Текст книги "Кавалер Красного замка"

XII. Любовь

И точно, Морис был очень счастлив и одновременно очень несчастлив с некоторых пор. Так всегда бывает в начале сильной страсти.

Утренние заседания в своей секции, вечерние посещения старой улицы Сен-Жак, случайные явления в клубе Фермопилов заполняли все дни.

Он сознавал, что видеть Женевьеву каждый вечер – то же, что питать любовь безо всякой надежды.

Женевьева была одна из тех женщин, робких и на первый взгляд уступчивых, которые со всей искренностью протягивают руку дружбе и с невинной доверчивостью сестры и девы приближают чело к устам, но слова любви кажутся для них насмешкой, а плотское желание преступлением.

Если бы в порыве чистейшего вдохновения несравненная кисть Рафаэля решила изобразить на полотне Мадонну с улыбкой на устах, со светлым взором, отражающим небо, дивный ученик Перуджино мог бы взять за образец черты Женевьевы.

Среди цветов, полных свежести и благоухания, чуждая занятиям своего мужа и чуждая даже самому мужу, Женевьева всякий раз, как видел ее Морис, представлялась ему живой загадкой, смысла которой он не мог доискаться и не смел спросить.

Однажды вечером, когда он, как обычно, беседовал с нею наедине и оба они сидели у того окна, в которое он влезал когда-то ночью с такой быстротой и шумом, когда благоухание распустившейся сирени разносилось по теплому воздуху после роскошного заката солнца, Морис после продолжительного молчаливого наблюдения за благоговейным и внимательным взглядом Женевьевы, пристально взиравшей на блестевшую серебристую звездочку в лазури неба, отважился спросить ее, как это случилось, что она так молода, а муж ее уже миновал средние лета жизни, что она так образованна, в то время как все указывало в муже на его грубое воспитание и низкое происхождение; что она так исполнена поэзии, наконец, а ее муж занимается тщательным взвешиванием, растягиванием и окраской кож на своей фабрике?

– Как могли попасть к кожевеннику, – сказал Морис, – эта арфа, это фортепиано, эти рисунки, над которыми вы трудились? К чему, наконец, весь этот аристократизм, который я ненавижу у других и нахожу уместным у вас?

Женевьева устремила на Мориса взгляд, полный кротости.

– Благодарю вас, – сказала она, – за этот вопрос, он доказывает, что вы очень деликатный человек и что вы никогда обо мне ни у кого не справлялись.

– Никогда, сударыня, – сказал Морис. – У меня есть преданный друг, готовый умереть за меня, сто товарищей, которые пойдут всюду, куда я их поведу, но из всех этих сердец, когда дело идет о женщине, особенно о такой, как Женевьева, я знаю лишь одно, на которое могу положиться, – это мое собственное.

– Благодарю вас, Морис, – сказала молодая женщина. – В таком случае я сама расскажу вам то, что вы желаете знать.

– Ваше происхождение прежде всего? – спросил Морис. – Я вас знал только под именем вашего мужа.

Женевьева почувствовала в этом вопросе весь эгоизм любви и улыбнулась.

– Женевьева дю Трельи! – сказала она.

Морис повторил:

– Женевьева дю Трельи?

– Родители мои, – продолжала Женевьева, – разорились в последнюю войну в Америке, в которой отец мой и старший брат приняли участие.

– Оба дворяне? – спросил Морис.

– Нет, нет, – покраснев, отвечала Женевьева.

– Однако вы сказали мне, что до замужества вашего вы назывались Женевьева дю Трельи.

– Без частицы[3]3
  Частица «де» и «дю» перед фамилией французов, как «фон» у немцев, указывает на дворянское происхождение.


[Закрыть], гражданин Морис. Мои родители были очень богаты, но не принадлежали к дворянскому роду.

– Вы не доверяете мне, – сказал молодой человек.

