Текст книги "Так хорошо мы плохо жили"

СУДЬБА НЕОТВРАТИМАЯ

Часть 1. Деревенское отрочество

Прошедшее нужно знать

не потому, что оно прошло,

а потому, что уходя, оно не сумело

убрать своих последствий.

В. Ключевский

Генка, как тонкий оленёнок в шапке-ушанке, выскочил из школы, крикнул корешу Тольке «пока», вдохнул морозного воздуха и лишь тут ощутил, как рвётся наружу радость: «Ну наконец-то, я получил пятёрку по немецкому». В этом приподнятом настроении он огляделся вокруг.

Весна стоит в самом разгаре. Природа уже заиграла лёгкой цветной акварелью на пробуждающихся от зимней серо-черно-белой окраски лесах, полях, склонах холмов. Солнце, ещё недавно прикрытое бельмами облаков, наконец, обратило взор на землю, заливая всю округу своими весёлыми лучами.

Резвящийся ветерок порывами уже приносит запах весны от остатков тающего снега и пробуждающейся земли. И даже дорожная грязь весенней распутицы не портит настроения парню: «Через месяц школе конец. Пойду на механика, потом трактористом». В таких раздумьях, подходя к дому, заметил деда.

– Ну чё, плетень кончим сёдня? – ошарашил тот, разбивая длинную жердь старого забора.

– Нехай с ним, с плетнём-то, есть хочу, – бросил юноша, зайдя на крыльцо. Вопрос деда поубавил клокотавшую в нем радость заботой о каком-то плетне. Генка прошёл в сенцы, зачерпнул из ушата, умылся, увидел хлопочущую у печи бабушку. Та души не чаяла в своём внуке, связать ли что, купить ли обнову, припасти что-нибудь из вкусненького – в первую очередь для внука. Потрепав его за чернявые волосы, пригласила к столу:

– Седай скорей, небось проголодался. Варево получилось «на-ять». Вкусное. Тебе один черпак, чи два? – засуетилась старушка, ставя чугунок на стол.

Внук с детства привык к заботам, к теплоте слов не матери, а бабушки. Он тоже очень любил её. В семье они были самыми близкими друг другу людьми. Уплетая вкусные щи, он все-таки не удержался:

– Ба, я по немцу пятёрку получил…

– Ну да!? Какой же ты у меня молодец! И, как же это, расскажи? – вытирая руки о подоткнутый подол, подсела она к Генке, когда тот с упоением начал вспоминать подробности урока.

– Баб! У немцев род слов совсем не такой, как у нас, смешно, зима – эт он, вода – эт оно, а масло – эт она. Попробуй запомни!

Мальчик видел искренний интерес к своим делам только у бабушки, в её улыбающихся глазах читал восхищение собой. И это нравилось ему, ведь в школе, где он считался заводилой, учителя как-то не спешили хвалить или порицать учеников в их учёбе. Генка не раз пытался поведать и маме о своих школьных новостях, но видя усталость, равнодушие, односложные ответы на свои вопросы, перестал вовлекать её в свою жизнь. А отец, тот прямо как-то отрезал – «Сын, тебе пора идти работать. Подрос уже».

Вошел дед:

– Ну чё, поел? Пойдём кончать плетень.

Он иногда сетовал на себя, что не может обойтись без внука:

– Уж не так тороват стал, как прежде. Без тебя никуда.

Генка с дедом – основные работники по дому, особенно весной, когда появлялись незапланированные ранее работы. Вот и теперь дед решил огородить плетнём семейное хозяйство: дом-пятистенку с чуланом, хлев с сараем и закутком для молодняка, баньку, курень летней кухни, катух с курями, да ещё залатать крышу овина.

– Я ноне прошёлся по дому. Нижний венец начал помаленьку подгнивать, сруб-то старый уже. Папаня ещё при барине ставил. Ворота просели, надоть скобы подправить, крышу дранкой залатать, бочку в баньке подсмолить. Да-а… Папаня для меня, любимого сына, своего наследника все эт строил. Ещё надоть стойки лабаза укрепить и в хлеву заменить наполовину сгнившие доски. А терь, наверно, весь хлев нахрен не надобен, хорошо, хоть тёлку в тридцатом оставили, да курей Грипа развела. В общем, дел невпроворот. И это всё до посадки картошки. Окромя нас с тобой это некому сделать. Жаль, плетень сёдня не закончим, – выдал дед задуманный им план.

