Текст книги "Кавалер Красного замка"

XI. Записка

Вбежали два дежурных муниципала, за ними следовал отряд из караула.

Двери были заперты, у каждого входа поставили по два часовых.

– Что вам угодно, сударь? – спросила королева у вошедшего в ее комнату Мориса. – Я только что хотела лечь в постель, как минут пять назад гражданин муниципал (и королева указала на Агриколу) вдруг бросился в эту комнату, не сказав, что ему угодно.

– Сударыня, – сказал Морис, поклонившись, – не товарищу моему нужны вы, а мне.

– Вам, сударь? – спросила Мария-Антуанетта, глядя на Мориса, вежливое обхождение которого внушало ей некоторую признательность. – А что вам угодно?

– Чтобы вы изволили отдать записку, которую спрятали в ту минуту, как я вошел.

Старшая дочь короля и принцесса Елизавета вздрогнули. Королева очень побледнела.

– Вы ошибаетесь, сударь, – сказала она, – я ничего не прятала.

– Врешь, австриячка! – вскрикнул Агрикола.

Морис живо положил руку на плечо своего сослуживца.

– Постой, товарищ, – сказал он, – дай мне поговорить с гражданкой. Я немного разбираюсь в судейских делах.

– Так действуй. Но, черт возьми, не щади ее!

– Вы спрятали записку, гражданка, – строго произнес Морис. – Надо отдать нам эту записку.

– Да какую записку?

– Ту, которую принесла вам дочь Тизона и которую, гражданка, дочь ваша (Морис указал на юную принцессу) подняла со своим носовым платком.

Все три женщины с испугом взглянули друг на друга.

– Да это хуже всякой тирании, сударь, – произнесла королева. – Мы женщины, женщины!

– Не будем смешивать, – твердо сказал Морис. – Мы не судьи, не палачи, мы надсмотрщики, то есть ваши же сограждане, которым поручен надзор за вами. Нам дано приказание, нарушить его – значит изменить. Гражданка, пожалуйста, отдайте спрятанную вами записку.

– Господа, – с важностью отвечала королева, – если вы надсмотрщики, ищите и не давайте нам спать эту ночь, как и всегда…

– Избави нас Бог поднять руку на женщин. Я пошлю доложить Коммуне, и мы дождемся ее приказаний: но только вы не ляжете в постель, а уснете в креслах, если вам угодно, а мы вас будем стеречь… Если на то пошло, начнем обыск.

– Что тут такое? – спросила жена Тизона, сунув в дверь свою голову истукана.

– А то, гражданка, что ты, подав руку измене, лишилась навсегда права видеть свою дочь.

– Видеть мою дочь!.. Что ты говоришь, гражданин? – спросила Тизон, еще не совсем понимая, почему не увидит больше своей дочери.

– Я говорю, что дочь твоя приходила сюда не для свидания с тобой, а чтобы доставить записку гражданке Капет и что она больше не вернется сюда.

– Но если ее не пустят сюда, так я ее не увижу! Нам запрещено выходить.

– На этот раз пеняй только на себя, ты сама виновата, – сказал Морис.

– О, – проворчала несчастная мать, – я виновата! Что ты говоришь, я виновата! Я отвечаю тебе, что ничего не было. О, если бы я только была уверена, что случилось что-нибудь, горе тебе, Антуанетта, ты мне за это дорого заплатишь!

– Не угрожай никому, – сказал Морис. – Лучше кротостью добейся того, что мы требуем; ты женщина и гражданка, Антуанетта, и как мать, надеюсь, сжалишься над матерью. Завтра возьмут твою дочь, завтра посадят ее в тюрьму… а там, ежели откроется что-нибудь, а ты знаешь, если захотят, так всегда откроют, твоя дочь пропала и ее подруга тоже.

Тизон, слушавшая Мориса с возрастающим ужасом, повернула мутный взгляд на королеву:

– Ты слышишь, Антуанетта? Моя дочь!.. Ты будешь причиной гибели моей дочери!

Королева, в свою очередь, казалась смущенной не от угроз, которые искрились в глазах ее тюремщицы, но от отчаяния, которое в них можно было прочесть.

– Подойдите сюда, мадам Тизон, – сказала она, – мне надо с вами поговорить.

