Текст книги "Кавалер Красного замка"

III. Улица Фоссе-сен-Виктор

Морис, оставшись с молодой женщиной наедине, был в большом затруднении. Боязнь оказаться обманутым, обворожительность этой дивной красоты, какое-то безотчетное угрызение совести восторженного республиканца удерживали его от того, чтобы тотчас подать руку молодой женщине.

– Куда вы идете, гражданка? – спросил он.

– Ах, очень далеко, сударь, – отвечала она.

– Однако как?..

– К Ботаническому саду.

– Хорошо, идемте.

– Боже мой, сударь, – сказала незнакомка, – я вижу, что обременяю вас, но если бы не случившееся со мной несчастье и если бы я просто боялась, то никогда бы не воспользовалась вашим великодушием.

– Что об этом говорить, сударыня, – сказал Морис, забыв в беседе своей с глазу на глаз предписанный республикой язык и обратившись к ней как благовоспитанный человек. – Скажите по совести, как это случилось вам так запоздать? Посмотрите, есть ли, кроме нас, хоть одна живая душа?

– Я сказала вам, сударь, что была у знакомых в предместье Руль. Отправившись в полдень, в неведении о том, что происходит, я возвращалась, также ничего не зная, потому что все время провела в одном уединенном доме.

– Да, – проговорил Морис, – в каком-нибудь приюте преждебывших, в вертепе аристократов. Признайтесь, гражданка, что, умоляя меня о покровительстве, вы внутренне смеетесь над моей простотой.

– Я! – воскликнула она. – Как это возможно?

– Разумеется. Вы видите республиканца, служащего вам проводником. Этот республиканец изменяет своему долгу, вот и все.

– Но, гражданин, – живо подхватила незнакомка, – вы заблуждаетесь, я так же, как и вы, предана республике.

– В таком случае, если вы истинная патриотка, гражданка, то вам нечего скрывать. Откуда вы шли?

– О сударь, будьте милосердны! – сказала незнакомка.

В этом слове «сударь» отразилась такая нежная, глубокая скромность, что Морис по-своему понял ее чувства.

«Нет сомнения, – подумал он, – что эта женщина возвращается с любовного свидания».

И сам не понимая почему, ощутил сильное стеснение в груди.

С этой минуты он шел молча.

Ночные путники добрались до улицы Веррери, встретив по дороге три или четыре патруля, которые, впрочем, благодаря паролю дали им свободно пройти. Но офицер последнего дозора выказал некоторое упорство.

Тогда Морис счел нужным кроме пароля сообщить свое имя и домашний адрес.

– Так, – сказал офицер, – это относится к тебе, а гражданка?

– Гражданка?

– Кто она такая?

– Она… сестра моей жены.

Офицер пропустил их.

– Стало быть, вы женаты, сударь? – проговорила незнакомка.

– Нет, сударыня, а что?

– В таком случае, – сказала она, смеясь, – вам проще было бы сказать, что я ваша жена.

– Сударыня, – сказал в свою очередь Морис, – звание жены священно, это звание не должно употреблять без разбора: я не имею чести вас знать.

Тут и незнакомка почувствовала, что сердце ее сжалось. Теперь замолкла она.

Тем временем они перешли Мариинский мост. Молодая женщина ускорила шаги по мере приближения к своему жилищу.

Прошли и Турнельский мост.

– Вот мы, кажется, и в вашем квартале, – сказал Морис, ступив на набережную Сен-Бернар.

– Да, гражданин, – сказала незнакомка, – и здесь больше всего нужна ваша помощь.

– Странно, сударыня, вы мне приказываете быть скромным, а между тем все делаете, чтобы возбудить мое любопытство. Это невеликодушно. Удостойте меня хоть малейшего доверия. Я, кажется, заслужил его. Не окажете ли вы мне честь сказать, с кем я говорю?

– Вы говорите, сударь, – подхватила незнакомка, улыбаясь, – с женщиной, избавленной вами от величайшей опасности, которой она когда-либо подвергалась, с женщиной, которая на всю жизнь останется вам признательной.

– Это слишком много, сударыня. Я не заслуживаю столь продолжительной благодарности; довольно бы одного мгновения, за которое вы произнесли бы ваше имя.

– Невозможно.

– Но вы бы назвали его первому офицеру, которому вас сдали бы под стражу.

– Никогда! – вскрикнула незнакомка.

– Тогда вас отправили бы в тюрьму.