Подошли к месту работы. Дед уже загодя нарезал тонких жердей, и теперь их надо сплести, что, конечно, сподручней делать вдвоём. Увлёкшись работой, Генка невзначай глянул на руки деда. Эти руки сопровождали всю его молодую жизнь, но только сейчас внук разглядел набухшие рельефные вены под загорело-серой очерствевшей кожей, пропитанной многолетним солнцем, землёй и пылью, эти широкие мозолистые ладони, эти костлявые длинные пальцы, прямо, как у дьявола на фресках в старой заброшенной церкви на Енотовом холме. Наверное, за всю дедову жизнь руки его поработали вдосталь. А сам дед, его родный дед, такой кряжистый, жилистый, высохший, такой старый, как представлялось всегда внуку, казался теперь молодцеватым мастером – так споро у него всё получалось.

За работой время прошло быстро. Скрипнула калитка – отец с матерью вернулись с работы. «Как здорово, сегодня будем вместе вечером», – мелькнула мысль у Генки. Такое нечасто случалось в семье.

За этот месяц механизаторы должны были подготовить немудрёную колхозную технику к посевной. Среди них был и отец. Мать и ещё несколько женщин числились учётчицами, завхозами, бухгалтерами и снабженцами. Помимо работы в поле родители занимались и общественными делами, откликались на все мероприятия колхоза, ходили на собрания, где поначалу жизнь била ключом. На этой работе и сблизились. Приходя домой вместе, выполняя рутинные домашние дела, Николай и Анна продолжали жить колхозными заботами, перебрасывались отрывочными фразами, смысла которых никто кроме них не понимал.

Сегодня вся небольшая семья – в сборе. Пожаловала соседка – тётка Наталья с просьбой:

– Грипа, дай зелёных ниток, помню, были у тебя нитки разных цветов. Мой рубаху так загваздал, что не отстирать, и порвал ещё.

Грипой бабушку называл только дед, деревенские старики и соседка. Остальные звали её уважительно и полюбовно Агриппиной Ферапонтовной. Хозяйка дала нитки, усадила гостью за стол, поставила на стол шмат нарезанного свиного сала, стала раскладывать по мискам просяную кашу.

– Мать, ты мне много не клади, молодёжь побалуй, – как всегда зычно обратился дед к жене.

– Да ужо знаю, тебе хоть с верхом миску наложи, худоба твоя с тобой останется. «Не в коня корм». И внуки такие, видно кровь твоя. Тока Николай твой, – обратилась она к Анне, – богатырь у нас. Правда, Ань?

Дед сел на свой стул, поднёс ложку с кашей ко рту, и это служило негласным разрешением последовать за ним, начать трапезу.

Неторопливо поглощая пищу, мужчины увлеклись разговорами о новой конструкции карбюратора и других технических премудростях. Дед попытался задать вопрос о политике, но ответа не получил. Старший сын Артемий доложил Николаю о своей учёбе на агронома. Генка всегда немного завидовал брату, «как здорово у него получается».

Принесли головку сахара со щипцами. В глиняном горшке на печи томилась заварка чая. Дед скомандовал зятю притащить самовар.

– А пошто свою Машеньку не взяла? – поинтересовалась Грипа у Натальи.

– Ей отец куклу из баклуши вырезал, разрисовал красиво. Вот она на радостях с ней и пошла к подружке.

Анна бросила взгляд на руки мужа, вносящего тяжёлый самовар, вспомнила, как при знакомстве с Николаем на танцплощадке на неё произвели впечатление его мышцы на руках, напряжение которых она чувствовала всякий раз при поддержке в танце. Генка в раннем детстве тоже мечтал о таких мышцах, когда отец возился с ним или сажал себе на плечи «чок-чок». Время от времени жужжали ходики, резко нарушала тишину выскакивающая из них кукушка, да кошка своими недовольно требовательными звуками, мол «сами едят, а мне не дают».

