Текст книги "Хлыст"

Оба мужских полюса нашего литературного треугольника получили бурное и ироническое развитие в реальной жизни революционной России. Патетический образ политика, надеющегося на союз с сектантами, амбивалентно колебался на пространстве от Дадона до Ставрогина и потом до Самгина, достигнув своей кульминации в исторической фигуре Бонч-Бруевича. Гротесковая линия, идущая от пушкинского скопца до голубей Андрея Белого, получила свое финальное развитие в исторической фигуре Распутина. Захмелев, Распутин и сам начинал рассказывать сказки. По словам очевидца, сказки его обычно начинались зачином Золотого петушка, только пол главного героя был характерным образом изменен: «В некотором царстве, в тридевятом государстве, жила-была царица…»[411]411
  Борис Алмазов. Распутин и Россия (Историческая справка). Прага, 1922, 221.


[Закрыть]

Для интеллигенции мотивы Сказки о золотом петушке оживлялись, наряду с детским чтением и перечитыванием Пушкина, оперой Римского-Корсакова Золотой петушок. В 19 и начале 20 века опера играла роль, которую можно сравнить разве что с позднейшей ролью кино; и более чем символично, что великое столетие русского оперного искусства завершалось именно этим пушкинским сюжетом. Римский-Корсаков прошел в своем творчестве полный цикл от апофеоза русской утопии в Садко и Сказании о невидимом граде Китеже до отчаянной сатиры на нее в Золотом петушке. Постановке оперы сопутствовали цензурные неприятности: в ее сюжете слишком легко читался союз царя и старца, главное политическое действие эпохи. После борьбы с цензурой, в ходе которой композитор умер, премьера состоялась в 1909 году. На оперное действо и дальше накладывались актуальные события. В опере застрелили Столыпина, поссорившегося с Распутиным; пели другую сказку Пушкина и Римского-Корсакова, Царя Салтана. Оперу Золотой петушок продолжали обсуждать и в конце 1920-х[412]412
  См. любопытные воспоминания о постановке Золотого петушка приятелем Кузмина Виктором Панфиловым: John E. Malmstad. Mixail Kuzmin: A Chronicle of his Life and Times – М. Кузмин. Собрание стихов. Mьnchen: Wilhelm Fink, 1977, 3, 312.


[Закрыть]. Звездочет в ней поет редким голосом альтино, тем самым, которым пели итальянские кастраты. Своим голосом кастрата оперный мудрец рассказывал о победе женственно-оскопленного начала на сцене и в культуре:

 
Вот чем кончилася сказка,
Но кровавая развязка
Сколь ни тягостна она,
Вас тревожить не должна.
Разве я лишь да царица
Были здесь живые лица,
Остальные – бред, мечта,
Призрак бледный, пустота[413]413
  М. Янковский. Римский-Корсаков и революция 1905 года. Москва – Ленинград: Государственное музыкальное издательство, 1950, 205.


[Закрыть].
 

Мазохистское

Процесс изобретения народа имел характер диалогический, или скорее триангулярный, и был похож не на излучение в пустоте, а скорее на игру в мяч: не односторонний вклад славянофилов, окрашивавших своими текстами пустое культурное пространство, а сеть обменов между западными представлениями о России, русскими представлениями о ‘народе’ и наблюдаемыми феноменами народной культуры. Метафоры игры или обмена не вполне передают ситуацию, поскольку предполагают физическую независимость партнеров, как твердых и отдельных тел. В нашем случае, они находились в непрерывном перетекании друг в друга, взаимном превращении и перетасовке. Как писал Борис Гройс,

Начиная со славянофилов, русская мысль […] начинает приписывать русскому бессознательному свойства высшего, мистического сознания. […] Христианство было понято ими […] как дорефлективный и внеисторичный образ жизни русских крестьянских масс[414]414
  Б. Гройс. Поиск русской национальной идентичности – Вопросы философии, 1992, 1, 56; см. также: Б. Гройс. Россия как подсознательное Запада – в его: Утопия и обмен. Москва: Знак, 1993, 245–259; Boris Groys. Die Erfindung Russlands. München: Hanser, 1995.


[Закрыть].

Этому анализу не хватает исторических якорей. Какое именно христианство было воспринято описанным способом? Если Россия есть подсознательное Запада, то есть ли в России свое собственное подсознательное? Что именно в России было интерпретировано как Другое? Если функция принята и осознана, то ее надо выполнять; если справиться трудно, то ее можно делегировать кому-то другому; если же его нет, то можно его выдумать. Кто, когда, кому и зачем передал описанные функции, и как все это менялось, и чем оборачивалось, и к кому возвращалось?

