Текст книги "Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Часть четвертая"

III
Гроза

На другой день с утра было пасмурно, сумрачно. Так как в этот день была назначена прогулка короля, то всякий, открывая глаза, прежде всего устремлял взор на небо.

Вершины деревьев окутывал густой душный туман, и солнце, едва заметное сквозь тяжелую пелену, не в силах было рассеять его. Росы не было. Газоны стояли сухие, цветы жаждали влаги. Птицы пели сдержаннее, чем обычно, среди неподвижной, точно застывшей листвы. Не слышно было шороха и шума, этого дыхания природы, порождаемого солнцем. Стояла мертвая тишина.

Проснувшись и взглянув в окно, король был поражен сумрачностью природы. Однако все распоряжения были сделаны, все было приготовлено, и, главное, Людовик очень рассчитывал на эту прогулку, которая сулила ему много заманчивого, поэтому он без колебаний решил, что погода не имеет никакого значения, и так как прогулка назначена, она должна состояться.

Впрочем, в некоторых излюбленных Богом земных царствах бывают часы, когда кажется, будто воля земного короля влияет на волю божественную. У Августа был Вергилий, говоривший: «Nocte puit tota redeunt spectacula mane»[2]2
  Всю ночь идет дождь, утром возвращаются зрелища (лат.).


[Закрыть]. У Людовика XIV был Буало, правда, говоривший совсем о другом, и Бог, относившийся к нему почти так же милостиво, как Юпитер к Августу.

Людовик, как обычно, прослушал мессу, хотя, по правде говоря, воспоминание об одном создании сильно отвлекало его от мыслей о Создателе. Во время службы он не раз принимался считать минуты и даже секунды, отделявшие его от счастливого мгновения, когда должна была начаться прогулка, то есть того мгновения, когда в аллее должна была появиться принцесса с фрейлинами.

Само собой разумеется, что никто в замке не знал о ночном свидании короля и Лавальер. Может быть, болтливая Монтале и разгласила бы о нем, но на этот раз ее удержал Маликорн, предупредивший, что болтливость будет не в ее интересах.

Что же касается Людовика XIV, то он был так счастлив, что простил или почти простил принцессе ее вчерашнюю выходку. В самом деле, он должен был скорее быть довольным ею. Не будь этой злой шалости, он не получил бы письма от Лавальер; не будь этого письма, не было бы аудиенции, а не будь этой аудиенции, он оставался бы в неизвестности. Его сердце было так переполнено блаженством, что там не оставалось места для досады, по крайней мере, в данную минуту.

Итак, вместо того чтобы нахмуриться при виде невестки, Людовик решил обойтись с нею еще дружелюбнее и любезнее, чем обычно. Однако лишь при одном условии – что она не заставит себя долго ждать.

Вот о чем думал Людовик, слушая мессу, вот что заставляло его забывать во время церковной службы о вещах, над которыми ему следовало размышлять в качестве христианнейшего короля и старшего сына церкви.

Но Бог так снисходителен к юным заблуждениям, и все, что касается любви, даже любви греховной, так отечески им поощряется, что, выйдя от мессы и подняв глаза к небу, Людовик увидел сквозь разрывы в низких облаках уголок лазурного ковра, разостланного под ногами господними.

Он вернулся в замок, так как прогулка была назначена в полдень, а часы показывали только десять, усердно принялся за работу с Кольбером и Лионом.

Во время работы Людовик медленно расхаживал от стола к окну, выходившему на павильон принцессы. Он заметил поэтому на дворе господина Фуке, которого почтительно приветствовали придворные, узнавшие о вчерашней аудиенции. Фуке с любезным и счастливым видом направился, в свою очередь, приветствовать короля.

Завидев Фуке, король инстинктивно обернулся к Кольберу. Кольбер улыбнулся и, казалось, тоже был весь полон любезности и ликования. Это приятное настроение охватило его после того, как один из его секретарей вручил ему бумажник, который он, не открывая, спрятал в глубокий карман своих штанов.

Но так как в радости Кольбера всегда содержалось что-то зловещее, то из двух улыбок Людовик предпочел улыбку Фуке. Он знаком приказал суперинтенданту войти, затем обратился к Лиону и Кольберу:

– Закончите эту работу и положите ее на мой письменный стол, я прочту бумаги на свежую голову.

