Текст книги "Мария Стюарт"

– Господь да поступит с ней, как она того заслуживает!

Имена убийц вовсе не были тайной для народа. Босуэл принес портному великолепный наряд, который был велик для него, и велел перешить его по своему росту. Портной узнал наряд, принадлежавший королю, и заметил:

– Все правильно. По обычаю палач получает одежду казненного.

Тем временем граф Леннокс, поддерживаемый глухим недовольством народа, громогласно потребовал судебного расследования обстоятельств смерти сына и объявил, что выступит обвинителем его убийц. Королеве, чтобы успокоить расшумевшегося отца и народное возмущение, пришлось повелеть графу Аргайлу, верховному судье королевства, начать следствие; в тот же день, когда был отдан этот приказ, по всему Эдинбургу были развешаны объявления, в которых королева обещала две тысячи фунтов стерлингов всякому, кто сообщит сведения об убийцах короля. Назавтра всюду, где висели эти объявления, были вывешены подметные листки, гласящие:

«Поскольку было объявлено, что тот, кто укажет убийц короля, получит две тысячи фунтов стерлингов, я, проведший основательные разыскания, объявляю, что убийство короля совершили граф Босуэл, Джеймс Балфур, священник Флитц, Дэвид, Чемберс, Блейкместер, Джин Спенс и сама королева».

Листки были сорваны, но, как это обычно бывает, их уже успели прочитать все жители города.

Граф Леннокс обвинял Босуэла, и глас народа вторил этому обвинению с такой яростью, что Мария была вынуждена поставить его перед судом, однако были приняты все меры, чтобы не дать обвинителю возможности восторжествовать над обвиняемыми. 28 марта граф Леннокс получил уведомление, что суд назначается на 12 апреля; ему были даны две недели на сбор доказательств против самого могущественного в Шотландии человека, и Леннокс, сочтя, что этот процесс не более чем издевательство, не явился на него. Босуэл же, напротив, пришел на суд в сопровождении пяти тысяч членов своего клана и двухсот отборных фузилеров, которые встали на страже у дверей, как только он вошел; таким образом, Босуэл предстал скорее как король, намеревающийся растоптать закон, нежели как обвиняемый, вынужденный подчиниться ему. Естественно, произошло то, что и должно было произойти: суд объявил Босуэла невиновным в преступлении, которое, как знали все, в том числе и судьи, он совершил.

В день оправдания Босуэл велел объявить:

«Хотя я вполне очищен от ложного обвинения в убийстве короля, тем не менее, дабы совершенно подтвердить свою невиновность, я готов сразиться с любым, кто осмелится утверждать, будто я убил короля».

На другой день обнаружили следующий ответ:

«Я принимаю вызов, если ты выберешь для поединка нейтральное место».

Только-только был вынесен оправдательный приговор, а уже пошли слухи про брак королевы с графом Босуэлом. Отношения любовников ни для кого не были тайной, и потому, несмотря на всю чудовищность и безумство этого брака, никто не усомнился в правдивости слухов. Все покорились Босуэлу, кто из страха, кто из честолюбия, и лишь два человека осмелились воспротивиться этому союзу: то были лорд Херрис и Джеймс Мелвил.

Мария была в Стерлинге, когда лорд Херрис, воспользовавшись временным отсутствием Босуэла, бросился к ее ногам, умоляя не губить свою честь замужеством с убийцей ее супруга, ибо это лишь убедит тех, кто еще сомневается, что она является соучастницей преступления. Однако королева, вместо того чтобы поблагодарить Херриса за такую преданность ей, сделала вид, будто изумлена его дерзостью, и, презрительным жестом велев ему подняться, холодно заявила, что в отношении Босуэла сердце ее безмолвствует и ежели когда-нибудь она решится вновь выйти замуж, хотя это крайне маловероятно, то не забудет ни о своем долге перед народом, ни о долге перед собой.