Приезжие наблюдатели включали Россию в череду ориенталистских фантазий. Местные интеллектуалы снабжали их воображение нужным материалом и с удовольствием предавались потоку фикций, воспринимая их как твердый фундамент для строительства национальной идентичности. Собственная жизнь по определению не соответствует дискурсу о Другом, и русские интеллектуалы реинвестировали романтическую фантазию в самые экзотические из проявлений народной жизни. Популистский дискурс формировался на протяжении всего 19 века и плодами своими наполнил немалую часть 20-го. Не справляясь с ролью подсознательного в отношении рассчитывающего на них Запада, русские европейцы стали искать и, конечно, находили соответствующие референты внутри ‘народа’. Открывая тайные секты и, таким образом, изобретая свой отечественный Восток, русские историки от Липранди до Бонч-Бруевича, вместе с писателями от Достоевского до Горького, воспроизводили тот самый жест, с которым обращались к ним западные интеллектуалы.

В этом месте нашего краткого обзора мы встречаем фигуры энергичных иностранцев, которые в своем интересе к России натолкнулись на экзотику сект и нашли в ней секрет русской души, а также возможность для собственного самовыражения. Этот путь проложил немецкий чиновник и путешественник Август Гакстгаузен, открывший для Запада, а во многом и для самой России важнейшие ее реальности – крестьянскую общину и религиозное сектантство. В своей книге Исследования внутренних отношений народной жизни, написанной под влиянием славянофильского кружка и полной восторга перед истинно русской жизнью, Гакстгаузен приобщился к кровавому и эротическому воображению, которое связывалось с русским хлыстовством. Со слов своих информаторов он описывал ужасную сцену, которую потом повторяли самые агрессивные из русских писателей-сектоведов, в частности Мельников и Кельсиев. У голой, сидящей в чане девушки под пение псалмов и хороводы ножом отсекают одну из грудей, причем девушка не чувствует боли; грудь разрезают и съедают, а девушка становится женским лидером общины, или богородицей. Ни в одном расследовании эта легенда не подтвердилась, и в последней четверти 19 века даже миссионеры высказывались о ней с недоверием. Сам Гакстгаузен, однако, умело аранжировал свое лже-этнографическое открытие важным политическим предсказанием:

Хлыстовство считается безвредною сектою […], однако никто еще до сих пор не проследил этого странного, психологически замечательного заблуждения человеческого ума […] Россия должна бы взглянуть на это дело очень серьезно; она не воображает, какие опасности грозят ей с этой стороны[415]415
  Август Гакстгаузен. Исследования внутренних отношений народной жизни и в особенности сельских учреждений России. Москва: типография А. И. Мамонтова, 1869, 228, 279. Мельников подтверждал достоверность рассказа Гакстгаузена: П. Мельников. Белые голуби – Русский вестник, 1869, 3.


[Закрыть].

Английский путешественник Уильям Диксон в 1870 году со слов своих русских знакомых характеризовал раскол во вполне фантастических выражениях. Согласно его информации, к расколу принадлежали почти все крестьяне северного края, донские казаки, больше половины населения Поволжья и большая часть московского купечества. Раскол составляет в России народную религию, православие – государственную религию, – писал Диксон[416]416
  Ср. анализ аналогичной формулы в: Robert Crummy. Old Belief as Popular Religion: New Approaches – Slavic Review, 1993, 52, 700–712.


[Закрыть]. Согласно более острой его формулировке, это старообрядцы составляют в России народ, а православные – столичную секту. Он считал старообрядцев важной политической силой: «старообрядцы содержат шпионов, владеют секретными фондами, помещают своих друзей при прессе, посылают ко двору агентов»[417]417
  William H. Dixon. Free Russia. New York: Harper, 1870, 348. О Диксоне и его книге см. подробно: Эткинд. The American Connection…


[Закрыть]. С увлечением первооткрывателя Диксон писал о том, что проблема раскола –

величайший из домашних вопросов России […] В Совете министров обсуждение каждого вопроса, как мне передавали, начинается вопросом: а что скажут старообрядцы […] Люди, которые владеют капиталами и наживают капиталы, двигатели промышленности и коммерции, финансовые гиганты – все это члены народной церкви[418]418
  Там же, 287.


[Закрыть].

Наиболее красноречиво описаны Диксоном скопцы.

Они появляются в магазинах и на улицах как привидения […] Они не играют и не ссорятся, не лгут и не воруют. Секта секретна […] Ее члены кажутся такими же, как все люди, и не обнаруживают себя в течение […] всей жизни; многие из них занимают высокие посты в этом мире; их принципы остаются неизвестны тем, кто считает их своими друзьями […] Известно, что они богаты; говорят, что они щедры […] Все банкиры и ювелиры, сделавшие большие деньги, подозреваются в том, что они – Голуби[419]419
  Там же, 136.


[Закрыть].

Итак, британскому читателю предлагалось верить, что богатые русские принадлежат к секретной секте. Русские банкиры, особенно те из них, кто успешны и щедры, – кастраты; но об этом не знают даже их друзья. Эти идеи включали Россию в чудесный восточный мир, в котором и благодаря которому возможно все, и в первую очередь – удовлетворение автора и привлечение читателя[420]420
  О природе ориентализма, небескорыстной как на классовом, так и на индивидуальном уровне, см.: Edward W. Said. Orientalism. London: Routledge, 1978.


