Текст книги "Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть III. Вниз по кроличьей норе"

4

Приветствую тебя, о смачнейший из плевков природы! Пишу тебе при свечах – электричество, как обычно, отключили…

Глава I. Структура личности

Для начала я попытаюсь построить модель человеческой личности, как я ее себе представляю в последнее время. Она во многом совпадает с моделью, предлагаемой нашей советской психологией, с включением элементов фрейдизма, собственных мыслей и еще бог знает чего. Так вот:

Личность можно представить себе в виде двухэтажного здания с подвалом. Каждому этажу соответствует определенная область мозга. Подвал (его можно назвать «субэго») – это биологические инстинкты, которые гнездятся в старых, глубинных областях мозга. Они имелись у животных еще тогда, когда человека и в помине не было, и достались ему чисто генетическим путем от отдаленнейших предков. Сюда входят, например, инстинкт самосохранения, продолжения рода и т. д. У меня есть подозрение, что в дальнейшем старые зоны мозга станут атавизмом. Но пока до этого еще ой как далеко!

Первый этаж – «эго». Это то, что обычно называется рассудком. Зона обитания – кора головного мозга. Зачатки «эго» имеются у животных, но оно резко увеличилось у предков человека, и уже у неандертальцев не уступало современному.

Известно, что у неандертальцев были слабо развиты лобные доли мозга – наиболее поздние его отделы. Они развились по-настоящему лишь у современного человека. При удалении лобных долей человек сохраняет способность мыслить, но теряет способность жить в общении с другими людьми, теряет какие-то «социальные инстинкты». Таким образом, «суперэго» – это сверхмощные статические стереотипы, регулирующие взаимоотношения человека с людьми; они составляют фундамент любой морали, являются, по сути дела, общечеловеческой (т. е. коммунистической) моралью, а в просторечии – обычной совестью.

Но, к сожалению, суперэго не исчерпывается общечеловеческими стереотипами. На них наслаиваются новые, менее прочные, но тоже мощные стереотипы – так называемая классовая мораль. Она приспосабливает человека к существованию в классовом обществе, т. е. обществе несправедливом, а потому и сама отчасти неизбежно несправедлива и противоречива. Лишь в будущем коммунистическом обществе с исчезновением классов исчезнет и классовая мораль, и останется лишь изначальная, общая для всех мораль человечества. Пока же наши лобные доли засорены благоприобретенным мусором, подгоняющим нас к среднему типу для данного общества, класса, слоя.

Но в истории общества бывают моменты, когда оно переходит от одного общественного строя к другому, а тем самым от одной господствующей морали к другой. Естественно, что в эти переходные периоды мораль становится неустойчивой и появляются на свет божий целые «аморальные поколения», не имеющие твердой системы нравственных ценностей. Старая мораль отмирает, но пока еще жива, а новая еще только зарождается. Отсюда и то смешение нравственных критериев, «бога и дьявола», которое ты видишь в своих соучениках. Поколение, к которому мы принадлежим (во временном плане), является порождением и жертвой своего неустойчивого, революционного времени.

Глава II. За жисть

Таперича я с помощью этой модели попытаюсь выколупать, почему же мы с тобой оказались как бы вне своего поколения (а мы принадлежим все же к одному поколению, хотя и с нюансами). Прежде всего, мы, видимо, относимся к лучшим представителям рода гомо сапиенс с отлично развитыми передними отделами мозга и тем самым являемся от природы в высокой степени общественными животными, с чуткой совестью и умением понять, вжиться в бóльшую часть двуногих. Т. е. наше первоначальное, «общечеловеческое» суперэго обладает большой мощностью и стойкостью. С другой стороны, позднейшие слои классовой морали у нас патологически (для данного общества) ослаблены. С чем это связано у меня – понять нетрудно. В детстве я жил в изоляции от сверстников, вообще очень мало общался с людьми, находился в некой искусственной, тепличной атмосфере, в которую не проникало влияние современности. Я всегда был (и остался отчасти) жителем больше своего внутреннего мира, чем реального внешнего. Так что слой в суперэго, соответствующий моему времени, у меня остался очень тонок (хотя он, конечно, есть). Ну, а с тобой отчасти происходило то же самое (в меньшей, правда, степени), а во многом помог тебе избавиться от верхних наносов в суперэго я, старательно разъедая их еще непрочные пласты «ядом критики». Вот таким-то образом мы и оказались обладателями совершенного суперэго в несовершенном еще мире, со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Вот и объяснение твоего нынешнего состояния, всех твоих депрессий и стрессов: мир не живет по законам твоего суперэго и тем самым не дает и тебе жить с ним в согласии.

