места и встал перед алтарем. Тут Герман раскаялся в своей беспечности; он готов был отдать не один год жизни, лишь бы вновь оказаться в караульной возле спящих товарищей. Но какая-то нечеловеческая сила влекла его, и, словно в страшном сне, он не мог ни закричать, ни кинуться прочь.

Тем временем Отон пробудился и, вполне естественно, первым делом посмотрел туда, где должен был стоять на страже Герман: там никого не было. Отон вскочил, вспомнив, что, уже совсем засыпая, видел, как появилась какая-то женщина. В ту минуту он подумал, что это сновидение, но исчезновение Германа придало этому сну некую реальность. Отон поглядел на дверь – он точно помнил, что во время его дежурства она была закрыта, а теперь она была распахнута.

Но ведь могло случиться, что Герман устал и незаметно уснул. Отон подобрал какую-то ветку и, запалив ее от огня в очаге, обошел спящих товарищей, но так и не нашел Германа. Тут проснулся старый лучник: настала его очередь дежурить. Отон рассказал ему о случившемся и просил покараулить, пока он сам пойдет разыскивать пропавшего товарища. Старик покачал головой и объявил:

– Так, значит, он видел хозяйку Виндекского замка. Тогда он и впрямь пропал.

Отон умолял старика объяснить, в чем тут дело, но тот решительно не хотел говорить об этом. Однако слова его о хозяйке замка не только не отбили у Отона желание отправиться на поиски Германа, а, напротив, подстегнули его. Он чувствовал, что здесь происходит нечто таинственное и сверхъестественное, и его отважное сердце заранее испытывало гордость от сознания, что можно будет проникнуть в эту тайну. К тому же ему нравился Герман: за два дня совместного путешествия он нашел в нем храброго и веселого спутника и его жаль было бы потерять. Наконец, он свято верил в спасительную силу чудотворного медальона, привезенного из Палестины одним из его предков – медальоном этим тот коснулся гробницы Христа. Отон неукоснительно и благоговейно носил на груди эту реликвию, подаренную ему в детстве матерью.

Как ни отговаривал его старый лучник, Отон лишь все более укреплялся в своем намерении и наконец при свете своего импровизированного факела вошел в соседнюю комнату, дверь которой по-прежнему оставалась открытой. Ничего особенного он там не заметил, лишь вторая дверь тоже была распахнута. Отон решил, что Герман прошел через эту комнату куда-то дальше, и направился по длинной анфиладе покоев, пока не добрался до праздничного зала.

По мере того как Отон приближался к залу, ему стали слышаться какие-то голоса; он прислушался, и вскоре все сомнения его рассеялись – в самом деле, неподалеку кто-то разговаривал, но голос Германа там не слышался. Однако полагая, что собеседники могли сказать ему, где Герман и что с ним произошло, юный граф подошел к двери и замер на пороге, пораженный странным зрелищем, представшим перед его глазами: стол, который мы уже видели, по-прежнему стоял накрытым и был ярко освещен, но за столом сидели совсем иные сотрапезники – портреты сошли с холста, вышли из рам и сидели друг против друга, величаво и неспешно беседуя, как полагается особам их возраста и положения. Отон не поверил себе: представшие перед ним люди манерами и выражениями, казалось, принадлежали к минувшим векам и разговаривали на старинном немецком языке времен Карла Лысого. Тем внимательнее Отон стал следить за тем, что там говорилось и делалось.

– Вопреки всем вашим резонам, дорогой граф, – говорила меж тем женщина, – я и впредь буду настаивать, что брак, который заключает сейчас дочь наша Берта, есть не что иное, как мезальянс, подобного которому еще не было в нашем роду. Фи! Какой-то лучник…

– Сударыня, – отвечал ей супруг, – вы совершенно правы, но вот уже более десяти лет, как ни одна живая душа не появлялась в этих развалинах, а хозяин, которому служит наша дочь, не столь разборчив, как мы с вами, – для него душа и есть душа… К тому же, под одеждой лучника может биться весьма достойное сердце. Свидетелем тому – юный Отон, явившийся сюда, дабы воспрепятствовать их союзу. Вот он стоит и нагло слушает наш разговор. И если сейчас он не вернется к своим товарищам, я собственноручно разрублю его вот этим мечом!