[Закрыть].

В своей попытке найти культурную основу для формирующегося русского национализма, местные авторы приписывали своему народу не менее экзотические черты. В Дневнике писателя за 1873 Достоевский писал знаменитое:

Я думаю, самая главная, самая коренная духовная потребность русского народа есть потребность страдания. […] Страданием своим русский народ как бы наслаждается […] Немцы – народ по преимуществу самодовольный и гордый собою. […] Пьяный немец несомненно счастливый человек и никогда не плачет. […] Русский пьяница любит пить с горя и плакать. […] Что в микроскопическом примере, то и в крупном. […] Повторяю: можно очень много знать бессознательно[421]421
  Ф. Достоевский. Дневник писателя. 1873 – Полное собрание сочинений. Ленинград: Наука, 1980, 21, 36–38. Эта тема прослеживается от Записок из подполья до Братьев Карамазовых; обзор см.: Г. С. Рылькова. Жажда страдания – Russian Literature, 1997, XLI, 37–50.


[Закрыть].

Главным примером было стихотворение Некрасова Влас: герой очень грешит, но раскаивается, перерождается и становится святым странником. Почти полвека спустя примерно то же, только с еще меньшей иронией, утверждал Блок: «Грешить бысстыдно, беспробудно […] Три раза преклониться долу […] Да, и такой, моя Россия, Ты всех краев дороже мне»[422]422
  Блок. Собрание сочинений, 3, 274.


[Закрыть].

Если другие народы стремятся к максимизации счастья, то русский народ стремится к максимизации страдания. Таким радикальным способом можно отменить или, точнее, объявить неприменимыми к своему народу все принципы западной политэкономии и юриспруденции. Если народ «бессознательно» – здесь это цитата из Достоевского – любит страдать, ему незачем уменьшать количество страданий; ведь тогда жизнь станет такой же, как у самодовольных немцев. Толстой отозвался на это насмешливой фразой Холстомера: «мне не в новости страдать для удовольствия других. Я даже стал уже находить какое-то лошадиное удовольствие в этом»[423]423
  Л. Толстой. Собрание сочинений. Москва: Художественная литература, 1964, 12, 10. Эта фраза была и в первой версии Хлыстомера [1861], так что ирония Толстого предшествовала пафосу Достоевского; см.: Л. Д. Опульская. Творческая история повести «Холстомер». Ранняя редакция – Литературное наследство, 1961, 69, 1, 268.


[Закрыть].

Так психологическому субъекту, будь то народ или лошадь, придается особый орган, трансформирующий страдание в наслаждение. Так утверждается особое значение ‘психологии’, а соответственно и значение ее знатоков. Лидия Гинзбург, умевшая ощущать историческую необычность психологической прозы как культурного явления, объясняла: психология начинается не с внимания к душевной жизни, а с ощущения ее парадоксальности.

В самом деле, у Карамзина хотя бы […] переживание шло по прямой линии, то есть когда герой собирался жениться на любимой девушке, он радовался, когда умирали его близкие, он плакал и т. д. Когда же все стало происходить наоборот, тогда и началась психология[424]424
  Л. Гинзбург. Литература в поисках реальности. Ленинград: Советский писатель, 1987, 177.


[Закрыть].

Когда все происходит наоборот, это называется перверсией. В ее полярных крайностях воплощается непобедимая иррациональность отдельной человеческой души. Именно здесь находит свое прибежище психология, этот заповедник в распаханном мире модерна. Ясность этого мира – прямое следствие Просвещения и порожденных им метафор – заканчивается на границах психологического заповедника. Внутри его, в запущенном пространстве между перверсиями, царит мерцающая полутьма. Поэтому националистические идеи русских литераторов имели успех у западных наблюдателей, связывавших с ними свои не менее парадоксальные эпистемологические интересы. Фрейд в своем эссе о Достоевском писал: «Кто попеременно то грешит, то, раскаиваясь, ставит себе высокие нравственные цели […] напоминает варваров […] эта сделка с совестью – характерная русская черта»[425]425
  З. Фрейд. Достоевский и отцеубийство – Фрейд. «Я» и «Оно». Тбилиси: Мерани, 1991, 2, 408.


[Закрыть]. Он с легкостью обобщал с героев писателя на всех его соотечественников:

даже те русские, которые не являются невротиками, весьма заметно амбивалентны, как герои многих романов Достоевского […] Амбивалентность чувств есть наследие душевной жизни первобытного человека, сохранившееся у русских лучше и в более доступном сознанию виде, чем у других народов[426]426
  По-русски опубликовано там же, 1, 395.


[Закрыть].

