Текст книги "День Сме"

IX

Покинем на миг почву под ногами и вознесемся над ней подобно библейской голубке, чтобы объять плоскость земную; воспарим в струящемся воздухе, ласкающем, словно пером диковинной птицы, члены наши; ощутим прилив духовного очищения вольной мыслью: пришло, дескать, мгновение счастья и освобождения от трудов неправедных, от жизни распутной, от мракобесия и скверны, что так распространились по всему свету и стремятся заполучить в свои сети как можно больше невинных страдальцев, коих ничего не стоит развратить, превратить в свиное отродье; нет больше этого – мы легки и нежны, и только ветер волнует нас, и только солнце согревает нас, и только дождь умывает нас; мы летим над зелеными и голубыми просторами и слышим тревожно-знакомую музыку: она становится то громче, то вдруг внезапно затихает, и вновь расцветает сочными звуками, донося до нашего разума неотвратимость встречи с чем-то давно уже утраченным и позабытым, но оставившим незаметный рубец на сердце, теперь принудившего нас вспомнить о себе и восстановить всю нить событий, так вскруживших когда-то нашу голову. «Уж не сон ли это?» – спросит опешивший читатель, отвечу: «Довольно снов! – и добавлю, – Сию минуту начинают происходить события, кои, на первый взгляд, не проистекают из обычной логики, но, милый читатель, не стоит торопиться с выводами, я уверен, что в самом конце вы найдете то объяснение, кое устроит и вас и ваше недоверчивое сознание, а пока… Пока просто доверьтесь автору, который решил повернуть ход событий так, как ему заблагорассудится, пускай парит он в поднебесье в образе белой птахи, приглашая всех желающих составить ему компанию».

Итак, мы несемся на всех парах над лесами и реками, полями и лугами, и только горячо любимая мелодия сопровождает нас в этом путешествии; вот на горизонте мелькнула и засверкала уже знакомая нам Ока, извивающаяся, как гадюка в смертельной схватке с вараном; а недалеко, прямо за ней, раскинулись земли, принадлежащие знатным мужам – Антону Дмитриевичу Юрьеву и Михаилу Александровичу Смернову, правда усадьба Антона Дмитриевича выглядит более тусклой по сравнению с великолепным, покрытым в некоторых местах позолотой, резными ставнями и уютной террасой нежно-бежевого цвета домом владельца имения Поликарпово; далее, за сосновым бором начинается ельник, тоже выходящий к берегу реки, но он уже относится к собственности купеческого сына Николая Афанасьевича Недосмежкина, чьи почившие ныне родители купили эти земли у разорившегося князя Батова почти двадцать лет тому назад, сам Николай Афанасьевич нисколько не заботится о ведении хозяйства, подобно тому, как это делают соседи, но существует на ренту, оставленную ему удачливым и, несомненно, трудолюбивым отцом; между прочим, когда-то при Петре Первом три приближенных к Его Императорской Особе князя: Батов, Поликарпов и Юрьев разделили эти земли с формулировкой: «За беззаветную службу Государю и Отечеству». Вся деятельность Недосмежкина сводится лишь к приданию более или менее запущенной усадьбе ощущения комфорта и неги: так, в ельнике появился маленький домик, где можно проводить время длинными летними днями как в одиночестве, купаясь в реке и читая газеты, так и в компании, предаваясь, к примеру, любовным утехам; возле дома появилась красная беседка, где, впрочем, очень удобно пить чай в безветренный час, вокруг беседки растут кусты сирени, окаймляющие грядки, где высажены специально выписанные из Голландии так нравящиеся Николаю Афанасьевичу разноцветные тюльпаны, а кроме того и сказать более нечего – так лениво отражает имение манеру своего хозяина.

Вот мы подлетаем совсем близко, застываем над алой беседкой и с замиранием сердца пытаемся уловить каждое даже едва заметное движение наших героев, расположившихся кружком вокруг стола с золоченым самоваром: музыкант что-то увлеченно рассказывает собеседникам, беспрестанно жестикулируя непропорционально длинными руками, хозяин молча кивает его повествованию, не отрывая серебристой фарфоровой чашки от своих уст, и исподтишка подмигивает давешней знакомой, рыжая девушка пытается спрятать распирающий ее изнутри приступ хохота то за чашкой, то за веером, но гость всё продолжает и продолжает своё выступление, не замечая, как он жалок и смешон в эту минуту; вся картина для нас сопровождается музыкой, переходящей в многоголосое щебетание птиц, обдающих самыми разными диковинными трелями; через минуту их пение сменяется звонким вальсом, и кажется, будто это птицы так выстроили свое звучание, что их общими усилиями по всей округе разносится вдохновенная смесь волн скрипки и флейты, зовущая набрать воздуха в грудь и пригласить давно желанную особу на тур вальса.