Мелвила, однако, не обескуражила такая реакция королевы; он изобразил дело так, будто получил из Англии письмо от своего друга Томаса Бишопа. Это письмо Мелвил показал королеве, но та уже с первых строк распознала стиль своего посла, а главное, его привязанность к ней, и, подав его присутствовавшему при этом лорду Лидингтону, заметила:

– Весьма примечательное письмо. Прочтите-ка его. Уловка в духе Мелвила.

Лидингтон стал читать письмо, но, не дойдя и до середины, взял Мелвила под руку, отвел его к окну и сказал:

– Мой дорогой Мелвил, вы определенно сошли с ума, именно сейчас передав это письмо королеве. Ведь как только граф Босуэл узнает о нем, а ждать этого недолго, он велит вас прикончить. Надо отдать должное, вы поступили как порядочный человек, но при дворе лучше действовать хитростью. Мой вам совет: уезжайте отсюда как можно скорей.

Мелвил не заставил повторять совет и неделю отсутствовал. Лидингтон не ошибся: едва Босуэл вернулся к королеве, как тотчас же обо всем узнал. Он разразился проклятиями против Мелвила, велел его повсюду искать, но не нашел.

И все-таки эти, пусть даже робкие, попытки сопротивления встревожили Босуэла, и он, уверенный в любви Марии, решил ускорить события. И вот спустя несколько дней после описанных нами сцен, когда королева возвращалась из Стерлинга в Эдинбург, на Кремонтском мосту неожиданно появляется Босуэл с тысячей всадников, обезоруживает графа Хантли, Лидингтона и Мелвила, вернувшегося к своей повелительнице, хватает лошадь королевы за узду и делает вид, будто вынуждает ее изменить путь и последовать с ним в Данбар; королева подчиняется насилию безо всякого сопротивления, что не вяжется с ее характером.

На следующий день графы Хантли, Лидингтон, Мелвил и вся их свита были освобождены; через десять дней Босуэл и королева в полном согласии возвращаются вместе в Эдинбург.

Через день после возвращения Босуэл устраивает в таверне пир для своих сторонников-лордов. После окончания его на пиршественном столе среди недопитых бокалов и опрокинутых бутылок Линдсей, Ривен, Мортон, Мейтленд и еще десятка полтора лордов подписывают акт, в котором объявляют, что, по чести и совести, не только считают Босуэла невиновным, но еще и предлагают его королеве как самого подходящего супруга. Акт этот завершается весьма примечательно:

«После всего случившегося королева не может поступить иначе, ибо граф похитил ее и делил с нею ложе».

Тем не менее для этого брака существуют пока что два препятствия: во-первых, Босуэл был уже трижды женат, и все три жены его живы; во-вторых, похищение королевы, то есть насилие, совершенное над нею, вполне может послужить предлогом для того, чтобы счесть союз, который она заключит с ним, недействительным. Сначала взялись за устранение первого препятствия, как наиболее трудного.

Две первых жены Босуэла были низкого происхождения, так что о них не особенно беспокоились. Но вот третья была дочерью графа Хантли, того самого, что погиб под копытами коней, и сестрой Гордона, которому отрубили голову. К счастью для Босуэла, жена из-за его распутства желала развода в не меньшей степени, чем он. Не составило никакого труда уговорить ее подать жалобу на мужа с обвинением его в супружеской неверности. Босуэл признался, что имел преступные отношения с родственницей своей жены, и архиепископ Сент-Эндрю, тот самый, что поселился по соседству с уединенным домом в Керкфилде, чтобы присутствовать при убийстве Дарнли, вынес решение о расторжении брачных уз. Весь бракоразводный процесс – возбуждение, расследование обстоятельств и вынесение приговора – занял всего десять дней.