Когда человек ведет себя так, что стремится к максимуму удовольствия и минимуму страдания, он не нуждается ни в какой психологии. Во вполне рациональном мире психология была бы бессмысленной; ее заместила бы элементарная экономика желаний. Арифметика основана на различимости единиц счета. Аддитивность удовольствий и страданий, возможность их складывать и вычитать есть условие рациональной психологии, которая в свою очередь дает единственное основание рациональному праву и такой же политике. В начале 19 века это яснее других говорил Иеремия Бентам[427]427
  См.: И. Бентам. Введение в основания нравственности и законодательства – Избранные сочинения. Санкт-Петербург, 1867, 1.


[Закрыть], и ‘бентамизм’ стал пугалом для нескольких поколений русской интеллигенции.

Как только страдание приравнивается к удовольствию, счет становится невозможен. Садизм и мазохизм суть решающие аргументы против бентамизма, прагматизма, рационализма. Разрушая саму возможность эмоциональной арифметики, садизм и мазохизм подрывали корни Просвещения. Иными словами, мазохизм вместе с садизмом антибуржуазны; и потому справедливо преследовались, наказывались и лечились обществами, стремившимися пропитать себя духом побеждающего класса. Соответственно, к идеям садомазохизма закономерно прибегали те, кто – каждый по своей причине – сражался с ненавистной буржуазностью и искал убежище от истории.

И снова нравы русских сект предоставляли буквальный эквивалент метафорическим рассуждениям интеллектуалов. Взаимные и само-бичевания издавна приписывались хлыстам, причем подробность этих описаний очевидно коррелировала со степенью враждебности автора. До сих пор на европейских языках ‘хлысты’ переводятся как ‘флагелланты’; это и сегодня не помогает западным коллегам понять то, во что они верили и чем занимались. Впрочем, в ритуал некоторых хлыстовских общин действительно входили бичевания. К примеру, на московском хлыстовском процессе 1745 года ‘сектаторы’ обвинялись, среди прочего, во взаимных избиениях. Хлысты били себя железными цепями и обухами топоров, а также «секлись ножами и бились ядрами», произнося при этом Иисусову молитву; два укрепленные в холстинах ядра действительно нашли при обыске, причем на холстине были следы крови, а на спинах ‘стариц’ – сеченые и битые раны. К этому прибавлялись полученные на дыбе (перверсии бывают, как известно, не только у обвиняемых) показания, согласно которым после пророчеств, кружений и избиений сектаторы ложились спать все в одной комнате, и «кто с кем любился, […] плотскую любовь, яко в темном месте, и чинили»[428]428
  Показания И. Ф. Чуркина цит. по: Н. В. Реутский. Люди божьи и скопцы. Москва: типография Грачева, 1872, 58.


[Закрыть]. Более того, согласно формуле обвинения, зачатых в свальном грехе младенцев мужского пола ритуальным образом убивали, выпускали из них кровь, пекли на ней хлебцы и использовали эти хлебцы для причастия; впрочем, в эту версию, судя по материалам процесса, не верил сам суд. Священник Сергеев, раскаявшийся хлыст, в 1809 так пытался объяснить легенду о бичеваниях и само название ‘хлысты’:

в продолжение же кружения и скакания поют сочиненные ими песни весьма согласно и приятно, а иногда […] производят гоготанье и какой-то необычный тихий свист […], чем наводят на слушателей даже некоторый ужас. И если послушают их гоготанье из-за стены, то представится совершенно, что они якобы чем-то секутся или хлыщутся; может быть не от того ли и молва в народе носится, будто бы они, ходя вокруг чана, хлыщутся […] Не удалось ли кому-нибудь из посторонних подслушать их действия и заключить, что верно они чем-нибудь секутся[429]429
  Леонид, архимандрит. Изъяснение раскола, имянуемого христовщина или хлыстовщина – Чтения в Императорском обществе истории и древностей Российских, 1874, 3, 70.


[Закрыть].

Сравните с этим описание хлыстовского радения в романе Писемского Масоны, данное от лица подсматривающего мальчика, будущего архиерея: «это сборище бегало, кружилось и скакало вокруг чана, […] причем все они хлестали друг друга прутьями и восклицали: “Ой, Бог!.. Ой, дух”»[430]430
  А. Ф. Писемский. Собрание сочинений в 9 томах. Москва: Правда, 1959, 8, 85.


[Закрыть].

В 1769 году основатель русского скопчества требовал:

отнюдь никому с женщинами плотского сожития не иметь, почитая оное за тягчайший грех; но как человеческая плоть, невзирая на то запрещение, принуждала иногда искать женского пола, от которого и самое жестокое бичевание отвесть было не в силах […], от греха того разве только одним оскоплением избавляться можно, приводя тому в пример скот, который по лечении уже блуда не делает[431]431
  Н. Г. Высоцкий. Первый скопческий процесс. Москва: печатня А. И. Снегиревой, 1915, 220.


[Закрыть].

Бичевание противопоставляется оскоплению, как старый и неэффективный метод борьбы с плотским влечением – новому, эффективному. Используясь в эротическом контексте, бичевание осознавалось не как способ обострения, а как средство подавления влечения. Согласно донесению, поданному Александру I в 1825 году, в общине хлыстов «пророки их, во время пророчества, били некоторых, по полу таскали за волосы и по ним ходили. Небитые битых не укоряли, напротив говорили между собою, что то Дух Святой […] сегодня накажет одного, а завтра другого»[432]432
  Мельников. Правительственные распоряжения, выписки и записки о скопцах, 307.