Оставим их и отправимся дальше, туда, где дубовый лес и березовая роща, а старый хозяин уже не в состоянии сам управлять своим имением, но продолжает с упорством, присущим разве что упрямцам, кичиться своей незаменимостью, и уже сильно пошатнувшимся, но, по уверению князя Юрьева, все еще железным здоровьем. Мы по привычке подлетаем к самому окну его спальни и видим, что он не один: хоть и не придает большой важности своим болячкам, всё же на этот раз ему пришлось послать за доктором, который и осматривает его теперь, ну, не станем их более беспокоить и снова поднимемся ввысь, где звонкие приливы вальса звучат настойчивее, стройнее, переведем дух и нырнем вниз, на этот раз туда, где в резной беседке Михаил Александрович декламирует своей супруге стихи, что когда-то писал его отец, возможно, даже те самые, которые Александр Феофилактович отправил в письме к Елизавете Михайловне, а Татьяна Антоновна, прикрыв очи, словно ширмой, белоснежной ладонью, вслушивается в невидимые строки; к сожалению, мы не слышим стихов, даже если очень сильно напряжем свой слух: ведь все иного происхождения звуки заглушаются волшебной музыкой… Неподалеку расположилась Сандрин с дочерями; Александра Александровна заканчивает картину, заставляя Синичку позировать, чтобы подробнее изобразить ее черты, а Вера бегает вокруг с сачком, пытаясь поймать хотя бы одного, пусть даже совсем захудалого мотылька в свою еще не начатую энтомологическую коллекцию, смущая своими неуклюжими движениями Надин, которая беспрерывно потешается над неповоротливой сестрой. Наконец, Воробышек утомился и устроился подле маман, наблюдая как на полотне, где она сама уже была изображена, обретает свой законченный вид ее сестра. Скоро уже должно пробить четыре, и начнут съезжаться гости, и тогда начнется настоящий праздник, посвященный новорожденному Михаилу Александровичу, только радостно ли будет от него, не найдется ли грустной ложки противного дегтя в гигантской бочке прозрачного меда, собранного со своей же пасеки… Время покажет, а пока мы вновь устремляемся в уже не совсем безоблачное небо: кое-где виднеются сиротливые комочки разрозненных тучек, но стоит им лишь ненадолго собраться вместе, как на землю сойдет чистый свежий поток влаги и омоет успевшую потрескаться за первую половину дня, жаждущую приятного глотка почву. И вновь стремимся поближе к обитателям земли; на этот раз мы спустились к маленькому деревянному домику, подышали тихонько на крошечное окошко, протерли лилейным перышком и с интересом заглянули внутрь: там, на лавке, подперев головку крошечными ручками-палочками, поджав голые румяные пятки, на лавке застыла никем не замечаемая Маланья Смелякова; о чем она задумалась или замечталась сейчас – мы этого не можем угадать, и только тот самый вальс подсказывал нам по еле приметным вздрагиваниям ее миниатюрного тела, что она влюблена, и не может ничего с собой поделать, снедаемая этим чувством. Как хочется ее утешить, успокоить, даже предостеречь от губительного для нее поступка; мы делаем всё, что в наших силах: бьемся о стекло, привлекая к себе ее полусознательное внимание, курлычем, и – произошло чудо – она обернулась к окну, подошла, отомкнула его и взяла нас на руки, поцеловала в белый пушистый лобик и, прижав к невинной груди, опустила на стол. Мы сделали, всё еще курлыча, пару шагов, но, увидев снова ее озорные ореховые глаза, сморщенную улыбку и ямочки на щеках, поняли, что нынче всё в порядке, что подавленного состояния у Маланьи больше нет, с чистой совестью выпорхнули в окно, на прощанье, совершив круг над ее таким же крошечным, как и она сама домом. Оставив дочь кузнеца одну и не увлекаясь чрезмерным подъемом, мы следуем к дому старосты. Как ни странно, но дом его пуст, а сам он, видимо, в поле обедает с кем-то из крестьян, и только несуразная Лизка убирается в сарае, пока корова на выпасе, моет загон, чистит пол и стены, от сырости поросшие грибком, и не ведает она, да и не поймет никогда, какие муки испытывала недавно ее подруга, готовая уже к отчаянному шагу, если бы не наше своевременное вмешательство в ход событий; да, у Лизки Карповой есть кавалер – он служит дворником в Петербурге, а когда заработает достаточный капитал, женится и заберет ее к себе; она часто по ночам представляет, как будет жить в столице, как мимо нее проедет, быть может, даже сам государь в отрытой коляске и улыбнется, а она улыбнется в ответ, кланяясь Его Императорскому Величеству или Высочеству – она точно не могла припомнить, но всё равно, не в этом суть, а в том, что это будет не помещик, не даже князь заезжий, а сам император, Самодержец Всероссийский, коему все обязаны в ножки кланяться, за ту заботу, которой он окружил каждого жителя Государства Российского. А пока она чистит коровник, ничуть не подозревая о том, что все ее мечтания о Петербурге тщетны, и никогда им не суждено осуществиться. Оставим наивную Лизку и вновь совершим резкий рывок к доброму синему небу, вдохнем душевный аромат смеси солнечных лучей и дневного пения птиц, приглушим волшебный вальс – всех героев мы посетили под видом голубки, ко всем наведались, ни одного не упустили; теперь они снова как на ладони: никто не остался в стороне от птичьего зоркого взгляда… Или всё-таки кто-то обделен божественной птицей, кого-то не приметил ее внимательный взгляд? Именно, так и есть: приходится в очередной раз снижаться с блаженного простора набранной высоты, опять перед нами крошечный, неприметный, будто заброшенный домик, мы планируем на конек и начинаем чистить перышки под приятным теплом проникающих по-детски симпатичных лучей; но, к глубочайшему нашему разочарованию, некая враждебная сила прерывает нас, не давая окончить приятный туалет, сметает в охапку и откручивает пушистую белоснежную невинную головку, и только ничего не понимающие оранжевые глазки часто-часто мигают от бессмысленного предсмертного мучения…