Что же до второго препятствия, то есть насилия, совершенного над королевой, устранить его взялась сама Мария Стюарт: она объявила в суде, что не только прощает Босуэлу его поведение по отношению к ней, но, считая его добрым и верным подданным, намерена немедля возвысить его и докажет это новыми милостями. И действительно, через несколько дней она сделала его герцогом Оркнейским, а пятнадцатого числа того же месяца, то есть меньше чем через четыре месяца после смерти Дарнли, Мария, некогда испрашивавшая позволения на брак с принцем-католиком, своим троюродным родственником, с легкостью, смахивающей на безумие, выходит замуж за Босуэла, который перешел в протестантство и, не говоря уже о разводе, был многоженцем, ибо теперь у него оказалось четыре живых жены, включая королеву.

Обряд бракосочетания выглядел крайне печально, как и положено торжеству, происходящему при столь кровавых предзнаменованиях. На нем присутствовали лишь Мортон, Мейтленд да еще несколько приспешников Босуэла. Посол Франции, хоть он и был ставленником Гизов, к роду которых через свою мать принадлежала королева, отказался участвовать в нем.

Заблуждения Марии длились недолго; едва Босуэл обрел над ней супружескую власть, она увидела, какого получила мужа и повелителя. Грубый, жестокий, необузданный, он, казалось, был избран Провидением для отмщения ей за грехи, совершенные по его наущению или при его участии. Вскоре его распутство дошло до такой степени, что однажды, не в силах более терпеть, Мария выхватила кинжал у Эйрескайна, который присутствовал вместе с Мелвилом при одной из подобных сцен, и хотела вонзить его себе в грудь, крича, что лучше умереть, чем выносить такую жизнь. И тем не менее – необъяснимая вещь, – несмотря на неизменную грубость, Мария, забывшая, что она женщина и королева, всегда первая возвращалась к Босуэлу, нежная и покорная, как дитя.

Однако эти публичные сцены дали знати, искавшей только случая, повод для мятежа. Граф Map, воспитатель юного принца, Аргайл, Гленкэрн, Линдли, Бойд и даже Мортон и Мейтленд, вечные сообщники Босуэла, поднялись, чтобы, как заявили они, отомстить за смерть короля и вырвать его сына из рук того, кто убил отца и держит в плену мать. Мерри же во время последних событий совершенно ушел в тень: когда был убит король, он пребывал в графстве Файф, а за три дня до суда над Босуэлом испросил и получил у сестры разрешение совершить путешествие на материк.

Мятеж был столь стремителен, столь внезапен, что возмутившиеся лорды, собиравшиеся захватить Марию и Босуэла врасплох, думали разом добиться успеха. Король и королева сидели за столом у лорда Бортуика, принимавшего их у себя, как вдруг им донесли, что замок окружает большой вооруженный отряд. Супруги не сомневались, что причина в них, а поскольку никакой возможности оказать сопротивление не было, Босуэл переоделся конюхом, Мария пажом, они вскочили на коней и, пока мятежники входили в одни ворота, ускользнули через другие. Беглецы прискакали в Данбар.

Там они созвали всех друзей Босуэла и заставили их подписать нечто вроде договора о союзе для защиты королевы и ее супруга. Тем временем прибыл из Франции Мерри, и Босуэл представил ему, как и другим, договор, но Мерри отказался ставить под ним подпись, заявив, что для него оскорбление, ежели кто-то считает, будто необходима какая-то подписанная грамота, когда речь идет о защите его сестры и королевы. Отказ вызвал размолвку между ним и Босуэлом, и Мерри, верный своей позиции нейтралитета, удалился к себе в графство, предоставив событиям катиться к гибельному концу.

