Текст книги "Кавалер Красного замка"

XIV. Преданность

На другой день после рассказанных нами происшествий, то есть 1 июня в 10 часов утра, Женевьева сидела на своем обычном месте возле окна; она спрашивала себя, отчего вот уже три недели дни сменяются для нее так грустно, проходят так медленно и, наконец, почему, вместо того чтобы быть веселой в ожидании вечера, она встречает его с каким-то унынием?

Как печальны стали ее ночи; те ночи, которые некогда были полны очарования; те ночи, которые проходили в мечтаниях о том, что было накануне, и о том, что предстоит на другой день.

В эту минуту глаза ее остановились на ящике с прекрасной пестрой и пунцовой гвоздикой, которую она брала в продолжение всей зимы в той теплице, где был заточен Морис, чтобы дать цветам распуститься и цвести в своей комнате.

Морис научил ее, как растить их в этом продолговатом красного дерева ящике, в котором они помещались. Она сама их поливала, подвязывала, берегла все время, пока Морис навещал ее, и когда он приходил вечером, она с восторгом демонстрировала ему свои успехи, благодаря которым нежные бутоны распускались в течение ночи. Но с тех пор как Морис перестал ходить, бедные гвоздички лишились ухода, и осиротевшие ростки их, из-за недостатка заботы и внимания, поблекли; бутоны, пожелтели и склонили свои полузавядшие головки на стенку ящика.

Глядя на цветы, Женевьева поняла причину своей грусти. И подумала, что им суждена та же участь, что и некоторым сердечным порывам, питаемым страстью или любовью. Как радостно от них на душе! Но однажды утром своенравие или несчастье подрезывает дружбу у самого корня, и сердце, которое жило этой дружбой, сжимается, томится и увядает.

И молодая женщина вдруг ощутила мучительную пустоту в сердце; чувство, которое она хотела преодолеть и которое тщетно старалась победить, боролось в глубине ее души. Ею мгновенно овладело отчаяние. Она осознала, что борьба со своим чувством будет ей не под силу; тогда она тихо опустила голову, поцеловала один из поблекших цветков и заплакала.

Муж ее вошел в ту самую минуту, когда она утирала глаза.

Но Диксмер был так занят собственными мыслями, что не заметил болезненного перелома, совершившегося в его жене, и не обратил внимания на красноту век, которая могла ее изобличить.

Правда, Женевьева, увидев мужа, поспешно встала и побежала к нему так, чтобы, оборотясь спиной к окну, она могла быть в полусвете.

– Ну что? – сказала она.

– Все то же, ничего нового! Никакой возможности подойти к ней, никакой возможности ничего передать и даже ее увидеть.

– Как, – вскричала Женевьева, – при всем том шуме, который был в Париже!

– Этот-то шум и усугубил бдительность надзора. Боялись, чтобы не воспользовались общим волнением и не покусились на Тампльскую тюрьму, и в то время как ее величество намеревалась подняться на платформу, Сантером отдано было приказание не выпускать ни королеву, ни принцессу Елизавету, ни королевскую дочь.

– Бедный кавалер, как это было ему досадно!

– Он был в отчаянии, когда увидел эту неудачу, и до того побледнел, что я вынужден был скорее вывести его, чтобы он не выдал себя.

– Стало быть, в Тампле не было ни одного муниципала из ваших знакомых? – с робостью спросила Женевьева.

– Один должен был прийти, но не пришел.

– Кто это?

– Гражданин Морис Лендэ, – сказал Диксмер с притворным равнодушием.

– А почему он не пришел? – спросила Женевьева, также силясь не выдать себя.

– Он был болен.

– Как, он болен?

– Да, и, вероятно, довольно опасно, если при всем патриотизме был вынужден другому уступить свою очередь.

– Досадно.

– О боже мой! Да хоть бы был и он, Женевьева, – подхватил Диксмер, – вы понимаете, что это одно и то же. Находясь со мной в таких отношениях, он, может быть, избегал бы разговора со мной.

– Мне кажется, друг мой, – сказала Женевьева, – что вы преувеличиваете серьезность положения. Гражданин Морис может из-за какой-то прихоти не ходить сюда больше, из-за ничтожной причины не видеться с вами, но он все равно не враг нам. Холодность не исключает вежливости, и, увидев, что вы первый подходите к нему, я уверена, он бы запросто с вами поговорил.

– Женевьева, – сказал Диксмер, – мы ожидали от Мориса больше чем учтивости; возможно, даже искренней и глубокой дружбы. Но дружба разрушилась; стало быть, с этой стороны нет никакой надежды.