– Ну нет! Нежности в сторону! – вскричал товарищ Мориса. – Мы здесь не лишние, черт возьми!.. При муниципалах, всегда все при муниципалах.

– Оставь их, гражданин Агрикола, – сказал Морис, наклонясь к уху этого человека, – что нам за дело, каким путем дойдет к нам истина.

– Ты прав, гражданин Морис, но…

– Выйдем за стеклянную дверь, гражданин Агрикола. Послушайте меня. Станем к ней спиной. Я уверен, что то лицо, которому мы окажем эту снисходительность, не заставит нас раскаиваться.

Королева слышала эти слова, умышленно сказанные. Она бросила молодому человеку признательный взгляд. Морис беспечно повернул голову и прошел за стеклянную дверь. Агрикола последовал на ним.

– Видел эту женщину? – сказал он Агриколе. – Она преступница, но она высокой и дивной души.

– Черт побери, как ты лихо говоришь, гражданин Морис! – отвечал Агрикола. – Любо послушать тебя и твоего друга Лорена. А что, ведь это ты сказал какие-то стихи?

Морис улыбнулся.

В течение этого разговора сцена, которую предвидел Морис, происходила по ту сторону стеклянной двери.

Жена Тизона подошла к королеве.

– Мадам Тизон, – сказала ей последняя, – ваше отчаяние раздирает мне душу. Я не хочу лишать вас вашего детища, это слишком тяжело. Но подумайте, исполнив требование этих людей, ваша дочь не пострадает ли так же?

– Делайте, что вам велят! – вскричала женщина.

– Сначала узнайте, в чем дело.

– В чем дело? – спросила тюремщица с диким любопытством.

– Ваша дочь пришла с подругой.

– Да, с такой же работницей, как она; ей не хотелось прийти одной, опасаясь солдат.

– Эта подруга отдала вашей дочери записку, которую та обронила; Мария, проходя, подняла ее. Эта бумажка, без сомнения, ничтожна, но люди неблагонамеренные могут истолковать ее по-своему. Не сказал ли ваш муниципал, что если захотят что найти, так отыщут?

– Дальше что? Дальше?

– Вот и все. Вы требуете, чтобы я отдала эту бумажку; вы хотите, чтобы я принесла в жертву друга. Но вместе с тем не лишу ли я вас, может быть, вашей дочери?

– Делайте, что вам велят! – кричала женщина. – Делайте, что вам велят!

– Но эта бумажка подвергает опасности вашу дочь, – сказала королева, – поймите же это!

– Моя дочь такая же настоящая патриотка, как я! – вскричала озлобленная женщина. – Благодаря Богу Тизоны довольно известны! Делайте, что вам велят!

– Боже мой, – сказала королева, – как же вас убедить?

– Мою дочь! Отдайте мне мою дочь! – перебила Тизон, топая ногами. – Отдай записку, Антуанетта, отдай!

– Вот она, сударыня!

И королева протянула несчастному созданию записку, которую та радостно приподняла над головой, крича:

– Сюда, сюда! Граждане муниципалы! Записка в моих руках. Возьмите ее и возвратите мне мою дочь!

– Вы отдаете в жертву наших друзей, сестрица? – сказала принцесса Елизавета.

– Нет, сестрица, – печально отвечала королева, – я приношу в жертву только нас. Записка никому не может повредить.

На крик Тизон Морис и его товарищ подошли к ней, и она в ту же минуту протянула им записку. Они развернули ее.

«На востоке еще сторожит друг».

Морис, едва взглянув на записку, вздрогнул. Ему знаком был этот почерк.

«О боже мой, неужели это рука Женевьевы! Нет, это невозможно. Я безумец! Нет сомнения, что сходство большое, но что может быть общего между Женевьевой и королевой?»

Он повернулся и увидел, что Мария-Антуанетта смотрит на него. Что же касается Тизон, то в ожидании своей участи она пожирала Мориса глазами.

– Ты совершила доброе дело, – сказал он Тизон. Потом обратился к королеве: – А вы, гражданка, дело похвальное!

– Ежели так, сударь, – сказала Мария-Антуанетта, – последуйте моему примеру – сожгите эту записку, и вы совершите благое дело.