День за днём проходил предпоследний месяц Генкиной учёбы. Ежедневно после школы дед звал внука подсобить в домашних делах. То пилили дрова для печи или баньки, то разжигали костёр и смолили бочку, то монтировали скобы так, как командовал дед, «чтоб собаки в подворотню не пролезали».

Как-то пилили доски на замену подгнивших, когда Генка заметил:

– Деда, да ведь это не подгнившие доски, они подгоревшие, смотри, обугленные. Как это?

Помолчав, дед, как-бы нехотя вспоминая, поведал внуку неприятные ему события.

– Было дело… давно… ещё в двадцатых годах… ты только народился, Артемию ещё и десятка не стукнуло. Из города приехали трое чекистов, всё обобществляться звали. Объегорить сельчан, значит, задумали. Помню, один из них, такой длиннющий в начищенных сапогах и кожухе, все грозился нас как подкулачников сослать, а отца тваво Тольки за то, што тот зерна малость припрятал, чуть не прикончил: «Таких, как ты, грит, паскуда антисоветская, стрелять надо. Вот всажу пулю, с-сука, – никто слова не скажет». Забирал посевное зерно у сельчан грубо с матом. Забрал у нас лошадь, телегу, упряжь и даже хомут. Мать твоя заскулила: «Гражданин начальник, глянь, малята у меня – «кожа да кости», старик нездоровый, хоть тёлку-то оставьте…». чека взглянул на тебя в коробке, какую Артёмка по полу возил, и оставил… верно сжалился. Год голодный выдался. Клевер, вику ели, добро, если с конопляным маслом, а то прямо так. Люди злыдни стали, дюже завистливые… Вот кто-то и захотел спалить. Благо Николай вовремя увидел. Анна сбегала за соседями. Кое-как загасили. Впятером и выдюжили. Отец и мать твои – молодцы, шустро поработали.

Воспоминания деда оставили неприятное чувство в душе парня: «оказывается, государство относится к своим людям не так, как говорят в школе, оказывается, оно может расправляться с людьми, как хочет. А поют «я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек». Да и Толька не так, как надо думает. Жаль ему сосланного куда-то в Сибирь отца. Злым становится».

Генка вспомнил, как судили мать Мишки Воропаева, мол, не так сына воспитала, как кричал на собравшихся сельчан обвинитель в косоворотке. Парнишка запомнил слова «государственное добро» и «расстрел», но как они связаны с Мишкой – до сих пор не усёк. Ведь, по рассказу Мишки, тот собирал в поле колоски, оставшиеся после уборки, и по наказу матери прятался от конного объездчика, но всё-таки попался. Наслаивались мысли «неужто колоски – государственное добро, и почему их нельзя собирать, ведь если оставить в поле, то они сгниют за зиму? И что? За колоски расстрел»? Надо спросить у отца.

* * *

И в школе, и в деревне заранее начали готовиться к празднику труда 1 Мая. На сельсовете вывесили флаги, установили громкоговоритель. Уже 30 апреля, проходя мимо, Генка увидел объявление, что в дни праздника будут показаны для взрослых фильма «Подкидыш», а для детей первая звуковая фильма[1]1
   В начале ХХ века слово «фильм» было женского рода – «фильма».


[Закрыть] «Путёвка в жизнь». Вечером – танцы. «Во здорово. И, как это – звуковые», – подумал парень, ведь до сих пор привозили только немые.

1 мая уже с утра от сельсовета слышалась музыка. С песнями и флагами, трезвоня и барабаня, по деревне прошла пионерия.

Празднично разодетые сельчане целыми семьями высыпали на улицу, сидя на лавках перед домом. Мельком окидывая взглядом проходящих, они увлечённо обсуждали свои проблемки. Парад в Москве кончился, и потекла бравурная праздничная музыка, а привычная песня о Москве даже вызвала желание у нескольких девушек подпевать:

 
Утро красит нежным светом
Стены древнего Кремля,
Просыпается с рассветом
Вся советская земля…
 