И король ушел.

По знаку Людовика XIV Фуке быстро поднялся по лестнице. Арамис же, сопровождавший суперинтенданта, затерялся в толпе придворных, так что король даже его не заметил.

Король встретился с Фуке на верхних ступенях лестницы.

– Государь, – сказал Фуке, видя приветливую улыбку на лице Людовика, – вот уже несколько дней ваше величество осыпает меня милостями. Теперь не юный король царствует во Франции, а юный бог, бог наслаждения, счастья и любви.

Король покраснел. Комплимент был очень лестным, но он слишком точно бил в цель.

Король проводил Фуке в маленький салон между рабочим кабинетом и спальней.

– Знаете ли, почему я вас позвал? – спросил король, садясь на подоконник, чтобы не упустить из виду цветник, куда выходили вторые двери из павильона принцессы.

– Нет, государь… но уверен, что для чего-нибудь приятного, судя по милостивой улыбке вашего величества.

– Вам так кажется?

– Нет, государь, я вижу это.

– В таком случае вы, ошибаетесь.

– Я, государь?

– Да, я призвал вас, напротив, чтобы поссориться с вами.

– Со мной, государь?

– С вами, и очень серьезно.

– Право, ваше величество пугаете меня… Но я готов слушать, уверенный в справедливости и доброте вашего величества.

– Говорят, господин Фуке, что вы затеваете большой праздник в Во?

Фуке натянуто улыбнулся, как больной, ощутивший первые симптомы забытой им и возвращающейся лихорадки.

– И вы не приглашаете меня? – продолжал король.

– Государь, – отвечал Фуке, – я не думал об этом празднике, и только вчера вечером один из моих друзей (Фуке подчеркнул эти слова) напомнил мне о нем.

– Но ведь вчера вечером я вас видел, и вы ничего не сказали мне об этом, господин Фуке.

– Государь, мог ли я надеяться, что ваше величество спуститесь со своих царственных высот и удостоите своим посещением мое жилище?

– Простите, господин Фуке, вы ни слова не говорили мне о вашем празднике.

– Повторяю, я ничего не сказал об этом празднике королю, во-первых, потому, что еще ничего не было решено, а во-вторых, я боялся отказа.

– Что же заставило вас бояться отказа, господин Фуке? Берегитесь, я решил до конца выспросить вас.

– Горячее желание получить согласие короля на мое приглашение.

– Хорошо, господин Фуке, я вижу, что нам очень легко прийти к согласию. Вы горите желанием пригласить меня на свой праздник, а я горю желанием побывать на нем. Начинайте же, я приму ваше приглашение.

– Как! Ваше величество соблаговолите принять его? – пролепетал суперинтендант.

– Право, – засмеялся король, – выходит, как будто я не только принимаю приглашение, но сам напрашиваюсь.

– Ваше величество удостаиваете меня величайшей чести! – воскликнул Фуке. – Но я вынужден повторить слова господина де Ла Вьевиля[3]3
  Ла Вьевиль Робер (?—1612) – придворный французского короля Генриха IV, маркиз.


[Закрыть], обращенные к вашему деду, Генриху Четвертому: «Государь, я недостоин»[4]4
  …Государь, я не достоин. – Традиционная фраза, произносимая на латыни при награждении. Случай, описываемый Дюма, завершился довольно комично. Выслушав Ла Вьевиля, Генрих IV пошутил: «Я это знаю, да меня племянник попросил».


[Закрыть].

– А я отвечу, господин Фуке, что, если вы устроите праздник, я приду к вам даже без приглашения.

– Благодарю вас, ваше величество, благодарю, – сказал Фуке, поднимая голову при вести об этой милости, которая, как он понимал, должна была его разорить. – Но кто же предупредил ваше величество?

– Молва, господин Фуке; рассказывают чудеса о вас и о вашем доме. Вы возгордитесь, господин Фуке, если узнаете, что король ревнует к вам?

– Это сделает меня счастливейшим из смертных, государь, потому что в тот день, когда король воспылает ревностью к владельцу Во, у того найдется подарок, достойный короля.