[Закрыть]. Tем же занимались и члены московской школы-общины Александра Дубовицкого, соединявшей хлыстовский ритуал с масонскими символами и весьма своеобразной педагогикой; материалы следствия 1833 года полны актами бичеваний[433]433
  Н. Дубровин. Наши мистики-сектанты. Е. Ф. Tатаринова и А. П. Дубовицкий – Русская старина, 1895, январь, 39.


[Закрыть]. «Когда Алексей замечал, что Фекла или Матрена ослабевают духом, он заставлял их бить его Демьяновыми розгами», – вкратце пересказывал Бонч-Бруевич шокировавший его эпизод из повествования хлыста-постника[434]434
  Материалы к истории русского сектантства и старообрядчества. Под редакцией В. Д. Бонч-Бруевича. Санкт-Петербург, 1908, 3, 129.


[Закрыть]. Саратовский психиатр Н. И. Старокотлицкий около 1911 года проводил экспертизу некоего фанатика-хлыста, жертвой которого была женщина, погибшая во время «неистовых радений, сопровождавшихся взаимными истязаниями»[435]435
  Н. И. Старокотлицкий. К вопросу о воздействии полового инстинкта на религию (в связи с описанием случая религиозно-эротоманического помешательства) – Журнал невропатологии и психиатрии им. С. С. Корсакова, 1911, 2–3, 284.


[Закрыть]. Распутин учил при молитве «ударять себя […] чтобы даже пол дрожал»[436]436
  Г. Распутин. Житие опытного странника [1907] – цит. по: О. Платонов. Жизнь за царя. Санкт-Петербург: Воскресение, 1995, 241.


[Закрыть].

В литературе вершиной этой контр-просветительской традиции стали романы Леопольда Захер-Мазоха, профессионального историка и любителя русской литературы. Сын австрийского дворянина, служившего во Львове начальником полиции, он с детства знал русский язык. Кормилица Мазоха, малороссийская крестьянка, рассказывала ему славянские легенды и пела русские песни. Русскими мотивами насыщены его эротические повести: здесь члены русских сект и герои русских романов, в описанных им будуарах стоят бюсты Пушкина и Лермонтова, его жестокие красавицы цитируют Гоголя, Tургенева и Чернышевского. Один из героев, воспитывая себе возлюбленную из собственной крепостной, переводит для нее Фауста на малороссийский. Выйдя замуж за графа, только что научившаяся грамоте крестьянка пишет письма в таком духе: «Единственный свет в мире есть свет интеллигенции, говорит Артур Шопенгауэр»[437]437
  Л. Захер-Мазох. Венера в мехах – Демонические женщины. Москва: Республика, 1993, 314.


[Закрыть]. Русской является и Ванда, ужасная героиня самого знаменитого из романов Захер-Мазоха Венера в мехах. О России напоминает и имя мужского героя, австрийца Северина, которое построено по образцу русских фамилий и содержит выразительный русский корень. Меха на Ванде тоже специфически русские, соболиные.

Ранние произведения Захер-Мазоха рассказывали не о болезненной страсти, а о странном ритуале; не о перверсии, а о секте. В своих романах Пророчица, Завещание Каина и Душегубка, сразу переведенных на русский[438]438
  Л. Захер-Мазох. Душегубка – Приложение к газете «Свет», ноябрь, 11. Санкт-Петербург, 1886; Л. Захер-Мазох. Завещание Каина – Галицийские рассказы. Москва, 1877; Л. Захер-Мазох. Пророчица – Нива, 1880, 3–6; подробнее см.: Эткинд. Содом и Психея, гл.1.


[Закрыть], Захер-Мазох рисовал прочувствованную картину жизни закарпатских сектантов. Герой Пророчицы (в оригинале называвшейся сильнее, Die Gottesmutter, Богородица) влюбляется в титульную героиню и отдается бичеваниям и прочим унижениям; в конце концов его распинают на кресте[439]439
  Научные исследования карпатского фольклора, конечно, не выявили ничего похожего ни в общей, ни в свадебной обрядности; см.: П. Г. Богатырев. Магические действия, обряды и верования Закарпатья [1929] – в его: Вопросы теории народного творчества. Москва: Искусство, 1971, 167–296.


[Закрыть]. Захер-Мазох описывал хлыстовские ритуалы, как он их себе представлял, чтобы создать приемлемый культурный контекст для собственной перверсии. Автор психологического открытия, Захер-Мазох выдавал его за открытие этнографическое[440]440
  Кажется, что этнизация психологического конструкта вновь воспроизведена в недавней гипотезе об особом сродстве «русской души» с «моральным мазохизмом» – Daniel Rancour-Laferriere. The Slave Soul of Russia. Moral Masochism and the Cult of Suffering. New York University Press, 1995.