При этих словах, повернувшись к двери, на пороге которой застыл онемевший от изумления юноша, граф выхватил меч и двинулся к незваному гостю, но шел он медленно и скованно, подобно автомату, приводимому в движение ловко устроенными пружинами, а не живыми мускулами.

Отон следил за его приближением с невольным ужасом. Однако он намеревался защищаться и принять бой, кем бы ни был его противник. Но, видя, с каким необычным врагом предстоит ему драться, он сообразил, что помимо материального оружия здесь необходимо прибегнуть к оружию духовному, поэтому, прежде чем выхватить меч, сотворил крестное знамение.

В тот же миг факелы погасли, стол исчез, а старый рыцарь и его супруга исчезли как наваждение. Отон совсем было растерялся, но, не слыша более голосов и не видя перед собой никакого противника, вошел в зал, мгновением ранее столь ярко освещенный, а теперь погрузившийся во тьму, и при свете своего смолистого факела убедился, что фантастические собеседники вновь заняли свои места на портретах, и лишь глаза старого рыцаря казались живыми и угрожающе следили за юношей.

Отон двинулся дальше. Из того, что он услышал, было ясно, что Герману грозит неминуемая опасность, так что, увидев очередную распахнутую дверь, он принял это за указание и вошел в коридор, затем добрался до лестницы, спустился по ступеням и вскоре оказался в склепе аббатства, за которым виднелась ярко освещенная церковь. Дверь в подземелье была открыта и, как показалось Отону, тоже вела к церкви, однако юноша решил, что лучше пройти через склеп, чем под склепом. Итак, он вошел в подземную галерею и направился к церкви. Дверь туда была заперта, но она так обветшала, что стоило Отону легонько толкнуть ее, как замок тут же вывалился из дубовой доски.

Оказавшись в церкви, Отон разом охватил взглядом всех присутствующих – монахинь, жениха и невесту, родственников и, главное, восставшего из могилы мраморного епископа: тот уже собирался надеть венчальное кольцо на палец бледного и дрожащего Германа. Несомненно, это и была свадьба, о которой говорили старый рыцарь и его супруга. Отон протянул пальцы к кропильнице, смочил пальцы святой водой и, поднеся их ко лбу, перекрестился.

В то же мгновение все пропало как по волшебству – епископ, новобрачная, родственники, монахини. Факелы потухли, церковь задрожала, как будто мертвецы, нежданно водворенные в могилы, сотрясли пол и стены. Раздался чудовищный раскат грома, в клирос ударила молния, и Герман как подкошенный рухнул без памяти на каменные плиты храма.

Отон кинулся к нему, освещая дорогу догоравшим факелом и, взвалив товарища на спину, хотел унести его; но тут смолистая ветка погасла, и, отбросив ее подальше, юноша стал на ощупь пробираться к двери. Однако в непроницаемой тьме, окутавшей церковь, ему не удалось исполнить своего намерения, и не менее получаса блуждал он по залу, натыкаясь на колонны; на лбу его проступал холодный пот, волосы вставали дыбом при мысли о виденном им адском обряде. Наконец он нашел вожделенную дверь.

Но едва он ступил за порог, как какие-то голоса стали звать его и Германа; в тот же миг окна замка осветились, а через минуту свет факелов озарил и подножие лестницы, и своды подземелья. Отон отозвался на зов, однако крик этот отнял у него последние силы, и юноша без сил упал подле бездыханного Германа.

Лучники отнесли обоих в караульную, и вскоре наши герои пришли в себя и поведали товарищам все, что с ними приключилось. В свою очередь они узнали, что, заслышав страшный раскат грома, прокатившийся по замку, хотя не было никакой грозы, старый лучник разбудил своих товарищей и кинулся искать отважных юношей, которых и нашел – одного в беспамятстве, другого близко к тому.

У всего отряда сон как рукой сняло, и при первых лучах зари лучники тихонько выбрались из развалин Виндекского замка и вновь двинулись к Клеве, куда и прибыли около девяти часов утра.