– О, совсем нет, – прервала Женевьева. – В Америке отец мой подружился с отцом гражданина Морана, а Диксмер был поверенным в делах Морана. Видя состояние наше расстроенным и зная, что у гражданина Диксмера было независимое положение, гражданин Моран представил его моему отцу, который, в свою очередь, познакомил его со мной. Я догадывалась, что тут устраивается брак; я поняла, что это желание моих родителей. Сердце мое еще не было занято ни тогда, ни прежде, и я согласилась. Уже три года как я замужем за Диксмером и должна сказать, все это время муж мой до того был добр, обходителен со мной, что, невзирая на эту разницу в возрасте и вкусах, которую вы заметили, я никогда не ощутила минуты сожаления.

– Но когда вы вышли замуж за гражданина Диксмера, – сказал Морис, – он еще не был хозяином этого заведения?

– Нет, мы жили тогда на Блуа. После десятого августа Диксмер купил этот дом вместе с мастерскими; чтоб работники меня не беспокоили и чтобы избавить меня даже от созерцания предметов, которые могли бы оскорбить, как вы выражаетесь, Морис, мое аристократическое зрение, он отвел мне этот павильон. В нем я живу одна уединенно, согласно моим вкусам, моим желаниям и счастлива, когда такой друг, как вы, Морис, навещаете меня, чтобы рассеять или разделить мои мечтания.

И Женевьева протянула Морису руку, которую он с жаром поцеловал.

Женевьева слегка покраснела.

– Теперь, друг мой, – сказала она, отнимая руку, – вы знаете, как я стала женой Диксмера.

– Да, – ответил Морис, всматриваясь в Женевьеву, – но вы не сказали мне, как гражданин Моран сделался товарищем гражданина Диксмера.

– О, очень просто, – отвечала Женевьева. – Диксмер, как я уже сказала вам, имел состояние, но недостаточное, чтобы одному поддерживать такое значительное производство, какое ведется на этой фабрике. Сын его покровителя Морана, друга моего отца, дал половину капитала, и, хорошо зная химию, сам увлекся этой промышленностью и той работой, которую вы видели, и благодаря ему торговля Диксмера, взявшего на себя всю материальную часть этого дела, приняла огромный оборот.

– Но, – сказал Морис, – и гражданин Моран также в числе ваших друзей, не правда ли, сударыня?

– Моран человек благородной души и одарен возвышенными чувствами, которые когда-либо встречались на земле, – серьезно отвечала Женевьева.

– Если единственное доказательство, – сказал Морис, несколько обиженный той оценкой, которую молодая женщина дала товарищу ее мужа, – в том, что он помог господину Диксмеру приобрести эти мастерские и изобрел новое средство окраски сафьяна, то позвольте заметить, что похвала ваша слишком преувеличена.

– Он дал мне другие доказательства, сударь, – сказала Женевьева.

– Но он еще молод, не правда ли? – спросил Морис. – Хотя трудно за очками определить, сколько ему лет.

– Ему тридцать пять лет.

– Давно вы знаете друг друга?

– С детства.

Морис закусил губу, он всегда подозревал Морана в любви к Женевьеве.

– Так, – сказал он, – это объясняет его фамильярность с вами.

– Соблюдаемую в границах, в которых вы его всегда видели, сударь, – с улыбкой отвечала Женевьева. – Мне кажется, что фамильярность эта свойственна другу и не нуждается в объяснении.

– Ах, извините меня, сударыня, вы знаете, что всем сильным страстям сопутствует ревность, и дружба моя была завистлива к той, которой вы одариваете гражданина Морана.

Он замолчал. Женевьева тоже хранила молчание. В этот день о Моране больше не вспоминали, и Морис ушел от Женевьевы влюбленнее, чем когда-либо, что доказывалось его ревностью.

Притом, как бы ни был ослеплен молодой человек, какая бы ни была повязка на его глазах, какое бы смущение ни вселила ему страсть в сердце, в рассказах Женевьевы заметно было столько пропусков, запинок, утаек, на которые в ту минуту он не обратил внимания, но которые впоследствии пришли ему на ум и страстно мучили. К тому же его не могло не беспокоить, что Моран был волен разговаривать с Женевьевой так часто и так продолжительно, как ему хотелось, а также и уединение, в котором оба они оставались всякий раз по вечерам. Скажем более, Морис, став ежедневным гостем, не только был совершенно свободен с Женевьевой, которая охранялась своей ангельской чистотой от всех покушений молодого человека, но он даже сопровождал ее в небольших отлучках, которые молодая женщина вынуждена была делать иногда из дому.