Ну а где же выход? Я тебе прямо скажу: никакого настоящего выхода нет, разве только изобрести машину времени… Противоречие это вполне реальное, и ликвидировать его вообще нельзя. Но тем не менее выходы «локальные» есть, все они были многократно опробованы и закреплены в литературе (не только, но мне она ближе).

1. Поддаться среде, изнасиловав свое суперэго; «быть как все», делать вид, что твое суперэго «в порядке»… Нечто подобное ты можешь пронаблюдать на примере папаши – пример весьма грустный, говорящий о неприятностях, ждущих соискателя на этой дорожке.

2. Более высокая ступень – сознательный рационализм (прочел ли ты «Что делать?»). Выбирать рассудком решения, соответствующие оптимальному удовлетворению как себя, так и общества (других людей)… Когда-то я написал нечто подобное на своем знамени. Но, к сожалению, все это лишь красивая иллюзия…

3. Попытаться вообще игнорировать внешний мир, влезть с головой с себя самого и в Дело, этакую «башню из слоновой кости», или в семейную жизнь, или хоть в толчок… Но все это тоже лишь иллюзия, и болезненность противоречий при этом не только не устраняется, а подчас даже усиливается.

4. Несмотря ни на что, жестко держаться за свое суперэго, следуя ему в своих поступках всегда и везде, не поддаваясь ни среде, ни рассудочным блокам. «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идет на бой!» Не позволять себе ни малейшей слабости, стойко держаться под ударами извне… Классический пример – Рахметов. Впрочем, есть еще более классический – Дон Кихот собственной персоной. Очень интересно, что, выбирая такой путь, субъект обычно посвящает свою жизнь борьбе (в той или иной форме) за установление на Земле общества, соответствующего его суперэго! Не миновала эта дорога и меня. Но сейчас не требуется идти в подполье или палить по классовому врагу, и я, как уже говорил, решил посвятить свою жизнь физике с целью скорейшего построения материальной базы коммунизма. Это звучит дико, но даю слово, что я именно так и выбрал физику, а не что-либо другое. Познакомившись с марксизмом, я понял, что «материя первична», т. е. преобразовать мир легче всего с помощью физики, а не чего-либо другого. К сожалению, моего энтузиазма хватило ненадолго. Тут прав Рахметов, который не допускал даже самых невинных послаблений, компромиссов, – иначе затянет незаметно проклятое болото приспособительства…

Поэтому тебе необходимо заняться собственной личностью. Очисть себя от шелухи чужой тебе морали, попытайся вести себя так, как требует твоя совесть, нравственные чувства, а не трусость и приспособительство. Ищи себя, ощути всей душой, что живешь правильно, – и вот тогда ты приобретешь и духовную, и творческую силу. В общем, дерзай, братец! Хватит пускать пузыри, жить надо, как человек! Заполучил суперэго у будущего, так и не рыпайся. Кстати, тебе я советую то же, что и себе самому. Ну, чао, крошка. Читай хорошие книжки, живи и творись.

Боря.

