Текст книги "Кавалер Красного замка"

– Я вам сказала свое мнение о Морисе, сударь, – отвечала Женевьева. – Он честен, великодушен, но своенравен, а я не хочу никому быть покорной, кроме мужа.

В этом ответе было столько хладнокровия и твердости, что Диксмер понял, как бесполезно было бы ему настаивать, по крайней мере в эту минуту. Он ни слова более не прибавил, посмотрел на Женевьеву, провел рукой по влажному лбу и вышел.

Моран дожидался его с нетерпением. Диксмер рассказал ему слово в слово обо всем, что произошло.

– Хорошо, – отвечал Моран, – остановимся и перестанем думать об этом. Я скорее готов отказаться от всего, чем причинить тень заботы жене вашей или оскорбить самолюбие Женевьевы…

Диксмер положил ему руку на плечо.

– Что вы, обезумели, – сказал он, устремив на него пристальный взгляд, – или вы нисколько не думаете о том, что говорите?

– Как, Диксмер, вы думаете?..

– Я думаю, кавалер, что вы не больше меня умеете подчинять долгу влечения сердца. Ни вы, ни я, ни Женевьева не принадлежим себе, мы не что иное, Моран, как средства, призванные на защиту принципа, а принципы опираются на средства.

Моран вздрогнул, но хранил молчание, молчание, исполненное задумчивости и грусти.

Таким образом, они прошли несколько кругов по саду, не обменявшись ни словом.

Потом Диксмер оставил Морана.

– Надо отдать некоторые приказания, – сказал он совершенно спокойным голосом, – я вас оставляю, Моран.

Моран протянул Диксмеру руку и смотрел, как он удалялся.

– Бедный Диксмер, – сказал он, – боюсь, как бы не пришлось ему пострадать больше всех.

В самом деле, Диксмер возвратился в свою мастерскую, отдал некоторые приказания, перечел журналы, приказал раздать хлеб нищим и отправился в свою комнату, чтобы переменить рабочее платье на приличную одежду.

Спустя час Мориса, погруженного в свои думы, вернул к действительности голос прислужника, который, наклонившись к его уху, шепотом сказал:

– Гражданин Лендэ, кто-то пришел к вам и утверждает, что имеет крайнюю нужду вас видеть. Он дожидается.

Морис вышел в приемную и был очень удивлен, найдя в ней Диксмера, который перелистывал журналы.

Увидев Диксмера, Морис остановился на пороге и невольно покраснел.

Диксмер встал и с улыбкой протянул ему руку.

– Какая муха укусила вас и что вы мне написали? – спросил он у молодого человека. – Признаюсь, это меня сильно поразило, любезный Морис! Вы пишете, что я слабый и ложный патриот! Полноте, вы не в состоянии повторить мне в глаза подобное осуждение. Сознайтесь лучше, что вы искали придирки ко мне.

– Я сознаюсь во всем, во всем, в чем хотите, любезный Диксмер, ибо вы всегда обращались со мной, как истинно честный человек. Но тем не менее я принял решение, и оно неизменно.

– Как же так? – спросил Диксмер. – В глубине души вы ни в чем не можете нас упрекнуть, а между тем вы оставляете нас!

– Любезный Диксмер, поверьте, есть важные причины, которые заставили меня лишиться такого друга, как вы, и побудили поступить так, как я поступил…

– Так, но, во всяком случае, – с принужденной улыбкой возразил Диксмер, – это причины не те, о которых вы мне писали. Те, о которых вы мне писали, не что иное, как предлог.

Морис на минуту задумался.

– Послушайте, Диксмер, – сказал он, – мы живем в такое время, когда сомнение, вкравшееся в письмо, может и должно нас тревожить. Я это понимаю. Поэтому непростительно было бы честному человеку оставлять вас под бременем подобного беспокойства. Да, Диксмер, причины, которые я изложил, не что иное, как предлог.

Это признание вместо того, чтобы прояснить чело торговца, казалось, напротив, омрачило его.

– Однако в чем настоящая причина? – спросил Диксмер.

– Я не могу вам ее назвать, – возразил Морис. – А между тем если бы вы ее знали, то согласились бы со мной, я уверен.

Диксмер настоятельно просил его объясниться.

– Вы этого непременно хотите? – сказал Морис.