[Закрыть]. Трудно сказать, кому принадлежал приоритет в открытии этой операции, подменявшей авторскую наклонность национальным мифом, – Мазоху или Достоевскому. Эти авторы гораздо более отличны друг от друга как писатели, чем как психологи.

Захер-Мазох издавался в России много и по-разному – в самых популярных журналах, отдельными брошюрами, толстыми книжками. Первые переводы помечены 1876 годом; за последующее десятилетие Мазох издавался по-русски 17 раз; потом интерес к нему то спадал, то вновь подхлестывался все более откровенными сюжетами его поздних романов, вплоть до Венеры в мехах (русский перевод 1908) и скандальных воспоминаний жены Мазоха. В предисловии к Галицийским повестям народнический журнал Дело писал о Захер-Мазохе как о писателе, немецком лишь по языку: симпатии его «принадлежат не немецким, а русским галичанам»[441]441
  Л. Захер-Мазох. Галицийские повести. Предисловие – Дело, 1876, 10, 209.


[Закрыть]. Один из переводчиков Захер-Мазоха на русский язык представляла его как «национального писателя Галицкой Руси» в одном ряду с Гоголем, Tургеневым и Шевченко: «интересующий его новый кругозор – наш […]; выводимые Захер-Мазохом новые типы – наши […] русские типы; […] по вере и языку, по своему нравственному и интеллектуальному складу все они русские»[442]442
  Предисловие переводчика к: Л. Захер-Мазох. Завещание Каина. Галицийские рассказы. Москва, 1877.


[Закрыть]. Чернышевский прочитал эти переводы в сибирской ссылке и горячо рекомендовал их сыну так: «Во всяком случае Цахер-Мазох много выше Флобера»[443]443
  Н. Г. Чернышевский. Полное собрание сочинений. Москва: ГИХЛ, 1950, 15, 286. Это свидетельство литературных вкусов цитируется в Даре; и правда, оно убедительно соответствует мазохистскому образу Чернышевского, который выведен в романе Набокова.


[Закрыть]. Николай Шелгунов и сам идейный лидер русского народничества Николай Михайловский откликнулись на первые русские переводы Захер-Мазоха объемистыми рецензиями[444]444
  Н. Языков (Н. Шелгунов). Утратились ли идеалы? – Дело, 1877, 6, 32–55.


[Закрыть]. В восторге, однако, был и противоположный лагерь. В 1882 году благочестивый профессор Казанской духовной Академии Константин Кутепов писал о Захер-Мазохе: «заслуживает внимания повесть Пророчица по тому спокойствию и беспристрастию, какие составляют отличительные качества этого писателя»[445]445
  К. Кутепов. Секты хлыстов и скопцов. Казань: типография императорского университета, 1882, 16.


[Закрыть]. Даже в 1903 солиднейший Брокгауз ссылался на Мазоха как на серьезный источник сведений о хлыстах[446]446
  Энциклопедический словарь. Санкт-Петербург: Брокгауз и Ефрон, 1903, 37, 408.


[Закрыть].

Природная перверсия Мазоха снабдила его культурной метафорой универсального значения. В этом карпатском варианте русского народничества классовый и сексуальный дискурсы сливаются до неразличимости. Сюжеты Захер-Мазоха обычно включают австрийского (или, во всяком случае, немецкоязычного героя) и русскую (или русскоязычную) героиню. В такой ситуации половой акт непременно сопровождается этнокультурным обменом, а сексуальная перверсия имеет свой эквивалент в необычной конфигурации политико-литературных штампов. Поклонение народу принимает эротическую форму, извращенную с точки зрения культуры, но совершенную и замкнутую, возвращающую к природе. Народ прекрасен, как природа, и жесток, как женщина; интеллигент с наслаждением служит всем им, выполняя односторонний договор и становясь в позу добровольного застывания[447]447
  О застываниях см. у Делеза, который, однако, вполне игнорирует исторические контексты: Жиль Делез. Представление Захер-Мазоха – в кн.: Л. фон Захер-Мазох. Венера в мехах. Москва: Культура, 1992, 189–313.


[Закрыть]. Инверсированная форма сексуального поведения используется как способ описания нового социального порядка. Образ властной и прекрасной женщины из народа, мучающей влюбленного в нее интеллигентного героя, открывал возможности для своего развития и в сексуальную перверсию, и в социальную революцию, в любом случае сохраняя требуемое пространство для иррационального. При необходимости мистика русских сект добавляла сюжету еще одно дискурсивное оправдание. Странные пристрастия австрийского историка, его русофилия и мазохизм в равной мере были инкарнациями народнической идеи; последняя же воплощала в себе, в исторически приемлемой форме, общеромантический анти-буржуазный дискурс. Сливая эротический, политический и мистический коды, Мазох добивался фундаментального упрощения речи.