Хотя в этом доме с ним общались по-дружески, его все же удивляло то, что чем больше искал он (правда, может быть, и для того, чтобы проще было наблюдать за чувствами, которые он подозревал у Морана и Женевьевы) близкого знакомства с Мораном, который умом своим, несмотря на предубеждение Мориса, нравился ему больше других, этот странный человек, казалось, сам не хотел сближаться с Морисом. И он горько жаловался на это Женевьеве, не сомневаясь, что Моран угадал в нем соперника и что ревность заставляет его удаляться от него.

– Гражданин Моран ненавидит меня, – сказал однажды он Женевьеве.

– Вас, – отвечала Женевьева, смотря на него с удивлением, – вас ненавидит Моран?

– Да, я в этом уверен.

– А за что ему вас ненавидеть?

– Угодно ли, чтобы я сказал, за что? – вскричал Морис.

– Разумеется, – ответила Женевьева.

– Извольте! За то, что…

Морис остановился. Он чуть было не сказал: за то, что я вас люблю.

– Я не могу вам сказать, за что, – закончил Морис, покраснев.

Свирепый республиканец был робок рядом с Женевьевой и смущался, как молодая девушка.

Женевьева улыбнулась.

– Скажите лучше, – продолжала она, – что между вами нет взаимной симпатии, и тогда я, может быть, поверю вам. Вы от природы пылки, одарены блестящим умом, принадлежите свету. Моран торговец и химик. Он робок и скромен… Эти робость и скромность не позволяют ему сделать первый шаг.

– Да кто же просит его делать первый шаг ко мне? Я их сделал пятьдесят. Он ни одного навстречу. Нет, – продолжал Морис, покачав головой, – нет, это, наверное, не то.

– Так что же?

На другой день после этого объяснения с Женевьевой он прибыл к ней в два часа пополудни и застал ее готовой выехать.

– А, добро пожаловать, – сказала Женевьева. – Вы не откажетесь быть моим кавалером?

– Куда вы едете? – спросил Морис.

– Я еду в Отейль. Погода прекрасная, мне хотелось бы пройтись. Карета отвезет нас за заставу, где и будет дожидаться, а потом мы пешком проберемся до Отейля, и когда я сделаю все, что мне нужно, мы возвратимся в ней домой.

– О, – сказал восхищенный Морис, – какое очаровательное препровождение дня вы предлагаете мне!

Молодые люди отправились. Проехав Пасси, они вышли из кареты на опушке леса и продолжали прогулку пешком.

Дойдя до Отейля, Женевьева остановилась.

– Подождите меня в конце парка, я возвращусь к вам, когда кончу свои дела.

– К кому вы идете? – спросил Морис.

– К одной приятельнице.

– К которой я не могу вас проводить?

Женевьева покачала головой и улыбнулась.

– Невозможно, – сказала она.

Морис закусил губы.

– Хорошо, – сказал он, – я подожду.

– Что с вами? – спросила Женевьева.

– Ничего. Долго ли вы там будете?

– Если бы я знала, что это может вас расстроить, Морис, что вы сегодня заняты, – сказала Женевьева, – я бы не побеспокоила вас просьбой оказать мне услугу и поехать со мной. Тогда я попросила бы…

– Гражданина Морана, – живо прервал Морис.

– Нет, вы знаете, что гражданин Моран уехал в Рамбулье на завод и только вечером должен возвратиться домой.

– Так вот почему дано мне преимущество!

– Морис, – кротко сказала Женевьева, – я не могу заставить ждать ту особу, которая назначила мне свидание. Если вам затруднительно опять проводить меня, возвратитесь в Париж, только пришлите мне карету.

– Нет, нет, сударыня, – живо сказал Морис, – я к вашим услугам.

И он поклонился Женевьеве, которая вздохнула и пошла в Отейль.

Морис отправился на назначенное место свидания и стал прохаживаться взад и вперед, сбивая хлыстиком верхушки трав, цветов, которые попадались ему; впрочем, избранное им пространство для прогулки было очень ограниченным. Морис проходил несколько шагов и возвращался назад.