Диксмер испустил глубокий вздох, между тем как лицо его, обыкновенно столь спокойное, затуманилось грустью.

– Но если вы полагаете, что Морис так необходим для ваших предприятий… – робко произнесла Женевьева.

– Да поймите, – отвечал Диксмер, – что я не верю в успех без него.

– В таком случае почему бы вам еще раз не попытаться сблизиться с гражданином Лендэ?

Ей казалось, что, называя молодого человека по фамилии, звук ее голоса был менее нежен, нежели когда она называла его по имени.

– Нет, – отвечал Диксмер, качая головой, – нет, я сделал все, что мог. Новая попытка могла бы показаться странной и возбудила бы подозрение. Нет. Притом, видите, Женевьева, я в этом деле вижу дальше вас. В глубине души Мориса есть рана.

– Рана? – спросила Женевьева, очень растроганная этим словом. – Боже мой! Что вы хотите сказать? Объяснитесь, друг мой.

– Я хочу сказать, и вы в этом так же убеждены, как я, Женевьева, что в разрыве нашем с гражданином Лендэ есть что-то больше чем каприз.

– Так чему же приписываете вы этот разрыв?

– Гордости, может быть, – живо сказал Диксмер.

– Гордости?..

– Да, ему казалось, что он делает нам честь – этот добряк, обыватель Парижа, этот полуаристократ-полуписарь, прячущий свои подозрения под личиной патриотизма; он делал нам честь – этот республиканец, столь влиятельный своим секретарством в своем клубе, в своем муниципальном правлении; он оказывал честь, жалуя дружбой кожевенников. Может быть, мы были недостаточно почтительны, может быть, мы как-нибудь забылись.

– Но если мы были непочтительны, если мы даже забылись перед ним, – возразила Женевьева, – мне кажется, что поступок ваш искупил все.

– Да, предполагая, что виноват я. Но если он недоволен вами?

– Мной? Чем, друг мой, я могла провиниться перед гражданином Морисом? – сказала удивленная Женевьева.

– А кто знает, при вашем характере… Не вы ли первая сами осуждали его своенравие? Я возвращаюсь к своей прежней мысли, Женевьева. Напрасно вы не написали Морису.

– Я! – вскрикнула Женевьева. – Да думаете ли вы о том, что говорите?

– Не только думаю, – сказал Диксмер, – но вот уже три недели, как длится эта размолвка, я все время думаю об этом.

– И что же? – с робостью спросила Женевьева.

– Я считаю это даже необходимостью.

– О, – вскричала Женевьева, – нет, нет, Диксмер, не требуйте этого от меня.

– Вы знаете, Женевьева, что я никогда ничего не требую от вас, я только прошу написать гражданину Морису…

– Но… – возразила Женевьева.

– Послушайте, – возразил Диксмер, прерывая ее, – или между вами и Морисом есть важная причина для ссоры, – ибо, что касается меня, он никогда не жаловался на мое с ним обращение, – или вы поссорились из-за какого-то пустяка, как дети.

Женевьева ничего не отвечала.

– Если причина этой ссоры пустяк, безрассудно было бы с вашей стороны упрямиться; если она серьезна, то согласитесь, что в нашем положении не следует спорить ни с собственным достоинством, ни даже с самолюбием. Не станете же вы сравнивать, поверьте мне, ссору молодых людей со столь важными интересами. Сделайте усилие над собой, напишите несколько слов гражданину Морису Лендэ, и он опять будет у нас.

Женевьева задумалась.

– Но, – сказала она, – нельзя ли найти другое средство возобновить ваши отношения с Морисом?

– Мне кажется, это средство очень естественное.

– Не для меня, друг мой.

– Вы очень упрямы, Женевьева.

– Согласитесь, по крайней мере, что вы только в первый раз заметили это.

Диксмер, уже некоторое время теребивший свой платок, вытер пот, который выступил у него на лбу.

– Да, – сказал он, – и потому мое удивление так велико.

– Боже мой, – сказала Женевьева, – неужели вы не понимаете причину моей настойчивости и хотите заставить меня говорить?..

Казалось, Диксмер сделал усилие над собой. Он взял руку Женевьевы, заставил ее приподнять голову, посмотрел ей в глаза и захохотал; смех мог бы показаться принужденным Женевьеве, если бы в эту минуту она не была так взволнована.

– Понимаю, что это значит, – сказал он. – Поистине вы правы! Я был слеп. При всем вашем уме, любезная моя Женевьева, при всей вашей чопорности вы увлеклись пустотой, вы побоялись, чтобы Морис не влюбился в вас!