Кошка Машка довольно облизывалась, наслаждаясь пойманной добычей: такого прекрасного голубя она не ловила ни разу за всю свою жизнь, и теперь тщательно выискивала, чтобы перво-наперво отхватить у бездыханного тельца, распластавшегося у ее грациозных лапок.

X

Еще только часы собирались пробить четыре, как до ушей обитателей усадьбы Поликарпово донесся смешанный гул цокота копыт и лязга колес; Михаил Александрович, по праву хозяина и новорожденного, заранее вышел навстречу первому гостю; открытая коляска, запряженная великолепной парой орловских рысаков, несмотря на их остервенение и колоссальную скорость бега, остановилась перед парадным крыльцом дома как вкопанная, не без помощи отменного кучерского управления. Из нее, поблескивая на солнце узкими стеклышками пенсне, вышел, немного сутулясь, но с уверенной выправкой, статный широкоплечий молодой человек лет тридцати и, улыбаясь одними губами, что придавало его безусому лицу некую детскую непосредственность, протянул руку хозяину, который был выше его на целую голову; тот с привычным удовольствием пожал ее, кивнул на протокольные приветствия и безмолвно, одним жестом, пригласил его в дом. Гость, приглаживая рукой и так коротко стриженную белокурую шевелюру и нагибаясь вперед от явной близорукости, прошествовал внутрь особняка; его голубые часто мигающие глаза и курносый профиль, совместно с тонкими, почти невидимыми губами, свидетельствовали о западнославянском происхождении.

– Добрый день, пани Сандрин, – обратился он к Александре, которая расположилась на диване в гостиной, куда, пройдя террасу и несколько расположенных анфиладой комнат, он попал.

Его выговор несколько отличался от привычного диалекта: дело в том, что звук е он произносил не так мягко и сочно, как это делают уроженцы средней полосы России, а, совсем наоборот, то есть как э оборотное, кроме того, почти не смягчал согласные, где это делать необходимо, вот почему написанное выше приветствие в устах пана слышалось так: «Добры дэн, панэ Сандрын»; но обитатели дома уже давно не обращали внимания на произношение соседского помещика, довольно часто посещавшего с визитами их скромное жилище.