Вообще-то Фурман только и делал, что читал. Его подлинная жизнь протекала внутри чтения. Но тем бессмысленнее и постыднее казалось ему его вынужденное «дневное» времяпровождение. В окно его комнаты на двенадцатом этаже была видна закатная половина неба, и часто по вечерам, глядя на разворачивающиеся над горизонтом пламенные битвы, он с тоскливой завистью думал об огненно-собранных людях, которые где-то там, на невидимом «далеком фронте» плечом к плечу самоотверженно борются и погибают ради других. А он, словно отставший от своих боец, пораженный какой-то нелепой «детской» болезнью, прозябает в этой затхлой дыре, в которой ничего, ничего не происходит, кроме чтения, плохих отметок, дворового футбола и жалких школьных пьянок…

Как-то во время большой перемены ребята затеяли в полупустом классе возню. На Фурмана, заглянувшего туда через открытую дверь из коридора, кого-то мощно толкнули, он отлетел назад, ударился спиной о чье-то хрупкое тело и повалился на него, успев с испугом подумать, что это девчонка. Вскочив, Фурман увидел странное мальчишеское лицо с обиженно-беспомощным выражением, виновато пробормотал «извини» и стал помогать парню подняться, уже узнав его – это был известный хулиган-семиклассник по кличке Седой. Говорили, что он водит дружбу с настоящими уголовниками. Как раз неделю назад, когда все гурьбой возвращались домой после футбола, им повстречалась жутковатая компания Седого. Большинство ребят струхнули, но при сближении выяснилось, что некоторые из них чуть ли не приятельствуют с этой стаей, и Фурману вместе со всеми довелось пожать его вялую ладошку. Ростом он был Фурману по плечо, худенький, с длинным ежиком неопределенно-пепельного цвета; его тяжелые веки с пушистыми ресницами всегда были наполовину опущены, отчего взгляд казался холодным и наглым. Но странное впечатление «прожженности» придавали этому мальчишескому лицу не глаза, а серовато-желтая, болезненно высохшая кожа с глубокими морщинами. Видно, детский организм все же не справлялся с теми нагрузками, которые ему приходилось испытывать…

Поднявшись с помощью Фурмана, Седой стал озабоченно отряхиваться, а потом вдруг резко пихнул Фурмана в грудь. Он был намного легче, поэтому Фурман даже не сдвинулся с места, только удивленно воскликнул: «Ты чего?!» Седой хотел повторить свой тычок, но Фурман машинально отбил его руки: «Слушай, чего ты ко мне лезешь?» – «А хули ты меня толкнул, сука», – хрипло сказал Седой. «Да меня самого толкнули! Я случайно на тебя упал…» Но Седой без разговоров вцепился в отвороты его пиджака и попытался сделать подножку – раз, другой, третий – всё как-то неудачно. Некоторое время они раскачивались и пританцовывали, внимательно глядя друг другу на ноги, – смешная парочка, – а потом малыш сбоку размашисто мазанул кулаком Фурману по губе. Сдержав ярость, Фурман крепко обхватил его и… возникла дикая патовая ситуация. Вокруг продолжалась обычная школьная суета: кто-то бежал по коридору, рядом болтали девчонки, из класса доносился грохот. А Фурман удерживал в вяжущем объятии маленького страшного мальчишку, который безнадежно тужился, брыкался и матерился: «А ну пусти, тварь! Убью!.. Сейчас получишь у меня!» – «Ты ведь меня уже ударил. Давай будем считать, что ты мне уже отомстил». – «Пусти руку, гад… Ты еще не знаешь, с кем связался!» – «Знаю-знаю… – печально отвечал Фурман. – Только я не собираюсь с тобой драться. Ты зря стараешься». Однако Седой извернулся и двинул ему коленкой между ног, лишь чуть-чуть не достав до цели. Фурману пришлось удвоить оборонительные усилия. Одновременно он продолжал с отчаянной настойчивостью объяснять своему чудовищному пленнику, что толкнул его не по своей воле и при этом сразу извинился, но если надо, готов извиниться еще столько раз, сколько потребуется, а драться с ним не будет, потому что для этого у него нет ни причины, ни желания. В ответ Седой с пеной на губах изрыгал какие-то фантастические ругательства, и Фурман говорил ему, как маленькому: вот это да, здорово, а еще что-нибудь такое же можешь придумать?..