– Итак, господин Фуке, устраивайте праздник и распахните настежь двери вашего дома.

– Я прошу ваше величество назначить день, – отвечал Фуке.

– Ровно через месяц.

– Вашему величеству не угодно выразить еще какое-нибудь желание?

– Нет, господин суперинтендант. Я хочу только почаще видеть вас рядом с собою.

– Государь, я имею честь принять участие в прогулке вашего величества.

– Отлично; так я ухожу, господин Фуке. А вот и дамы собираются.

Произнеся эти слова, король с пылкостью влюбленного юноши побежал от окна за перчатками и тростью, которые подал ему камердинер.

Со двора доносился топот лошадей и шум колес по усыпанному песком двору.

Король спустился по лестнице. Когда он появился на крыльце, все придворные замерли. Король пошел прямо к молодой королеве. Что касается королевы-матери, то, чувствуя себя нездоровой, она не пожелала выезжать. Мария-Терезия села в карету вместе с принцессой и спросила у короля, куда ему будет угодно ехать.

Как раз в этот момент король увидел Лавальер, усталую и бледную после вчерашних событий; она садилась в коляску с тремя подругами. Людовик рассеянно ответил королеве, что ему все равно, куда ехать, и что он будет чувствовать себя хорошо всюду, где будет королева.

Тогда королева приказала стремянным ехать в сторону Апремона.

Стремянные поскакали вперед.

Король сел на лошадь. Несколько минут он ехал рядом с каретой королевы и принцессы, держась у дверцы.

Небо прояснилось, однако в воздухе висела какая-то дымка, похожая на грязную кисею. В солнечных лучах кружились блестящие пылинки. Стояла удушливая жара. Но так как король, по-видимому, не обращал внимания на погоду, то она не тревожила и остальных, и кортеж по приказанию королевы направился к Апремону.

Толпа придворных шумела и была весела, видно было, что каждый хотел забыть язвительные речи, раздававшиеся накануне.

Особенно очаровательной была принцесса. В самом деле, она видела короля у дверцы и, поскольку ей не приходило в голову, что он едет возле кареты ради королевы, надеялась, что ее рыцарь вернулся к ней.

Но через какие-нибудь четверть лье король милостиво улыбнулся, поклонился, приостановил лошадь и пропустил вперед карету королевы, затем карету старших фрейлин, а затем и прочие экипажи, которые, видя, что король не трогается с места, хотели также остановиться. Но король подал им знак продолжать путь.

Когда коляска, в которой сидела Лавальер, поравнялась с ним, король приблизился к ней. Король поклонился дамам и собирался ехать рядом с коляской фрейлин, как он ехал рядом с каретой принцессы, как вдруг весь кортеж разом остановился. Очевидно, королева, обеспокоенная отсутствием короля, отдала приказ подождать его.

Король велел спросить, зачем она это сделала.

– Хочу пройтись пешком, – был ответ.

Она, очевидно, надеялась, что король, ехавший верхом у коляски фрейлин, не решится идти пешком вместе с ними.

Вокруг был лес. Прогулка обещала быть прекрасной, особенно для мечтателей и для влюбленных.

Три красивые аллеи, длинные, тенистые и извилистые, расходились в разные стороны от места, на котором процессия остановилась. Сквозь кружево листвы виднелись кусочки голубого неба.

В глубине аллей то и дело пробегали испуганные дикие козы, на секунду останавливались посреди дороги, подняв голову, затем мчались как стрелы, одним прыжком скрываясь в чаще леса; время от времени кролик-философ, сидя на задних лапках, потирал передними мордочку и нюхал воздух, чтобы узнать, не бежит ли собака за этими людьми, потревожившими его размышления, его обед и его любовные дела, и нет ли у кого-нибудь из них ружья под мышкой.

Вслед за королевой все общество вышло из карет. Мария-Терезия оперлась на руку одной из фрейлин и, искоса взглянув на короля, который, по-видимому, совсем не заметил, что является предметом внимания королевы, углубилась в лес по первой же тропинке, открывшейся перед ней. Перед ее величеством шли двое стремянных, они палками приподнимали ветки и раздвигали кусты, загораживавшие дорогу.

