Текст книги "День Сме"

VII

Незаметно подкравшись к окаймленной хвоей лужайке перед террасой, где после завтрака Смернов с неизменной привычкой разбирал кипу разноцветных писем, сваленных в беспорядке на ажурном столике розовой резной, построенной еще при старом князе Поликарпове беседке, Маланья, притаившись и не отрываясь ни на секунду от ненаглядной фигуры, следила за тем, как свежий майский ветерок треплет легкую парусиновую, чуточку расстегнутую сорочку, то и дело, подобно тому, как волны рассыпаются о песчаный берег, прибивавшуюся к его проступающему телу. Михаил Александрович разрезал один конверт за другим и раскрывал очередной испещренный чернилами лист, строя при этом то гримасу изумления, то умиления, то недоумения – всё это были поздравления от знакомых и на первый взгляд незнакомых особ, которые посчитали своим долгом пожелать хозяину здешней усадьбы здоровья и долгих лет жизни.

Как гром среди ясного неба, кто-то схватил Смелякову за плечо и наиграно строго спросил: «Что ты тут забыла?» Маленькая девушка опешила от неожиданности и обернулась: перед ней с грозным, но, в то же время, ангельским видом стояла Синичка; Маланья резко в ухмылке поджала свои гуттаперчевые губки и унеслась прочь, к крестьянским дворам. Надин даже не думала ее догонять, а с триумфальным видом просто заняла освобожденное место и, в свою очередь, принялась поглядывать за дядей.

Обыкновенно после разбора почты Смернов либо отправлялся в город для решения неотложных дел, связанных с ведением хозяйства, либо присоединялся к старосте на пасеке или на полях, чтобы самому следить за всем происходящим. Вопреки традиции, барин, за исключением утреннего более чем символического моциона, решил отдохнуть от забот и провести день в кругу родных, поэтому, увидев за завтраком озорные глазки Синички, решил не бездействовать до назначенного на четыре приема, нежась в старом кресле-качалке, изредка отвлекаясь на улыбки родственников, но совершить утреннюю конную прогулку на своем любимом Буцефале, больше недели томившегося в ожидании сильного всадника. При появлении Михаила Александровича запрягаемый конюхом великолепный серо-пегий арабский скакун не смог сдержать радости: он задергал шеей, сверкая серебристой гривой, которая отражала в себе солнечный свет, стал рыть передним копытом землю, характерно пофыркивая. Хозяин подошел к нему, дотронулся до морды и успокаивающе произнес: «Ну, будет тебе, будет»; потом сжал губы и уверенно кивнул головой, глядя коню прямо в глаза.

– Синичка, Воробышек, где вы? – крикнул Смернов, оглядываясь по сторонам, – Я освободился и готов составить вам компанию.

Запыхавшись, догоняя друг друга, к конюшне прибежали девочки; на Синичке было кипенно-бирюзовое легкое платье, с резными воротником и манжетами, которые она дополняла атласными полупрозрачными перчатками и нитью жемчуга на шее; Вера же одела плотное серое платье с закрытым воротником и теперь жалела об этом, испытывая на себе все прелести жаркого майского солнца.

– Наверное, я пойду переоденусь, – неуверенно сказал Воробышек дяде, – Простите, – и она отправилась обратно в дом.

Надин, опять прищурив глаз, мило улыбалась Михаилу Александровичу.

– Что, Синичка? – спросил он, вскинув брови.

– Oncle Мишель, ты мне снился этой ночью, – не меняя выражения ангельского личика, произнесла девочка.

– Вот как? – довольно удивился Смернов, широко раскрыв глаза и опустив уголки рта, – И что же мы делали?

– Мы вот также, именно как сейчас, стояли и говорили об облаках.

Владелец усадьбы устремил свой взгляд к небесам, его примеру последовала и Синичка. Как назло, в этот самый момент на идеально синем небосводе не наблюдалось ни одного, даже самого захудалого облачка.

– Выходит, твой сон пророческий. Пусть над головой нет ни единой тучки, но мы стоим и разговариваем об облаках. Поздравляю тебя – сновидение сбылось, – Смернов затрясся в гогочущем громогласном хохоте, глядя на ухмыляющуюся Надин.

