Текст книги "Исаак Лакедем"

ПРОКЛЯТЫЙ

Венецианский дворец, куда направлялся неизвестный странник, строился по планам Джулиано Майано из разобранных руин Колизея на месте старинной Юлиевой ограды и, был закончен всего два года назад. К тому времени дворцов Баччоли, Памфили, Альтиери и Буонапарте еще не было, и он высился на обширной площади, где в день восшествия на святой престол Павел II в подражание Цезарю устроил богатую трапезу для всех жителей Рима. Торжество длилось пять дней, и ежедневно по двадцати тысяч блюд пять раз сменяли друг друга. По подсчетам, не менее полумиллиона сотрапезников побывало на этом пиру.

И право, Павел II, которому в то время должно было исполниться пятьдесят два или пятьдесят три года, слывший некогда одним из самых красивых мужчин в Италии (став папой, он хотел было принять имя Формоз, но отказался, опасаясь обвинений в тщеславии), – так вот, Павел II остался одним из самых богатых, купавшихся в роскоши властителей мира. Он обожал драгоценности, собирал бриллианты, изумруды, сапфиры и постоянно забавлялся, пересыпая пригоршнями бесценные камни из ладони в ладонь.

В этом-то великолепном дворце, где ныне расположилось австрийское посольство, путнику была назначена аудиенция. Его ввели в кабинет, и он, волнуясь, готовился к встрече.

Ожидание было недолгим: Павлу и самому не терпелось побыстрее повидать этого пилигрима. Странный вид, старинная одежда, необычайно выразительное лицо и почти неистовая страстность, с какой несчастный предавался раскаянию, пробудили любопытство его святейшества.

Когда путник объявился во дворце, сказав, что его прислал папа, служители Павла II узнали в нем одного из тех тринадцати, кому предстояло быть гостями верховного понтифика на время Страстной недели. Согласно заранее полученным указаниям, они пожелали угостить его обедом, состоявшим из рыбы, постной дичи и сушеных фруктов. Однако, как и в Касале-Ротондо, путешественник согласился принять лишь кусок хлеба и стакан воды. И то и другое он съел и выпил стоя.

Как раз за этим занятием застал его вернувшийся во дворец папа.

Но почему же наш герой, которого мы до сих пор видели в силе и мощи, вполне владеющим собой, теперь вздрагивал от одного лишь звука шагов за дверью папского кабинета? Когда же дверь отворилась и верховный понтифик приблизился к гостю, того стала бить такая дрожь, что он был вынужден вцепиться в ручку стоящего рядом кресла, чтобы не упасть.

Павел II устремил на него взгляд своих больших черных глаз и в неверном свете двух свечей – других в его кабинете не зажгли – заметил почти мертвенную бледность пришельца.

Действительно, стоя в полутьме, облаченный в серую тунику и синий плащ, растворившиеся в сумраке, путник был почти невидим; выделялось только лицо, обрамленное смоляными волосами и черной бородой, еще более оттенявшими его бледность.

Всякий на месте Павла II, верно, не без колебаний решился бы остаться один на один с подобным посетителем, но жадный до новизны ум и бесстрашное сердце Пьетро Барбо подсказали ему, что перед ним душа, объятая ни с чем не сравнимым страданием, если не раскаянием… Этот грешник явился неведомо откуда, чтобы сознаться в преступлении, простить которое не властен никто, кроме папы. Видно, это один из величайших возмутителей земного и небесного порядка, какие существовали встарь, и его имени следовало бы стоять рядом с теми, кто, подобно Прометею, Эдипу или Оресту, удостоился сокрушительного гнева богов.

Не поддавшись обычному человеческому страху, папа шагнул навстречу незнакомцу и произнес голосом, полным безмятежной мягкости:

– Сын мой, я обещал вам помочь, вступиться за вас перед Господом и готов сдержать слово.

В ответ пилигрим лишь издал стон.

– Каково бы ни было совершенное вами преступление, сколь бы велика ни была лежащая на вас вина, милосердие Господне все превозможет… Поведайте об этом преступлении, признайтесь в этой вине, и Бог простит вас.