– Да, – отвечал Диксмер.

– Если так, – продолжал Морис, чувствовавший какое-то облегчение от того, что то, что он скажет, ближе к правде, – то дело вот в чем. Ваша жена молода и прекрасна, и непорочность этой юной и прелестной женщины не помешала клевете коснуться моих посещений вашего дома.

Диксмер несколько побледнел.

– В самом деле? – сказал он. – В таком случае, любезный Морис, супруг должен благодарить вас за зло, которое вы делаете другу.

– Вы понимаете, – возразил Морис, – я не настолько самонадеян, чтобы считать свое присутствие опасным для спокойствия вашего и вашей супруги, но оно может стать источником клеветы; а вы знаете, чем несообразнее клевета, тем ей легче верят.

– Ребячество! – сказал Диксмер, пожав плечами.

– Называйте меня ребенком сколько вам угодно, – отвечал Морис. – Мы останемся теми же друзьями, потому что не в чем нам будет упрекнуть друг друга, тогда как, сближаясь, напротив…

– А сближаясь, что было бы?

– Молва, наконец, подпустила бы яду.

– Неужели вы думаете, Морис, что я мог бы поверить…

– О боже мой! – сказал молодой человек.

– Могли бы объясниться со мной, Морис, вместо того чтобы писать.

– Для того чтобы избежать того, что происходит теперь между нами…

– Неужели вы сердитесь, Морис, за то, что я так люблю вас, что пришел просить объяснения? – сказал Диксмер.

– О, совсем напротив! – вскричал Морис. – Клянусь всем, что счастлив снова увидеть вас, прежде чем расстаться с вами навсегда.

– Расстаться навсегда, гражданин! Однако мы вас очень любим, – возразил Диксмер, взяв руку молодого человека и пожав ее.

Морис вздрогнул.

– Моран, – продолжал Диксмер, от которого не ускользнуло это содрогание, – Моран еще сегодня утром повторял мне: «Сделайте все что можете, говорил он, чтобы этот милый Морис опять навещал нас».

– Ах, сударь, – сказал молодой человек, нахмурив брови и отнимая руку, – никогда не поверил бы я, что гражданин Моран питает такую ко мне дружбу.

– Вы сомневаетесь? – спросил Диксмер.

– Я, – отвечал Морис, – не скажу, чтобы верил или чтобы сомневался; у меня нет причины углубляться в этот предмет. Когда я бывал у вас, Диксмер, то бывал ради вас и ради вашей жены, но никак не ради гражданина Морана.

– Вы его знаете, Морис, – сказал Диксмер. – Моран одарен прекрасной душой.

– Я не спорю, – с горькой улыбкой отвечал Морис.

– Теперь, – продолжал Диксмер, – обратимся к причине, побудившей меня вас навестить.

Морис поклонился как человек, которому нечего сказать и который ждет.

– Так вы говорите, что прошла молва?

– Да, гражданин, – сказал Морис.

– Но послушайте, будем говорить откровенно. К чему обращать внимание на какие-то сплетни праздных соседей? Разве ваша совесть не убеждена в противном, Морис, а для Женевьевы не порука ли ее честь?

– Я моложе вас, – сказал Морис, начинавший удивляться этой настойчивости, – и смотрю, может быть, на вещи более подозрительным взглядом. Вот почему я вам объявляю, что доброе имя такой женщины, как Женевьева, не должно быть омрачено даже ничтожными сплетнями праздного соседа. Итак, позвольте мне, любезный Диксмер, остаться при моем первом решении.

– Положим, так, – сказал Диксмер, – и так как дело пошло на откровенность, сознайтесь еще в одном.

– В чем же? – спросил, покраснев, Морис. – В чем хотите вы, чтобы я вам сознался?

– Что не политика и не молва о ваших частых посещениях побудили вас расстаться с нами.

– А что же?

– Тайна, в которую вы проникли.

– Какая тайна? – спросил Морис с видом простодушного любопытства, ободрившим кожевенника.

– Контрабанда, о которой вы узнали в тот самый вечер, когда мы так странно познакомились. Вы никогда не могли простить мне этого противозаконного проступка и клеймите меня именем дурного республиканца за то, что я использую английские материалы в моей кожевенной мастерской.