Мятежники же, потерпевшие неудачу в Бортуике, не чувствовали себя достаточно сильными, чтобы напасть на Данбар, и потому пошли на Эдинбург, где столкнулись с человеком, в котором Босуэл был совершенно уверен. Им был Джеймс Балфур, комендант цитадели, тот самый, что руководил закладкой мины, взорвавшей Дарнли, и с кем Босуэл встретился в Керкфилде в саду. Балфур не только сдал мятежникам эдинбургскую цитадель, но еще и вручил им небольшой серебряный ларец с вензелем в виде буквы Ф, увенчанной короной, что указывало на то, что когда-то он принадлежал Франциску II; действительно, то был подарок Марии от ее первого мужа, подарок, который она передарила Босуэлу. Балфур заверил, что в ларце находятся бесценнейшие документы, которые в нынешних обстоятельствах могут оказаться весьма полезны врагам Марии Стюарт. Мятежные лорды вскрыли ларец и обнаружили в нем три то ли подлинных, то ли поддельных письма, уже приведенных нами, брачный контракт Марии и Босуэла и с дюжину стихотворений, написанных рукой королевы. Как и сказал Балфур, то было для врагов Марии драгоценное, неоценимое приобретение, стоящее стократ больше, чем победа, ибо с победой они получали жизнь королевы, тогда как предательство Балфура отдало в их руки ее честь.

За это время Босуэл собрал войско и счел, что готов дать сражение; он выступил в поход, не дожидаясь Гамильтонов, созывавших своих вассалов, и вот 15 июня 1567 года сошлись обе враждующих стороны. Мария, которая хотела попытаться избежать кровопролития, послала к мятежным лордам французского посла, дабы тот призвал их сложить оружие, но те ответили, что «королева заблуждается, считая их бунтовщиками, ибо выступили они не против нее, а против Босуэла». После такого ответа друзья королевы сделали все, чтобы прервать переговоры и начать битву, но было уже поздно: солдаты, понимавшие, что им предстоит защищать неправое дело и сражаться ради женского каприза, а не за благо своей страны, стали кричать, что «ежели Босуэлу охота, пусть сам за себя дерется». И тогда тщеславный и хвастливый Босуэл приказал объявить, что готов доказать свою невиновность с оружием в руках против любого, кто осмелится утверждать, будто он совершил преступление. Тотчас все дворяне противоположной стороны приняли вызов, но было решено уступить честь поединка самым доблестным, и выйти против Босуэла должны были поочередно Керколди Грейнджский, Мерри из Тьюлибардина и Линдсей Байерский. Но то ли Босуэлу недостало отваги, то ли в момент опасности он сам не верил в правоту своего дела, во всяком случае, он выдвинул столь нелепые предлоги, чтобы уклониться от поединка, что даже королева почувствовала себя пристыженной, а самые верные его друзья стали роптать.

И тогда Мария, увидев, сколь неблагоприятно для них настроение их войска, решила не рисковать и не вступать в бой. Она послала герольда к Керколди, который командовал передовым охранением, и когда тот без всяких опасений поехал на встречу с королевой, Босуэл, разъяренный собственной трусостью, приказал солдатам выстрелить в него, но на сей раз вмешалась Мария и под страхом смерти запретила любые проявления насилия. Когда же королевскому войску стал известен бесчестный приказ Босуэла, в нем поднялся такой ропот, что стало ясно: дело графа проиграно.

Так думала и королева; в результате ее переговоров с лордом Керколди было решено, что она отступается от Босуэла и переходит в лагерь его противников при условии, что они сложат перед ней оружие и с королевскими почестями проводят ее в Эдинбург. Керколди Грейнджский отправился сообщить условия дворянству и пообещал завтра вернуться с положительным ответом.

Однако, когда пришло время расставаться с Босуэлом, Мария, вновь испытав прилив роковой любви, которую она так и не сумела преодолеть, выказала безмерное слабодушие: в присутствии множества людей расплакалась навзрыд и хотела передать Керколди, что прекращает всякие переговоры, но Босуэл, смекнув, что в лагере безопасность ему больше не гарантируется, настоял, чтобы дела шли своим чередом, вскочил на коня и, оставив заплаканную Марию, умчался во весь опор; остановился он лишь в Данбаре.

Назавтра в назначенный час трубачи, выступавшие перед лордом Керколди, возвестили его прибытие, Мария Стюарт тотчас села на коня и выехала ему навстречу, а когда он спешился, чтобы приветствовать ее, молвила:

– Милорд, предаюсь вам на условиях, которые вы предложили мне от имени дворянства, и вот вам моя рука в знак совершенного доверия.