Всё это поднимало настроение. Наскоро позавтракав, Генка зашёл за Толькой, и вместе отправились за билетами в кино, боясь, вдруг не хватит на всех, ведь в деревне так много дворов, да, может, кто ещё из города приедет. Идут, а Толька всё говорит, говорит. Рассказывает, как он повздорил с братом. Генка слушает, улыбается, «опять Толян Окает». Он уже подтрунивал над приятелем, а тот оправдывался «раньше мы жили в селе, где все Окали». Подошли, выстояли очередь, исполнили пожелание родителей поглядеть фильму «Подкидыш», а себе «Путёвку в жизнь». На обратном пути ребята выполнили наказ зайти в магазин: ведь на праздники обычно привозили пшеничный хлеб, коржики из сдобного теста и кое-какие консервы. Пшеничный хлеб, почему-то называвшийся пеклеванным, и коржики так вкусно пахли, что Генке не терпелось попробовать их. Дома он увидел, что на праздники приехал погостить старший брат Артёмка с женой. Та привезла из города игрушки для соседской девочки, разные там «уди-уди», «тёщин язык», опилочные мячики на резинках, птички-свистелки, матрёшки.

– Вот, Агриппина Ферапонтовна, передайте, пожалуйста, Натальиной Машеньке, я обещала.

Бабушка взяла, попробовала дудеть, надувать длинный, вываливающийся язык, играть в мячик. Ей это так понравилось, что она, как ребёнок, продолжила забавляться игрушками, постоянно повторяя «вот Машенька рада будет».

В полдень Артемий с Матрёной и Николай посмотрели «Подкидыша». Вернувшись домой, каждый из них пребывал в прекрасном настроении.

Анна уже готовила праздничный обед, баба Грипа пришла подсобить. Вовсю стоял запах каких-то пряностей, что-то шипело, трещали дрова, женщины ловко управлялись со всякими ухватами, сковородками, чугунками, мутовками.

Наконец, накрыли стол. По заведённому обычаю каждый занял своё место. Артемий достал привезённую «белую головку», перелил водку сначала в штоф и затем уже по стопкам, мужчинам по целой, женщинам по половине. Обед случился и взаправду праздничный.

– Ну, будем здоровы! С праздником, Бог даст, не последнюю! – провозгласил дед, и все в торжественном настроении опрокинули по первой. Пошли оживлённые разговоры. Не уставали хвалить способности хозяек: всем пришёлся по вкусу гусь с жареной картошкой. А квашеная капуста с клюквой вкусно хрустела на зубах. Да и солонина была хороша.

Вспомнили о фильме и его героине – актрисе Раневской. Матрёна изумлялась:

– Меня Артик называет ласкательно Мотей, а в фильме жена зовёт своего мужа-подкаблучника Мулей.

Артемий вторил:

– Это же не мужчина, а Муля какая-то, размазня.

Начитанная Матрёна предложила:

– Хотите, я вам скажу несколько юморных фраз Раневской? Ведь помимо того, что она замечательная актриса, эта женщина – ещё и остроумная баба.

Все согласились. Подзадоренная всеобщим вниманием, она начала:

– Скажите, сколько раз в жизни краснеет мужчина?

Такой вопрос удивил, заинтересовал сидящих за столом, все замолчали, не зная, что ответить.

– Два! Первый раз, – продолжала она, – когда не может второй, а второй раз, когда не может первый! – завершила Матрёна, удовлетворённая всеобщим смехом.

– Ну с такой мужицкой бабой может не встать и первый, – высказал сомнение Артемий, – потому что мужа своего в бабу превратила.

– Ну а женщина, сколько раз в жизни она краснеет? – продолжала декламировать Матрена, – три раза! Когда первый раз изменяет мужу! Когда в первый раз берёт деньги! Когда в первый раз даёт деньги! – под хохот собравшихся завершила она.

– И вот ещё одна юморная её фраза. Мы с Артиком познали, что такое город, и скажу вам, не стремитесь жить в городе. Там у всех работа сидячая, а поэтому самая ненавистная болезнь – геморрой: ни себе посмотреть, ни друзьям показать! – подытожила Матрена, вызвав на этот раз только подобострастные улыбки, и приписала это тому, что деревенским, вероятно, неведома эта болезнь.

– Да! Артик, чуть не забыла! У Песни родился сынок, думает, как его назвать. Хочет и по современному, и не очень вычурно.

– А, по-моему её имя Песня, уже не по-русски, – возразил муж. – Правда, у меня есть знакомый Владлен, который гордится своим именем.