– Отец мой, – глухо откликнулся неизвестный, – разве простил Господь Сатану?

– Сатана восстал против Господа, сделался врагом рода человеческого, воплощением земного зла… К тому же он не раскаялся, а вы готовы на это.

– Да, – прошептал незнакомец. – Мое желание искренно, смиренно и глубоко.

– Если сердце ваше вторит устам, вы уже на полпути к небесному милосердию. Так продолжайте же. Кто вы, откуда и чего вы хотите?

Неизвестный снова застонал и прикрыл обеими руками лицо, заслонив его от взгляда земного судии. Его пальцы конвульсивно сцепились, и лишь сквозь их перекрестье виднелись лоб и глаза.

– Сказать, чего я хочу? – с мукой проговорил он. – О, я чувствую, что желаю невозможного: прощения!.. Откуда я? Как могу я назвать это место после стольких скитаний? Я пришел с севера и юга, я бреду из земель, где восходит солнце, и из стран, где оно заходит, – отовсюду! Кто я?..

Он мгновение помедлил, словно не совладав с ужасной внутренней борьбой. Но затем прошептал:

– Смотрите.

В голосе и жестах его сквозило отчаяние; обеими руками откинув длинные черные волосы, он обнажил лоб, на котором сиял, ослепляя взор верховного понтифика, пламенеющий знак, каким ангел небесного гнева отмечает чело проклятого.

Затем он шагнул вперед, вновь выступив из тьмы в круг света:

– Теперь вы меня узнаете? – спросил он.

– О! – вскричал Павел II и безотчетно протянул палец к роковому знаку. – Так ты Каин?

– Если бы Богу было угодно, чтобы я был Каином! Тот не обладал бессмертием. Каина умертвил племянник его Ламех. Благословенны те, что могут умереть!

– Так ты не можешь умереть? – невольно отступая, спросил папа.

– Нет, к несчастью; нет, к моему отчаянию; нет, и в этом мое проклятие! Казнь моя в том, что я не способен погибнуть… О, сам Господь преследует меня, он тот, кто приговорил меня, тот, чье мщение на мне… И лишь одному ему известно, что я сделал достаточно, чтобы заслужить все это!

Здесь уже папа в свою очередь закрыл лицо руками и вскричал:

– Несчастный! Неужто ты забыл, что самоубийство – единственный грех, не заслуживающий прощения? Ведь совершив его, виновный не имеет времени на покаяние!