– Я готова на все.

– Но тюрьма в нынешние времена…

– Эшафот, я это знаю.

– И вы предпочли бы эшафот?

– Измене… Сказать свое имя – значит изменить!

– Не говорил ли я вам, что вы меня… республиканца, заставляете разыгрывать странную роль.

– Вы играете роль великодушного человека. Вы подаете руку помощи обиженной женщине, не презирая ее, хотя она простого звания. А так как она снова могла подвергнуться оскорблению, вы провожаете ее домой в одну из самых запустелых частей города и тем спасаете от гибели. Вот и все.

– Да, вы были бы правы и я мог бы вам поверить, если бы не видел вас, не говорил бы с вами. Но ваша красота, ваша речь выдают знатную женщину; эта знатность, несовместимая с вашим одеянием, с этим нищенским кварталом, даже само ваше путешествие в эти часы заставляют меня подозревать тайну… Вы молчите… Не станем более говорить об этом. Далеко ли нам до вашего дома, сударыня?

В это время они вступали с улицы Сены на улицу Фоссе-сен-Виктор.

– Видите ли это небольшое черное строение? – сказала незнакомка, указывая рукой на один из домов за забором Ботанического сада. – Там вы меня оставите.

– Слушаю, сударыня, приказывайте, я здесь для того, чтобы вам повиноваться.

– Вы сердитесь?

– Нисколько. Впрочем, что вам до того?

– Для меня это очень важно, у меня к вам еще одна просьба.

– Какая?

– Я желаю проститься с вами со всей искренностью и добросердечием… проститься как с другом.

– Проститься как с другом – много чести для меня, сударыня. Странен тот друг, который не знает имени своего друга и от которого этот друг скрывает, где он живет, конечно, чтобы избежать скуки новой встречи.

Молодая женщина опустила голову и ни слова не ответила.

– Впрочем, сударыня, – продолжал Морис, – если я коснулся какой-то тайны, не сетуйте на меня, я ее не искал.

– Вот мы и пришли, сударь, – сказала незнакомка.

Они находились против старой улицы Сен-Жак, окаймленной высокими черными домами, в глубину уходили темные аллеи и переулки, занятые кожевниками и их мастерскими. Здесь рядом протекает небольшая речка Бевре.

– Здесь? – спросил Морис. – Как, вы здесь живете?

– Да.

– Не может быть!

– Однако это так. Прощайте! Прощайте, мой храбрый кавалер. Прощайте, мой великодушный защитник!

– По крайней мере, скажите ради моего спокойствия, что вам уже более не угрожает опасность!

– Нет, не угрожает.

– Тогда я удаляюсь.

И, отступив на два шага, Морис холодно поклонился.

Незнакомка не трогалась с места.

– Однако я не желаю так расстаться с вами, – сказала она. – Гражданин Морис, вашу руку.

Морис протянул ее и тотчас почувствовал, что молодая женщина надевает перстень на его палец.

– О-го-го, гражданка, что вы делаете? Вы не замечаете, что теряете один из своих перстней.

– О сударь, – сказала она, – это дурно с вашей стороны.

– Мне как раз еще не хватало порока – быть неблагодарным, сударыня?

– Послушайте, умоляю вас, сударь… друг мой. Не расставайтесь со мной так холодно. Скажите, что вы хотите, что вам надо?

– Какой платы, не так ли? – скрепя сердце произнес молодой человек.

– Нет, – сказала незнакомка с очаровательным выражением, – нет, чтобы вы простили тайну, которую я вынуждена сохранить.

Морис, видя в темноте отблеск ее прекрасных глаз, увлажненных слезами, чувствуя в своей руке ее трепещущую, горячую ладонь, слыша звуки почти молитвенно звучавшего голоса, вдруг сменил гнев на чувство восторга.

– Что мне нужно? – вскричал он. – Мне нужно еще и еще видеть вас.

– Это невозможно.

– Хоть однажды, на час, на минуту, на секунду!

– Невозможно, повторяю вам.

– Как? – спросил Морис. – Вы серьезно говорите, что я никогда вас не увижу?

– Никогда! – раздался голос незнакомки, как скорбное эхо.

– О сударыня, – сказал Морис, – вы смеетесь надо мной.

Тут он приподнял голову, тряхнув своими длинными волосами, подобно человеку, сбрасывающему с себя чары, которым невольно покорился.

Незнакомка смотрела на него с неизъяснимым выражением. Заметно было, что и она не чужда была того чувства, которое сама внушала.