– Любезный Диксмер, – сказал Морис, – клянусь вам, что когда я посещал вас, то мне и в голову не приходило, что я нахожусь у контрабандиста.

– В самом деле?

– В самом деле.

– Так у вас нет иной причины оставить мой дом, кроме той, которую назвали?

– Слово чести.

– Если так, Морис, – подхватил Диксмер, вставая и пожимая руку молодого человека, – я надеюсь, что вы одумаетесь и оставите ваше намерение, которое так всех нас огорчает.

Морис поклонился и ничего не отвечал, что означало последний отказ.

Диксмер вышел, внутренне досадуя, что ему не удалось сохранить с этим человеком отношений, ставших для него по некоторым обстоятельствам не только полезными, но даже почти необходимыми.

Мориса снедали тысячи противоположных желаний. Диксмер убеждал его возвратиться. Женевьева, наверное, простила бы его. Зачем же это отчаяние? Лоран на его месте уже, наверное, почерпнул бы множество афоризмов из своих любимых писателей. Но тут было письмо Женевьевы, этот решительный отказ, который он носил с собой и который лежал у него на сердце вместе с письмецом, полученным от нее вслед за тем, как он освободил ее из рук оскорблявших ее людей; наконец, тут было еще одно обстоятельство – ревность молодого человека к этому ненавистному Морану, ставшему причиной разрыва с Женевьевой.

Итак, Морис остался непоколебим в своем решении.

Но надо сказать, что прекращение ежедневных посещений улицы Сен-Жак было для него нестерпимо. И когда наступало время, в которое он привык пробираться в квартал Сен-Виктор, им овладевало глубокое уныние.

Каждое утро, пробуждаясь, он тешил себя надеждой получить письмо от Диксмера, и он, устояв против уговоров, сознавался себе, что склонился бы перед его письмом; каждый день он выходил с надеждой встретить Женевьеву и заранее придумывал, если встретит ее, тысячи причин, чтобы с ней заговорить. Каждый вечер он возвращался домой с надеждой найти у себя посланного, который однажды утром принес ему, сам не зная того, горесть, сделавшуюся с тех пор его неразлучной подругой.

Сколько раз в смутные минуты отчаяния это могучее создание приходило в исступление оттого, что ощущает подобное терзание и не может отомстить виновнику; а первый, кто был причиной его горестей, – это Моран. Тогда он замышлял искать ссоры с Мораном. Но товарищ Диксмера был так тщедушен и беззащитен, что оскорбить или вызвать его на поединок было низко для такого силача, как Морис.

Правда, Лорен старался развлечь своего друга и делал все, что только мог в теории и на практике, чтобы возвратить отечеству это сердце, истомленное любовью.

Хотя обстоятельства были так внушительны, что при всяком ином расположении духа они непременно вовлекли бы Мориса в политический вихрь, теперь они не могли вернуть молодому республиканцу тот первый заряд, энергии, который сделал его героем событий 14 июля и 10 августа.

И действительно, обе партии, которые в течение целых десяти месяцев только соперничали между собой, теперь готовились к жесточайшей схватке не на жизнь, а на смерть. Эти две партии, исчадие самой Революции, были: партия умеренных, представителями которой являлись жирондисты – Бриссо, Петион, Верньо, Валахе, Ланхжеоине, Барбару и т. д. и т. д., и партия Террора и Горы в лице Дантона, Робеспьера, Шенье, Фабра, Марата, Колло д’Эрбуа и т. д. и т. д.

После 10 августа большое влияние, казалось, приобрела партия умеренных. Кабинет министров был сформирован из оставшихся членов старых министерств с придачей новых. Были приняты старые министры Ролан, Сервьен и Клавьер; из новых министров были приглашены Дантон, Монж и Лебрен. Все эти министры принадлежали к партии умеренных, за исключением одного из них, который представлял в среде своих коллег весьма энергичный элемент.

Когда мы говорим умеренные, то понятно, что это выражение относительное.

Но 10 августа отозвалось и за границей, и коалиция поторопилась прийти на помощь не Людовику XVI лично, а поколебленному в основании королевскому принципу. Тогда-то раздались угрожающие слова герцога Брауншвейгского, и, как страшное оправдание им, Лонгви и Верден попали под власть врага. Тогда наступила реакция – террор; тогда у Дантона возникла мысль о сентябрьских днях, и он осуществил эту кровавую мысль, показавшую врагу, что вся Франция, как один человек, составила заговор о чудовищном убийстве, что она готова бороться за свое унизительное существование со всей энергией отчаяния. Сентябрь спас Францию и вместе с тем поставил ее вне закона.