Мориса терзало желание знать: любит ли его Женевьева или нет? Она вела себя с молодым человеком, как сестра, как друг; но он чувствовал, что этого уже недостаточно. Он ее любил другой любовью. Она стала его постоянной мыслью в течение дня, сновидением ночью. Было время, что он одного только желал – увидеть Женевьеву; теперь этого было мало, ему нужно было, чтобы Женевьева любила его.

Женевьевы не было целый час, который показался ему вечностью. Потом он увидел, как она приближается к нему с улыбкой. Но Морис пошел навстречу, насупив брови. Так создано бедное сердце наше: оно старается найти себе горе даже среди счастья.

Женевьева схватила с улыбкой руку Мориса.

– Вот я и вернулась, – сказала она. – Виновата, друг мой, что я заставила вас прождать.

Морис отвечал поклоном головы, и оба они вошли в густую, тенистую, широкую аллею, которая должна была привести их к большой дороге.

Это было в один из тех очаровательных весенних вечеров, когда всякое растение посылает свое благоухание к небу, когда всякая птичка, неподвижно сидящая на ветке или порхающая по кустарникам, посылает свой гимн любви Богу; один из тех вечеров, наконец, которому, кажется, предназначено остаться в воспоминаниях.

Морис был молчалив, Женевьева задумчива. Она общипывала одной рукой цветы букета, который держала в другой, опираясь на руку своего кавалера.

– Что с вами? – вдруг спросил Морис. – И что так опечалило вас сегодня?

Женевьева могла бы ответить ему: мое счастье.

Она взглянула на него своим кротким и поэтическим взглядом.

– Но вы сами, – сказала она, – не печальнее ли обыкновенного?

– Да, – сказал Морис, – у меня есть причина быть печальным; я несчастлив, но вы…

– Вы несчастливы!

– Разумеется. Разве вы не замечаете иногда по дрожи в моем голосе, что я страдаю? Не кажется ли мне, когда я разговариваю с вами или с вашим мужем, что грудь моя как будто готова разорваться?

– Но чему приписываете вы эти страдания? – в замешательстве спросила Женевьева.

– Если бы я был мнительным, – с горьким смехом отвечал Морис, – то сказал бы, что у меня расстроены нервы.

– А теперь вы страдаете?

– Ужасно, – отвечал Морис.

– Поедем домой.

– Как! Уже, сударыня?

– Разумеется.

– Ах, и точно, – проговорил молодой человек, – я было забыл, что гражданин Моран вечером должен вернуться из Рамбулье, а теперь уже смеркается.

Женевьева взглянула на него с упреком.

– О, опять? – сказала она.

– Зачем же вы так расхваливали мне намедни гражданина Морана? – сказал Морис. – Сами виноваты.

– Давно ли запрещено говорить о людях, которых ценишь, о том, что думаешь о человеке, достойном уважения? – спросила Женевьева.

– Уж правда… Очень сильным должно быть уважение, которое заставляет вас так торопиться, как теперь, опасаясь, вероятно, опоздать на несколько минут.

– Вы сегодня решительно несправедливы, Морис. Разве не с вами провела я большую часть дня?

– Вы правы, я в самом деле слишком взыскателен, – пылко подхватил Морис. – Идемте повидаться с гражданином Мораном, идемте.

Досада охватила сердце Женевьевы.

– Да, – сказала она, – идемте повидаться с гражданином Мораном. Это такой друг, который никогда меня не огорчал.

– Такие друзья – сокровище, – сказал Морис, задыхаясь от ревности, – и я желал бы такого себе.

В эту минуту они вышли на большую дорогу. Горизонт заалел, солнце начинало садиться и бросало последние лучи свои на позолоченный купол Дома инвалидов. Звездочка, первая и та самая, которая однажды вечером уже привлекла к себе внимание Женевьевы, заблистала во влажной лазури неба.

Женевьева с грустной покорностью оставила руку Мориса.

– Что вам так хочется помучить меня? – спросила она.

– А то, – сказал Морис, – что я не так искусен, как иные из моих знакомых, и не умею заставить себя полюбить.