Керколди преклонил колено и почтительно поцеловал королеве руку, затем, поднявшись, взял ее лошадь под уздцы и повел в стан бывших мятежников.

Находившаяся там знать и дворянство встретили ее с изъявлениями таких знаков почтения, что больших она и желать не могла, но вот солдаты и простой народ повели себя совершенно по-другому. Едва королева подъехала ко второй линии встречающих, которую как раз они и составляли, поднялся громкий ропот и даже послышались многочисленные крики: «На костер прелюбодейку! Сжечь мужеубийцу!»

Мария тем не менее достаточно стоически вынесла эти оскорбления, однако ей предстояло куда более тяжкое испытание. Вдруг она увидела, как на ее пути взметнулась хоругвь, на которой справа был изображен лежащий в саду убитый король, а слева юный принц Иаков, стоящий на коленях с молитвенно сложенными руками и очами, возведенными к небу, а над этим изображением девиз: «Боже, осуди и покарай!» Мария резко остановила коня и повернула назад, но едва проехала несколько шагов, как вновь дорогу ей преградила обличающая хоругвь. Она встречала королеву всюду, куда бы та ни свернула. В продолжение двух часов перед ее глазами было изображение трупа короля, взывающего к отмщению, и ее сына, молящего Бога покарать убийц. Наконец, не в силах более видеть это, она издала крик и, лишившись чувств, упала бы с лошади, если бы ее не подхватили.

Вечером, когда, все так же предшествуемая безжалостной хоругвью, Мария Стюарт въезжала в Эдинбург, выглядела она скорее пленницей, чем королевой: за весь день у нее не было ни секунды, чтобы заняться своим туалетом, растрепанные волосы в беспорядке свисали ей на плечи, лицо было бледно и хранило следы слез, а платье покрыто пылью и грязью. И пока она ехала по городу, ее преследовали гиканье черни и проклятия толпы. Наконец, полумертвая от усталости, сломленная отчаянием, поникшая от стыда головой, она вступила в дом лорда-градоначальника, и почти тотчас же на прилегающей площади сошлись чуть ли не все эдинбуржцы, что-то крича, и порой эти крики звучали крайне угрожающе. Мария пыталась подойти к окну в надежде, что один ее вид – прежде она неоднократно испытала это средство – усмирит толпу, но всякий раз видела, что между нею и народом находится, словно кровавый занавес, та самая хоругвь, ужасающее истолкование чувств людей, собравшихся на площади.

Однако эта ненависть была направлена скорее против Босуэла, чем против нее; это Босуэла преследовали через вдову Дарнли, Босуэлу бросались проклятия – Босуэл был убийцей, Босуэл был прелюбодеем, Босуэл был трусом, а Мария – всего лишь слабая и влюбленная женщина, которая в тот вечер дала новое подтверждение своего безумия.

И то сказать, едва настала темнота, разошлась толпа и стало более или менее тихо, Мария перестала тревожиться о себе и вспомнила про Босуэла, которого она вынуждена была оставить и который превратился теперь в беглеца, в изгнанника, меж тем как она была уверена, что возвратила себе королевский сан и власть. С вечной верой женщины в любовь, которой она всегда мерит чувства другого, Мария полагала, что для Босуэла самое большое горе – не утрата богатства и власти, а потеря ее. И она написала ему длинное письмо, в котором, полностью забыв о себе, обещала с самыми пылкими изъявлениями любви не оставить его и призвать к себе, как только раздоры между лордами-мятежниками позволят ей вернуть власть; закончив письмо, она позвала солдата, вручила ему кошелек, полный золота, и велела отвезти письмо в Данбар, где должен находиться Босуэл, а ежели он уже оттуда уехал, следовать за ним, пока не удастся его нагнать.