– Ах, – разочарованно вздохнул незнакомец, – вот и вы судите меня по мерке прочих смертных. Но ведь я не человек, ибо не подвластен одному из законов человеческих: неминуемой смерти! Нет, подобно Энкеладу, титану, не до конца поверженному, при каждом движении, каждом вздохе я погружаюсь в пучину страданий! У меня были отец, мать, жена и дети, я стал свидетелем их смерти и угасания детей, моих детей – и не смог умереть!… Рим, неколебимый, рассыпался в прах, я бросился под камни поверженного великана, но лишь пыль его на мне: я остался целым и невредимым среди обвалов и пожарищ. С высоты горных вершин, опоясанных тучами, там, где рычит Харибда и воет Сцилла, я бросался в морскую бездну. Я опустился до головокружительных морских глубин, но и среди акул с медными плавниками и кайманов со стальной чешуей остался цел: море исторгло меня и выбросило на берег, словно обломок разбитого суденышка! Мне сказали, что Везувий – это уста ада; я бросился в кипящую лаву, когда вулкан извергал к небесам свои огненные внутренности. Но кратер оказался для меня песчаной постелью, ложем из мха: тотчас он изрыгнул меня вместе с пеплом и камнями, я покатился вниз среди потоков лавы и очнулся среди цветущих лугов, под благоуханным пологом апельсиновых рощ Сорренто! Как-то загорелся лес в Индии – из тех баобабовых лесов, где одно дерево как целая роща. Я решил пересечь его, надеясь не выйти оттуда никогда. Каждое дерево полыхало словно огненный столп, а кроны его – как снопы огня… Три дня и три ночи я блуждал по горящему лесу и вышел невредим: ни один волосок не опалило! Я узнал, что на острове Ява есть дерево, сок и даже сень которого смертельны для всего живого: всадник, в бешеном галопе проскакивающий под тенью его, падает замертво. Я улегся у дерева меж двух мертвецов, заснул, наутро проснулся и продолжал путь! В озерах тогда еще неизвестной Старому Свету Океании в часы, когда полуденное солнце пронзает лучами теплую воду и блеск его отражается от листьев гигантских кувшинок, клубятся несметные множества сплетенных змей, так что и дна не видно сквозь двойные, тройные узлы золотых, стальных, изумрудных тел. Мириады светящихся глаз и разверстых пастей следят за вами, раздвоенные языки шевелятся, шелест волны заглушается шорохом трущейся липкой чешуи, свистом отравленного дыхания гадов… Туда я погружался с плесканием и шумом, пригоршнями хватая эти волосы Медузы, хлеща себя черной змеей с мыса Доброй Надежды, нильским аспидом и цейлонской гадюкой – и что же? Ни цейлонская гадюка, ни нильский аспид, ни черная змея с мыса Доброй Надежды ничего не смогли мне сделать! Однажды я шел через пустыню и увидел, что ко мне с быстротой урагана, ясно различимое в прозрачном сумраке тропической ночи, приближается нечто похожее на песчаный смерч; оно издавало звуки, которые нельзя ни с чем сопоставить. А было так: какая-то жирафа в поисках прохлады отправилась в тенистую лагуну, где дремали львы; один из них пробудился и прыгнул из тростников на жирафу, вонзив стальные когти в ее шею. Эта гигантская лошадь, обезумев от боли, бросилась бежать, унося на себе длинногривого наездника, живьем поедавшего свою жертву. Везде, где они проносились, навстречу добыче поднимались тигры, пантеры, леопарды, гиены, шакалы, рыси – ночные охотники, ищущие поживы. Они бросались по кровавому следу, вытянувшись цепочкой – кто быстрее, кто медленнее, в меру крепости ног и храбрости, – рыча, воя и лая; впереди неслись тигры, за ними пантеры, потом гиены, шакалы, рыси, – все мчались, не поднимая голов от земли, чтобы не сбиться с кровавой дорожки. В десяти шагах от меня этот вихрь остановился: жирафа, не в силах дальше нести смертельный груз, рухнула, вытянула шею в мою сторону и со слабым хрипом издохла… Что ж! Я решил оспорить добычу у льва. Я бросился в гущу тигров, пантер, леопардов, гиен, шакалов и рысей, рыча, воя и лая громче, чем они! Наступил день – я остался лежать на трупе несчастной жирафы, тяжело дыша, но без единой царапины… Все эти чудища с легкостью разорвали бы в клочки Геркулеса, Антея, Гериона. Но передо мной они отступили, разбежавшись по тростникам, вернувшись в свои джунгли, леса и пещеры. Когти и зубы тупились и крошились о меня! О Господи, если не прощения, то смерти, смерти – вот все, чего я прошу!..

Павел II, до того не прерывая внимавший этому протяжному крику отчаяния – крику, страшнее и горше которого ему выслушивать не доводилось, наконец подал голос:

– Но тогда, если ты не Каин… то кто же?.. – и умолк, словно устрашившись того, что успел вымолвить.

– Я тот, – мрачно произнес незнакомец, – кто не выказал сострадания к великой боли… тот, кто отказал Богочеловеку, изнемогавшему под тяжестью креста, в минутном отдыхе у моего порога… Это я оттолкнул мученика, бредущего к Голгофе. Я отмечен карой за преступление не против божественности, а против человечности… Это я сказал: «Ступай!» – и, во искупление этого, сам теперь должен идти и идти… Я – проклятый Богом Вечный жид!