– Здравствуйте, пан Вацлав, – с наигранным равнодушием произнесла в ответ Александра Александровна, не отрываясь от деланного вязания.

– Позвольте же узнать: чем Вы заняты в такой час? – он подошел поближе и, держа руки за спиной, опустил лицо к самым пяльцам.

– Вы сами прекрасно видите – вяжу.

– И что же из этого, – он кивнул на рукоделие, – должно выйти?

– Вы слишком настойчивы, Вацлав, – она притворно посмотрела на него с укором, – но Вам, как близкому другу, скажу – это будет английский пуловер. Знаете, сейчас он просто необходим, когда зимой стоят такие сильные морозы.

– Я полностью разделяю Вашу точку зрения и восхищен находчивостью: действительно, как же зимой обходиться без пуловера?! Пусть, к примеру, возникла необходимость принести из сеней дрова, и ты, не находя ничего лучшего, чтобы не обморозиться, хотя и не надо даже выходить во двор, натягиваешь на себя тулуп, а в нем – скажу Вам по секрету – ой, как неудобно нести дрова; то ли дело в пуловере: одел через голову – и совсем не зябко, и движения не стесняет, ах, как подходяще. Теперь я буду мечтать вот о таком пуловере, покамест не выпишу его себе из Англии.

– Да, Господь с Вами, зачем же тратиться на английскую вещь: я Вам такой же свяжу, благо до зимы еще очень далеко. Какой цвет Вам импонирует?

Смекалицкий задумался по двум причинам: во-первых, он не знал какой цвет ему более всего идет, хотя и подозревал, что светлый, а во-вторых, никак не мог взять в толк: на кой черт ему сдался пуловер, когда он зимой иначе как в шинели и не ходит, а за дровами лакея посылает, но, чтобы не расстраивать беседы, он предложил:

– Будет лучше, конечно, если это Вас не затруднит, сделать так: в скорейшем времени я Вам пришлю шерсти и мерку, а после, для меня будет великая честь носить сей пуловер, сделанный Вашими драгоценными пальчиками, – и приложился к ручке, наконец-то освобожденной от опасных спиц.

Тем временем к ним незаметно присоединился Михаил Александрович, по-видимому, не случайно замешкавшийся, пропуская гостя в дом, а наилучшим образом демонстрируя мужскую деликатность в вопросах романтических отношений. Смекалицкий оборотился и, с улыбкой глядя на хозяина, протянул ему красиво устроенный в плотную подарочную малинового цвета бумагу сверток, также симпатично стянутый небесного цвета лентой:

– Примите в знак моей самой искренней дружбы и уважения, – произнес он, всё не снимая с лица слащавой, очень похожей на неподдельную, улыбки.

– Grande merci, – поблагодарил его Смернов и стал с напускным любопытством, но на редкость аккуратно, чтобы не испортить талантливо выполненную упаковку, развертывать презент, и наконец, обнаружил, что гость преподнес ему золотые часы на цепочке, – Недурственно, – пожевав губами, признался новорожденный, медленно вращая подарок, сверкающий в проникающем через стекла ярком свете.

Он еще раз отвесил Смекалицкому на этот раз благодарственный поклон и устроил часы в жилетный карман, где им и надлежит находиться.

К слову, к четырем часам, ко времени, назначенному для прихода гостей, хозяин переоделся, облачившись во фрачный костюм, блестяще-кремового цвета, не надевая для полноты картины лишь цилиндра, модного в западной Европе, так как, по его мнению негоже было находиться у себя дома в головном уборе, пусть и белоснежном; кроме того, под кремовый фрак он поместил нежно-серый жилет, а ноги облачил в светлые летние штиблеты.

– Прошу, расскажите, какие у Вас новости, – вновь заговорила Сандрин с уже приютившемся на противоположном дивану ослепительном кресле гостем.

– Какие приятные новости я могу вам поведать, – Вацлав искренне развел руки в стороны и принял скорбное выражение лица, – идет война. Я уже два года, как купил эти земли, а всё никак не могу обустроиться и положить себе первый доход; не знаю: то ли дело в том, что у меня работают одни бабы да старики, – хотя и у вас, наверняка, призвали всех лучших; то ли в том, что я веду хозяйство один без чьей-либо помощи, а это тоже, в известной степени, затрудняет достижение поставленной цели: выжать сейчас хоть какие-то крохи на вложенные немалые средства. А то ведь прогорю, как есть, вылечу в трубу без единого гроша за душой, а имение пойдет с молотка, правда, я не унываю – надеюсь, что окончание военных действий не за горами, и тогда при поддержке вернувшихся с фронтов, мне удастся получить, пожалуй, двадцать тысяч в год, не меньше.