– Послушайте, – сказала она после непродолжительного молчания, прерванного лишь невольным вздохом, который тщетно старалась заглушить, – послушайте, Морис, поклянетесь ли вы своей честью, что закроете глаза и не откроете, пока не сосчитаете шестьдесят секунд… Даете слово чести?

– А если я поклянусь, что случится со мной?

– Случится то, что я докажу вам свою признательность так, как никому еще не доказывала, хотя отплатить вам чем-то большим, что вы для меня сделали, очень трудно.

– Однако нельзя ли знать?..

– Нет. Доверьтесь мне, и вы узнаете.

– Признаюсь вам, сударыня, я не знаю, ангел вы или демон!

– Клянетесь ли вы?

– Извольте… клянусь.

– Что бы ни случилось с вами, вы не откроете глаз, что бы ни случилось, понимаете ли вы? Если б даже почувствовали удар кинжала.

– Вы изумляете меня вашим требованием, клянусь вам.

– Да клянитесь же, сударь, вы, кажется, ничему тут не подвергаетесь.

– Хорошо, клянусь, что бы ни случилось со мной… – сказал Морис, закрывая глаза.

Он остановился.

– Дайте мне еще, еще раз взглянуть на вас, – сказал он. – Умоляю вас!

Молодая женщина не без кокетства подняла мантилью, и при свете луны, скользившей в это время между облаками, он увидел во второй раз ее длинные, завитые кольцами волосы, черные как смоль брови и ресницы, будто нарисованные китайской тушью, два темных, как бархат, глаза, изящный носик и уста, свежие и блестящие, как коралл.

– О, как вы хороши, как вы прекрасны, бесподобны! – вскричал Морис.

– Закройте глаза, – сказала незнакомка.

Морис повиновался.

Молодая женщина схватила его за руки и повернула. Он вдруг ощутил благовонную теплоту, которая, казалось, все ближе и ближе двигалась к его лицу, и нежные уста, слившись с его устами, оставили между губ его тот перстень, от которого он отказался.

Это чувство было быстрым, как мысль, жгучим, как пламя. Морис ощутил что-то похожее на боль, так оно было неожиданно, непонятно, так сильно отдалось в глубине сердца, так потрясло самые глубокие тайники его души.

Он сделал внезапное движение и протянул руки.

– А ваша клятва? – произнес уже удалившийся голос.

Морис через силу прикрыл глаза пальцами, чтобы победить искушение нарушить клятву. Он не считал секунды, он ни о чем не думал и стоял молча, неподвижно.

Минуту спустя он услышал как бы скрип затворяемой двери в пятидесяти или шестидесяти шагах от него, и снова все погрузилось в тишину.

Тут он отнял руку, открыл глаза, оглянулся вокруг, как человек, пробудившийся ото сна, а может быть, и подумал бы, не сон ли в самом деле все, что случилось, если бы губы его не сжимали перстень, доказывавший, что все необыкновенное действительно случилось с ним.

IV. Нравы времени

Когда Морис Лендэ очнулся и взглянул вокруг, он увидел лишь глухие и темные переулки, которые тянулись вправо и влево от него. Он пытался как-то сориентироваться в этой глуши, но его рассудок был в смятении; ночь была темна, луна, выглянувшая на мгновение, чтобы осветить прелестное лицо незнакомки, снова скрылась за облака. Молодой человек, после ужасной минуты недоумения, побрел к своему дому, находившемуся на улице Руль.

Достигнув улицы Сент-Авуа, Морис удивился множеству патрулей, разъезжавших в квартале Тампля.

– Что тут случилось, сержант? – спросил он начальника одного из патрулей, очень занятого и только что сделавшего осмотр на улице Фонтен.

– Что случилось? – повторил сержант. – А вот что, господин офицер. Нынешней ночью хотели похитить жену Капета и все ее семейство.

– Кто же?

– Патруль из аристократов, как-то узнавший пароль, пробрался в Тампль в мундирах национальной гвардии и намеревался их увести. К счастью, тот, кто исполнял роль капрала, назвал караульного офицера «сударь»; аристократ сам себя выдал!

– Черт возьми! – сказал Морис. – А задержали злоумышленников?

– Нет, патруль сумел выбраться на улицу, а там и след его простыл.

– А есть ли надежда поймать всех этих молодцов?