Тут папа невольно отступил на шаг, но исповедовавшийся остановил его, удержав за край длинного белоснежного одеяния:

– Умоляю, дослушайте меня, святой отец! Когда вы узнаете, сколько я претерпел за пятнадцать веков, быть может, вы сжалитесь надо мной и согласитесь стать посредником меж преступником и судией, между грехом и прощением!

Столь искренней просьбе папа не смог воспротивиться. Он сел, поставил локоть на стол, уронил голову на руку и приготовился слушать.

Грешник на коленях подполз к нему и начал…

А теперь да позволит читатель нам самим занять место повествующего и да проявит он терпеливое внимание к обширнейшему повествованию длиной в полтора десятка веков, которое развернется перед его глазами.

Ибо на этот раз мы рассказываем не об истории одного человека, а об истории человечества.

Вступление. Иерусалим

1

Существуют имена людей и городов, которые, на каком бы языке их ни произносили, будят столь высокие мысли и благочестивые воспоминания, что услышавший их чувствует непроизвольное и непреодолимое желание преклонить колена.

Иерусалим – одно из подобных имен, священных на всех языках человеческих. Его лепечут уста младенца, шепчут губы старика, выводит перо историка и воспевает лира поэта. Перед ним преклоняются все.

В представлении былых веков Иерусалим был центром земли, в верованиях современных он остался средоточием мирового родства народов.

Иеруш-аль-Айм (в нашем произношении ставший Иерусалимом) значит «образ мира» – град, избранный Господом, покрытый славой и покоящийся на священных холмах.

Сказания повествуют, что именно на этих холмах умер Адам. Пророки предвещали, что именно на этой земле родится Спаситель.

Моисей мечтал основать здесь столицу своего кочевого народа. Зачем из кочующих пастушеских племен он пытался тяжким сорокалетним трудом сотворить единую семью, народ, нацию? Для чего во времена плена он сулил им цветущую страну Ханаанскую? Зачем вел их по пустыне к Земле обетованной? Что заставило его просить законы для них у самого Иеговы, представшего в молниях и громе небесном, и на века заворожить благодатной торжественностью свидания с Господом горы Синайские? Все это совершалось затем, чтобы город Иисуса назывался Иерусалимом, предшествовал Риму времен Ромула и пережил Рим святого Петра; затем, чтобы паломники всех столетий стремились туда, порой идя на приступ одетые в железо, сжимая древки копий, но чаще – смиренно вступая босой ногой, ощупывая его камни посохом, прославляя его святость.

А посмотрите на пророков его, сколь ревновали они к его будущности! Когда город падает под ноги победителю Навуходоносору, они клеймят его прозвищем блудницы вавилонской. Стоит ему подняться с колен благодаря мечу Маккавеев, они величают его девственницей сионской! Победа смывает пятно позора, независимость возвращает славу непорочности.

Те же самые пророки возвестили о нем:

«И пойдут многие народы и скажут: придите, и взойдем на гору Господню, в дом Бога Иаковлева, и научит он нас своим путям; и будем ходить по стезям Его; ибо от Сиона выйдет закон, и слово Господне – из Иерусалима. И будет Он судить народы и обличит многие племена; и перекуют мечи свои на орала, и копья свои – на серпы: не поднимет народ на народ меча, и не будут более учиться воевать».

Вот так Яхве, Господь единый, сильный и ревнивый, могущественный и мстительный, – вот так он охраняет Иерусалим, образ мира. Моисей, толкователь воли Господней, простирает над ним руки; Давид, помазанник Божий, отстраивает его стены; Соломон, любимый Господом, возводит храм. Моисей это Закон, Давид – Сила, Соломон – Мудрость.

Бросим взгляд на этот город, посмотрим, как он родился, вырос и пал, но пал провиденциально – в объятия римской державы, охватившие весь мир. Рим собрал из тысячи народов – отдельных колосьев – единый сноп, созревший под светом новой цивилизации, обращенной помыслами ко всеобщему братству. Солнце христианства одинаково светит богатому и бедняку, сильному и слабому, угнетателю и рабу. Это светило королей и путеводная звезда пастырей!