V

Ристалище, предназначенное для состязания лучников, являло собой ровную площадку, простирающуюся от Клевского замка до берега Рейна. У стен замка был воздвигнут помост для князя и его свиты. По другую сторону ристалища и на берегу Рейна уже собрались жители всех окрестных деревень, с нетерпением ожидавшие начала увлекательного зрелища: оно казалось крестьянам тем более притягательным, что героем дня, по их мнению, бесспорно должен был оказаться их земляк. На одном краю луга уже собрались лучники, прибывшие со всех концов Германии, а на другом была установлена мишень, которую лучникам предстояло поразить со ста пятидесяти шагов: белая дощечка с черной точкой в центре, обведенной двумя кругами – красным и синим.

В десять часов послышались звуки труб, ворота замка распахнулись, и оттуда выехала роскошная кавалькада: то были князь Адольф Клевский, принцесса Елена и владетельный граф фон Равенштейн. Многочисленная челядь – пажи и лакеи, также верхами, хотя расстояние, отделявшее замок от ристалища, едва ли составляло полмили, – следовала за господами; и вся эта вереница всадников спускалась на луг по узкой тропинке, подобно длинной пестрой змее, ползущей к реке на водопой.

Вот поднялись на приготовленный для них помост король и королева праздника; раздались приветственные возгласы, не смолкавшие несколько минут. Но даже когда знатные господа расположились на своих местах, Отон так и не мог разомкнуть уст, не в силах отвести глаз от юной принцессы Елены.

И в самом деле, то была одна из прекраснейших дочерей Северной Германии, где женщины славятся неяркой, но утонченной красотой. Подобно растению, растущему во влажных и тенистых лесах, Елена, возможно, не отличалась яркостью красок, присущей юности, цветущей под жарким небом юга, зато гибкостью и грациозностью она походила на водяную лилию, которая на рассвете всплывает к поверхности озера, чтобы полюбоваться на Божий день и порадоваться празднику жизни, но с наступлением сумерек закрывает свою чашечку и почивает на широких круглых листьях, покоящихся на длинных подводных стеблях, что по воле природы служат ей колыбелью. Она шла за своим отцом, а за ней следовал граф фон Равенштейн (шли слухи, что в самом скором времени он станет ее женихом). Позади господ шли пажи; они несли на красной бархатной подушке шапочку, которой предстояло увенчать победителя. Наконец высшие чины свиты князя Адольфа заняли на помосте места для почетных гостей. Принцесса Елена грациозно склонила головку в ответ на восхищенный гул, поднявшийся при ее появлении, и отец ее дал знак начинать состязание.

В стрельбах участвовало около ста двадцати лучников, а условия соревнований были таковы:

кто с первого выстрела не сумеет поразить белую дощечку, должен немедленно выбыть из соревнования и более в нем не участвовать;

кто со второго выстрела не сумеет попасть в красный круг, также выбывает из соревнования;

в последнем, самом главном соревновании принимают участие лишь те, кому удастся с третьего выстрела поразить синий круг.

Таким образом, удавалось избежать путаницы и игры случая, в результате чего слабый стрелок мог бы одержать победу над более искусным соперником.

Едва был подан сигнал, как все лучники натянули луки и приготовили стрелы. Предварительно всех их переписали, и теперь герольд выкликал их в порядке алфавита, и те, чьи имена он называл, выступали вперед и пускали стрелы.

На первом испытании отсеялось десятка два стрелков – под смех зрителей они понуро убрались на огороженную площадку, где им предстояло ожидать новых товарищей по несчастью.

Во втором туре из состязания выбыло еще больше стрелков, ведь чем труднее становится испытание, тем меньше людей может его выдержать. Наконец, к третьему туру осталось лишь одиннадцать лучников, в том числе Франц, Герман и Отон. Эти одиннадцать человек были самыми искусными стрелками от Страсбурга до Неймегена. Не удивительно, что зрители следили за ними с удвоенным вниманием, и даже выбывшие из состязания стрелки, забыв о собственном поражении, горячо молились, чтобы удача улыбнулась другу, земляку или брату.

Теперь оставшиеся участники сами внесли в принятые условия еще одно: будет и четвертая попытка, и если стрелку не удастся поразить черный кружок в центре мишени, он выбывает из состязания, а число претендентов соответственно сокращается. Семерых лучников постигла неудача. Стрелы Франца и Германа вонзились в «буланку» (так на языке лучников называется край яблочка мишени). Некий Мильдар и Отон попали в самое яблочко.