– О, достаточно было бы схватить их главаря, высокого, сухощавого… который втерся между гвардейцами муниципальной стражи. Уж заставил же он нас побегать за собой, разбойник! Вероятно, он пробрался через задние двери и бежал переулком Маделонет.

В других обстоятельствах Морис на всю ночь остался бы с патриотами, оберегавшими благоденствие республики. Но уже с час любовь к отечеству перестала быть его единственной мыслью. Итак, он продолжал свой путь. Новость мало-помалу рассеивалась в его мыслях, все больше заслонялись события, случившиеся с ним. К тому же эти мнимые попытки похищения стали так часты, что сами патриоты поняли – кое-кто начал их использовать как политическое средство. Так что новость нисколько не потревожила молодого республиканца.

Вернувшись домой, Морис застал своего служащего – в эту эпоху не было слуг – спящим; ожидая его, тот во сне громко храпел.

Он разбудил его со всей внимательностью, которую должно иметь к себе подобному, велел снять с себя сапоги и отпустил спать, чтоб служащий не отвлек его мысли. Лег в постель и, так как было уже поздно, то, в свою очередь, несмотря на тревожные мысли, заснул спокойно – сном молодости.

Утром он увидел письмо на ночном столике.

Оно было написано мелким, красивым и незнакомым ему почерком. Он взглянул на печать, на ней было вырезано лишь одно английское слово, служившее девизом: «Nothing» – «Ничего».

Он распечатал письмо; в нем были эти слова:

«Благодарю!

Вечная признательность взамен вечного забвения».

Морис позвал слугу. Истинные патриоты не заставляли их являться по звонку – звонок напоминал рабство; к тому же многие из служащих, вступая в должность, оговаривали это условие.

Служащий Мориса за тридцать лет до того получил при святом крещении имя Жан, но в 92 году взял и раскрестился; имя Жан попахивало аристократизмом и деизмом; он назвал себя Сцеволой.

– Сцевола, – спросил Морис, – не знаешь ли ты, что это за письмо?

– Нет, гражданин.

– Кто тебе его передал?

– Привратник.

– А ему кто принес?

– Конечно, посыльный; на нем нет штемпеля.

– Спустись к привратнику и попроси его сюда.

Привратник поднялся по лестнице лишь потому, что его позвал Морис, которого любили все служащие, с которыми он общался, но заявил, однако, что если б позвал его любой из жильцов, то он попросил бы того самого спуститься к нему.

Привратника звали Аристид.

Морис расспросил его. Выяснил, что письмо было принесено около 8 часов утра человеком, ему неизвестным. Напрасно молодой человек задавал все новые вопросы, пытаясь хоть что-то еще выудить из привратника, тот ничего больше не смог добавить. Морис попросил его принять десять франков и в случае, если неизвестный опять явится, незаметно проследить за ним, вызнать, где тот живет, а потом прийти и рассказать об этом.

Поспешим добавить, что, к величайшему удовольствию Аристида, несколько оскорбленного предложением следить за себе подобным, незнакомец больше не возвращался.

Морис, оставшись один, с досадой смял письмо, снял с пальца перстень, положил его возле измятого письма на стол, повернулся к стене с безумной надеждою снова заснуть, но не прошло часа, как он очнулся от своего притворства, стал целовать перстень и перечитывать письмо. Перстень был с дорогим сапфиром. А письмо было, как мы уже сказали, небольшой записочкой, на расстоянии благоухавшей аристократией.

Пока Морис предавался созерцанию, отворилась дверь. Молодой человек поспешно надел перстень, а записочку сунул под подушку. Была ли это скромность возрастающей любви или стыдливость патриота, который не хочет, чтоб знали о его общении с людьми, довольно неосторожно позволившими себе написать подобную записку, одно лишь благоухание которой могло выдать и руку писавшего, и адресата.

В комнату вошел молодой человек в одежде патриота, но патриота, изысканного в своем наряде. На нем была тонкого сукна карманьолка, казимировая сорочка и узорчатые шелковые чулки. Что же касается его фригийской шапочки, она устыдила бы самого Париса своей изящной формой и ярким багровым цветом.

Сверх того за поясом его торчала пара пистолетов бывшей королевской версальской фабрики и прямая коротенькая сабля, как у воспитанников военного училища.

– А, ты спишь, Брут, – сказал вошедший, – а отечество в опасности. Не стыдно ли?!

– Нет, Лорен, – со смехом отвечал Морис, – я не сплю, а мечтаю.