В это время с криком, обозначающим ее полную готовность к предстоящему предприятию примчался Воробышек, облаченная в легкий летний серо-бежевый наряд, что вызвало у Михаила новый приступ булькающего смеха, заставивший застыть Веру в недоумении и вопросительно посмотреть на дядю, а тот утирая рукавом глаза, свободной рукой одобрительно показал в сторону запряженной стайки лошадей. Через несколько минут они шагом при поддержке молчаливого конюха преодолевали расстояние от конюшни до соснового бора.

– Расскажи, дядя, – окликнула Вера задумчиво глядящего вдаль Смернова, – какой город прекраснее: Москва или Петербург?

Михаил Александрович облизал пересохшие губы:

– Видишь ли, Воробышек, если бы ты задала сей вопрос маман, то, не сомневаюсь, что услышала бы в ответ: прекрасней всех Париж. Но, так как вопрос адресован не ей, а мне, никогда не видавшего прелестей французской столицы, могу лишь заявить, что и Москва и Петербург мне безусловно дороги.

– А всё-таки, tonton, – подхватила Надежда, – где чудеснее?

– Теперь я понимаю нашу оплошность: надо было отыскать время и отвезти вас хотя бы в Москву; нынче же, что разводить демагогию, вот кончится война, даю слово, сей же час сам препровожу вас и в древнюю столицу, и в настоящую, а там, чем черт не шутит, может все вместе и до Парижа доберемся! – он весело подмигнул девочкам и резко умчался вперед на своем Буцефале, чтобы через минуту вернуться и вознаградить племянниц только что сорванными еловыми ветками.

– В Петербурге я учился, – через некоторое время продолжил начатую тему Смернов, – это любимый город вашего покойного деда; помню, бывало идешь по проспекту, а навстречу движется толпа – оказывается, это Шаляпин имел неосторожность попробовать спокойно прогуляться вдоль любимой Невы, тут же его окружила орава восторгающихся поклонников, перегородивших набережную так, что не было буквально никакой возможности просочиться в нужном направлении. Москва гораздо спокойнее, сдержанней столицы; пусть ты хоть самый великий писатель, артист или художник, никакого всеобщего безумия не вызовет твое появление на скамейке в сквере; пожалуй, только приезд государя способен возбудить интерес у неторопливых москвичей.

Мишель придержал поводья и остановил коня на зеленой поляне, которую перерезали солнечные блики, проникшие сквозь плотные кроны сосен, колыхавшиеся под неубедительным напором легкого дуновения ветра; он спрыгнул на землю, привязал Буцефала к колышку и помог молоденьким барышням сделать то же самое; после все трое устроились на старенькой скамейке, усеянной упавшими иголками; и только конюх украдкой гладил привязанных скакунов и кормил их кусочками сахара.

Смернов поднял голову и оглядел пылающее жарким духом пространство; в голове его кружилась и никак не отступала недавно вычитанная в каком-то издании фраза: «Лес, захватывающий и манящий. Не слышится ли вам в его шорохе нечто таинственное, увлекающее? Загадочность овладевает, вызывает волнение, распирающее грудь; поглядите на этот вид: какое сочетание красок – сиреневая, изумрудная, желтая, белая и пурпурная; Господь создал необыкновенную красоту, и красота леса – венец его творения»; он набрал побольше воздуха в грудь и громко выдохнул, прикрыв глаза, а после обратился к племянницам:

– Что вы чувствуете, сидя здесь, на этой опушке, когда природа недвусмысленно проникает в наше тело, превращая его в свою составляющую?

Девочки помолчали; первой нашлась что сказать Надин:

– Конечно, мне приятно, что мою кожу ласкают падающие иголки, – она посмотрела на дядю невинными голубыми глазками, – холят нежные солнечные зайчики, лелеет своим дуновением слабый ветерок, но всё это для меня не слишком важно – главное, что меня волнует, лишь любовь, – Синичка сделала ударение на последнем слове, – моих близких.

Смернов одобрительно кивнул:

– А тебе, Воробышек, что кажется?

– Мне трудно выразить те чувства, которые я испытываю к природе: она, с одной стороны, манит меня, а, с другой, отторгает; мне равно хорошо как здесь, на старенькой скамейке, ощущать себя частью большого леса, так и дома, в мастерской маман среди полотен и холстов.