– Ты шутишь, австриячка! – сказал Агрикола. – Сжечь записку, которая доставит нам, может быть, возможность накрыть целое гнездо аристократов! Нет, черт возьми, это было бы слишком глупо!

– А что, в самом деле, сожгите ее, – сказала жена Тизона. – Это может повредить моей дочери.

– Разумеется, твоей дочери и другим еще, – сказал Агрикола, взяв из рук Мориса записку, которую тот, возможно, и сжег бы, если был бы один.

Минут десять спустя записка уже лежала на присутственном столе Коммуны. Ее сразу прочли, и начались разные толки.

– «На востоке еще сторожит друг», – произнес голос. – Что за дьявольщина! Какой тут смысл?

– Понятно, – отозвался какой-то географ. – На востоке. Это ясно. Восток называется также Лориан. А Лориан – небольшой городок в Бретани, лежащий между Ванном и Кемпером. Черт побери, следовало бы сжечь город, если правда, что в нем есть аристократы, которые желают еще вызволить австриячку.

– Это тем более опасно, – сказал другой, – что Лориан приморский город – можно сообщаться с Англией.

– Я предлагаю, – сказал третий, – отправить в Лориан комиссию и там произвести розыск.

Меньшая часть улыбнулась этому предложению, но большинство воспламенились, решили послать комиссию в Лориан для наблюдения за аристократами.

Морис был извещен о постановлении.

«Я подозреваю, где восток, о котором говорится, – подумал Морис. – Но уж, конечно, не в Бретани».

На другой день королева, которая, как мы уже сказали, не спускалась в сад, чтоб не проходить мимо комнат, где был заключен ее супруг, просила позволения взойти с дочерью и принцессой Елизаветой на башню подышать воздухом.

Просьба ее в ту же минуту была исполнена; но за ней последовал Морис и, остановившись за надстройкой вроде будочки, к которой примыкала лестница, безмолвно дожидался объяснения записки, перехваченной накануне.

Сначала королева прохаживалась без цели с принцессой Елизаветой и дочерью; потом, отстав, она остановилась, обернулась на восток и стала внимательно смотреть на один дом, в окнах которого показались несколько лиц. Чья-то рука держала белый платок.

Морис вынул из кармана подзорную трубу, но, пока ее наводил, королева сделала движение, как бы увещевая любопытных отойти от окна. Морис успел приметить бледного белокурого мужчину, поклон которого был почтителен до унижения.

За этим молодым человеком – ибо он казался не старше двадцати пяти – двадцати шести лет – стояла женщина, наполовину им заслоненная. Морис навел на нее подзорную трубу, ему показалось, что это была Женевьева, сделавшая движение, которое ее напоминало. В ту же минуту женщина, также державшая подзорную трубу, поспешно отступила от окна, увлекая за собой молодого человека. Была ли это в самом деле Женевьева? Узнала ли она Мориса? Отошла ли эта чета любопытных по одному только предупреждению королевы?

Морис постоял несколько минут в ожидании, не покажутся ли снова у окна молодой человек и молодая женщина. Но, видя, что окно пустое, он поручил строжайшее наблюдение своему товарищу Агриколе; сам же поспешно сошел с лестницы, побежал на улицу Портфуан и остановился на углу, предполагая, что те люди выйдут из дома. Ожидание было напрасным, никто не показался.

Тогда, не сумев преодолеть подозрение, которое щемило ему сердце с той минуты, как подруга дочери Тизон упорно закрывалась и безмолвствовала, Морис бросился на старую улицу Сен-Жак и прибежал туда, волнуемый самыми страшными догадками.

Когда он вошел, Женевьева в белом пеньюаре сидела в жасминовой беседке, куда ей обычно подавали завтрак. Она сказала привычное приветствие Морису и пригласила выпить с ней чашку шоколада.

Вскоре вошел Диксмер, который выказал особенную радость видеть Мориса в столь неожиданное время дня. И пока Морис не взял еще чашку шоколада, которую ему предложили, кожевенник, гордившийся своей работой и успешной торговлей, упросил друга взглянуть на мастерские; Морис согласился.

– Узнайте, любезный Морис, – сказал Диксмер, ухватив молодого человека под руку и увлекая его, – узнайте одну очень важную новость.

– Политическую? – спросил Морис, погруженный в свои мысли.