Когда Иисус Навин в трехдневной битве при Гаваоне разбил пять царей и солнце замедлило свой бег, дабы позволить ему довершить победу, один из поверженных монархов отступил на вершину горы и укрепился там. Звали его Адонисек, а гору – Сион. Племя, подвластное ему, называлось иевусеями, потомками Иевусея, третьего сына Ханаанова.

Избранный господом народ, вынужденный бороться со всеми соседями, воевать с ними до полного уничтожения, нуждался в месте для города, укрепленном самой природой – со рвами, насыпями и неприступными стенами. Образ мира мог открыться лишь на возвышенном месте. Послушайте Тацита – он в полном согласии с Моисеем оправдывает Давида:

«Иерусалим был расположен в труднодоступном месте и укреплен насыпями и крепостными сооружениями, достаточными, чтобы защитить его, даже если бы он находился среди ровного поля.

Основатели Иерусалима, когда еще только закладывали его, понимали, что различия между иудеями и окружающими народами не раз будут приводить к войнам, и потому приняли все меры, дабы город мог выдержать любую самую долгую осаду».

Давид вполне оценил преимущества расположения вражеского лагеря, а Адонисек был уверен в своей безопасности.

– Идите, идите сюда! – кричал он с высоты укреплений, обращаясь к Давиду и его войску. – Мы пошлем против вас только слепых и хромых: этого будет достаточно, чтобы вас победить!

Что же ответил Давид? Он указал на крепость рукой и объявил:

– Кто прежде всех взберется на эту стену, тот будет моим военачальником, первым после меня!

На этот призыв откликнулись тридцать сильных мужей Израилевых и бросились на приступ; войско Давидово последовало за ними. Иоав, племянник царя, первым приставил лестницу, взобрался под градом стрел, бревен и камней, вскочил на стену и продержался на ней до тех пор, пока сотоварищи не пришли ему на помощь.

Крепость была взята, и правой рукой Давида стал Иоав, жестокий воин, который в лице Иевосфея изведет род Саула, умертвит Авенира и пронзит тремя стрелами сердце Авессалома, сына своего повелителя.

Что касается защитников Сиона, то всем известно, как цари Израилевы поступали со своими врагами (особенно после того как Саул был наказан за то, что помиловал амалекитян и их вождя). Мечи победителей не пощадили никого.

Победная песнь, сложенная Давидом, дает представление о том, сколь важна была эта победа:

«Восстают цари земли, и князья совещаются вместе против Господа и против помазанника его.

Они говорят: «Расторгнем узы израильтян и сотрем имя Израилево с земной тверди!» Но Бог препоясывает меня силою и устрояет мне верный путь… Я преследую врагов моих и настигаю их, и не возвращаюсь, доколе не истреблю их. Поражаю их, и они не могут встать, падают под ноги мои… Я рассеиваю их, как прах пред лицем ветра, как уличную грязь попираю их… Иноплеменники ласкателъствуют предо мною. Иноплеменники бледнеют и трепещут в укреплениях своих».

Так Давид овладел великолепным укрепленным местом, охраняемым тремя горами: Сионом, Акрой и Мориа, отроги которых служат естественными стенами. Здесь есть три огромных рва, вырытых рукой, сотрясающей миры: на востоке – глубокая долина Иосафата, по которой течет Кедрон; на юге – крутой склон Хинном, на западе – Долина мертвых. Лишь с севера новый город был открыт для нападения, и именно с севера, несмотря на тройной ряд стен, его брали приступом Навуходоносор, Александр Великий, Помпеи, Тит и Готфрид Бульонский.

Посмотрим же, что творилось на свете в эпоху, когда Давид, едва успев вложить окровавленный меч в ножны, берет арфу, чтобы, возблагодарить Господа, давшего ему силу и военную удачу и его руками уготовившего Израилю великое будущее.

В Европе общество еще не сложилось; оно существовало только в патриархальных, теократических и жреческих цивилизациях Востока.