Не в первый и не в последний раз хлыстовский опыт оказался важен для европейских любителей сильных ощущений. Перемножая русскую экзотику на мистику тайных сект, хлыстовство создавало необычайно удобную среду для концентрации свободно плавающих эротических зарядов. Реальность, с одной стороны, вполне историческая, а с другой стороны, совершенно загадочная, русское сектантство идеально соответствовало целям контекстуализации желаний. Это было время расцвета и краха народнического движения. За позитивистским языком ‘нигилистов’ скрывались самые мистические значения. Сакральной жертвой во имя религиозного культа народа стал русский царь. Именно в это время интеллигенция вновь почувствовала интерес к народным сектам с их нетрадиционным мистицизмом, культом общинной жизни и предполагаемой у них практикой ритуальных убийств. В романе Захер-Мазоха Душегубка (русский перевод 1886 года) перверсивное желание вкладывается в сложный контекст, соединяющий религиозное сектантство с политическим протестом и связывающий эту смесь со стереотипом экзотической России: «В этой стране случается так много невозможного. Сама природа тут какая-то загадочная и ежедневно готовит нам сюрпризы»[448]448
  Захер-Мазох. Душегубка, 167.


[Закрыть]. Дело происходит в Киеве и окрестностях, в роскошных салонах местной знати. Радения секты в изображении Захер-Мазоха полны, естественно, мазохизма: тридцать человек, выслушав назидательную речь и спев псалмы, каются друг перед другом в грехах и умоляют избить их плетью, что и исполняется. После бичеваний радеющие переодеваются в белые одежды и пляшут около алтаря, а однажды торжественно закалывают графа, который успел стать мужем их богородицы. Tаинственная секта опасна: ее члены «убивают своих ближних во имя Бога живого»[449]449
  Там же, 106.


[Закрыть].

Этот редкий антураж дает возможность сконструировать женский образ, напоминающий или, может быть, даже пародирующий демонических героинь русской литературы; интересно здесь то, что если одни из этих героинь, в Египетских ночах или в Идиоте, предшествововали Душегубке, то другие, в Песне судьбы или в Климе Самгине, следовали ей. Герой Душегубки, молодой офицер, влюбляется в сектантскую богородицу, которая тем более загадочна, что мучит и убивает без ненависти: она «так же таинственна и жестока, как древние сфинксы»[450]450
  Там же, 155, 200.


[Закрыть]. В своей общине она не одна такая; напротив, «в большинстве русских сект, например у духоборцев, беспоповщины и других, женщины играют главную роль», – рассуждает автор, когда-то занимавший кафедру истории в университете[451]451
  Там же, 110.


[Закрыть]. Гомо– и гетеросексуальные избиения и казни откровенно эротичны, но за ними стоят и политические цели: на трупах находят прокламации, подписанные «Tайным правительством Киевской губернии». Интерпретирует происходящее некий детектив-иезуит: «тайные религиозные секты стараются приобретать сообщников в аристократических семействах и делают их орудиями для достижения своих пагубных целей»[452]452
  Захер-Мазох. Душегубка, 125.


[Закрыть]. Иезуит этот воплощает в романе рациональность Запада и, естественно, влюбляется в русскую красавицу.

Как и многое здесь, идея необычной привлекательности сектантских женщин принадлежит давней традиции и одновременно – близкому будущему. Основатель Саровской пустыни иеросхимонах Иоанн пытался в самом начале 18 века обратить в православие заволжских раскольников-‘капитонов’ (которых, как мы знаем, враги звали ‘купидонами’). Так он встретился с раскольницей, некоей Меланьей: «даже и до днесь о том присно мя мысль стужаше и всячески мя распаляше». Меланья жила в скиту с 15 другими монашками, и Иоанн знал, что «они бесящеся и мятущеся яко пьяные». Меланья приглашала Иоанна к себе в монастырь; это «дьявол мя блазнит», понял монах, познавший или изобретший эротическую прелесть женского иноверия[453]453
  Иоанн, иеросхимонах. Сказание об обращении раскольников заволжских – Братское слово, 1875, 3, 550–551.


[Закрыть]. В новых условиях эта идея соединила в себе два радикальных интереса – к сектантству и феминизму. Главные героини отечественной словесности, предметы роковой страсти русских литераторов – Аполлинария Суслова, подруга Достоевского и жена Розанова, и Любовь Менделеева, жена Блока и подруга Белого – обе сравнивались современниками с раскольничьими богородицами. «Железная женщина» Мария Закревская, подруга Горького и других, в подобном же образе вошла в большую литературу. И, наконец, Анна Радлова завершила традицию, сама написав портрет великолепной сектантки былых времен.