Сделав это, она легла и спокойно уснула, так как верила, что своим письмом облегчает страдания, стократ превосходящие ее горе.

Утром королева проснулась, оттого что в ее спальню вошел вооруженный человек. Одновременно удивленная и ужаснувшаяся подобным забвениям приличий, не сулившим ей ничего хорошего, Мария раздвинула занавеси кровати и обнаружила, что перед нею лорд Линдсей Байерский; то был один из самых старых и самых преданных ее друзей, и потому она, пытаясь придать тону уверенность, осведомилась, что ему угодно здесь в такой час.

– Ваше величество, вам знакомо это? – суровым голосом спросил лорд Линдсей, показывая королеве то самое письмо Босуэлу, которое она написала ночью и которое солдат, вместо того чтобы отвезти адресату, передал мятежным лордам.

– Разумеется, милорд, – отвечала Мария. – Видимо, надо понимать, что я стала пленницей, раз мои письма перехватываются? А может быть, жене нельзя написать своему мужу?

– Если муж – изменник, ваше величество, – отрезал Линдсей, – женщине нельзя писать ему, разве что она является его сообщницей в измене, что, впрочем, как мне кажется, вполне подтверждает данное вами обещание призвать обратно этого злодея.

– Милорд! – возмущенно прервала его Мария. – Вы, кажется, забыли, что разговариваете со своей королевой?

– Было время, ваше величество, когда я говорил с вами сладким голосом, преклонив колени, хотя не в характере добрых шотландцев подражать вашим французским придворным, но вот уже некоторое время из-за своей переменчивости в любви вы так часто заставляли нас надевать латы и выступать в походы, что голоса у нас охрипли от ледяного ночного ветра, а колени в стальных наколенниках разучились сгибаться, и потому вам придется принимать меня таким, каков я теперь, и запомнить, что отныне ради блага Шотландии вы не вольны в выборе фаворитов.

Мария Стюарт смертельно побледнела от подобной непочтительности, к которой она еще не имела возможности привыкнуть, но, усилием воли подавив гнев, поинтересовалась:

– В таком случае, милорд, чтобы подготовиться принимать вас таким, каков вы есть, мне надо хотя бы знать, в каком качестве вы пришли ко мне. Письмо, которое вы держите, заставляет меня думать, что как шпион, но та легкость, с какой вы вошли ко мне, даже не испросив позволения, наводит меня на мысль, что как тюремщик. Так соблаговолите же сказать, каким из этих двух имен я должна вас называть.

– Ни тем и ни другим, ваше величество, так как я являюсь всего-навсего вашим сопровождающим, командиром эскорта, который отвезет вас в замок Лохливен, вашу будущую резиденцию. И еще, я вас доставлю туда и буду вынужден немедля покинуть, чтобы поехать помочь лордам-союзникам избрать правителя королевства.

– Так, значит, – промолвила Мария, – я предалась лорду Грейнджскому как пленница, а не как королева. Мне-то казалось, мы договаривались по-другому, но я рада знать, сколько времени нужно благородным шотландцам, чтобы изменить договору, который они поклялись блюсти.

– Ваше величество забыли, что договор был заключен при одном условии, – возразил Линдсей.

– При каком же? – спросила Мария.

– Что вы навсегда расстанетесь с убийцей своего мужа, но вот доказательство, – и Линдсей протянул письмо, – что вы изменили своему обещанию прежде нас.

– На какой же час назначен отъезд? – поинтересовалась Мария, которую этот спор начал уже утомлять.

– На одиннадцать, ваше величество.

– Ну что ж, милорд, я больше не хочу задерживать вашу светлость, но, уйдя отсюда, благоволите прислать кого-нибудь, кто поможет мне одеться, если только я не принуждена теперь прислуживать себе сама.

Произнеся эти слова, Мария велела Линдсею выйти столь властным жестом, что тот, несмотря на желание ответить ей, только молча отвесил поклон и удалился. Почти сразу же вошла Мэри Сейтон.