Выйдя из кареты, принцесса увидела рядом де Гиша, который поклонился ей и предложил свои услуги.

Принц, восхищенный вчерашним купанием, объявил, что идет к реке, и, отпустив де Гиша, остался в замке с шевалье де Лорреном и Маниканом. Он больше не испытывал и тени ревности. Поэтому его напрасно искали в кортеже. Впрочем, принц редко принимал участие в общих развлечениях, так что его отсутствие, скорее всех, обрадовало, чем огорчило.

По примеру королевы и принцессы каждый устроился на свой вкус. Как мы сказали, король был возле Лавальер. Соскочив с лошади, когда отворилась дверца коляски, он предложил ей руку. Монтале и Тонне-Шарант тотчас же отошли в сторону, первая – из корыстных соображений, а другая – из скромности, одна хотела сделать приятное королю, другая досадить ему.

В течение последнего получаса погода тоже приняла решение: висевшая в воздухе дымка мало-помалу сгустилась на западе, потом, как бы увлекаемая течением воздуха, стала медленно и тяжело приближаться. Чувствовалось приближение грозы, но так как король не замечал этого, то и никто не считал себя вправе ее заметить.

Поэтому прогулка продолжалась. Некоторые, впрочем, время от времени поднимали глаза к небу. Более робкие прогуливались у экипажей, в которых они надеялись укрыться в случае грозы. Но большая часть кортежа, видя, что король отважно углубился в лес с Лавальер, последовала за королем.

Заметив это, король взял Лавальер под руку и увлек на боковую тропинку, куда уже никто не посмел пойти за ним.

IV
Дождь

В том же направлении, куда пошли король и Лавальер, но только не по дорожке, а прямо через лес, шагали двое людей, совершенно равнодушных к надвигавшейся туче. Они шли, наклонив головы, точно обдумывая что-то серьезное. Они не видели ни де Гиша, ни принцессы, ни короля, ни Лавальер.

Вдруг молния озарила небо, и раздался глухой и отдаленный раскат грома.

– Ах, – заметил один из спутников, поднимая голову, – начинается гроза: не вернуться ли нам в карету, дорогой д’Эрбле?

Арамис поднял глаза и взглянул на тучу.

– О, не стоит торопиться! – сказал он. – И, продолжая прерванный разговор, добавил: – Итак, вы думаете, что наше вчерашнее письмо сейчас уже дошло по назначению?

– Я уверен в этом.

– Кому вы поручили доставить его?

– Моему испытанному слуге, как я уже имел честь сообщить вам.

– Он принес ответ?

– Я еще не видел его; вероятно, малютка дежурила у принцессы или одевалась и заставила его подождать. Нужно было уезжать, и мы уехали. Поэтому мне неизвестно, что там произошло.

– Вы видели короля перед отъездом?

– Да.

– Как вы его нашли?

– Безупречным или бесчестным, судя по тому, говорил ли он правду или лицемерил.

– А праздник?

– Состоится через месяц.

– Он напросился?

– С такой навязчивостью, что я чувствую тут наущение Кольбера.

– Я тоже так думаю.

– Ночь не рассеяла ваших иллюзий?

– Каких иллюзий?

– Относительно помощи, которую вы можете оказать мне в этом случае?

– Нет, я всю ночь писал, и все распоряжения отданы.

– Праздник обойдется мне в несколько миллионов. Не забывайте этого.

– Я даю шесть… На всякий случай и вы раздобудьте два или три.

– Вы чародей, дорогой д’Эрбле!

Арамис улыбнулся.

– Но раз вы швыряете миллионы, – произнес Фуке с тревогой, – так почему же несколько дней назад вы не дали Безмо пятьдесят тысяч франков?

– Потому, что несколько дней назад я был беден как Иов[5]5
  Иов – невинный страдалец в одноименной книге Ветхого Завета. Согласно Библии, Иов по предложению сатаны был лишен благословения Бога и потерял все земные блага, детей и здоровье с целью испытать его веру. Но Иов остался верен и покорен Богу, за что был вознагражден возвратом утраченного.


[Закрыть].

– А сегодня?

– Сегодня я богаче короля.