Индия уже впала в дряхлость, ее династии угасли, названия городов забыты, а их развалины затеряны; тысячи лет прошли с тех пор, как ее цивилизация возникла за Гималаями; первые властители, о которых она помнит, – Бардты, чей расцвет относится к первому столетию после потопа, Чандры, правившие за три тысячи лет до Рождества Христова, и Джадустеры, пришедшие через тысячу лет после них. С индийцами продолжали торговать, покупали их шелка и хлопчатые ткани, шерстяной пух и поделки из сандалового дерева, их камедь, лак, масло и слоновую кость, жемчуг, изумруды и алмазы, но их самих мир не знал.

Египет, дитя Эфиопии, унаследовавший ее славу подобно тому, как Греция затем овладевает египетским наследством; Египет, возникший из тины Нила, по берегам которого двадцать четыре династии и пять сотен властителей возвели Фивы, Элефантину, Мемфис, Гераклею, Диосполис; Египет, создавший Анубиса, Тифона и Осириса, богов с головами собаки, кошки и ястреба; Египет, родина огромных таинственных памятников, с его аллеями пилонов, лесами обелисков, полями пирамид и стадами сфинксов; Египет, из плена которого совсем недавно чудом вырвались евреи, а фараона которого Аменофиса с его мощным войском, посмевшего преследовать избранный Богом народ, поглотило Чермное море; Египет с его беспощадно-лазурным небом, на котором кроваво-красное солнце полыхает словно зев печи; Египет, где – страшно подумать! – мертвецы сохраняются нетленно с тех пор, как там есть мертвецы, где магические снадобья оспаривают у небытия его добычу; где каждое поколение, пройдя земной путь, укладывается высохшим призраком на двадцать поколений предшествующих ему мумий, – короче, Египет превратился в огромный подземный могильник, где зримо поселилась вечность и ничто, даже могильный червь, не тревожит смертного покоя.

На смену ему пришла и расцвела во всей мощи Ассирия. На севере Ассур, сын Сима, основал Ниневию; на юге Нимрод, внук Хама, выстроил Вавилон. И вот Ниневия, которую, дав ей свое имя, расширил и укрепил сын Бела, вытянулась на целое льё по левому берегу Тигра; Вавилон глядит в мир сотней бронзовых ворот, обременяя дворцами, укреплениями и висячими садами берега Евфрата. Оба города источают любовную негу под гигантскими пальмами, дающими тень благодатной стране, колыбели человечества. Они хранят ключи от азиатской торговли, стянув к себе все богатства мира. Товары из Индии и Египта стекаются к ним по великим рекам и верблюжьим тропам.

А Финикии от роду лишь несколько столетий. Ее неисчислимые обитатели хлопочут на узких отмелях, на берегах, поросших ливанским кедром, и на горе Арад, где возводят дома до семи этажей. Финикияне – нечистая раса, изгнанная из Индии при Таракийе и из Египта при Сезострисе. Господь, поразивший Содом и Гоморру, забыл о Сидоне и Тире. А ведь там кишат поколения племен смешанной крови; не ведающие семьи, не знающие ни своего отца, ни своего сына, они размножаются как попало, словно жуки и гады после грозовых дождей. Прижатые к Средиземному морю, они подчинили и поработили все его побережье: Сидон – став кузницей всех чудес и драгоценных безделок Азии, а Тир – распахав море тысячами судов.

Карфаген, их дитя, только-только основан; он выдвинулся на запад как передовой дозорный цивилизаций Востока. Но пока что город лишь торговый склад Сидона, меняльная лавка Тира; только через полтора века Дидона, спасаясь здесь от своего брата Пигмалиона, расширит городские владения и превратит Карфаген в будущего соперника Рима.

Афины, в прошлом маленькая египетская колония, только что покончили со своими царями – их чреду открыл Кекроп, а завершил Кодр, – и монархический период сменился аристократическим. Здесь уже сто лет городом управляют пожизненные архонты, возвысившие Афины до роли владычицы Греции. Но кому известна Греция? Ведь Гомер еще не родился!