Женевьева почувствовала, как будто смертельный холод пробежал по ее сердцу. Эта насмешка ее мужа над любовью, силу которой, зная характер молодого человека, она могла оценить; над любовью, наконец, которую она ощущала в себе даже по чувству внутреннего раскаяния и разделяла в глубине сердца, – эта насмешка поразила ее. У нее не было сил смотреть. Она чувствовала, что у нее нет сил отвечать.

– Я угадал, не правда ли? – подхватил Диксмер. – Так успокойтесь, Женевьева. Я знаю Мориса; это неистовый республиканец, у которого нет иной любви в сердце, кроме любви к отечеству.

– Уверены ли вы в том, что говорите? – вскричала Женевьева.

– Без сомнения, – возразил Диксмер, – если бы Морис любил вас, то вместо того, чтобы ссориться со мной, он бы удвоил свое усердие и предупредительность к тому, кого ему выгодно было обмануть. Если бы Морис любил вас, ему не так бы легко было отказаться от звания друга дома, с помощью которого обыкновенно прикрываются подобные обманы.

– Послушайте, – вскричала Женевьева, – пожалуйста, не шутите над такими вещами!

– Я нисколько не шучу, сударыня, я только говорю, что Морис не любит вас, вот и все.

– А я, я, – вскричала Женевьева, покраснев, – я говорю вам, что вы ошибаетесь!

– В таком случае, – возразил Диксмер, – если Морис преодолел себя и решился удалиться, чтобы не обманывать хозяина дома, он честный человек. А так как честные люди редки, Женевьева, то старания привлечь их к себе, когда они нас оставляют, не могут быть излишними. Женевьева, не правда ли, вы напишете Морису?

– О боже мой!.. – сказала молодая женщина.

И она опустила голову на руки. Тот, на кого она надеялась опереться в минуты опасности, вдруг изменил ей и повергал в бездну, вместо того чтобы удержать.

Диксмер посмотрел на нее, потом принужденно улыбнулся.

– Ну, полно, друг мой, – сказал он, – оставим женское самолюбие. Если Морис снова начнет свои любовные откровения, посмейтесь над этим еще раз. Я вас знаю, Женевьева, у вас высокое и благородное сердце. Я в вас уверен.

– О, – вскричала Женевьева, опустившись так, чтобы колено ее коснулось земли. – О боже мой! Кто может быть уверен в другом, когда никто не уверен в себе?

Диксмер весь побледнел, как будто бы вся кровь его прилила к сердцу.

– Женевьева, – сказал он, – я дурно сделал, что провел вас через эти тяготы. Мне бы следовало разом сказать вам: «Женевьева, мы живем в эпоху безотчетной преданности; Женевьева, я принес в жертву королеве, благодетельнице нашей, не только руку мою, не только голову, но даже все свое будущее, все свое счастье. Другие пожертвуют ей жизнь. Я сделаю больше чем отдам жизнь, я отдам мою честь; и если моя честь погибнет, то в этом океане горестей, которые готовятся поглотить Францию, будет лишь одной слезой больше».

В первый раз Диксмер разоблачил себя.

Женевьева приподняла голову, устремила на него свои прекрасные глаза, полные восхищения, тихо привстала и дала ему поцеловать лоб свой.

– Вы этого хотите? – сказала она.

Диксмер сделал утвердительный знак.

– Ну, так диктуйте.

И она взяла перо.

– Зачем же? – отвечал Диксмер. – Довольно и того, что мы пользуемся и даже, пожалуй, злоупотребляем этим молодым человеком. И если он примирится с нами после письма, которое получит от Женевьевы, то пусть письмо это будет от самой Женевьевы, а не от гражданина Диксмера.

И Диксмер еще раз поцеловал свою жену, поблагодарил ее и вышел.

Тогда Женевьева дрожащей рукой написала:

«Гражданин Морис!

Вы знаете, как любил вас мой муж. Три недели разлуки, которые показались нам целым столетием, неужели дали вам право позабыть его? Приходите, мы ждем вас, ваше возвращение будет для нас истинным праздником.

Женевьева».

XV. Богиня Разума

Морис был серьезно болен, как и дал о том знать генералу Сантеру. С того времени, как он не выходил из своей комнаты, Лорен ежедневно его навещал и делал все что мог, чтобы рассеять его хандру. Но Морис настаивал на своем. Есть болезни, от которых не хотят вылечиться. 1 июня Лорен явился в час пополудни.