– Отлично, – кивнул Фуке, – я умею разбираться в людях. Я знаю, что вы не способны нарушить слово; я не хочу вырывать у вас вашу тайну; не будем больше говорить об этом.

В этот момент послышался глухой раскат, вскоре превратившийся в страшный удар грома.

– Ого! – воскликнул Фуке. – Я же говорил вам!

– В таком случае, вернемся к каретам.

– Не успеем, – возразил Фуке. – Начинается дождь.

Действительно, небо, казалось, разверзлось, и крупные капли зашумели по вершинам деревьев.

– Ну, – сказал Арамис, – у нас есть время дойти до экипажа раньше, чем дождь проникнет сквозь листья.

– Лучше бы спрятаться в каком-нибудь гроте.

– Это верно, но есть ли тут грот? – спросил Арамис.

– Есть. В десяти шагах отсюда, – с улыбкой отвечал Фуке. – Да вот и он! – прибавил он, оглядевшись.

– Вы счастливец, имея такую хорошую память, – улыбнулся в ответ Арамис. – А вы не боитесь, что ваш кучер, не видя нас, вообразит, будто мы пошли окольной дорогой, и поедет за придворными каретами?

– Нет, не боюсь; если я оставляю где-нибудь кучера и экипаж, то он двинется с места разве только по особому приказанию короля, да и то не наверное; к тому же, мне кажется, мы не одни зашли так далеко. Я слышу шаги и шум голосов.

Произнося эти слова, Фуке оглянулся и раздвинул тростью густую листву, скрывавшую от них тропинку. Арамис одновременно с ним заглянул в образовавшийся разрыв.

– Женщина! – воскликнул Арамис.

– Мужчина! – воскликнул Фуке.

– Лавальер!

– Король!

– Ого! – сказал Арамис. – Неужели и король знает ваш грот? Это меня не удивило бы; ведь у него существуют довольно налаженные отношения с нимфами Фонтенбло.

– Не беда! – отозвался Фуке. – Войдем туда, если король не знает его, будем наблюдать, что произойдет. Если же знает, то – так как в гроте два выхода, – когда он войдет через один, мы выйдем через другой.

– А далеко еще туда? – спросил Арамис. – Дождь уже начинает капать сквозь листья.

– Мы пришли.

Фуке приподнял ветки, и в скале можно было заметить углубление, совершенно закрытое вереском и плющом.

Фуке показал дорогу. Арамис пошел за ним.

Входя в грот, Арамис оглянулся.

– О, да они тоже идут в эту сторону!

– В таком случае, уступим им место, – улыбнулся Фуке и потянул Арамиса за плащ. – Не думаю, однако, чтобы король знал мой грот.

– Действительно, – сказал Арамис, – они что-то ищут. Им надобно ветвистое дерево, вот и все.

Арамис не ошибался: король смотрел вверх, а не вокруг себя. Он держал Лавальер под руку: девушка скользила по влажной траве.

Людовик осмотрелся еще внимательнее и, заметив огромный развесистый дуб, увлек Лавальер к нему. Бедная девушка оглядывалась во все стороны; казалось, она и боялась и желала, чтобы их заметили, чтобы рядом был кто-то еще.

Король подвел ее к стволу дерева, под которым было совершенно сухо, точно ливня и не было. Сам он стал возле нее, сняв шляпу. Через несколько мгновений капли дождя стали пробиваться сквозь листву и падать на голову короля, но он не замечал их.

– Государь, – прошептала Лавальер, показывая на шляпу.

Но король поклонился и наотрез отказался надеть ее.

– Как нельзя более удобный случай предложить им наше место, – сказал Фуке на ухо Арамису.

– Как нельзя более удобный случай подслушать и не пропустить ни слова из того, что они будут говорить, – прошептал в ответ Арамис.

И оба замолчали; голос короля явственно доносился до них.

– Боже мой, мадемуазель, – говорил король, – я вижу или, вернее, угадываю ваше беспокойство. Поверьте, я искренне жалею, что увел вас от остального общества и из-за меня вы можете промокнуть. Да вы уже промокли, может быть, вам холодно?

– Нет, государь.

– Но вы дрожите!