– Э, любезный гражданин, – отвечал Диксмер улыбаясь, – когда нашему брату заниматься политикой?.. Нет, новость относительно промышленности. Благодаря Богу почтенный друг мой Моран, который, как вам известно, знаменитейший химик, нашел секрет, как делать алый сафьян, такой, которого до сих пор еще не видывали, то есть невыцветающий. Этот способ крашения хочу показать вам. Притом вы увидите Морана за работой. Вот это настоящий художник!

Морис не постигал, как можно попасть в художники, занимаясь окраской сафьяна. Несмотря на это, он принял предложение, последовал за Диксмером, прошел по мастерским и, войдя в отдельную рабочую комнату, увидел гражданина Морана за делом; на нем были очки с зелеными стеклами, рабочая куртка: он казался как нельзя более увлеченным процессом превращения в алый цвет грязно-белой бараньей шкуры. Рукава рубашки были засучены по локоть, а руки в пунцовой краске. Он всем сердцем и всей душой, как говорил Диксмер, был погружен в работу.

Моран кивнул молодому человеку.

– Ну, гражданин Моран, – спросил Диксмер, – что мы скажем?

– А то, что мы выручим сто тысяч ливров в год только благодаря этому способу крашения, – сказал Моран. – Но вот уже более недели, как я не сплю. Мне сожгло глаза кислотами.

Морис оставил Диксмера с Мораном и отправился к Женевьеве, думая про себя: «Надо сознаться, что можно одуреть от ремесла муниципала. Пробыв всего неделю в Тампле, сочтешь себя за аристократа и сам выдашь себя как изменника. Добрый Диксмер! Благородный Моран! Очаровательная Женевьева! И я посмел их подозревать!»

Женевьева дожидалась Мориса с кроткой улыбкой, чтобы не оставить в нем даже следов подозрения, которые у него возникли. Она была, как всегда, мила, приветлива и очаровательна.

Истинное существование Мориса продолжалось лишь в те часы, которые он проводил у Женевьевы. Остальное время его пожирала лихорадка, которую по всей справедливости можно бы назвать лихорадкой 93 года, разделившей Париж на два лагеря и превратившей жизнь в ежечасную борьбу.

Около двенадцати часов Морис должен был, однако, оставить Женевьеву и возвратиться в Тампль.

В конце улицы Сент-Авуа он встретил Лорена, сменившегося с караула. Тот, отделясь от своего отряда, подошел к Морису, на лице которого отражалось все еще счастье, которое вливало в его сердце присутствие Женевьевы.

– А, – сказал Лорен, дружески пожав руку своего друга.

 
Тревоги сердца ты не скроешь,
Твои желания известны;
Безмолвен ты, а все вздыхаешь
И наяву ты видишь сны!
 

Морис сунул руку в карман, чтобы достать ключ. Это было придуманное им средство свистом избавлять себя от поэтического вдохновения своего друга. Но тот, заметив это движение, удалился со смехом.

– Кстати, Морис, – сказал Лорен, отойдя на несколько шагов, – ты еще три дня будешь держать караул в Тампле! Поручаю тебе маленького Капета.

XII. Любовь

И точно, Морис был очень счастлив и одновременно очень несчастлив с некоторых пор. Так всегда бывает в начале сильной страсти.

Утренние заседания в своей секции, вечерние посещения старой улицы Сен-Жак, случайные явления в клубе Фермопилов заполняли все дни.

Он сознавал, что видеть Женевьеву каждый вечер – то же, что питать любовь безо всякой надежды.

Женевьева была одна из тех женщин, робких и на первый взгляд уступчивых, которые со всей искренностью протягивают руку дружбе и с невинной доверчивостью сестры и девы приближают чело к устам, но слова любви кажутся для них насмешкой, а плотское желание – преступлением.

Если бы в порыве чистейшего вдохновения несравненная кисть Рафаэля решила изобразить на полотне Мадонну с улыбкой на устах, со светлым взором, отражающим небо, дивный ученик Перуджино[11]11
  Перуджино Пьетро (Пьетро ди Кристофоро Ваннуччи; 1446–1524) – итальянский живописец эпохи Возрождения, учитель Рафаэля.


[Закрыть] мог бы взять за образец черты Женевьевы.