Этот самый Мильдар, о ком мы впервые сейчас упоминаем, служил лучником у графа фон Равенштейна, и слава его облетела рейнские берега от песков Дордрехта до Сен-Готардской гряды, где великая река берет свое начало, слабым ручейком выбиваясь из-под скалы. Франц и Герман давно мечтали встретиться со знаменитым стрелком, о чьем мастерстве они были наслышаны, и помериться силами с этим грозным соперником, дабы поддержать свою репутацию. И вот встреча состоялась: преимущество осталось за Мильдаром, но к четвертой попытке их допустили.

Один Отон все время шел наравне со знаменитым лучником.

По мере того как убывало число стрелков, воодушевление зрителей все возрастало. И разумеется, к славной четверке, прошедшей на четвертый тур, были прикованы все взоры. Трое лучников были достаточно знамениты: они не раз участвовали в состязаниях и выиграли много призов, но четвертый, самый молодой, был совершенно неизвестным. То и дело раздавались вопросы, как зовут этого юнца, но никто толком ничего не знал: наш герой назвался просто – Отон-лучник.

В соответствии с установленным порядком, первому предстояло стрелять Францу. Он подошел к барьеру, отмеченному натянутой на траве веревкой, выбрал лучшую свою стрелу и неспешно изготовился стрелять. Подняв лук на уровень плеч, он несколько секунд сосредоточенно целился, затем спустил тетиву – стрела впилась прямо в черный круг. Франц отступил в сторону, уступая место другим.

Вторым стрелял Герман. Он целился не менее тщательно и с тем же результатом: стрела поразила яблочко.

Настал черед Мильдара. Вот он занял свое место, и толпа замерла. С особым тщанием лучник выбирал стрелу, даже прикинул на пальце центровку – не перевесит ли стальной наконечник нарядного оперения из слоновой кости, затем, видимо довольный испытанием, наложил стрелу на тетиву. И тут, доставая из кармана кошелек, поднялся на гостевой трибуне граф фон Равенштейн – покровитель Мильдара.

– Мильдар, – воскликнул он, – положишь стрелу ближе к середине мишени, и этот кошелек будет твой!

С этими словами граф бросил кошелек к ногам лучника. А тот был так увлечен приготовлениями, что едва обратил внимание на слова своего господина. Кошелек со звоном упал в траву, а лучник даже не повернул головы. Взоры кое-кого из зевак обратились было на кошелек (сквозь его шелковую сетку виднелись золотые монеты), но в тот же миг Мильдар изготовился стрелять и про золото было забыто.

Ожидания графа фон Равенштейна вполне оправдались: стрела разбила штырь, которым мишень крепилась к шесту, и пронзила ее центр. Единодушный крик восторга вырвался у зрителей, а граф фон Равенштейн одобрительно зааплодировал. Елена же, напротив, так побледнела, что отец ее, встревоженно склонившись к ней, осведомился о ее самочувствии, но, вместо ответа, девушка с улыбкой покачала белокурой головкой, и князь Адольф, успокоившись, вновь перевел взгляд на лучников. Тем временем Мильдар подобрал кошелек.

Оставался Отон, чье имя стояло последним в списке. Казалось, меткий выстрел Мильдара лишил его последнего шанса на победу. Но, подобно принцессе, он только молча улыбался, и улыбка совершенно очевидно говорила, что он отнюдь не считает себя побежденным.

Между тем два человека в толпе зрителей с особым интересом следили за состязанием – то были Франц и Герман. Оба они выбыли из числа соперников и теперь возлагали все надежды на своего юного товарища. У них не было кошелька с золотом, чтобы, подобно графу фон Равенштейну, кинуть его под ноги Отону, они просто подошли к юноше и пожали ему руку.

– Не посрами чести кёльнских лучников, – сказали они, – хотя, по правде говоря, мы сами не знаем, как можно ее отстоять.

– Если бы из мишени убрали стрелу Мильдара, я мог бы послать свою стрелу точно в то же место, – отвечал Отон.