– Морис! – вскрикнула Женевьева.

– О сударыня, если он постоянно добр, постоянно ровного нрава, это потому, что он не страдает.

Женевьева снова положила свою беленькую ручку на мощную руку Мориса.

– Пожалуйста, – сказала она измученным голосом, – не говорите более, не говорите.

– Почему же?

– Ваш голос терзает меня.

– Так все вам не нравится во мне, даже мой голос?

– Замолчите, умоляю вас.

– Слушаюсь вас, сударыня.

И пылкий юноша провел рукой по лицу, увлажненному холодным потом.

Женевьева видела, что он в самом деле страдает. Натуры вроде Мориса подчиняются неведомым страданиям.

– Вы друг мой, Морис, – сказала Женевьева, взглянув на него с очаровательным выражением. – Друг для меня неоценимый. Сделайте так, Морис, чтобы я не потеряла моего друга.

– О, вы недолго будете жалеть о нем! – вскричал Морис.

– Ошибаетесь, – сказала Женевьева, – я долго буду о вас сожалеть, всегда.

– Женевьева, Женевьева! – вскричал Морис. – Сжальтесь надо мной!

Женевьева вздрогнула.

В первый раз Морис произнес это имя так горячо.

– Если так, – продолжал Морис, – и вы догадались, то дайте мне все досказать вам, Женевьева, хотя бы вы убили меня одним взглядом вашим… Я слишком долго молчал… Дайте мне высказать все, Женевьева.

– Я умоляла вас, сударь, – сказала молодая женщина, – именем нашей дружбы не говорить ни слова; умоляю вас если не для себя, то хоть ради меня: ни одного слова более, ради бога, ни одного слова!!

– Дружба, дружба! О, если такова дружба, какую вы питаете ко мне и к Морану, не хочу я вашей дружбы, Женевьева! Мне нужно больше, чем быть просто другом!

– Довольно, – сказала мадам Диксмер с величественным жестом. – Довольно, гражданин Лендэ. Вот наша карета. Не угодно ли вам отвезти меня к мужу?

Морис дрожал от лихорадки и волнения. Когда Женевьева, чтобы дойти до своего экипажа, который находился в нескольких шагах, положила свою руку на руку Мориса, молодому человеку показалась эта рука обжигающей, как пламя. Они сели в карету, проехали весь город, но ни тот, ни другая ни слова не произнесли.

Только всю дорогу Женевьева прижимала платок к глазам.

Когда она возвратилась домой, Диксмер был занят в своем кабинете; Моран, вернувшийся из Рамбулье, переодевался. Женевьева у входа в свою комнату протянула Морису руку и сказала:

– Прощайте, Морис, вы этого сами хотели.

Морис ничего не ответил, но, подойдя к камину, над которым висела миниатюра, изображавшая Женевьеву, снял, с жаром поцеловал, прижал к сердцу, снова повесил на место и вышел.

Морис не помнил, как добрался домой. Он шел по Парижу, ничего не видя, ничего не слыша; все, что случилось с ним, казалось сном, так что он не отдавал себе отчета ни в действиях, ни в словах, ни в чувствах.

Возвращение Мориса домой было каким-то беспорядочным бегством. Он разделся без помощи своего камердинера, ни слова не ответил кухарке, показавшей приготовленный для него ужин, потом, взяв письма, которые скопились на его столе за день, перечел их, не соображая, одно за другим. Туман ревности, опьянение рассудка еще не рассеялись.

В десять часов Морис лег в постель, сделав это так же машинально, как и все, что совершал с той минуты, как расстался с Женевьевой.

Если бы в минуты хладнокровия Морису рассказали о подобном странном поведении кого-то другого, он бы решил, что тот человек, совершивший такой отчаянный поступок, не оправданный ни осторожностью, ни доверчивостью, безумен. Сам же почувствовал только жестокий удар, нанесенный Женевьевой по его надеждам, о которых он никогда не отдавал себе отчета и на которых, как ни были они неопределенны, основывались все его мечты о счастье.

Таким образом, с Морисом случилось то, что всегда бывает в подобных случаях. Оглушенный полученным ударом, он как только почувствовал себя в постели, заснул или, лучше сказать, лежал до следующего дня как бы лишенным чувств.