Среди цветов, полных свежести и благоухания, чуждая занятиям своего мужа и чуждая даже самому мужу, Женевьева всякий раз, как видел ее Морис, представлялась ему живой загадкой, смысла которой он не мог доискаться и не смел спросить.

Однажды вечером, когда он, как обычно, беседовал с нею наедине и оба они сидели у того окна, в которое он влезал когда-то ночью с такой быстротой и шумом, когда благоухание распустившейся сирени разносилось по теплому воздуху после роскошного заката солнца, Морис после продолжительного молчаливого наблюдения за благоговейным и внимательным взглядом Женевьевы, пристально взиравшей на блестевшую серебристую звездочку в лазури неба, отважился спросить ее, как это случилось, что она так молода, а муж ее уже миновал средние лета жизни, что она так образованна, в то время как все указывало в муже на его грубое воспитание и низкое происхождение; что она так исполнена поэзии, наконец, а ее муж занимается тщательным взвешиванием, растягиванием и окраской кож на своей фабрике?

– Как могли попасть к кожевеннику, – сказал Морис, – эта арфа, это фортепиано, эти рисунки, над которыми вы трудились? К чему, наконец, весь этот аристократизм, который я ненавижу у других и нахожу уместным у вас?

Женевьева устремила на Мориса взгляд, полный кротости.

– Благодарю вас, – сказала она, – за этот вопрос, он доказывает, что вы очень деликатный человек и что вы никогда обо мне ни у кого не справлялись.

– Никогда, сударыня, – сказал Морис. – У меня есть преданный друг, готовый умереть за меня, сто товарищей, которые пойдут всюду, куда я их поведу, но из всех этих сердец, когда дело идет о женщине, особенно о такой, как Женевьева, я знаю лишь одно, на которое могу положиться, – это мое собственное.

– Благодарю вас, Морис, – сказала молодая женщина. – В таком случае я сама расскажу вам то, что вы желаете знать.

– Ваше происхождение прежде всего? – спросил Морис. – Я вас знал только под именем вашего мужа.

Женевьева почувствовала в этом вопросе весь эгоизм любви и улыбнулась.

– Женевьева дю Трельи! – сказала она.

Морис повторил:

– Женевьева дю Трельи?

– Родители мои, – продолжала Женевьева, – разорились в последнюю войну в Америке[12]12
  …в последнюю войну в Америке… – речь идет о Войне за независимость США (1775–1783), в которой в качестве добровольцев на стороне американцев воевало много французов.


[Закрыть], в которой отец мой и старший брат приняли участие.

– Оба дворяне? – спросил Морис.

– Нет, нет, – покраснев, отвечала Женевьева.

– Однако вы сказали мне, что до замужества вашего вы назывались Женевьева дю Трельи.

– Без частицы[13]13
  Частица «де» и «дю» перед фамилией французов, как «фон» у немцев, указывает на дворянское происхождение.


[Закрыть], гражданин Морис. Мои родители были очень богаты, но не принадлежали к дворянскому роду.

– Вы не доверяете мне, – сказал молодой человек.

– О, совсем нет, – прервала Женевьева. – В Америке отец мой подружился с отцом гражданина Морана, а Диксмер был поверенным в делах Морана. Видя состояние наше расстроенным и зная, что у гражданина Диксмера было независимое положение, гражданин Моран представил его моему отцу, который, в свою очередь, познакомил его со мной. Я догадывалась, что тут устраивается брак; я поняла, что это желание моих родителей. Сердце мое еще не было занято ни тогда, ни прежде, и я согласилась. Уже три года, как я замужем за Диксмером, и должна сказать, все это время муж мой до того был добр, обходителен со мной, что, невзирая на эту разницу в возрасте и вкусах, которую вы заметили, я никогда не ощутила минуты сожаления.

– Но когда вы вышли замуж за гражданина Диксмера, – сказал Морис, – он еще не был хозяином этого заведения?

– Нет, мы жили тогда на Блуа. После десятого августа Диксмер купил этот дом вместе с мастерскими; чтоб работники меня не беспокоили и чтобы избавить меня даже от созерцания предметов, которые могли бы оскорбить, как вы выражаетесь, Морис, мое аристократическое зрение, он отвел мне этот павильон. В нем я живу одна уединенно, согласно моим вкусам, моим желаниям и счастлива, когда такой друг, как вы, Морис, навещает меня, чтобы рассеять или разделить мои мечтания.