– Да, понимаю.

– А я так ровно ничего.

– Как же! А прекрасная Евхариса?

– О ком ты говоришь?

– Ну, та женщина!

– Какая?

– Женщина с улицы Сент-Оноре, наткнувшаяся на патруль, одним словом, та неизвестная, за которую мы вчера вечером чуть не расплатились головами.

– Ах да, – сказал Морис, который очень хорошо понимал, о чем хотел поговорить его друг, но прикидывался непонимающим, – та незнакомка!

– Ну кто же она?

– Не знаю.

– Хороша собой?

– Ну!.. – сказал Морис, презрительно сморщив губы.

– Какая-нибудь бедняжка, забывшаяся в любовном свидании.

…Какие слабые созданья!..

Везде, всегда любовь – вот в чем наши мечтанья.

– Может быть, – проговорил Морис, которому эта мысль показалась сейчас до того отвратительной, что он лучше желал бы видеть незнакомку бунтовщицей, нежели влюбленной.

– А где она живет?

– Не знаю.

– Ну, полно, пожалуйста, ты не знаешь… Этого быть не может.

– Почему?

– Ведь ты ее провожал?

– Она ушла от меня на Мариинском мосту.

– Ушла от тебя! – вскрикнул Лорен со смехом. – Чтоб женщина так отделалась от тебя?

 
Когда же голубь сизокрылый
Спастись от ястреба умел?
Когда же кролик тупорылый
Пред диким волком не робел?
 

– Лорен, – сказал Морис, – приучишься ли ты говорить так, как все? Меня дрожь берет от твоей ужасной поэзии.

– Как! Говорить, как все? Мне кажется, что я говорю лучше всех! Я говорю, как гражданин Дюмурье, – и прозой и стихами. Что касается моей поэзии, любезный, я знаю одну Эмилию, которая находит, что она не совсем дурна. Но вернемся к твоей.

– К моей поэзии?

– Нет, к твоей Эмилии.

– Разве у меня есть Эмилия?

– Ну, полно, полно! Видно, твоя серна обратилась в тигрицу и показала тебе зубы, а ты хоть не рад, да влюблен.

– Я влюблен! – сказал Морис, покачав головой.

– Да, ты влюблен.

 
Безумен тот, кто страсть скрывает!
Кого он этим проведет?
Амур все в сердце попадает,
Юпитер промахи дает.
 

– Лорен, – сказал Морис и схватил ключ, который лежал на ночном столике, – объявляю тебе, что ты больше ни одного стиха не скажешь, потому что я заглушу его свистом.

– Ну, так давай поговорим о политике. Начну с того, что я затем и пришел. Знаешь ли ты новость?

– Слышал, что вдова Капета хотела улизнуть.

– Это что… пустяки.

– Что же еще?

– Знаменитый кавалер Мезон Руж в Париже.

– В самом деле? – вскричал Морис, вскочив с постели.

– Он, собственной персоной.

– Когда же он заявился?

– Вчера вечером.

– Как?

– Переодетый егерем национальной гвардии. Женщина, в которой подозревают аристократку, переодетую в простонародное платье, вынесла ему мундир за заставу. Какое-то время спустя они возвращались под руку, как ни в чем не бывало. Подозрение пробудилось в часовом только тогда, когда они уже миновали его; он вспомнил, что эта женщина прошла в первый раз с узлом и одна, а во второй – под руку с каким-то военным и без узла; это было нечисто. Он сразу подал сигнал, их пустились догонять. Но они исчезли в каком-то доме на улице Сент-Оноре, дверь которого растворилась как бы по волшебству. Этот дом имел другой выход на Елисейские Поля. Ну и прощай! Кавалера Мезон Ружа и его сообщницы как не бывало; дом сотрут с лица земли, владелец его погибнет на эшафоте, но это не помешает кавалеру начать свою попытку, которая не удалась в первый раз, месяца четыре тому назад, а во второй раз вчера.

– И его не арестовали? – спросил Морис.

– Как же!.. Лови-ка Протея, лови его, любезный. Ты знаешь, сколько бед перенес Аристей, гоняясь за ним.

Pastor Aristaeus fugiens Peneia tempe.

– Смотри, – сказал Морис, поднеся ключ к губам, – берегись!

– Сам ты берегись, черт возьми! На этот раз ты освищешь не меня, а Вергилия.

– Ты прав, и пока ты не будешь переводить его, я – ни слова. Но вернемся к кавалеру Мезон Ружу.