Королева была готова к назначенному часу; в Эдинбурге на ее долю выпало столько мук, что покидала она этот город без всякого сожаления. Впрочем, то ли желая уберечь королеву от вчерашних унижений, то ли стараясь скрыть ее отъезд от немногих оставшихся у нее сторонников, лорды приготовили для нее носилки. Мария покорно уселась в них и через два часа прибыла в Даддингтон, где ее ждало небольшое судно, которое, как только она вступила на палубу, тотчас подняло паруса; на рассвете следующего дня она сошла с него на противоположном берегу залива Ферт-оф-Форт в графстве Файф.

В замке Розайт Мария задержалась ровно столько времени, сколько нужно было, чтобы позавтракать, и тотчас же пустилась в путь, поскольку лорд Линдсей объявил ей, что хочет сегодня же к вечеру прибыть к месту назначения. И действительно, когда солнце садилось, Мария увидела позлащенные последними его лучами высокие башни замка Лохливен, который стоит на острове посреди озера, носящего то же название.

Разумеется, в замке уже ждали царственную узницу, потому что оруженосец лорда, как только они подъехали к берегу, развернул знамя, которое до того он держал в чехле, и стал им размахивать над головой, а сам Линдсей затрубил в небольшой охотничий рог, висевший у него на поясе. Тотчас же от замка отчалила лодка с четырьмя гребцами и вскоре подплыла к берегу; Мария молча поднялась в нее и села на корме, а лорд Линдсей и его оруженосец стояли напротив, но поскольку ни у королевы, ни у ее провожатого не было ни малейшей охоты разговаривать, у нее оказалось достаточно времени, чтобы рассмотреть свое будущее жилище.

Само расположение делало замок, а верней сказать крепость, Лохливен достаточно мрачным местом, а его архитектура, особенно в тот час, когда он предстал взору королевы, придавала ему еще больше угрюмости. То было, насколько позволял судить поднимающийся над озером туман, одно из тех массивных сооружений XII в., которые построены так прочно, что кажутся каменными доспехами великана; по мере приближения к замку Мария начала различать контуры двух круглых угловых башен, придававших ему суровый вид государственной тюрьмы; купа старых деревьев, окруженных высокой оградой, а верней, крепостной стеной, возвышались над ее северным фасом и казались вытесанными из камня, завершая ансамбль этой унылой обители, меж тем как взор, оторвавшись от нее и переходя от островка к островку, на западе, севере и востоке терялся среди бескрайной равнины Кинросс, а на юге наталкивался на кружевные вершины гор Бен-Ломонд, отроги которых цепью холмов подступали к берегу озера.

В воротах замка Марию ждали три человека: леди Дуглас, ее сын Уильям Дуглас и двенадцатилетний мальчик по прозвищу малыш Дуглас, который не был ни сыном, ни братом обитателей замка, а всего-навсего дальним родственником. Приветствия, какими обменялись королева и хозяева, были, как можно понять, весьма краткими, после чего Марию проводили в ее покои, которые располагались на втором этаже окнами на озеро, и вскоре оставили с Мэри Сейтон, единственной из четырех Марий, кому позволили сопровождать ее.

И тем не менее, несмотря на всю скоротечность встречи и краткость и осмотрительность слов, которыми обменялись королева и ее тюремщики, у Марии было вполне достаточно времени при том, что она знала и прежде, чтобы составить достаточно полное представление о новых людях, вмешавшихся в ее жизнь.