Бедному Седому, привыкшему наводить страх одним своим появлением, конечно, уже до смерти надоела вся эта бесплодная возня и нелепые разговоры, особенно учитывая наличие зрителей (пусть и изображавших равнодушие), но он упорно отказывался дать обещание, что не будет драться, а без этой смешной клятвы Фурман боялся его отпустить. В ответ на бессильное детское обвинение в трусости Фурман сказал, что они оба прекрасно понимают, что честная драка между ними невозможна: «Ты сам-то послушай свои угрозы и то, что ты говоришь про своих друзей… Спасибо за приглашение, но у меня нет таких друзей, которые захотели бы драться с твоими. Я вообще в этом районе первый год живу. Кроме тебя, больше никого здесь не знаю…»

В нужные моменты мышцы Фурмана сами собой напрягались, гася яростные рывки схваченного им опасного собеседника, его речевой аппарат без задержки производил удачные реплики, восприятие было необычайно обострено: он ощущал близкий кисловатый запах табачного перегара, слабые струи холодного свежего воздуха из открытого в классе окна, отчетливо, до ниточки, видел плетение ткани на рукаве своего потертого серого школьного пиджака, слышал одновременно множество звуков с разных сторон, – но все это было лишь бутафорией, отвратительным спектаклем, и самое ужасное, что откуда-то сверху, из белых ватных облаков, за этим позорным действием наблюдали главные зрители фурмановской жизни: взволнованный Боря, растерянные бородатые старики Толстой и Достоевский и холодно насмешливый доктор Чехов… Это ведь они научили Фурмана вести себя так – и что теперь?!

Уже прозвенел звонок на урок, кто-то из ребят попытался по-свойски уговорить Седого успокоиться, но тот так зашипел, что доброжелатели в испуге отступили. Спасителем оказалась проходившая мимо завуч: мол, в чем дело, почему вы еще не в аудитории, чтобы через секунду здесь никого не было, а ты, Седов, смотри у меня… На прощанье Седой пообещал встретить Фурмана на выходе из школы.

Учительницы все еще не было, и знающие ребята с бодрыми улыбками сказали, что Седой вряд ли исполнит свои угрозы. Тем более что Фурман его не бил. Но на всякий случай можно ведь просто пораньше уйти с уроков…

Место Фурмана было за первой партой в ряду у окна. Посидев минутку, он ощутил во рту слабый привкус крови и почувствовал тяжесть в нижней губе – видимо, она слегка поранилась о зубы при ударе… Внезапно до него начал доходить весь кошмарный смысл случившегося (точнее, его неминуемые последствия), и он едва не завыл от отчаяния и одиночества. Заступаться за него никто не станет, а тех, кто будет поджидать его на выходе из школы, он легко мог себе представить. Картины одна страшнее другой замелькали перед ним. Спасаясь от подступающего мрака, он вырвал из середины тетрадки двойной листок и стал быстро писать своим разборчивым почерком:

Главные недостатки движения комсомольцев под рук-вом И. Смирнова

Стихийность движения, отсутствие какой бы то ни было определенной цели и планов.

Отсутствие четкого рук-ва со стороны партийных и комсомольских кругов.

Стремление рук-ва к массовому привлечению безыдейных и асоциальных лиц и групп к движению «протеста». Примером подобной полит. активности служит движение молодежи на Западе и в Лат. Америке.

Нет, все это было не то. Нужно говорить о главном – о причинах. Он перевернул лист и начал писать на внутренней стороне разворота:

Отсутствие классового сознания, рев. активности, незнание основ теории марксизма-ленинизма.

Частнособственническое, мелкобуржуазное, эгоистическое мировоззрение, воспитываемое в семье и школе.

Абсолютное невежество, бескультурье, незнание и непонимание норм коммунистической морали и вообще неразличение добра и зла.

Массовое пьянство, мелкое хулиганство.

Цинизм, разврат и опошление лучших чел. чувств.