– Да, согласимся, что он рисковый человек.

– Как ни говори, чтобы предпринимать подобные штуки, надо много смелости.

– Или пылать сильной любовью.

– Неужели ты веришь, что кавалер влюблен в королеву?

– Верить не верю, а скажу, что и все. К тому же нет ничего мудреного, что она вскружила ему голову. Ведь носился же этот слух про Барнава!

– А ведь у кавалера должны быть соучастники в самом Тампле.

– Может быть:

 
Любовь смеется над преградой
И над каменной оградой.
 

– Лорен!

– Ах, виноват!

– Стало быть, ты веришь, как и все?

– Почему бы и нет?

– По-твоему, у королевы было двести обожателей?

– Двести, триста, четыреста. На это она была хоть куда. Я не говорю, чтоб она всех их любила; но они к ней были неравнодушны. Все видят солнце, но солнце не всех видит.

– Так ты говоришь, что кавалер Мезон Руж?..

– Я говорю, что его теперь ловят, и если он уйдет от республиканских ищеек, то он хитрая лиса.

– Что же предпринимает Коммуна?

– Она скоро издаст постановление, по которому вменено будет в обязанность прибить снаружи каждого дома список всех жильцов и жилиц. Это осуществление сновидений древних. Жаль, что в сердце человека нет отверстия, в которое всякий мог бы заглянуть и узнать, что в нем делается.

– О, превосходная мысль! – вскричал Морис.

– Что?.. Пробить отверстие в сердце?

– Нет… вывесить списки у ворот каждого дома.

В самом деле Морис подумал, что это средство поможет ему отыскать незнакомку или, по крайней мере, даст возможность обнаружить ее следы.

– Я уже бился об заклад, – сказал Лорен, – что эта мера доставит нам сотен пять аристократов. Кстати, сегодня утром явилась к нам в клуб депутация волонтеров, под предводительством наших супостатов прошедшей ночи, которых я оставил совершенно пьяными. Они явились с гирляндами и венками, сплетенными из васильков.

– В самом деле! – воскликнул Морис со смехом. – А сколько их было?

– Человек тридцать; они все были выбриты, у каждого букет цветов в петлице. «Граждане клуба Фермопилов, – сказал вития, – как истинные сыны отчизны мы желаем, чтоб дружба французов не была потревожена каким-нибудь недоразумением, и потому мы снова пришли побрататься».

– Тогда?..

– Тогда мы опять стали целоваться, и многократно. Сделали Жертвенник Отчизны из секретарского стола, на который поставили два графина с воткнутыми в них букетами цветов. Так как ты был герой праздника, то тебя три раза вызывали. Ты не отозвался, а так как надо было что-нибудь украсить венком, то увенчали бюст Вашингтона. Вот так совершился обряд.

Пока Лорен оканчивал свой рассказ, в котором для того времени не было ничего странного, на улице послышался шум и приближающийся барабанный бой.

– Это что такое? – спросил Морис.

– Провозглашение постановления общины, – сказал Лорен.

– Бегу в секцию! – сказал Морис, соскочил с постели и призвал своего служащего, чтобы одеться.

– А я отправлюсь спать, – сказал Лорен. – Мне этой ночью двух часов не удалось поспать благодаря твоим бешеным волонтерам. Если драка будет незначительная, не буди меня, а случится что-нибудь серьезное, то приди за мной.

– Ради кого же ты так нарядился? – спросил Морис, окинув взглядом Лорена, который встал и собрался уйти.

– Потому что по пути к тебе я прохожу улицей Бетизи, а на улице Бетизи есть на третьем этаже окно, которое отворяется всякий раз, как я прохожу мимо.

– И ты не боишься, что тебя сочтут щеголем?

– Щеголем? Вот тебе на! Я известен, напротив, как самый истый санкюлот. Ведь надо чем-нибудь жертвовать ради прекрасного пола. Дань отчизне не лишает права отдавать дань любви, напротив – одно повелевает поддерживать другое.

 
Наше теперь правление
Дало такое повеление:
Всем служить народу,
Милых обожать,
А не обижать!
 

Осмелься это освистать, я сейчас же выдам тебя как аристократа, и тебе так причешут затылок, что ты никогда парика не наденешь. Прощай, друг.

Лорен дружески протянул руку Морису, которую молодой секретарь так же дружески пожал, и вышел, насвистывая какую-то песню.