– Не случилось ли сегодня что-нибудь необыкновенное? – спросил Морис. – Ты выглядишь таким щеголем!

В самом деле, Лорен был в своей форме: в красной шапке, карманьолке, опоясанный трехцветным шарфом, украшенным парой пистолетов.

– Во-первых, – сказал Лорен, – как общее известие, сегодня сдается Жиронда, но только при барабанном бое – и в эту минуту на площади Карусель калятся ядра; как частное известие, готовится большое торжество, на которое я приглашаю тебя послезавтра.

– А сегодня что? Ты говоришь, что зашел за мной.

– Да, сегодня у нас репетиция.

– Какая репетиция?

– Репетиция большого торжества.

– Любезный друг, – сказал Морис, – ты знаешь, что вот уже неделя, как я никуда не выхожу, стало быть, я совершенно не знаю, что происходит, меня обязательно нужно посвятить во все.

– Как, я тебе разве не говорил?

– Ничего не говорил.

– Во-первых, любезный друг, тебе ведь уже известно, что на некоторое время мы исключили из разговорного языка слово «бог» и заменили его выражением «Высшее Существо».

– Да, я это знаю.

– Так вот, по-видимому, заметили, что это Высшее Существо оказалось из партии умеренных – роландистом-жирондистом.

– Лорен, прошу тебя не шутить святыней; ты знаешь, я этого не люблю.

– Что поделаешь, дружок! Надо идти вместе с веком! Ведь и я также порядочно-таки любил нашего старого Бога, прежде всего потому, что привык к нему. Что же касается Высшего Существа, то кажется, что за ним действительно водятся кое-какие грешки и что с того времени, как оно поселилось там, наверху, все пошло шиворот-навыворот; одним словом, наши законодатели объявили полную несостоятельность этого существа…

Морис пожал плечами.

– Да пожимай плечами сколько угодно! – сказал Лорен.

 
Законами философии
Мы, сообщники Момуса,
Устанавливаем, что сумасшествие
Должно иметь свою собственную веру.
 

Словом, мы намерены воздать поклонение Богине Разума.

– И ты бросаешься во все эти маскарады? – спросил Морис.

– Ах, друг мой, если бы ты знал так же близко Богиню Разума, как я, ты бы стал одним из самых жарких ее поклонников. Послушай, я хочу познакомить тебя с ней, я тебя представлю ей.

– Избавь меня от всех твоих шалостей. Мне грустно, ты это знаешь.

– Тем более, черт возьми! Она развеселит тебя. Э, да ты ее знаешь – целомудренную богиню, которую парижане хотят увенчать лаврами и возить в колеснице, обклеенной золотой бумагой… Это… угадай…

– Как мне угадать?

– Артемиза.

– Артемиза! – повторил Морис, роясь в памяти и не находя никого, кто бы назывался этим именем.

– Ну да! Высокая брюнетка, с которой я познакомился в прошлом году… на балу в Опере еще, помнишь, ты ужинал с нами и подпоил ее.

– Ах, точно, – отвечал Морис, – теперь помню! Так это она? Ты уверен?

– Перевес на ее стороне. Я представил ее конкурсу, все фермопильцы обещали мне свои голоса. Через три дня окончательный выбор. Сегодня приготовительный обед, сегодня мы разливаем шампанское; быть может, послезавтра мы будем разливать кровь! Но пусть разливают себе что хотят, Артемиза будет богиней, или черт их всех возьми! Ну пойдем, мы заставим ее надеть тунику.

– Благодарю. Я всегда питал отвращение к подобным вещам.

– К одеванию богинь? Черт возьми, как ты спесив. Ну ладно! Я согласен, если это может развлечь тебя, надеть на нее тунику, а ты ее снимешь.

– Лорен! Я болен. И не только не расположен веселиться, но мне даже больно видеть, как другие веселятся.

– Однако ты меня пугаешь, Морис; ты больше не дерешься, не смеешься. Уж не замышляешь ли чего?

– Я? Боже меня избавь!

– Ты хочешь сказать, избави меня, Богиня Разума.

– Оставь меня, Лорен, я не могу, я не хочу выходить из дому. Я в постели и намерен оставаться в ней.

Лорен почесал себе ухо.

– Я вижу, что это значит, – сказал он.

– Что же ты видишь?

– Я вижу, что ты дожидаешься Богини Разума.

– Черт возьми, – вскричал Морис, – как докучливы друзья, которые острят! Уйди, не то я закидаю проклятиями тебя и твою богиню.