Но когда Франция оказалась спасенной, энергия, естественно, стала излишней, влияние умеренных снова стало расти. И поэтому их партия вознамерилась дать свою оценку тем ужасным дням. Произнесены были слова: «убийца» и «злодей». Даже появился новый термин в национальном словаре – «сентябрист».

Дантон стал отважно употреблять его. Подобно Хлодвигу, он на некоторое время склонил голову под кровавым крещением, но сделал это только для того, чтобы поднять ее еще выше и в более угрожающей позе. Созревал другой повод к повторению прежнего террора; поводом стал процесс короля. И вот вступили в борьбу насилие и воздержанность, хотя то была борьба не столько личностей, сколько принципов. Практический опыт насилия был произведен над пленником-королем. Умеренность была побеждена, и голова Людовика XVI скатилась на эшафот.

Подобно 10 августа, 21 января вернуло коалиции всю ее энергию. Ей противопоставлен был тот же самый человек, но с другим результатом. Дюмурье, успехи которого были сорваны беспорядком, царившим во всех органах власти, который мешал доходить до армии подкреплениям, деньгам и людям, вдруг объявил себя противником якобинцев, которых он обвинил в этой дезорганизации, перешел на сторону жирондистов и погубил их, объявив себя их другом.

Тогда поднимается Вандея, начинаются угрозы департаментов; несчастья влекут за собой измены, а измены имеют своим последствием несчастья. Якобинцы обвиняют умеренных и собираются нанести им удар 10 марта, то есть в тот именно вечер, с которого начинается наше повествование. Но их спасает слишком большая поспешность со стороны противников, а может быть, и тот дождь, который заставил сказать Нетиона, этого глубокого анатома парижского духа:

«Идет дождь, в эту ночь ничего не будет».

Но, начиная с этого 10 марта, все становится предзнаменованием неудач для жирондистов. Марат, которого обвинили, был оправдан. Примиряются между собой Робеспьер и Дантон так, как мирятся тигр и лев для того, чтобы задушить вдвоем быка, которого они намерены сожрать; Анрио-сентябреборец становится во главе национальной гвардии – словом, все служит предзнаменованием того ужасного дня, который должен был, подобно урагану, снести последнюю преграду, противопоставленную Революцией Террору.

Вот те великие события, в которых, при всяких иных обстоятельствах, Морис принял бы самое деятельное участие, движимый сознанием своей физической силы и восторженным патриотизмом. Но, к счастью его или к несчастью, ни увещевания Лорена, ни страшные приготовления на улицах, ничто не могло изгнать из его головы единственную мысль, которая преследовала Мориса день и ночь, и когда наступило 31 мая, то оно застало свирепого сокрушителя Бастилии и Тюильри лежащим в постели, в том лихорадочном состоянии, которое убивает самые сильные организмы и для исцеления от которого достаточно иногда бывает одного только взгляда или слова.

XIII. 31 мая

Утром того достопамятного дня, когда набат и тревога раздавались с раннего утра, батальон предместья Сен-Виктор вступал в караул в Тампльскую тюрьму.

Когда все обычные формальности были соблюдены и караулы расставлены, вызвали дежурных муниципалов и подвезли четыре орудия в подкрепление батареям, уже поставленным у ворот Тампля.

В одно время с орудиями показался Сантер в своих желто-шерстяных эполетах и мундире, на котором огромные сальные пятна демонстрировали его патриотизм.

Он осмотрел батальон и нашел его в порядке. Потом пересчитал муниципалов, которых было только трое.

– Почему три муниципала и кого недостает? – спросил он. – Кто четвертый?

– Тот, которого недостает, гражданин генерал, не из числа голодных, – отвечал наш старый знакомец Агрикола, – ибо это секретарь секции Лепелетье, начальник храбрых Фермопилов, гражданин Морис Лендэ.

– Так, так, – сказал Сантер, – я признаю, как и ты, патриотизм гражданина Мориса Лендэ, что не помешает записать его в число отсутствующих, если он не явится через десять минут.

И Сантер отправился далее.