– Да, ведь ещё совсем недавно стремились назвать детей в духе времени, Сталина, например, или Ивстал – Иосиф Виссарионович Сталин. Говорят, было даже женское имя Даздраперма, что значит да здравствует первое мая, – засмеялась Матрена, чувствуя, что никто не понял, какое слово скрыто под таким именем.

– Ну чё, мужики, пора и по второй пропустить! – взял в руки инициативу хозяин.

Женщинам уже не полагалось следовать за сильным полом, а Генка пока не дорос. Пошли в ход пшеничные блинцы, овсяный кисель и квас. Затянули песни, ну как же без них в русском застолье. И, самые-самые среди песен – «Катюша», «И кто его знает».

 
…только сердце почему-то
Сладко таяло в груди.
И кто его знает, чего оно тает,
Чего оно тает, и кто его знает.
 

И песня-то незамысловатая, да и слова-то немудрёные, но эта русская проникновенная заунывная протяжность щемяще отзывалась в душе каждого.

– Раз пошла такая пьянка, режь последний огурец, – выдал дед присказку, выбрав момент тишины. Наказал разлить по последней.

2 мая посмотрел фильму и Генка. «Путёвка в жизнь» произвела на него впечатление:

– И говорят, и двигаются, прям как в жизни, – восхищался Генка, – и как это мы смотрели раньше немое кино. Теперь, наверно, будут тока звуковые. И мальчишек сняли таких, как я, тока вороватых.

Вечером молодёжь деревни собралась в том же кинозале – большой комнате, где освободили центр, сдвинув стулья. Гармонист, дядя Стёпа, пробежался по клавишам аккордеона, широко растянул меха, как бы открывая протяжным звуком танцевальное представление для молодёжи, широким кольцом сгрудившейся вокруг.

Первой пошла деревенская любимица – Лариса. Она, как пава, широко раскинув руки и чуть откинувшись назад, поплыла по кругу со своей завораживающей белозубой улыбкой. Обогнув круг, она, отбивая чечётку, остановилась перед Василием, смуглым черноволосым красавцем, о котором, как казалось, мечтала вся женская половина деревни. Её глаза настаивали: «Ну давай, выходи, покажи себя, я хочу». Парень в кепке набекрень, в хромовых сапогах «в гармошку» с горделивой осанкой стоял, вперившись в неё глазами. Это был момент, когда для каждого из них существовал только один человек…, вот он стоит перед тобой – самый желанный, самый-самый. Казалось, их взгляды слились воедино и представляют собой незримую для других силу взаимного проникновения. Наконец, парень, подбоченясь, такой же чечёткой, вышел за ней в центр круга и затем вприсядку пошёл вокруг неё, продолжающей двигаться мелкими шажками. Каждый любовался и, возможно, завидовал этой паре. Никто не решался нарушить красоту их танца. Но вдруг погас свет, что нередко случалось. Зажгли висящие на стенах четыре керосиновые лампы с отражателями. Гармонист сменил мелодию на падеграс, и новый танец увлёк всех.

Возвращались домой за полночь. Старики уже спали. Всем нашлось место в их большом доме. Мать с отцом улеглись в комнате, совмещённой с кухней, молодые пошли в Генкину. Парнишка вынужден был забраться на ещё тёплую печь к деду. С возрастом он спал здесь реже и был рад по случаю вспомнить детство. Дед, раскинувшись на спине, чуть посапывал. Рядом с ним лежал старый шерстяной тулуп, тот самый, что запомнился Генке с детских лет. Даже запах ничуть не изменился. Глаза уже смежились, но внук ещё слышал, как шебаршат и попискивают мыши, как заливается в своём стрекоте сверчок. Мальчишка ещё не знал, что этот тулуп и эта домашняя «музыка» так глубоко западут в душу и с душераздирающей ностальгией будут вспоминаться им в фашистском концлагере, как символы детства и дома.

После праздников учёбы в школе практически уже не было, и Генка полностью переключился на посадку картошки. Дед, как своему продолжателю, кропотливо объяснял и показывал ему все этапы работы:

– Эт, Геш, как садить картошку тоже знать надо, головой кумекать.