– Государь, я боюсь, что могут дурно истолковать мое отсутствие в тот момент, когда все, наверное, уже собрались.

– Я охотно предложил бы вам вернуться к каретам, мадемуазель, но взгляните и прислушайтесь, можно ли сейчас идти куда-нибудь?

Действительно, гром гремел и дождь лил ручьями.

– К тому же, – продолжал король, – никто не посмеет сказать о вас дурное. Ведь вы с французским королем, то есть первым дворянином королевства.

– Конечно, государь, – отвечала Лавальер, – это великая честь для меня, но я боюсь не за себя.

– А за кого же?

– За вас, государь.

– За меня, мадемуазель? – с улыбкой переспросил король. – Я не понимаю вас.

– Разве ваше величество уже забыли, что произошло вчера на вечере у ее высочества?

– Не напоминайте об этом, прошу вас, или лучше позвольте мне вспомнить, чтобы еще раз поблагодарить вас за ваше письмо и…

– Государь, – прервала его Лавальер, – дождь идет, а ваше величество без шляпы.

– Прошу вас, не беспокойтесь обо мне. Я боюсь, что вы промокнете.

– О, ведь я – крестьянка, – улыбнулась Лавальер. – Я привыкла бегать по луарским лугам и блуаским садам в любую погоду. А что касается моего туалета, – прибавила она, глядя на свое скромное муслиновое платье, – то ваше величество видите, что за него мне нечего опасаться.

– Действительно, мадемуазель, я уже не раз замечал, что вы всем обязаны самой себе, а не туалету. Вы не кокетка. Я считаю это большим достоинством.

– Государь, не делайте меня лучше, чем я есть на самом деле. Скажите просто: вы не можете быть кокеткой.

– Почему?

– Потому, что я не богата, – с улыбкой отвечала Лавальер.

– Значит, вы сознаетесь, что любите красивые вещи? – с живостью воскликнул король.

– Государь, я нахожу красивым только то, что для меня доступно; все слишком высокое…

– Для вас безразлично?

– Мне чуждо, так как недостижимо.

– А я считаю, мадемуазель, – сказал король, – что вы не занимаете при моем дворе подобающее вам положение. Я, несомненно, слишком мало осведомлен о заслугах вашей семьи. Мой дядя отнесся слишком пренебрежительно к вашим родственникам.

– О нет, государь! Его королевское высочество герцог Орлеанский всегда был благосклонен к господину де Сен-Реми, моему отчиму. Услуги отчима были скромные, и мы были за них вполне вознаграждены. Не всем дано счастье с блеском служить королю. Я, конечно, не сомневаюсь, что если бы представился случай, то мои родственники не остановились бы ни перед чем, но нам не выпало этого счастья.

– Короли должны исправлять несправедливости, мадемуазель, – проговорил Людовик, – и я охотно принимаю эту обязанность по отношению к вам.

– Нет, государь, – с живостью воскликнула Лавальер, – оставьте, пожалуйста, все как есть.

– Как, мадемуазель? Вы отказываетесь от того, что я должен, что я хочу сделать для вас?

– Все, чего я желала, государь, вы для меня сделали в тот день, когда я удостоилась чести быть принятой ко двору принцессы.

– Но если вы отказываетесь для себя, примите, по крайней мере, для ваших родственников знак моей признательности.

– Государь, ваши великодушные намерения ослепляют и страшат меня, ибо если ваше величество по своей благосклонности сделаете что-нибудь для моих родственников, то у нас появятся завистники, а у вашего величества – враги. Оставьте меня, государь, в безвестности. Пусть мои чувства к вам останутся светлыми и бескорыстными.

– Вот удивительные речи! – воскликнул король.

– Справедливо, – шепнул Арамис на ухо Фуке. – Вряд ли король привык к ним.

– А что, если и на мою записку она ответит в таком же роде? – спросил Фуке.

– Не будем забегать вперед, дождемся конца, – возразил Арамис.

– К тому же, дорогой д’Эрбле, – добавил суперинтендант, малорасположенный верить в искренность чувств, выраженных Лавальер, – иногда бывает очень выгодно казаться бескорыстной в глазах короля.

– То же самое думал и я, – отвечал Арамис. – Послушаем, что будет дальше.