– Помилуйте, драгоценный пан, – вступил внимательно слушавший его речь Смернов, – но, если я помню, Ваше имение составляет где-то с четверть нашего, – Смекалицкий напряг брови и кивнул, – кроме того, у вас нет пасеки и рыболовного промысла, – гость вторично проделал все предшествующие действия, – Так вот, я Вам откровенностью на откровенность сообщу, что в лучший довоенный год наши земли давали дохода не более чем в семьдесят тысяч, и это с учетом, как меда, так и рыбы – так что я, пожалуй, сильно усомнюсь в Ваших прогнозах относительно двадцати тысяч; уж поверьте моему опыту: я более пятнадцати лет занимаюсь ведением имения.

– Что ж, Михаил Александрович, – вздохнул майор, – Вы меня, как новичка на этом поприще, сильно остудили, придется еще раз сесть за бумаги и произвести расчеты заново; но всё же хватит о финансах – сегодня Ваш праздник, а Вы никак не оставите, хотя бы на один день мысли о хозяйстве. Признайтесь, даже в такой день не отказали себе в удовольствии навестить своих крестьян?

– Точно так, – ответила Сандрин, – как мы его не предупреждали о возможности поспать подольше, он снова поднялся ни свет ни заря и отправился к своему другу – старосте; я его просто не выношу – у меня такое впечатление, будто он стремится что-то утащить, так у него всё время бегают кругом крошечные глазки, он никогда не смотрит прямо в лицо.

– Не надо обижать Карпова, – вступился за него Мишель, – он – милейший человек, ты просто плохо его знаешь. Давеча он попросил свою дочь и еще какую-то девушку поздравить меня, это было так трогательно, что я не удержался и расчувствовался.

– Бедный, бедный братец! Как же мало тебе надо для счастья: любая крестьянская девочка доводит тебя до умиления, неслучайно, значит, всё время кто-то подглядывает из-под елок, когда ты сидишь в беседке – я думаю, все девушки этой деревни в тебя влюблены.

– Сандрин, пожалуй, ты утрируешь, правда, если учесть, что все здоровые парни сейчас воюют, то тогда, что в этом удивительного, если я – единственный представитель мужского пола не совсем уж старого возраста…

– Возраста Христа, – радостно вставил Смекалицкий, пытавшийся вклиниться в беседу, ушедшую в не очень интересное для него русло.

– Пусть даже и возраста Христа, – недовольно продолжил речь Смернов, усиливая с каждым последующим сказанным словом свою интонацию, – если они все влюблены в меня, то будут лучше работать, делать так, чтобы мне было только лучше, а если будет лучше мне, значит, будет лучше всем нам и, в том числе, опять же им, поэтому, я заключаю, что эта гипотетическая любовь к ним вернется в материальном виде сторицею.

– Ну, раз ты так считаешь, – с усмешкой ответила Александра, – то не стану тебя переубеждать. А что Вы скажете, Вацлав?

– Увы, не знаю точно. С одной стороны, эта точка зрения всё-таки имеет право на существование, а с другой, – по-моему, наш дорогой Михаил Александрович кощунствует над своими крестьянками, давая любить себя издали, а взамен ничего не обещая, кроме того, надобно спросить, как к такому положению вещей относится Татьяна Антоновна?

– Да, бросьте Вы, не надо раздувать из мухи слона, – ослабил напряжение разговора новорожденный, – по-моему, Вы, ну очень сильно, преувеличиваете проблему, которой вообще нет. Что может быть у меня с заурядною крестьянкой; и учтите еще, я – верный муж, и никогда, ни при каких обстоятельствах своей жене не изменял и не изменю, и все это прекрасно знают. Так что нечего высасывать из пальца несуществующие препятствия.

Как раз сейчас Михаил Александрович, в запале поднявшись со своего пуфа, где он сидел всё это время, скрестив руки и ноги, услыхал новых пришельцев, пожаловавших к нему на празднование.