Перво-наперво внук, не забывая про глазкИ, разрезал крупные клубни, затем вывалял их в золе, выдержал несколько дней и только потом под присмотром деда стал мотыжить землю для их посадки рядами. Затем в сухие дни оба они надоедливо долго пилили и кололи дрова на зиму для печей и баньки, аккуратно складывая их в штабели под навесом.

Генка загодя приносил дрова бабушке на кухню и всегда заставал её за работой: то за вязкой шерстяных варежек или носков для всей семьи, то за штопкой или глажением белья, то за вышиванием болгарским крестом или гладью, то за стиркой. Не прерывая своей работы, она любила общаться с внуком; говорили и о школьном кружке, и об истории Древнего Рима, и о том, как живут люди в большом городе. А когда он, возвратясь из школы, с возбуждением рассказывал о якобы несправедливых упрёках учительницы по поводу сорванного им урока – «а, чё я виноват разве, что ребята прям гуртом пошли за мной?», – бабушка мягко встревала в разговор, вставляла какую-нибудь притчу и спрашивала: «А как бы ты поступил в этом случае?» Через несколько дней, попав опять в подобную ситуацию, мальчик вспоминал: «А ведь здорово получилось! Всё, как баба говорила».

* * *

Деревенские заботы постоянно напоминали о себе. В прошлом году поднатужились и справили три свинки. Одного кабанчика дед оставил при доме:

– Остатки домашних харчей пользовать надоть.

А потом как-то наказал внуку:

– На откорм поставим его. Кастрировать пойдём к дядьке Семёну, будешь опыту набираться.

Мужики со знанием дела взялись за работу, а парень, с жалостью глядя на кабана, переживал «во визжит-то как, небось на дворе у Толяна слыхать».

Двух других свиней дед пометил и выпустил на все лето на ближайший остров. Мол, «пусть малость на воле побегают».

Генка любил свою дворовую живность. Как-то пришёл в курятник с мальчишеским любопытством глянуть – а как это куры яйца несут? Присел в ожидании. Вот курица чуть приподнялась, появилось яйцо и медленно стало выходить. Он понял, что оно в плёнке, только тогда, когда плёнка юркнула обратно, а яйцо вывалилось в гнездо. Малец сразу задался вопросом: а как это, такие большие яйца помещаются в курице? Обратился с просьбой:

– Деда, как будешь рубить кур, покажи мне её резаную.

Парень долго и с интересом разглядывал курицу, разрезанную как раз по каналу созревающих яиц. Вот совсем маленькое, а дальше все крупнее и, наконец, совсем большое. Прежде он даже не догадывался об этом.

Редко кто из сельчан за околицей встречал свою корову с выпаса. Животные сами находили свой хлев. Но Генка любил заранее выйти в поле. Слабеющий к ночи ветерок чуть развевал волосы, принося запах подсушенных дневным солнцем полевых трав. Он осмотрел округу – стада ещё не было. «Наверно, сегодня пришёл слишком рано». Его поразило ярко-оранжевое солнце, уже клонившееся к горизонту. А почему оно больше, чем днём? И полоски окружающих его облаков совсем чёрные. Взглянул на небо. Оно бесконечно, а что это такое небо… Слева увидел звезду, интересно – только одна на всём небосклоне. И такая яркая! Оглянулся, вот еле заметный серп месяца. Он уже знал, как месяц превращается в луну и наоборот. Полная тишина… только комариный писк то слева, то справа нарушал её. Послышалось мычание. На горизонте маячила чёрная полоска леса и тёмные пятна приближающихся коров. Над ними горел огромный диск заходящего оранжево-красного солнца.

Бурёнка ещё издали узнавала хозяина. Они давно уже стали друзьями. Вот она стоит перед ним, видно, ждёт хлеба. Мальчик посмотрел ей в глаза, подумал: и почему это говорят «глаза, как у коровы», мол глупая какая. А мне нравятся эти глаза, какие они большие, навыкате, и ресницы белые. Он любил, когда корова благодарно мягкими губами принимала хлеб с подставленной ладони. Бабушка по приводе вела её на дойку в хлев. Молоко было жирным, но с каждым разом его становилось все меньше.