Король еще ближе придвинулся к Лавальер и поднял над ней свою шляпу, так как дождь все больше протекал сквозь листву.

Лавальер взглянула своими прекрасными голубыми глазами на защищавшую ее королевскую шляпу, покачала головой и вздохнула.

– Боже мой! – сказал король. – Какая печальная мысль может проникнуть в ваше сердце, когда я защищаю его своим собственным?

– Я отвечу вам, государь. Я уже касалась этого вопроса, такого щекотливого для девушки моих лет. Но ваше величество приказали мне замолчать. Государь, ваше величество не принадлежите себе; государь, вы женаты; чувство, которое удалило бы ваше величество от королевы и увлекло бы ко мне, было бы источником глубокого огорчения для королевы.

Король попытался перебить Лавальер, но та с умоляющим жестом продолжала:

– Королева нежно любит ваше величество, королева следит за каждым шагом вашего величества, отдаляющим вас от нее. Ей выпало счастье встретить прекрасного супруга, и она со слезами молит небо сохранить ей его. Она ревнива к малейшему движению вашего сердца.

Король снова хотел заговорить, но Лавальер еще раз решилась остановить его.

– Разве не преступление, – спросила она, – зная о такой нежной и благородной любви, давать королеве повод для ревности? О, простите мне это слово, государь. Боже мой, я знаю, невозможно или, вернее, должно быть невозможно, чтобы величайшая в мире королева ревновала к такой ничтожной девушке, как я. Но королева – женщина, и как у всякой женщины сердце ее может открыться для подозрений, которые могут быть внушены ядовитыми речами злых людей. Во имя неба, государь, не уделяйте мне столько внимания! Я этого не заслуживаю.

– Неужели, мадемуазель, – вскричал король, – вы не понимаете, что, говоря так, вы превращаете мое уважение к вам в преклонение?

– Государь, вы приписываете моим словам значение, которого они не имеют; вы считаете меня лучше, чем я есть. Смилуйтесь надо мной, государь! Если бы я не знала, что король – самый великодушный человек во всей Франции, то подумала бы, что ваше величество хотите посмеяться надо мной…

– Конечно, вы этого не думаете, я в этом уверен! – воскликнул Людовик.

– Государь, я буду вынуждена думать так, если ваше величество будет говорить со мной таким языком.

– Значит, я самый несчастный король во всем христианском мире, – заключил Людовик с непритворной грустью, – если не могу внушить доверие к своим словам женщине, которую я люблю больше всего на свете и которая разбивает мне сердце, отказываясь верить в мою любовь.

– Государь, – сказала Лавальер, легонько отстраняясь от короля, который все ближе подвигался к ней, – гроза как будто утихает, и дождь перестает.

Но в то самое мгновение, когда бедная девушка, пытаясь совладать со своим сердцем, проявлявшим слишком большую готовность идти навстречу желаниям короля, произносила эти слова, гроза позаботилась опровергнуть их; синеватая молния озарила лес фантастическим блеском, и удар грома, напоминавший артиллерийский залп, раздался над самой головой короля и Лавальер, как будто его привлекла высота укрывавшего их дуба.

Молодая девушка испуганно вскрикнула.

Король одной рукой прижал ее к сердцу, а другую протянул над ее головой, точно защищая ее от удара молнии.

Несколько мгновений стояла тишина, во время которой эта пара, очаровательная, как все молодое и исполненное любви, замерла в неподвижности. Фуке и Арамис тоже застыли, созерцая Лавальер и короля.

– О государь! – прошептала Лавальер. – Вы слышите?

И она уронила голову на его плечо.

– Да, – сказал король, – вы видите, что гроза не утихает.

– Государь, это – предупреждение.

Король улыбнулся.

– Государь, это голос Бога, грозящего нам карой.

– Пусть, – отвечал король. – Я принимаю этот удар грома за предупреждение и даже за угрозу, если через пять минут он повторится с такой же силой. В противном же случае позвольте мне думать, что гроза – только гроза, и ничего больше.

И король поднял голову, точно вопрошая небо.