Меж тем растет Аль б а: латинские цари день ото дня раздвигают ее границы. Но ей предстоит укрепляться еще три века, прежде чем она сможет основать первую колонию. Пока же ее стада мирно пасутся на семи холмах, где позже раскинется Рим.

Что же касается Испании, Франции, Германии либо России, то кроме непаханых равнин, пустынных скал и густых лесов, ничего примечательного не найдется в этих почти безлюдных местах, где раздолье только волкам, медведям и вепрям.

Европа к тому времени известна всего лишь как третья часть света.

Однако обратимся снова к священному городу.

После Давида, царя войны, приходит Соломон, царь мира. Его родитель все приготовил для долгого и спокойного правления: Давид смирил злобу враждебных народов и мятежных соплеменников. Он же построил Иерусалим, водрузив его как бы на треножник, одно из оснований которого – западное – упиралось в побережье Внутреннего моря, южное погружалось в Аравийский залив Индийского океана, тогда как северное, перешагивая через Евфрат и Тигр, тянулось к Каспию.

Чтобы овладеть Внутренним морем, Давиду пришлось разгромить филистимлян; дабы повелевать Аравийским заливом, он покорил племена идумеян и, наконец, пробивая себе путь по Евфрату и Тигру, победил царей Сирии и Дамаска.

Соломону же оставалось лишь выстроить храм и основать Пальмиру.

Молодой царь получил власть в 2970 году от сотворения мира.

Первая его забота – отправиться на высоты Гаваона и закласть во славу Господа тысячу быков. Жертву он принес на медном алтаре, что Моисей построил еще в пустыне. Она была приятна Отцу Небесному, и тот явился царю на следующую ночь, а в награду за благочестие пообещал исполнить любую просьбу.

Соломон попросил мудрости.

На что Господь ему отвечал:

– Ты просишь мудрости, чтобы судить, что добро и что зло. Я даю тебе по слову твоему. И то, что ты не просил, я даю тебе, и красоту, и богатство, и славу, так что не будет подобного тебе между царями во все дни твои, и не было прежде тебя, и после тебя не восстанет подобный тебе.

«И дал Бог Соломону, – гласит третья Книга Царств, – мудрость и весьма великий разум, и обширный ум, как песок на берегу моря».

И вот, по милости Божьей, Соломон, затмив славу четырех сыновей Махола, первых поэтов того времени, сложил три тысячи притч, пять тысяч песней, написал огромную книгу о сотворении всего живого, включая растения от кедра, высящегося на ливанских вершинах, до иссопа, прорастающего в трещинах стен, а также тварей морских, лесных и воздушных, от рыб, бороздящих воды океанов, до орла, плывущего в небесной лазури и тонущего в ослепительном сиянии солнца.

Многое из этих книг, многое из этих песней, многое из этих притч нам неизвестно, затерялось по дороге длиною в три тысячи лет. Но все читали «Песнь песней» – сладостное видение Иудеи в самые благостные ее дни, напоенное поэтической свежестью и ароматом лилий с горы Гелвуй и роз Саронских, гимн любви, сложенный в честь женитьбы царя на дочери фараона Осошора, принесшей в приданое союз с Египтом и город Газу на Средиземном море.

Тогда-то, сделавшись мощным владыкой, замыслил Соломон главное дело своего царствования. Именно его избрал Господь для строительства храма, и надобно было, чтобы храм стал достоин Господа.

Все есть у него: золото, серебро и медь, драгоценные каменья и жемчуг, пурпур и экарлат, но у него мало кедрового, можжевелового и соснового дерева. А главное, нет у него архитектора, скульптора, художника, кто бы лил украшения из меди, золота и серебра, оправлял драгоценные камни, кроил пурпурные и пунцовые ткани. Хирам, владыка Тира и Сидона, старый союзник Давида, послал ему все это. Только дровосекам, рубившим кедры в Ливане, Соломон заплатил двадцать тысяч мер пшеницы, столько же ячменя и по двадцать тысяч сосудов вина и бочонков масла.

Хирам послал к молодому монарху искусного строителя, и в горах Ливана закипела работа. По десяти тысяч человек, сменяемых каждый месяц, трудились там.