– Болеет корова, нужно забивать, и яловка совсем никудышная, – со знанием дела окончательно решил дед.

Через несколько дней, ведя животное на бойню, мальчик переживал: «Как же я предам друга, она ведь всё понимает». После первого неудачного удара забойщика обухом топора по темени корова вырвалась и убежала в поле. Парнишку обуяла жалость. Ласково и протяжно взывая «Ю-улька, Ю-улька», подошёл он к своей бурёнке, взял за рог, поглаживая другой рукой по темени, и снова повёл на бойню. Корова, казалось, поверила своему другу, ведь она только хорошее получала от него. Однако, запах крови на бойне возвратил в реальность, она чуть дёрнулась. Новый удар сразил животное, оно рухнуло на передние ноги. Вот ножом из горла слили кровь, вот подвесили за четыре ноги. Юноша закрыл глаза, вспомнил её взгляд и представил всю силу удара топора на себе, хруст черепа, затем резкий пронзивший горло и глотку, упёршийся в шейные позвонки нож. Охвативший его ужас, заставил тотчас прийти в себя. Он открыл глаза и увидел, что осталось от его Юльки. Висела туша без кожи, взгляд упёрся в ржавую швейную иглу вдоль тела. «Кто же это загнал под кожу? Вот, оказывается, в чем причина болезни нашей скотинки».

* * *

Приближалась пора сенокоса. Все сильнее ныли комарики в сумерках и мошкара с жужжащими слепнями днём. Дед на деревне слыл лучшим правщиком лезвий кос. Оборудовал себе рабочее место на пне под раскидистым дубом. Несколько дней слышался звон ударов при его работе.

Генка залюбовался косарями, лихо и, как казалось, легко размахивающими косами, вспомнил когда-то заученное стихотворение: «Раззудись плечо! Размахнись рука! Ты пахни в лицо ветер с полудня!» Попробовал косить сам, но с непривычки быстро устали плечи и руки. Скошенная трава сразу подсыхала на знойном, полуденном солнце. Парню доверили колхозные грабли на конной тяге. Гордо восседая на высоком металлическом сидении, он с удовольствием вдыхал жаркий, сухой воздух, пахнущий сеном, и улыбался в надежде на скорую самостоятельность и уважение в семье. Лошадь, измученная жарой и облаком мошкИ, постоянно обмахивала себя хвостом и ни шатко, ни валко ковыляла, однако, не сворачивая с прямой линии. Мальчик отпустил вожжи и при движении по скошенной траве ему только и оставалось, что рычагом поднимать закруглённые вилы, формируя полосы сена в валках. Затем взрослые будут копнить и стоговать, а Гешка с Толькой, забираясь наверх, утаптывать сено в стогу. В итоге какой-нибудь мужик-спец «доведёт стог», расчёсывая и уплотняя его по бокам.

Будучи на покосе, Гешка вместе с косарями подавлял голод скудными запасами пищи, приносимыми из дому. Здесь все было общим. При косьбе мужики предпочитали прохладный квас из прикопанного в землю бидона, но на обед чай должен быть непременно. «Чай не пьёшь – откуда силы берёшь», – считали они.

В полуденную жару на обед располагались обычно в тени густого раскидистого дуба. В заботы парня входило «организовать стол»: расстелить клеёнку, развести костёр для чая и для сугреву того, что заранее дома приготовили жены: каких-нибудь тефтелей из рыбы или морковных, капустных, свекольных котлет. После обеда всегда хотелось чуть прикорнуть. На этот раз парню не спалось. Он ложился то на бок, то на живот. В итоге лёг на спину, вспомнил о планетах и звёздах. Учительница недавно так интересно и увлечённо рассказывала об этом. Сквозь ветки и листья просвечивало небо. «А почему оно голубого цвета? – Эх, жаль, что не спросил. Все ветки серые, а эта прямо над головой черная и какая-то волнистая. Да и шевелится». Сразу догадался – змея.

– Дядь Федь, смотри, змеюка!

Косарь лёжа опёрся на локоть:

– Да, и не одна, там видишь, самец черный, самка светлее и потолще. Щас они как раз спариваются. Тащи палку подлиннее, сбивать будем.