И Женевьева протянула Морису руку, которую он с жаром поцеловал.

Женевьева слегка покраснела.

– Теперь, друг мой, – сказала она, отнимая руку, – вы знаете, как я стала женой Диксмера.

– Да, – ответил Морис, всматриваясь в Женевьеву, – но вы не сказали мне, как гражданин Моран сделался товарищем гражданина Диксмера.

– О, очень просто, – отвечала Женевьева. – Диксмер, как я уже сказала вам, имел состояние, но недостаточное, чтобы одному поддерживать такое значительное производство, какое ведется на этой фабрике. Сын его покровителя Морана, друга моего отца, дал половину капитала и, хорошо зная химию, сам увлекся этой промышленностью и той работой, которую вы видели, и благодаря ему торговля Диксмера, взявшего на себя всю материальную часть этого дела, приняла огромный оборот.

– Но, – сказал Морис, – и гражданин Моран также в числе ваших друзей, не правда ли, сударыня?

– Моран человек благородной души и одарен самыми возвышенными чувствами, которые когда-либо встречались на земле, – серьезно отвечала Женевьева.

– Если единственное доказательство, – сказал Морис, несколько обиженный той оценкой, которую молодая женщина дала товарищу ее мужа, – в том, что он помог господину Диксмеру приобрести эти мастерские и изобрел новое средство окраски сафьяна, то позвольте заметить, что похвала ваша слишком преувеличена.

– Он дал мне другие доказательства, сударь, – сказала Женевьева.

– Но он еще молод, не правда ли? – спросил Морис. – Хотя трудно за очками определить, сколько ему лет.

– Ему тридцать пять лет.

– Давно вы знаете друг друга?

– С детства.

Морис закусил губу, он всегда подозревал Морана в любви к Женевьеве.

– Так, – сказал он, – это объясняет его фамильярность с вами.

– Соблюдаемую в границах, в которых вы его всегда видели, сударь, – с улыбкой отвечала Женевьева. – Мне кажется, что фамильярность эта свойственна другу и не нуждается в объяснении.

– Ах, извините меня, сударыня, вы знаете, что всем сильным страстям сопутствует ревность, и дружба моя была завистлива к той, которой вы одариваете гражданина Морана.

Он замолчал. Женевьева тоже хранила молчание. В этот день о Моране больше не вспоминали, и Морис ушел от Женевьевы влюбленнее, чем когда-либо, что доказывалось его ревностью.

Притом, как бы ни был ослеплен молодой человек, какая бы ни была повязка на его глазах, какое бы смущение ни вселила ему страсть в сердце, в рассказах Женевьевы заметно было столько пропусков, запинок, утаек, на которые в ту минуту он не обратил внимания, но которые впоследствии пришли ему на ум и страстно мучили. К тому же его не могло не беспокоить, что Моран был волен разговаривать с Женевьевой так часто и так продолжительно, как ему хотелось, а также и уединение, в котором оба они оставались всякий раз по вечерам. Скажем более, Морис, став ежедневным гостем, не только был совершенно свободен с Женевьевой, которая охранялась своей ангельской чистотой от всех покушений молодого человека, но он даже сопровождал ее в небольших отлучках, которые молодая женщина вынуждена была делать иногда из дому.

Хотя в этом доме с ним общались по-дружески, его все же удивляло то, что чем больше искал он (правда, может быть, и для того, чтобы проще было наблюдать за чувствами, которые он подозревал у Морана и Женевьевы) близкого знакомства с Мораном, который умом своим, несмотря на предубеждение Мориса, нравился ему больше других, этот странный человек, казалось, сам не хотел сближаться с Морисом. И он горько жаловался на это Женевьеве, не сомневаясь, что Моран угадал в нем соперника и что ревность заставляет его удаляться от него.

– Гражданин Моран ненавидит меня, – сказал однажды он Женевьеве.

– Вас, – отвечала Женевьева, смотря на него с удивлением, – вас ненавидит Моран?

– Да, я в этом уверен.

– А за что ему вас ненавидеть?