Франц и Герман переглянулись, пораженные этими словами. Отон предложил это совершенно спокойно и хладнокровно, а они, памятуя об истории с цаплей, не имели никаких оснований сомневаться в том, что он в состоянии исполнить обещанное. Вокруг стоял неимоверный шум, но наши два героя знаком попросили тишины, и все смолкло. Тогда Герман, повернувшись к помосту, где сидел князь Клевский, зычным голосом огласил просьбу Огона. Просьба его была столь же справедливой, сколь и необычной, и посему ее в тот же миг исполнили. Теперь уже Мильдар заулыбался: он не верил, что из этой затеи будет хоть какой-нибудь толк.

Тогда Отон снял свою шапку и положил ее наземь, а рядом с ней – лук и стрелы и, не торопясь, подошел к мишени, чтобы посмотреть поближе, куда попала стрела Мильдара.

Приставленный следить за мишенью слуга подвел Мильдара к мишени, и тот собственноручно вытащил стрелу. Франц и Герман также хотели убрать свои стрелы, но Отон взглядом остановил их. Лучники поняли, что эти стрелы могут помочь юноше примериться, и понимающе закивали. Тогда Отон сорвал маленькую полевую маргаритку и воткнул ее в отверстие от стрелы Мильдара, чтобы целиться в белое пятнышко на черном яблочке мишени. Затем, не выказывая ни смирения, ни излишней горделивости, юноша направился к барьеру. Спокойствие его объяснялось просто: он не видел ничего постыдного в проигрыше, раз зрители уже оценили его мастерство.

Подойдя к барьеру, он подождал, пока все займут места, и, когда все стихло, поднял с земли лук, словно наугад вынул стрелу из связки, хотя опытный глаз без труда мог заметить, что он взял именно ту, которую хотел. Затем Отон встряхнул головой, откидывая с лица свою длинную белокурую шевелюру, и, наконец, с безмятежной улыбкой – точь-в-точь Аполлон Пифийский – наложил стрелу на тетиву, медленно поднял лук на уровень глаз, правой рукой оттянул тетиву к плечу. Мгновение он стоял неподвижно, подобно каменному изваянию, и вдруг выпустил стрелу – она вылетела с быстротой молнии, и маргаритка на мишени внезапно исчезла. Отон выполнил свое обещание: стрела его вонзилась в отверстие, оставленное стрелой Мильдара. Крик изумления вырвался у зрителей, ведь это походило на чудо. Отон повернулся к князю и поклонился ему. Елена покраснела от удовольствия, а Равенштейн – от досады.

Поднявшись с места, князь Клевский объявил, что раз в состязании победили двое, то и наград будет две: одному достанется шапочка, вышитая принцессой Еленой, второму князь Адольф пообещал собственную свою золотую цепь. Но князь, как самый обычный зритель, сгорал от любопытства, желая узнать, кто же выйдет победителем в столь редкостном состязании, и потому предложил соперникам продолжить соревнование на следующих условиях: каждый выбирает цель по своему вкусу, а соперник пытается поразить ее. Отон и Мильдар согласились с такой готовностью, что всем стало ясно: не выступи князь с этим предложением, они бы сами придумали нечто в этом роде. Зрители возликовали, предвкушая продолжение увлекательного зрелища, и дружно захлопали в ладоши, благодаря князя за щедрость.

По алфавитному порядку право выбора первого состязания принадлежало Мильдару. Он сходил на берег реки, срезал две ивовые ветки, воткнул одну из них на полпути к прежней мишени и, вернувшись к барьеру, выстрелом расщепил ее.

Отон своим выстрелом расщепил вторую ветку.

Теперь настала его очередь; он взял две стрелы, одну заткнул себе за пояс, другую наложил на тетиву и послал, заставив описать полукруг; когда же первая стрела почти отвесно устремилась вниз, он расщепил ее второй стрелой.

Это показалось Мильдару настоящим чудом; он заявил, что никогда не проделывал ничего подобного и не может надеяться на успех. Поэтому он признал себя побежденным и предоставил сопернику право выбрать награду. Как мы говорили, речь шла о шапочке, расшитой принцессой Еленой, и о золотой цепи с груди князя Адольфа Клевского.

Отон выбрал шапочку и преклонил колени перед принцессой, а зрители трижды прокричали «ура» в его честь.