Леди Лохливен, жене лорда Дугласа, о котором мы уже сказали несколько слов в начале нашего повествования, было между пятьюдесятью пятью и шестьюдесятью, и в молодости она была достаточно красива, чтобы привлечь к себе взор короля Иакова V, от которого у нее был сын, тот самый Мерри, что уже весьма часто появлялся в этой истории; хоть он и был незаконнорожденным, все к нему относились как к брату королевы. Было такое время, правда недолгое, когда нынешняя леди Лохливен надеялась стать супругой короля, ибо он очень любил ее, и этот брак был вполне возможен, потому что фамилия Map, из которой она происходила, принадлежала к самым древним и самым благородным в Шотландии. Но, к сожалению, до Иакова дошли то ли клевета, то ли злые сплетни, распространявшиеся среди молодых людей, что, дескать, у прекрасной фаворитки короля есть, кроме него, еще один возлюбленный, которого она избрала, надо полагать, из чистого любопытства среди простонародья. И будто бы этот то ли Портерфелд, то ли Портерфилд является настоящим отцом младенца, который уже получил имя Джеймс Стюарт и был отдан королем, признавшим его своим сыном, на воспитание в монастырь Сент-Эндрю. Эти слухи, неизвестно, достоверные или лживые, удержали Иакова V в тот миг, когда он, благодарный той, что подарила ему сына, был готов возвысить ее до сана королевы; поэтому, вместо того чтобы самому жениться, он предложил ей выбрать себе мужа среди придворных вельмож; ее выбор пал на лорда Уильяма Дугласа, а поскольку она была очень красива, да к тому же и король благословлял этот брак, избранник не стал противиться. И все-таки, невзирая на покровительство, которое Иаков V оказывал ей до самой своей смерти, леди Дуглас никогда не забывала, что ей недоставало совсем немногого, чтобы стать королевой, и ненавидела ту, кто, по ее мнению, узурпировала этот высокий сан, естественно перенеся враждебность, которую она питала к матери, на Марию, что стало очевидно во время краткого обмена приветствиями. Впрочем, состарившись, леди Дуглас, то ли раскаиваясь в былых прегрешениях, то ли из лицемерия, стала ревнительницей добродетели и пуританкой, соединив природную крутость характера с суровостью новой религии, в которую она перешла.

Уильяму Дугласу, старшему сыну лорда Лохливена, являвшемуся по матери сводным братом Мерри, было лет тридцать пять – тридцать шесть; то был человек атлетического сложения с жесткими и резкими чертами лица, рыжий, как все представители младшей ветви этого рода, и унаследовавший от предков ненависть, которую Дугласы уже больше века питали к Стюартам и которая проявлялась в их участии во многих заговорах, мятежах и убийствах. В зависимости от благосклонности или враждебности судьбы к Мерри Уильям Дуглас явственно ощущал, падает или нет на него свет звезды брата, и, понимая, что живет как бы заемной жизнью, был душой и телом предан тому, от кого зависело его величие или унижение. Поэтому падение Марии, неизбежно приводящее к возвышению Мерри, крайне радовало его, и лорды не могли сделать лучшего выбора, доверив сторожить королеву-узницу инстинктивной злобе леди Дуглас и расчетливой ненависти ее сына.

Что же касается малыша Дугласа, это был двенадцатилетний мальчик, осиротевший несколько месяцев назад, которого Лохливены взяли к себе, принуждая всевозможными строгостями оплачивать получаемый им хлеб. В результате этого в мальчике, гордом и злопамятном, как все Дугласы, и к тому же понимающем, что хотя он и беден, но по происхождению ничуть не ниже своих надменных родичей, первоначальная благодарность мало-помалу сменилась жестокой и глубокой ненавистью. Есть такая поговорка, что у Дугласов возраст любви проходит, но возраст ненависти – никогда. И вот, сознавая свое бессилие и отчужденность, мальчик совершенно не по-детски замкнулся в себе и, внешне приниженный и покорный, нетерпеливо ждал, когда вырастет и сможет покинуть Лохливен, а вероятно, даже и отомстить за унизительное покровительство, которое оказывали ему хозяева замка. Впрочем, это чувство распространялось не на всех членов семейства: насколько глубоко он ненавидел в душе Уильяма и его мать, настолько же сильно любил Джорджа, младшего сына леди Лохливен, о котором мы еще не сказали ни слова, потому что он находился в отлучке, когда в замок прибыла королева, и у нас не было случая представить его.