Его разбудил стук слуги, отворившего двери. Он вошел по своему обыкновению, чтобы растворить окна Морисовой спальни, выходившие в сад, и чтобы принести цветы.

Цветы были очень популярны в 1793 году, и Морис очень любил их; но сегодня он даже не бросил взгляда на них и, полулежа, опустив отяжелевшую голову на руку, старался припомнить случившееся накануне.

Морис спрашивал себя и не мог объяснить причины своей тоски. Нашлась одна – это ревность к Морану, но неудачен был выбор времени ревновать к человеку, когда тот был в Рамбулье, а он сам, счастливец, – с глазу на глаз с той женщиной, которую любит, среди окружающей его роскошной природы, пробудившейся в один из первых прекрасных дней весны.

Нельзя сказать, чтобы это было из-за подозрения к тому, что могло происходить в отейльском домике, куда он провожал Женевьеву и где она пробыла больше часа. Нет, беспрестанным мучением его жизни стала мысль, что Моран влюблен в Женевьеву. Странная фантазия, странное сочетание капризов! Никогда ни одно движение, ни один взгляд, ни одно слово Морана не давали повода допустить подобное предположение!

Голос камердинера вывел его из задумчивости.

– Гражданин, – сказал он, указывая на раскрытые письма, лежавшие на столе, – выбрали ли вы те, которые оставляете себе, или можно все сжечь?

– Что сжечь? – спросил Морис.

– Да письма, которые гражданин прочел вчера перед тем, как лечь спать.

Морис не помнил, прочел ли хоть одно из них.

– Жги все, – сказал он.

– А вот сегодняшние, гражданин, – сказал слуга.

И он подал пачку писем Морису, а прочтенные им накануне бросил в камин.

Морис взял конверты, почувствовал пальцами толщу сургуча, и как будто почудился знакомый запах.

Он стал перебирать письма и нашел одно, печать и почерк которого заставили его вздрогнуть.

Этот человек, столь мужественный перед лицом опасности, побледнел при одном запахе письма.

Слуга подошел, чтобы спросить, не случилось ли чего с ним, но Морис жестом приказал ему удалиться.

Морис вертел письмо и так и сяк, он предчувствовал, что в нем таится несчастье для него; он вздрогнул, как дрожат перед неизвестностью.

Однако он, собравшись с силами, вскрыл его и прочел следующее:

«Гражданин Морис!

Мы должны прервать связи, которые с вашей стороны стремятся выступить за пределы дружбы. Вы человек честный, и теперь, когда уже прошла ночь после происшедшего между нами вчера вечером, вы должны понять, что присутствие ваше сделалось невозможным в доме. Я полагаюсь на вас; придумайте какое вам угодно извинение перед моим мужем. По получении сегодня же вашего письма к Диксмеру я буду убеждена, что должна буду жалеть о друге, к несчастью, заблудшем, но которого все приличия общества не дозволяют мне принимать.

Прощайте навсегда. Женевьева.

P. S. Податель письма дожидается ответа».

Морис позвонил, камердинер явился.

– Кто принес это письмо?

– Гражданин посыльный.

– Здесь ли он?

– Здесь.

Морис не издал вздоха, не поколебался. Вскочив с постели, он сел за конторку, взял первый попавшийся ему лист бумаги (это был печатный бланк его секции) и написал:

«Гражданин Диксмер!

Я вас любил, люблю и теперь, но видеться с вами более не могу».

Морис долго думал, какую бы найти причину, по которой он не может видеться с гражданином Диксмером, и только одна пришла на ум, такая в эту эпоху пришла бы на ум любому. Итак, он продолжал:

«Носятся слухи о вашей холодности к общественным интересам. Я не хочу осуждать вас, и вы не поручали мне защищать вас. Примите мои сожаления и останьтесь уверенным, что ваши тайны будут погребены в моем сердце».