В нескольких шагах от генерала в ту минуту, как он произнес эти слова, были егерский капитан и солдат; один стоял, опершись на ружье, другой сидел на лафете.

– Вы слышали? – вполголоса сказал капитан, обращаясь к солдату. – Морис еще не явился.

– Да, но он еще будет, успокойтесь, разве только он изменил.

– Если бы он пришел, – сказал капитан, – я бы вас поставил караулить на лестнице, и так как, вероятно, она пойдет на башню, то вам удалось бы сказать ей слово.

В эту минуту показался мужчина, которого по трехцветному шарфу признали за муниципала; но только этот мужчина не был известен ни капитану, ни егерю, что и заставило их устремить на него пристальный взгляд.

– Гражданин генерал, – сказал новопришедший, обратившись к Сантеру, – прошу принять меня на место гражданина Мориса Лендэ, который болен. Вот свидетельство врача; мне достается быть в карауле через неделю; я меняюсь с ним; через неделю он будет нести мою службу точно так, как я понесу его службу сегодня.

– Да, если только Капеты и Капетки проживут еще неделю, – заметил один из муниципалов.

Сантер на эту шутку усердного служаки многозначительно улыбнулся, потом, обращаясь к заместителю Мориса, проговорил:

– Ладно, пойди распишись вместо Мориса Лендэ и внеси в столбец примечаний причины этой перемены.

Однако капитан и егерь взглянули друг на друга с радостным удивлением.

– Через неделю, – сказали они друг другу.

– Капитан Диксмер, – крикнул Сантер, – расположитесь с вашей ротой в саду!

– Идемте, Моран, – сказал капитан, обращаясь к егерю, своему товарищу.

Раздался барабанный бой, и рота, предводительствуемая кожевенником, удалилась по назначенному ей направлению.

Ружья поставили в пирамиды, и рота разделилась по группам, которые стали прогуливаться взад и вперед.

Местом их прогулки был тот самый сад, в котором еще при жизни Людовика XVI королевская фамилия иногда гуляла.

Этот сад был оголен, тощ, заброшен, без цветов, деревьев и зелени.

На расстоянии почти 25 шагов от стены, выходившей на улицу Порт-Фуан, возвышался род каюты, которую позволила поставить предусмотрительность муниципального правления для удобства национальной гвардии, держащей караул в Тампле, которая могла получить там в дни тревоги, когда запрещалось выходить, питье и пищу. Много было охотников стать хозяевами этого маленького домашнего ресторанчика. Наконец, оно было отдано одной примерной патриотке, муж которой был убит 10 августа и которая откликалась на имя Плюмо.

Эта небольшая хижина, построенная из досок и кокор, находилась на открытом месте. Следы загородки из низенького кустарника еще и теперь видны. Она состояла из квадратной комнаты со стороной в 12 футов, под которой находился погреб, куда сходили по грубо вытесанным ступеням. Там вдова Плюмо хранила свои вина и съестные припасы, за которыми она и ее дочь – двенадцатилетняя девочка – наблюдали поочередно.

Разбив свой бивак, национальная гвардия разбрелась, как мы уже сказали, по саду; иные прохаживались, другие разговаривали с привратниками, а кто-то разглядывал разные изображения, начертанные на стене.

В числе последних находились капитан и егерь, которых мы уже заметили.

– А, капитан Диксмер, – сказала содержательница буфета, – какое у меня есть сомюрское винцо…

– Ладно, гражданка Плюмо, но сомюрское вино, по моему мнению, ничего не стоит без брийского сыра, – отвечал капитан, который, прежде чем предложить это меню, тщательно осмотрел буфет и заметил между прочими съедобными вещами, хвастливо разложенными на прилавке, отсутствие этого лакомства, которое он так ценил.

– Ах, капитан, последний кусок, как нарочно, сию минуту исчез.

– А если нет сыра, так не надо и сомюрского вина; а вместе с тем заметьте и то, гражданка, что потребление его принесло бы выгоду, ибо я имел намерение угостить роту.

– Капитан, прошу тебя повременить пять минут, и я сбегаю к гражданину привратнику, который снабжает меня им и у которого всегда есть запас, я заплачу за него подороже, но ты отличный патриот, верно, меня не обидишь.