– Угодно ли, чтобы я сказал, за что? – вскричал Морис.

– Разумеется, – ответила Женевьева.

– Извольте! За то, что…

Морис остановился. Он чуть было не сказал: за то, что я вас люблю.

– Я не могу вам сказать за что, – закончил Морис, покраснев.

Свирепый республиканец был робок рядом с Женевьевой и смущался, как молодая девушка.

Женевьева улыбнулась.

– Скажите лучше, – продолжала она, – что между вами нет взаимной симпатии, и тогда я, может быть, поверю вам. Вы от природы пылки, одарены блестящим умом, принадлежите свету. Моран торговец и химик. Он робок и скромен… Эти робость и скромность не позволяют ему сделать первый шаг.

– Да кто же просит его делать первый шаг ко мне? Я их сделал пятьдесят. Он ни одного навстречу. Нет, – продолжал Морис, покачав головой, – нет, это, наверное, не то.

– Так что же?

На другой день после этого объяснения с Женевьевой он прибыл к ней в два часа пополудни и застал ее готовой выехать.

– А, добро пожаловать, – сказала Женевьева. – Вы не откажетесь быть моим кавалером?

– Куда вы едете? – спросил Морис.

– Я еду в Отейль. Погода прекрасная, мне хотелось бы пройтись. Карета отвезет нас за заставу, где и будет дожидаться, а потом мы пешком проберемся до Отейля, и когда я сделаю все, что мне нужно, мы возвратимся в ней домой.

– О, – сказал восхищенный Морис, – какое очаровательное препровождение дня вы предлагаете мне!

Молодые люди отправились. Проехав Пасси, они вышли из кареты на опушке леса и продолжали прогулку пешком.

Дойдя до Отейля, Женевьева остановилась.

– Подождите меня в конце парка, я возвращусь к вам, когда кончу свои дела.

– К кому вы идете? – спросил Морис.

– К одной приятельнице.

– К которой я не могу вас проводить?

Женевьева покачала головой и улыбнулась.

– Невозможно, – сказала она.

Морис закусил губы.

– Хорошо, – сказал он, – я подожду.

– Что с вами? – спросила Женевьева.

– Ничего. Долго ли вы там будете?

– Если бы я знала, что это может вас расстроить, Морис, что вы сегодня заняты, – сказала Женевьева, – я бы не побеспокоила вас просьбой оказать мне услугу и поехать со мной. Тогда я попросила бы…

– Гражданина Морана, – живо прервал Морис.

– Нет, вы знаете, что гражданин Моран уехал в Рамбулье на завод и только вечером должен возвратиться домой.

– Так вот почему дано мне преимущество!

– Морис, – кротко сказала Женевьева, – я не могу заставить ждать ту особу, которая назначила мне свидание. Если вам затруднительно опять проводить меня, возвратитесь в Париж, только пришлите мне карету.

– Нет, нет, сударыня, – живо сказал Морис, – я к вашим услугам.

И он поклонился Женевьеве, которая вздохнула и пошла в Отейль.

Морис отправился на назначенное место свидания и стал прохаживаться взад и вперед, сбивая хлыстиком верхушки трав, цветов, которые попадались ему; впрочем, избранное им пространство для прогулки было очень ограниченным. Морис проходил несколько шагов и возвращался назад.

Мориса терзало желание знать: любит ли его Женевьева или нет? Она вела себя с молодым человеком как сестра, как друг; но он чувствовал, что этого уже недостаточно. Он ее любил другой любовью. Она стала его постоянной мыслью в течение дня, сновидением ночью. Было время, что он одного только желал – увидеть Женевьеву; теперь этого было мало, ему нужно было, чтобы Женевьева любила его.

Женевьевы не было целый час, который показался ему вечностью. Потом он увидел, как она приближается к нему с улыбкой. Но Морис пошел навстречу, насупив брови. Так создано бедное сердце наше: оно старается найти себе горе даже среди счастья.

Женевьева схватила с улыбкой руку Мориса.

– Вот я и вернулась, – сказала она. – Виновата, друг мой, что я заставила вас прождать.

Морис отвечал поклоном головы, и оба они вошли в густую, тенистую, широкую аллею, которая должна была привести их к большой дороге.