– Вот вы спросили мое мнение, какой город лучше: Москва или Петербург, – продолжил Михаил, запрокинув голову и обхватив ее огромными руками, – так я вам искренне скажу: да Бог с ними, с этими рассадниками греховодников, пригожее нашего соснового бора ничего на свете нет, не было и никогда не будет.

После этого он встал и медленно отвязал Буцефала, его примеру последовал конюх, и через несколько минут они уже брели в обратном направлении.

Смернова ждал трудный день – он теперь не любил пышных торжеств, тем более и дата была не круглая, но шел на поводу у сестры, всегда приходящей в восторг от возможности устроить прием, равно как этим самым он желал бы развеять и без того полную тревог и горестей жизнь супруги, хоть и не любившей незнакомцев, но в то же самое время, получавшей новые впечатления, в том числе, и от простого общения со старыми приятелями и доктором, не так часто без повода бывавших у них в гостях; Михаил Александрович очнулся от легкой задумчивости и принялся внимательно оглядываться по сторонам: ему неожиданно показалось, будто он увидел нечто такое, что какое-то время преследовало его; и верно – сейчас же, приглядевшись, он смог ясно различить притаившиеся под веткой ели пару прекрасных огромных карих глаз, похожих на два лесных ореха; у него создалось впечатление, что сегодня он их уже видел, задумался, преодолевая последний отрезок пути до конюшни, но точно вспомнить так и не смог.

VIII

Окончив завтрак, Татьяна Антоновна поспешила вернуться в свою комнату – она вообще нечасто покидала дом, лишь изредка соглашаясь с предложениями домашних провести время в резной беседке. Несмотря ни на что, Смернова предпочитала одиночество любой компании и большую часть жизни проводила взаперти; вот и сейчас она обвела грустным взглядом давно привычную обстановку, про себя высокопарно именуемую Эдемом: голубовато-сиреневые тона преобладали в убранстве ее покоев; тяжелые бирюзовые портьеры скрывали от нежных глаз обитательницы раздражающий солнечный свет; мягкая светло-голубая покрытая шелковыми тканями постель с навесным покрывалом помещалась в алькове; два турецких кресла и пуф на тот случай, если хозяйке не здоровится, и она вынуждена принимать кого-то лежа; персидский ковер на полу на случай нечаянного падения; в дальнем углу комнаты помещался старинный киот с фамильной иконой князей Юрьевых, изображавшей Богоматерь с младенцем, перед которым никогда не гасла лампадка; огромный платяной шкаф, казалось, занимал не менее трети комнаты, величественно и чинно, свысока оглядывая более мелких соседей; чудный маленький туалетный стеклянный столик с ножками из красного дерева увенчивал всю композицию – на нем Татьяна хранила звонок с голубой ленточкой и много раз уже перечитанный и терзаемый вновь томик Джейн Остин. С детства маленькую княжну Юрьеву воспитывали в английском стиле: выписали гувернантку с туманного альбиона, кормили овсянкой по утрам, приучали к чаю и тостам в пять, и, хотя овсянку она возненавидела навсегда, тосты с кофе или чаем ела с удовольствием и спустя много лет; заговорила Татьяна по-английски даже раньше, чем по-русски – исключительно для того, чтобы устранить последний недостаток, князю Юрьеву после пришлось в спешном порядке напрочь отказаться от всего британского и приучать дочь к русскому образу мыслей и обиходу; всё же любовь к самой дождливой стране Европы у княжны не прошла, и она продолжала читать английскую литературу, питаться на тамошний манер и изображать из себя англоманку.

Татьяна Антоновна приблизилась к туалетному столику и, взяв в руки книгу, погрузилась в сказочный мир иллюзий, где обитают привлекательный, но совсем не реальный мистер Дарси и красавица Лиззи; увлекшись знакомыми образами, она совершенно неожиданно для самой себя задремала, хотя никогда не предпочитала делать этого после завтрака; и вот уже не на страницах потрепанной книги, а к ней, стоящей у самого плетня легким аллюром на белоснежной лошади из тумана двигался мистер Дарси; всё ближе он подбирался к Татьяне, всё отчетливей становились его черты, в конце концов она поняла, что это не мистер Дарси, пригрезившийся ей в первый момент, а Михаил; осадив скакуна у самого ее лица так, что она почувствовала жаркое дыхание животного, а после, стреножив, он пустил пастись его на лугу за домом; сам же с виноватым видом обратился к жене:

– Нынче нелегкое время настало, – Смернов вздохнул, а Татьяна Антоновна, отчего-то с тяжелым сердцем, впитывала каждое слово его и трепетала до чрезвычайности, – собираться мне надобно, кличут меня на ратные дела, – он снова вздохнул, а у его супруги по щекам беззвучно и редко потекли капли слез, – только не робей, слышишь, я обязательно вернусь; пусть, только война кончится, и мы снова будем вместе, теперь уже навсегда, – он снова сел на лошадь, натянул поводья и, удаляясь, кричал: «Ничуть не бойся, ты всегда будешь в самом сердце моем!»

Книга упала на колени и пробудила хозяйку, застигнутую сном в неудобном положении; она подняла том и вернула его на туалетный столик, а сама ясно вспомнила приснившийся мгновение назад образ; смутные предчувствия навевал он, и Татьяна подобравшись к киоту, троекратно перекрестилась и произнесла «Матерь Божья, спаси и сохрани» и поцеловала иконку.

Часы пробили полдень; и сию секунду раздался робкий стук, сопровождаемый тихим ласковым голосом: «Ты здесь, chere amie?» Она развернулась и через короткое время отперла дверь: «Come in, honey», немного смущаясь, в ее комнату вошел двухметровый гигант, растерянно озираясь: «Что же ты сидишь в полумраке? Повели отомкнуть портьеру или я сам сей же час отомкну», он уже хотел решительным шагом направиться к окну, но жена удержала его на месте, прильнув к широкой руке.

– Что случилось? – опешил Смернов, гладя свободной рукой волосы супруги.

– Ты только не смейся, – велела Татьяна, – но мне почудилось, будто бы ты удаляешься на войну, а я остаюсь одна, и мне так стало тяжко, что я заплакала.

– Ну, что ты, – улыбнулся Михаил, – успокойся: я наверное знаю, что ни на какую войну – будь она трижды проклята – не уйду, тем более оставить тебя одну-одинешеньку, как можно? Нет, это всё вздор, не бывать тому никогда, – он опустился и поцеловал жену в губы, – Однако прямо сейчас мы пойдем в беседку, ведь так? – Татьяна не сопротивлялась, и он поднял и понес ее во двор, шумно мурлыча под нос «Марш тореадора».

***

Одновременно с этим прекрасная белая лодочка медленно разрезала зеленоватую чуть мутную речную гладь; сутулый молодой человек во взмокшей от пота голубой, сливавшейся с небом, сорочке с закатанными рукавами, задыхаясь, асинхронно шлепал веслами по твердой воде, никак не хотевшей помочь ему в столь трудном деле: прямо вести лодку, напротив – она то кружила ее на одном месте, то заливала через низкий борт ледяной волной, заставляя громко визжать его спутницу, расположившуюся на корме, прикрываясь от необычайно яркого солнца шелковым расписным зонтиком под цвет ее розово-пурпурного наряда, и отмахиваться им от назойливой влаги, а то и просто цепляла корягами за днище. Наконец, терпение у гребца лопнуло, и он, отложив весла, стал незаметно, но уверенно, подбираться к своей попутчице, сперва не обратившей внимания на этот поступок и продолжавшей насмехаться над его неуклюжими движениями, проделываемыми в шаткой лодке; нечаянно, молодой человек потерял равновесие и упал, обхватив руками колени девушки, та попыталась вырваться, жаля его уже собранным зонтом, а он, не замечая этого, поднимал полы пышной юбки всё выше и выше, попеременно прикладываясь губами то к одной оголявшейся ноге, то к другой, достаточно распалившись, молодой человек стремительно очутился на ногах и хотел уже прильнуть к декольте спутницы, но не тут-то было: как обухом по голове, нос лодки вместе с ледяным душем накрыл их, и они угодили в воду.

– Николай, я не умею плавать, – захлебываясь, пропищала девушка.

– Держись за весло, – скрывая досаду, спокойно ответил ей уже бывший гребец, а сам, взявшись за другой его конец, неторопливо поплыл к берегу.