Под влиянием Мазоха, воспринятом через его русских переводчиков и имитаторов, новая стилистика утвердилась в анти-сектантской пропаганде. В 1905 году хлыстовское радение описывалось так:

Все братья-корабельщики и сестры-корабельщицы спустили с плеч по пояс свои ‘радельные рубашки’ и […] стали вокруг чана в два круга […] Вот взвился в руке Евдокима палкой скрученный жгут и со свистом опустился на обнаженную спину скакавшего перед ним Максимки […] Этот последний хватил через правое плечо Романа, […] Авдотья – Феклу […] Жгуты с визгом впивались в обнаженные вспотевшие спины; спины покраснели, побурели, вздулись […] А люди Божьи, как безумные факиры-самоистязатели, все еще вертятся вокруг чана, все еще колотят друг друга[454]454
  Д. М. Березкин. Во тьме вековой. Повесть и рассказы из быта хлыстов, скопцов и бегунов. Санкт-Петербург: Общественная польза, 1905, 90.


[Закрыть].

Как справедливо писал этот же автор в другом месте: «чудилось, что находишься не в русской земле, […] а где-нибудь в глубине Африки, на каком-нибудь неисследованном острове Полинезии»[455]455
  Там же, 27.


[Закрыть]. Сначала контекст русского сектантства понадобился Мазоху для литературного оправдания своей перверсии; потом, наоборот, мазохистский контекст приспособили для литературного переложения русского сектантства. Контекстуальное творчество Захер-Мазоха имело и более важные результаты. Занимаясь соединением эротики с психологией, он показал возможность соединения сектантства с политикой. По сути дела, он соединял собственное влечение с не менее темными пророчествами Гакстгаузена. Но в России образам Душегубки Захер-Мазоха суждено было соединиться с идеями Бесов Достоевского. Эта двойная перспектива открывала дорогу – четверть века спустя – Серебряному голубю Андрея Белого[456]456
  В недавней статье Рената Деринг-Смирнова впервые, насколько мне известно, указала на сходство сюжетных линий между романами Захер-Мазоха и Серебряным голубем: Renate Döring-Smirnov. Сектантство и литература (Серебряный голубь Андрея Белого). – Christianity and the Eastern Slavs, v. 2. Russian Culture in Modern Times. Berkeley: University of California Press, 1994, 191–199.


[Закрыть] и ряду последующих опытов.

«Сердцу закон непреложный – Радость-Страданье одно!» – пел герой Блока, подавивший восстание бюргеров и умерший от сладких мук любви[457]457
  Блок. Роза и Крест – Собрание сочинений, 4, 169–171.


[Закрыть]. В первые годы 20 века поклонники Алексея Щетинина, лидера хлыстовской секты ‘чемреков’, уже знали, как понимать особенности своего вождя: он «наслаждался страданиями его окружающих», – писал грамотный, но не очень образованный сектант из питерских рабочих[458]458
  Материалы к истории русского сектантства и старообрядчества, т.7. Чемреки, 367.


[Закрыть]. С верхов книжной культуры Мережковский примерно говорил то же в Религиозно-философском обществе: «Хлыстовство есть высшая форма плененности […] Весь народ становится женщиной. […] И чем царь неправеднее, тем он слаще. Пример: щетининские хлысты»[459]459
  Запись М. Пришвина датирована 28 ноября 1909 – Архив В. Д. Пришвиной. Картон «Богоискатели», 118.


[Закрыть]. Иными словами, женщины, хлысты и весь народ любят своих властителей тем сильнее, чем они неправеднее: парадоксальная логика мазоховской психологии применялась теперь к объяснению глобальных проблем, но парадигмой, как для самого Мазоха, оставались хлысты.

Щетинин приглашал примкнуть знакомых интеллигентов, – а знали его, как мы убедимся, многие: «Жизнь наша – чан кипящий, мы варимся в этом чану, у нас нет ничего своего отдельного […] Бросьтесь к нам в чан, умрите с нами, и мы вас воскресим. Вы воскреснете вождями народа»[460]460
  М. М. Пришвин. Дневники. 1918–1919. Москва: Московский рабочий, 1994, 26. История общения Пришвина, Блока, Бонч-Бруевича с этой общиной рассмотрена мной в: А. Эткинд. Русские секты и советский коммунизм: проект Владимира Бонч-Бруевича – Минувшее, 1996, 19, 275–319; А. Эткинд. Хлысты, декаденты, революционеры: Начало века в архиве Михаила Пришвина – Октябрь, 1996, 11, 154–176, и далее в настоящей книге, части 7–9.


[Закрыть]. Именно это пытался сделать герой повести Белого Серебряный голубь, но неясно, удалось ли ему воскреснуть. В описанную здесь страсть Человека Культуры к Русской Красавице вложено нечто большее, чем любовь: вера в то, что осуществление желания имеет мистическое значение для судеб страны. Народ спасется, если страсть осуществится. Эротический сюжет неразличимо сливается с мистическим и политическим. Как писал Белый в одном из вариантов Петербурга: «В социализме, так-же, как в декадентстве, идея непроизвольно переходит в эротику. В терроризме тот же садизм и тот же мазохизм»[461]461
  Текст из рукописной редакции Петербурга опубликован в: Р. Иванов-Разумник. Вершины. Александр Блок. Андрей Белый. Петроград: Колос, 1923, 149.


[Закрыть].