– Ладно, ладно, ступай, – отвечал Диксмер, – а мы между тем сойдем в погреб и сами выберем вино.

– Распоряжайся, как в своем доме, капитан.

И вдова Плюмо во всю прыть пустилась бежать к привратнику, между тем как капитан и егерь, запасшись свечой, спустились в погреб.

– Так, – сказал Моран после некоторого обзора. – Погреб вырыт в направлении улицы Порт-Фуан. Глубина его от девяти до десяти футов; плотничной работы нет.

– Какая тут почва? – спросил Диксмер.

– Суглинок. Все это наносная земля; эти сады уже несколько раз были изрыты; камней быть не может.

– Скорее, – сказал Диксмер, – я слышу деревянные башмаки нашей торговки. Возьмите две бутылки вина и пойдемте.

Они уже оба показались из погреба, когда возвратилась вдова Плюмо со знаменитым брийским сыром, затребованным так настоятельно.

За ней шли несколько егерей, привлеченных приятной внешностью сыра.

Диксмер угощал сыром и велел подать бутылок до двадцати вина своей роте, между тем как гражданин Моран рассказывал о преданности Курция, бескорыстии Фабриция и патриотизме Брута и Кассия. Все эти исторические рассказы были оценены не менее брийского сыра и анжуйского вина, которыми потчевал Диксмер.

Пробило одиннадцать часов. В половине двенадцатого была смена.

– Как обычно прогуливается австриячка, от двенадцати до часу? – спросил Диксмер, обращаясь к проходившему мимо хижины Тизону.

– Именно от двенадцати до часу.

И он запел:

 
Madame monte a sa tour,
Mironton, tonton, mirontaine.
(Мадам поднимается на свою башню,
Миронтон, тонтон, миронтэн.)
 

Эта новая выходка была встречена единодушным взрывом хохота национальных гвардейцев.

Тогда Диксмер сделал перекличку тех людей своей роты, которым пришла очередь стоять на часах от половины двенадцатого до половины второго, торопил завтракавших и пригласил Морана взять оружие, чтобы поставить его, как условлено, в верхнем этаже башни, на том самом месте, где Морис скрывался в тот день, когда он подметил поданные королеве знаки из одного окна на улице Порт-Фуан.

Если бы взглянули на Морана в ту минуту, как он получил это очень обыкновенное приказание, то могли бы заметить, как все его лицо покрылось мертвенной бледностью.

Внезапно раздался глухой шум около Тампльской тюрьмы, а в отдалении слышен был ураган криков и неистовых возгласов.

– Что там происходит? – спросил у Тизона Диксмер.

– О, – отвечал тюремщик, – так, пустое, вероятно; восстание приверженцев Бриссо перед прогулкой на гильотину.

Шум тем временем усиливался, раздался залп артиллерии, и толпа людей пробежала мимо Тампля с неистовыми криками:

«Да здравствуют отделения! Да здравствует Анрио! Долой брисотепов! Долой роландистов! Долой госпожу Вето!»

– Славно, славно! – заговорил Тизон, потирая себе руки. – Я сейчас открою дверь к госпоже Вето, чтобы она могла беспрепятственно наслаждаться выражениями той любви, которую чувствует к ней ее народ.

– Эй, Тизон! – закричал страшный голос.

– Что прикажет генерал? – отвечал последний, внезапно остановившись.

– Сегодня нет выхода, – сказал Сантер. – Заключенные не выйдут из своей комнаты.

– Ладно, – сказал Тизон, – меньше хлопот.

Диксмер и Моран обменялись понимающе грустными взглядами, потом, в ожидании смены, ставшей теперь бесполезной, оба пошли по направлению к хижине и стене, выходившей на улицу Порт-Фуан. Тут Моран стал мерными шагами определять расстояние.

– Сколько? – спросил Диксмер.

– Шестнадцать шагов, – отвечал Моран.

– Много ли потребуется дней?

Моран задумался, начертил на песке палочкой несколько геометрических линий, которые в ту же минуту стер.

– Нужно будет по крайней мере семь дней, – сказал он.

– Через неделю очередь Мориса, – проговорил Диксмер. – До этого времени нам непременно надо с ним помириться.

Пробило полчаса. Моран со вздохом взял свое ружье и, предводительствуемый капралом, пошел сменить часового, который прохаживался по платформе на высоте башни.