А мастер, посланный Соломону, оказался и в самом деле столь искусным, что двести тысяч рабочих под его началом отправляли уже отесанный лес и вполне обработанные плиты мрамора, прекрасно отлитые колонны – и все так строго по мерке, с таким точным расчетом, что храм поднимался над землей, на горе Мориа, так ни разу и не огласив окрестности ни звуком пилы, ни ударом молотка!

Соломон начал возводить святилище на четвертый год своего царствования, на второй месяц года, называемый у македонян артемизий, а у евреев – зиф. Это случилось в две тысячи девятьсот семьдесят первом году от сотворения мира, тысяча триста сороковом – после потопа, тысяча двадцать втором – с того дня, когда Авраам выступил из Месопотамии и направился в землю Ханаанскую, на пятьсот сорок восьмом году после исхода из египетского плена и тысяча тринадцатом – до Рождества Христова.

И через семь лет храм был выстроен!

Ионийцам потребуется двести двадцать лет, чтобы возвести в Эфесе храм Дианы.

Вот так Господь, как и обещал, наделил Соломона богатством, мудростью и красотой, а также ниспослал ему славу и позволил в столь малое время построить столь блистательный храм.

Каким вместилищем мудрости стал сын Давидов, известно всем и подтверждено тысячеустой молвой. Поэтому, прежде чем с сожалением оставить эту великую и поэтичную фигуру во тьме давно минувшего, вот уже три тысячелетия озаряемой памятью о нем, поговорим немного о его красоте и богатстве.

Последнее было баснословным, если принять во внимание размеры его царства, и особенно – во что превратились эти земли после наложенного на них восемнадцати-векового проклятия. Итак, прежде всего, у Соломона были огромные сокровища, добытые отцом и приумноженные его собственными ежегодными доходами, каковые достигали шестисот шестидесяти шести золотых талантов, не считая подати на все товары, а также дани, которую платили повелители и цари Аравии. Все это равнялось более чем ста миллионам теперешних франков. Кроме того, его великолепный флот отправлялся из Ецион-Гавера, что на Чермном море, и дважды в год ходил в страну Офир, или Золотую землю; это приносило царю, кроме восьмидесяти талантов золота в слитках (за два путешествия – тридцать миллионов франков), еще и столь ценимый в те времена жемчуг, не говоря уже об арфах и лирах из Индии, форму которых заимствовали греческие музыканты, и о таком количестве слоновой кости, что ее хватило на украшение всего царского дворца. Кроме того, оттуда привозили обезьян в его зверинцы и павлинов для дворцовых садов; нигде, кроме как у него, не было таких диковинок. И наконец, у него были добровольные дары, приносимые подданными его царства, особенно жителями города. Дары эти были столь значительны, что одного из них хватило, чтобы отлить золотую колесницу и выложить на ней бриллиантами слова: «Люблю тебя, драгоценный Иерусалим!»

Когда повелитель отправлялся на этой колеснице к своему дворцу в Хиттуме, в ста двенадцати стадиях от столицы, огненные буквы возвещали о взаимной любви царя и покорного ему народа. Он проезжал мимо жителей, весь в белом, преисполненный спокойного величия, как посланец Господень, а рядом с ним гарцевали самые красивые и (загородные юноши-идумеяне. Облаченные в пурпурные одежды из Тира, вооруженные колчанами и луками, с развевающимися длинными волосами, усыпанными золотыми блестками, оттенявшими сияющие, словно у ангелов, лица, они вызывали восторг толпы. Но и среди них Соломон выглядел ослепительно прекрасным, что и обещал ему, вместе с богатством и мудростью, Всевышний.

Слава о нем разошлась так далеко, что царица Савская, правившая в глубине Счастливой Аравии и дотоле считавшая себя самой богатой и могущественной властительницей в мире, пожелала увидеть его собственными глазами. И здесь свойственная арабам тяга к чудесному, как восточный сапфир, оправленный искусным финикийцем, взрывается потоками света среди однотонного течения истории.