Морис не хотел даже перечитать письмо, которое написал, как сказали мы, под влиянием первой пришедшей в голову мысли. Нельзя было усомниться в том действии, которое оно должно было произвести. Диксмер, примерный патриот, как мог убедиться Морис из бесед с ним, Диксмер будет раздосадован, получив такое письмо. Жена и гражданин Моран, без сомнения, будут убеждать его сохранить спокойствие, он ничего даже не ответит, и забвение, как черный покров, ляжет на все чары прошедшего, чтобы превратить его в грустное будущее. Морис подписался, запечатал письмо, отдал его слуге, и посыльный отправился.

После этого слабый вздох вырвался из груди республиканца; он взял перчатки, шляпу и отправился в отделение.

Бедняга Брут! Он надеялся обрести свой стоицизм в занятиях общественными делами.

А дела эти были ужасны: готовилось 31 мая. Террор, подобно бурному потоку, стремящемуся с самых высот Горы Конвента, старался смести преграду, которую пытались противопоставить ему жирондисты – эти дерзкие умеренные, осмелившиеся требовать возмездия за сентябрьскую резню и пытавшиеся бороться, чтобы спасти жизнь королю.

В то самое время, когда Морис работал с таким усердием, что лихорадочное состояние, от которого он хотел отделаться, охватило его мозг вместо сердца, посыльный явился на старую улицу Сен-Жак и поверг жителей известного дома в страх и изумление.

Пробежав письмо, Женевьева передала его Диксмеру.

Тот развернул его, прочел и сперва ничего не мог понять; потом он сообщил его содержание гражданину Морану, который склонил на руки свое белоснежное чело.

В том положении, в котором находились Диксмер, Моран и его товарищи, положении, совершенно неизвестном Морису, но понятом нашими читателями, письмо это в самом деле было громовым ударом.

– Честный ли он человек? – с беспокойством спросил Диксмер.

– Честный, – твердо ответил Моран.

– Ну вот, – подхватил тот, который держался решительных мер, – теперь вы видите, как мы ошиблись, не убив его!

– Друг мой, – сказал Моран, – нашу борьбу против насилия мы могли запятнать преступлением. Что бы ни случилось, а мы хорошо сделали, что не обагрили наши руки кровью, и теперь, повторяю, я уверен, что Морис человек благородной и честной души.

– Да, но эта честная и благородная душа принадлежит восторженному республиканцу, и если только он заметил что-нибудь, может быть, он посчитает преступным не принести в жертву собственную честь, как говорят они, положить ее на Жертвенник Отчизны.

– Неужели, – сказал Моран, – вы полагаете, что он что-нибудь знает?

– Разве вы не видите? Он упоминает о тайнах, которые навсегда останутся погребенными в его сердце.

– Эти тайны, очевидно, те самые, которые я повторил ему относительно нашей контрабанды, других тайн он не знает.

– Не подозревает ли он что-то в отейльском свидании? – сказал Моран. – Вы знаете, что он провожал вашу жену.

– Я сам убедил Женевьеву взять Мориса для безопасности.

– Послушайте, – сказал Моран, – мы увидим, оправдаются ли эти подозрения. Очередь заступить на караул в Тампле достается нашему батальону второго июля, то есть через неделю. Вы в нем капитан, Диксмер, я поручик. Если очередь нашему батальону или даже нашей роте будет отменена, как случилось это намедни с батальоном де ла Бютт де Мулена, который Сантер заменил батальоном Гравилье, значит, все открылось и нам ничего не остается делать, как бежать из Парижа или умереть с оружием в руках. Но если все пойдет обычным порядком…

– Тогда мы тоже погибли, – возразил Диксмер.

– Почему?

– Не было ли все основано на содействии этого муниципала? Не он ли должен был, сам не зная того, проложить нам путь к королеве?

– Это верно, – отвечал побежденный Моран.

– Вы можете понять из этого, – подхватил Диксмер, насупив брови, – что нам надо во что бы то ни стало возобновить отношения с этим молодым человеком.

– Но если он откажется? Если он побоится выдать себя? – сказал Моран.

– Послушайте, – прибавил Диксмер, – я расспрошу Женевьеву. Она последняя рассталась с ним. Не знает ли она чего?

– Диксмер, – возразил Моран, – больно мне видеть, что вы впутываете Женевьеву во все наши замыслы, не потому, что я опасаюсь нескромности с ее стороны, – о боже избави! – но замыслы наши ужасны, и мне совестно и вместе с тем жаль подвергать опасности голову женщины.