Это было в один из тех очаровательных весенних вечеров, когда всякое растение посылает свое благоухание к небу, когда всякая птичка, неподвижно сидящая на ветке или порхающая по кустарникам, посылает свой гимн любви Богу; один из тех вечеров, наконец, которому, кажется, предназначено остаться в воспоминаниях.

Морис был молчалив, Женевьева задумчива. Она общипывала одной рукой цветы букета, который держала в другой, опираясь на руку своего кавалера.

– Что с вами? – вдруг спросил Морис. – И что так опечалило вас сегодня?

Женевьева могла бы ответить ему: мое счастье.

Она взглянула на него своим кротким и поэтическим взглядом.

– Но вы сами, – сказала она, – не печальнее ли обыкновенного?

– Да, – сказал Морис, – у меня есть причина быть печальным; я несчастлив, но вы…

– Вы несчастливы!

– Разумеется. Разве вы не замечаете иногда по дрожи в моем голосе, что я страдаю? Не кажется ли мне, когда я разговариваю с вами или с вашим мужем, что грудь моя как будто готова разорваться?

– Но чему приписываете вы эти страдания? – в замешательстве спросила Женевьева.

– Если бы я был мнительным, – с горьким смехом отвечал Морис, – то сказал бы, что у меня расстроены нервы.

– А теперь вы страдаете?

– Ужасно, – отвечал Морис.

– Поедем домой.

– Как! Уже, сударыня?

– Разумеется.

– Ах, и точно, – проговорил молодой человек, – я было забыл, что гражданин Моран вечером должен вернуться из Рамбулье, а теперь уже смеркается.

Женевьева взглянула на него с упреком.

– О, опять? – сказала она.

– Зачем же вы так расхваливали мне намедни гражданина Морана? – сказал Морис. – Сами виноваты.

– Давно ли запрещено говорить о людях, которых ценишь, о том, что думаешь о человеке, достойном уважения? – спросила Женевьева.

– Уж правда… Очень сильным должно быть уважение, которое заставляет вас так торопиться, как теперь, опасаясь, вероятно, опоздать на несколько минут.

– Вы сегодня решительно несправедливы, Морис. Разве не с вами провела я большую часть дня?

– Вы правы, я в самом деле слишком взыскателен, – пылко подхватил Морис. – Идемте повидаться с гражданином Мораном, идемте.

Досада охватила сердце Женевьевы.

– Да, – сказала она, – идемте повидаться с гражданином Мораном. Это такой друг, который никогда меня не огорчал.

– Такие друзья – сокровище, – сказал Морис, задыхаясь от ревности, – и я желал бы такого себе.

В эту минуту они вышли на большую дорогу. Горизонт заалел, солнце начинало садиться и бросало последние лучи свои на позолоченный купол Дома инвалидов. Звездочка, первая и та самая, которая однажды вечером уже привлекла к себе внимание Женевьевы, заблистала во влажной лазури неба.

Женевьева с грустной покорностью оставила руку Мориса.

– Что вам так хочется помучить меня? – спросила она.

– А то, – сказал Морис, – что я не так искусен, как иные из моих знакомых, и не умею заставить себя полюбить.

– Морис! – вскрикнула Женевьева.

– О сударыня, если он постоянно добр, постоянно ровного нрава, это потому, что он не страдает.

Женевьева снова положила свою беленькую ручку на мощную руку Мориса.

– Пожалуйста, – сказала она измученным голосом, – не говорите более, не говорите.

– Почему же?

– Ваш голос терзает меня.

– Так все вам не нравится во мне, даже мой голос?

– Замолчите, умоляю вас.

– Слушаюсь вас, сударыня.

И пылкий юноша провел рукой по лицу, увлажненному холодным потом.

Женевьева видела, что он в самом деле страдает. Натуры вроде Мориса подчиняются неведомым страданиям.

– Вы друг мой, Морис, – сказала Женевьева, взглянув на него с очаровательным выражением. – Друг для меня неоценимый. Сделайте так, Морис, чтобы я не потеряла моего друга.

– О, вы недолго будете жалеть о нем! – вскричал Морис.

– Ошибаетесь, – сказала Женевьева, – я долго буду о вас сожалеть, всегда.

– Женевьева, Женевьева! – вскричал Морис. – Сжальтесь надо мной!