Выбравшись на сухое место, он сорвал с себя сорочку и побрел босыми ногами по усыпанной иголками тропинке сквозь ельник до видневшегося невдалеке маленького резного домика, чем-то похожего на охотничий, выкрашенного в лиловый цвет с белыми наличниками и миниатюрной кирпичной трубой, еле заметной над крышей; девушка, подобрав взмокшую юбку, также босиком затрусила за молодым человеком, но старалась не приближаться к нему более, чем на десять шагов; зачесанные волосы ее растрепались, и теперь, играя на солнечном свете, заставляли жмуриться невольных зрителей этой картины – настолько огненно-рыжим оттенком наградила их матушка-природа.

У самого крыльца к ним присоединился невозмутимый лакей, проблеявший Николаю: «Хозяин, Вас давно ожидают-с».

– Ничего, сей же час я буду, – отпустил он слугу, заходя в избушку; рыжая девушка последовала за ним.

Почти через мгновение он стремительно пронесся сквозь задний двор и крыльцо и предстал перед посетителем в цветастом шелковом домашнем халате и мягких фланелевых тапочках:

– Очень рад Вас видеть, именно таким Вы мне и казались, – сказал он, широко улыбаясь и протягивая гостю ладонь, так, что всё его тело выгнулось вслед за направляющей линией руки, – Простите, как Вас по батюшке?

Скромно доселе переминавшийся с ноги на ногу пришелец, не решавшийся занять какого-либо из огромного количества стульев, кресел и дивана мест, покамест не придет владелец, смущенно заметил: «Яков Сигизмундович, но можно просто Яков»

– Замечательно, – удовлетворился Николай, устроившись в кресле за столом, похожим на письменный, и жестом пригласил собеседника садиться.

Тот молча, поджав губы, выбирал, где бы примоститься, и, наконец, опустился на стул, стоявший боком к хозяину, после он порылся у себя за пазухой и, вытащив помятый лист бумаги, протянул его через стол: «Вот мои рекомендации, – Николай внимательно читал и кивал в такт, не мешая присовокуплять дополнительные факты о своей жизни гостю, – Кроме того, я давал сольные концерты в Берлине и Лейпциге, Праге и Вене, не говоря уже о Петербурге, откуда я только приехал…»

– Петрограде, – артист недоуменно уставился на хозяина, – Вы прибыли из Петрограда, так теперь надобно именовать столицу, – гость махнул рукой, дескать, как его не называй, а всё равно Петербург привычнее, – а то, что Вы часто играли в странах-врагах Российской империи и, видимо, имели там немалый успех, ведь так? – музыкант понуро опустил голову, – так, стало быть, это – большой минус в данных обстоятельствах. Я вижу, Вы еще молоды и неопытны и совершили ошибку по неведению, но прошу Вас: впредь более не сообщайте никому об успехах в Пруссии и Австрии, а то в нашем кругу слишком много мнительных особ, которые еще сочтут Вас за шпиона и обратятся, куда следует. Я не уверен, что пусть и закончившаяся счастливо, да наделавшая много шуму, история вашего соплеменника Дрейфуса, обрадует Вас своим повторением в России, где только разутешатся очередной возможности лягнуть, я то это умом чувствую, ни в чем неповинных представителей вашей национальности.

Гость в течение всей речи постепенно сползал со стула и к концу ее оказался совсем уже на самом краешке; еще немного и он бы очутился на полу, но Николай приметил это, вскочил из-за стола и по-отечески потрепал молодого на глазах побелевшего от страха музыканта за плечо: «Ну, ничего, ничего, это я так, исключительно по доброму расположению к Вам, предупреждаю, – и быстро переведя тему, так чтобы тот моментально вернулся к жизни, спросил: «Сколько Вы хотите за сегодняшний визит, с учетом бесплатного угощения и приятной компании?» Собеседник прикинул что-то в уме, покачал головой и промолвил: «Конечно, в силу определенных обстоятельств, хотелось бы получить сумму не меньшую, чем двадцать пять рублей, если это для Вас будет приемлемо…»

– И только-то? – усмехнулся хозяин, он подошел к столу, открыл ящик и достал деньги, – возьмите сто и сыграйте всё, что ни спросят, а пока приглашаю Вас пройти со мной в сад, где мы выпьем чайку, никаких возражений я не принимаю.

Молодой музыкант неуверенно сунул деньги и рекомендации за пазуху и, сопровождаемый Николаем, через дом вышел на задний двор.