– Голову женщины! – отвечал Диксмер. – В ней столько же веса, сколько в голове мужчины, там, где уловки, чистосердечие и красота могут сделать столько же, а иногда и больше, нежели сила, могущество и отвага. Женевьева разделяет наши мысли – пусть разделит и нашу участь.

– Так поступайте, как знаете, любезный друг, – отвечал Моран, – я сказал, что думал. Делайте. Женевьева вполне достойна того призвания, которое вы ей назначаете или которое она приняла на себя.

И он протянул свою белую, женоподобную руку Диксмеру, который пожал ее в своих мощных руках.

Потом Диксмер поручил Морану и его товарищам усилить более чем когда-либо бдительность и отправился к Женевьеве.

Она сидела перед столом, глаза ее были устремлены на вышивку, голова опущена.

Услышав шум растворившейся двери, она повернулась к Диксмеру.

– А, это вы, друг мой, – сказала она.

– Я, – отвечал Диксмер с озабоченным и улыбающимся лицом. – Я получил от нашего приятеля Мориса письмо, которое никак понять не могу. Вот оно, прочтите и скажите мне, что вы о нем думаете?

Как ни старалась овладеть собой Женевьева, она не могла унять дрожь в руках, когда взяла письмо и прочла его.

Диксмер зорко следил за нею.

– Ну что? – спросил он, когда она кончила.

– Я заключаю из этого, что гражданин Морис Лендэ честный человек, – с отменным спокойствием отвечала Женевьева, – и что его нечего опасаться.

– Вы думаете, что он не знает, кого вы навещали в Отейле?

– Я в этом уверена.

– Откуда же эта внезапная решимость? Каким он был вчера: холоднее или живее обычного?

– Нет, – отвечала Женевьева, – кажется, он был таким, как всегда.

– Обдумайте то, что вы мне скажете, Женевьева. Вы должны понять, что ваш ответ будет иметь важное влияние на все наши предприятия.

– Постойте, – сказала Женевьева с волнением, которое прорывалось сквозь все ее усилия сохранить холодность, – постойте…

– Жду! – отвечал Диксмер с едва заметным напряжением мускулов на лице. – Соберите все ваши воспоминания, Женевьева.

– Да, – подхватила молодая женщина, – да, припоминаю. Вчера он был не в духе. Гражданин Морис, – продолжала она с некоторой нерешительностью, – властолюбив в своей дружбе… и мы иногда по целым неделям дулись друг на друга.

– Так это просто негодование? – спросил Диксмер.

– Я полагаю.

– Женевьева, поймите, в нашем положении нужно не предположение, а уверенность.

– Если так, друг мой… я уверена.

– Стало быть, письмо это только предлог, чтобы не бывать у нас в доме?

– Друг мой, как я еще могу это доказать?

– Докажите, Женевьева, докажите, – отвечал Диксмер. – У всякой другой женщины, кроме вас, я бы этого не просил.

– Это предлог, – отвечала Женевьева, опустив глаза.

– Ага! – воскликнул Диксмер.

Потом, после некоторого молчания, отнял от груди своей ладонь, которой пытался сдержать сильное биение сердца, и схватился за спинку стула, на котором сидела жена.

– Окажите мне услугу, друг мой, – сказал он.

– Какую? – спросила Женевьева удивленно.

– Старайтесь предупредить даже тень опасности. Морис может быть, постигает наши тайны глубже, чем мы подозреваем. То, что вам кажется предлогом, может оказаться истиной. Напишите ему несколько слов.

– Кто, я? – вздрогнув, произнесла Женевьева.

– Да, вы. Скажите ему, что письмо было распечатано вами и что вы желаете его объяснения. Он явится, вы его допросите и тогда без всякого труда узнаете, в чем дело.

– О нет, ни за что! – вскричала Женевьева. – Я не могу сделать то, что вы говорите, я этого не сделаю!

– Милая Женевьева, могут ли ничтожные приличия и самолюбие поколебать вашу решимость, когда дело идет о столь важных интересах?