Но небо как бы вступило в заговор с Людовиком; в течение пяти минут после удара, напугавшего влюбленных, не слышно было ни одного раската, а когда гром загремел снова, то звук его был гораздо глуше, как будто в течение этих пяти минут гроза, подстегиваемая порывами ветра, унеслась за целых десять лье.

– Что же, Луиза, – прошептал король, – будете вы еще пугать меня гневом небес? Если вы уж непременно хотите видеть в молнии предзнаменование, то неужели вы все еще считаете, что она – предзнаменование несчастья?

Молодая девушка подняла голову. В это время дождь хлынул сквозь листья и заструился по лицу короля.

– О государь, государь! – воскликнула она с выражением непреодолимого страха, взволновавшего Людовика до глубины души. – Неужели это ради меня король остается с непокрытой головой под проливным дождем? Ведь я – такое ничтожество!

– Вы – божество, – отвечал король, – обратившее в бегство грозу. Вы – богиня, возвращающая солнце и тепло.

Действительно, в этот момент блеснул солнечный луч, и падавшие с деревьев капли засверкали, как бриллианты.

– Государь, – сказала почти побежденная Лавальер, делая над собой последнее усилие. – Государь, еще раз прошу вас, подумайте о тех неприятностях, которые вашему величеству придется перенести из-за меня. Боже мой, в эту минуту вас ищут, вас зовут. Королева, наверное, беспокоится, а принцесса… о, принцесса!.. – почти с ужасом вскричала молодая девушка.

Это слово произвело некоторое впечатление на короля. Он вздрогнул и выпустил Лавальер из своих объятий.

– Принцесса, сказали вы?

– Да, принцесса; принцесса тоже ревнует, – многозначительно заметила Лавальер.

И ее робкие и целомудренно опущенные глаза решились вопросительно взглянуть на короля.

– Но принцесса, мне кажется, – возразил Людовик, делая усилие над собой, – не имеет никакого права…

– Увы! – прошептала Лавальер.

– Неужели, – спросил король почти с упреком, – и вы считаете, что сестра вправе ревновать брата?

– Государь, я не смею заглядывать в тайники вашего сердца.

– Неужели вы верите этому? – воскликнул король.

– Да, государь, я думаю, что принцесса ревнует, – твердо сказала Лавальер.

– Боже мой, – забеспокоился король, – неужели ее обращение с вами дает повод для таких подозрений? Принцесса обошлась с вами дурно, и вы приписываете это ревности?

– Нет, государь, я так мало значу в ее глазах!

– О, если так!.. – энергично произнес Людовик.

– Государь, – перебила Лавальер, – дождь перестал, и, кажется, сюда идут.

Позабыв всякий этикет, она схватила короля за руку.

– Так что же, мадемуазель, – продолжал король, – пусть идут. Кто осмелится увидеть что-нибудь дурное в том, что я был в обществе мадемуазель де Лавальер?

– Помилуйте, государь! Все найдут странным, что вы так вымокли, что вы пожертвовали собой ради меня.

– Я только исполнил свой долг дворянина, – вздохнул Людовик, – и горе тому, кто забудется и станет осуждать поведение своего короля.

Действительно, в этот момент показалось несколько придворных, которые с любопытством осматривали лес; заметив короля и Лавальер, они, по-видимому, нашли то, что искали.

Это были посланцы королевы и принцессы; они сняли шляпы в знак того, что увидели его величество.

Но, несмотря на смущение Лавальер, Людовик по-прежнему стоял в своей нежно-почтительной позе. Затем, когда все придворные собрались на аллее, когда все увидели знаки почтения, которые король оказывал молодой девушке, оставаясь перед ней с обнаженной головой во время грозы, Людовик предложил ей руку, ответил кивком головы на почтительные поклоны придворных и, все так же держа шляпу в руке, проводил ее до коляски.

Гроза прошла, но дождь продолжался, и придворные дамы, которым этикет не позволял сесть в карету раньше короля, стояли без плащей и накидок под этим ливнем, от которого король заботливо защищал своей шляпой самую незначительную среди них.

Как и все остальные, королева и принцесса должны были созерцать эту преувеличенную любезность короля. Принцесса до такой степени были поражена, что, забывшись, толкнула королеву локтем и проговорила:

– Поглядите, вы только поглядите!