Пришлось потрудиться, чтобы сбить. Но и на земле пара не пожелала расстаться. Наблюдали за лениво шевелившимися гадюками. К Гешке пришли мысли – «наверно, и у змей есть какое-то чувство, а может быть у них такая любовь». Так и забили их вместе.

В округе полно было змей, но страха перед ними у мальчика не было. Изредка он видел на скошенном поле разрубленные косарями их половинки. Он знал, как змея меняет кожу, цепляясь за ветку кустарника, надкусывая её у головы и медленно выползая. Видел на кустах и сами высохшие змеиные шкуры. Как-то наблюдал, наверно, только что появившихся, чёрненьких маленьких копошащихся змеёнышей. Спаривание он видел впервые и на него особенно произвело впечатление, что каждая из змей не пыталась уползти, спасаясь от смерти. Обе они стоически встретили смерть вместе.

* * *

Настало время сбора даров леса. Летом, да и ранней осенью старики собирали ягоды, грибы, лечебные травы, орехи. Бабушка нередко приносила полное лукошко ягод, варила варенье. Особенно малиновое, его очень любили в семье, хотя и с мелкими ягодами, выросшими на солнцепёке. Кустарник крупной малины рос обычно глубже в лесу, но далеко в дебри бабушка заходить боялась, говорила, что слышала не раз какие-то звуки, всякие там уханье и улюлюканье. Верила в лесных духов. Дед, тот слыл по деревне спецом по лечебным травам, знал, когда собирать, как сушить и как долго хранить.

– Эта тока на два года, а эту и пять годков хранить можно, мотря какая трава где растёт. Леченье травой зависит откель её принесёшь, быват трава растёт или в тени, или на сонце, – давал назидания дед жене и внуку.

Существенной заначкой на зиму в тот небогатый предвоенный период служили овощи с огородов. Основными среди них были, конечно, картошка и капуста. В шинковке и квашении капусты мастерицы лучше бабы Грипы не найти. С любовью и желанием доставить радость в семье бабушка квасила капусту разными способами с различными добавками. И каждое, ею приготовленное блюдо, будь то квашеная капуста, маринованные огурцы, щи, борщи, жареные или тушёные продукты, всё имело неповторимый возбуждающий аппетит запах.

* * *

Так в неспешном постоянном крестьянском труде проплывало лето. Отец и мать все лето пропадали на колхозной страде: то пахоты, то посева, то культивации, то жатвы. Николай всегда был охоч до стогометания и отличался особым умением скирдовать солому для хранения необмолоченного хлеба под открытым небом. Сын любовался его сноровистостью.

Пришла поздняя осень, время года, когда крестьянам приходится менять работу. Отец в мехмастерской, помимо ремонта сельхозорудий, занимался изготовлением алюминиевых ложек, вилок, мисок, кружек. Генке нравились алюминиевые пластины с пустотами в форме вилок и ложек. Мать осенью и зимой делала валенки. Сын ещё в прошлом году как-то зашёл к ней в валяльную, увидел на столах полотнища шерсти, погрузил пятерню в мягкую шерсть, «о-о, как тепло и приятно». И тут услышал:

– Сынок, вот безмен, развесь мне всю эту шерсть на несколько заготовок.

– Мам, и как эт ты из такой нежнятины делаешь такие жесткие валенки?

– Это сразу, сынок, не сделаешь. Сначала делаю форму, – она вытянула будущий носок валенка, – потом мочу, катаю, валяю, где надо вытягиваю, где надо добавляю, заглаживаю, потом опять мочу, отжимаю, валяю. И главное – надоть всё делать с любовью. Вот получились домашние чуни, а если валенки, то работа дальше… вставляю эти деревянные болванки с клином и побиваю снова.

«Не-е, эт работа не для меня, голова-то зачем», – уверил себя парень.

* * *

В конце октября Гешка поступил учиться на механизатора. Всевозможные зачёты нужно было сдавать в райцентре в трёх километрах от деревни. А поздняя осень своим бездорожьем внушала беспокойство в работе почты, подвозе продуктов в магазин и теперь новоиспечённому ученику в походах в райцентр. Отец ремонтировал технику. Теперь у сына с отцом были общие интересы, полученную теорию сын отрабатывал на практике в колхозной мастерской вместе с Николаем.