– Закидай, закидай…

Морис приподнял руку, чтобы проклинать, как вдруг его прервал вошедший в эту минуту прислужник, который держал письмо к гражданину собрату.

– Гражданин Сцевола, – сказал Лорен, – ты вошел не вовремя. Господин твой только что хотел сделаться величественным.

Морис опустил руку, небрежно протянул ее к письму, но только коснулся его, как вздрогнул и, с жадностью приблизив это письмо к глазам, устремил взгляд на почерк и печать. Он вдруг так побледнел, как будто ему стало дурно.

– Ого-го, – проговорил Лорен, – видно, и наш интерес пробуждается!

Морис уже ничего не слышал; он всей душой погрузился в четыре строчки Женевьевы. Прочитав их, он перечитал то же самое два, три, четыре раза; потом вытер лоб и опустил руки, глядя на Лорена, как обезумевший.

– Черт возьми, видно, это письмо заключает в себе любопытные известия!

Морис прочел письмо в пятый раз, и снова румянец зардел на его щеках. Глаза его увлажнились, глубокий вздох облегчил грудь. Потом вдруг, забыв о своей болезни и слабости, он вскочил с постели.

– Одеваться, – закричал он изумленному прислужнику, – одеваться, любезный мой Сцевола! Ах, бедный мой Лорен, добрый мой Лорен, я его ждал каждый день, но, признаюсь, потерял надежду получить. Ну! Скорей одеваться!

Прислужник поспешил исполнить приказание своего господина и в одно мгновение побрил его и причесал.

– О, опять увидеть ее, увидеть! – вскрикивал молодой человек. – Поистине, Лорен, я еще не знал, что такое счастье!

– Бедный мой Морис! Мне кажется, что ты нуждаешься в том посещении, которое я тебе советовал.

– О, любезный друг, – вскричал Морис, – извини меня, но мне кажется, что я потерял разум!

– Так предлагаю тебе заменить его моим, – сказал Лорен, смеясь над этим ужасным каламбуром.

А всего удивительнее то, что и Морис смеялся.

Счастье сделало его снисходительным к остротам.

– На, – сказал он, отрезав ветку расцветшего померанца, – предложи от меня этот букет достойной вдове Мавзола.

– Это другое дело! – вскричал Лорен. – Вот это любезность! Я тебя прощаю. А теперь мне кажется, что ты решительно влюблен, и я всегда питал глубокое почтение к большим несчастьям.

– Ну да, я влюблен, – вскричал Морис, переполненный радостью, – я влюблен и теперь могу сознаться в том, потому что она меня любит! Если опять зовет к себе, стало быть, любит, не так ли, Лорен?

– Бесспорно, – снисходительно отвечал поклонник Богини Разума, – но берегись, Морис, ты так это воспринимаешь, что меня страх берет.

Тут Лорен опять сказал стишок, смысл которого был следующий: «Люби, как я, Разум, и ты не сделаешь глупость».

– Браво, браво! – вскричал Морис и захлопал в ладоши.

Затем он с разбегу мигом спустился по лестнице, добрался до набережной и направился к столь знакомой ему старой улице Сен-Жак.

– Мне кажется, он похвалил меня, Сцевола? – спросил Лорен.

– Да, гражданин, да и удивляться нечего; то, что вы сказали, в самом деле очень мило.

– Если так, то он болен серьезнее, чем я предполагал, – сказал Лорен.

И в свою очередь он спустился с лестницы, но уже не с такой быстротой: Артемиза была не Женевьева.

Как только Лорен очутился с расцветшей померанцевой веткой в руке на улице Сент-Оноре, как толпа молодых граждан, которых он взял за привычку, в зависимости от настроения, потчевать толчками или пинком под карманьолку, почтительно последовала за ним, принимая его, вероятно, за одного из тех добродетельнейших людей, которых Сент-Жюст предложил отличать белой одеждой и букетом расцветших померанцев.

Толпа все более и более увеличивалась, до того считалось редкостью даже в ту эпоху видеть добродетельного человека; собралось не меньше тысячи молодых граждан, когда он преподносил букет Артемизе – знак уважения, которого добивались многие другие Разумы и который доставил им лишь головную боль.

В тот же самый вечер по всему Парижу распространилась знаменитая кантата:

Да здравствует Богиня Разума!

Чистое пламя, тихий светоч.

И так как эта кантата дошла до нас без имени ее автора, что сильно напрягло умственные силы археологов революции, то мы можем позволить себе дерзость утверждать, что кантата эта была составлена для прекрасной Артемизы приятелем нашим Гиацинтом Лореном.