Все это порождено несоответствием между реальной обстановкой формального отношения к пропагандируемым лозунгам и бездействием, даже против…

Он собирался написать «противодействием», но тут его соседка Надя заглянула в его листочек, сделала большие глаза, озабоченно покачала головой и сказала: «Сашка, ты в своем уме? Давай-ка лучше поиграем в “морской бой”». Фурману было все равно, лишь бы отвлечься, и он на соседней страничке начертил два игровых поля. Первую партию он довольно быстро проиграл, вторую выиграл, третью проиграл в упорной борьбе, а в четвертой победил с большим преимуществом. Наде уже наскучило сражаться, и она, взяв фурмановский листок, вывела снизу на последней странице крупными жирными буквами:

САШКА

А потом на пустом месте слева почему-то нарисовала большой темный крест.

Следующие два часа Фурман угрюмо прощался с жизнью. Ему было очень жалко себя, но он твердо решил, что убегать и прятаться от этой мелкой районной шпаны не будет. Главное, что он не сделал ничего плохого и ни перед кем не виноват. А сегодня они его найдут или завтра – какая разница?

Но ни перед школой, ни по дороге домой его никто не ждал, и он тщетно убеждал себя, что радоваться отсрочке глупо – Седой просто не успел оповестить своих.

До вечера Фурман кое-как продержался, а когда лег, жалкие рациональные преграды рухнули и страх начал крутить свое бесконечное кино. После множества унизительнейших эпизодов с применением разнообразных форм насилия сюжет застрял на одном чрезвычайно болезненном моменте: Седой бьет Фурмана коленом по яйцам. Когда это произошло в двадцатый раз подряд, сознание сдалось окончательно. Первобытное сновидческое тело героя вышло на тропу войны и занялось неотвратимым возмездием: найти и кастрировать, кастрировать гада! – откуда-то взявшимся ржавым серпом, складным ножом, палкой от забора, голыми руками…

Он промучился еще два дня, но ребята оказались правы: Седой со своей сворой так и не появился.

Надя, с которой Фурман на некоторых уроках сидел на одной парте, занимала в классе особое положение. В отличие от нескольких других пользовавшихся вниманием девушек, парни уважительно считали ее «своей в доску», а она относилась к ним с покровительственной заботой, иногда царственно приближая к себе кого-то одного. Во время зимней поездки на Валдай, уже на обратном пути, когда их три с лишним часа укачивало в кузове грузовика-вездехода на глухом бездорожье, именно Надя по-сестрински позволила сидевшим рядом замерзшим мальчишкам прижаться и безвольно прикорнуть у нее на плечах и коленях. Фурману тогда тоже посчастливилось согреваться ее теплом… Впрочем, она могла и резко выругаться, и треснуть того, кто вызвал ее мгновенное недовольство, – в подобных случаях «пострадавший», криво посмеиваясь и потирая больное место, предпочитал быстренько отбежать от нее подальше. Учеба Надю не занимала, а учителя почти никогда не вызывали ее к доске. На уроках она обычно играла с Фурманом в «крестики-нолики», «слова» и «морской бой». Однако пару раз у них случались серьезные разговоры по поводу каких-то происходивших в классе событий, и Фурмана поразило обнаружившееся у Нади абсолютное отсутствие лидерских амбиций. Она смотрела на мир со спокойной грубоватой трезвостью и очень четко знала свое место, хотя в том, что касалось лично ее, была по-взрослому свободна и независима.

С наступлением последней школьной весны девчонки словно спохватились, и классные вечеринки заметно «потеплели». На одной из них быстро захмелевший Фурман, опасно раскачиваясь вместе с высокой стройной Надей под грохочуще-интимную музыку, тоскливо решил наконец «быть как все», и его правая рука начала незаметно переползать по телу партнерши, подбираясь к ее левой груди. Выдвинутый вперед большой палец уже вступил в осторожный контакт с упругим круглым холмиком, но тут Надя дернулась: «Сашка! Ты что это делаешь?! А ну, прекрати сейчас же!» «Да-а, всем другим почему-то можно, а мне нельзя?..» – с пьяной обидой тихонько пробормотал Фурман. «Что ты сказал? Ты с ума сошел? Считай, что я этого не слышала. Ты ведь не хочешь, чтобы я на тебя обиделась?» – «Нет». – «Тогда убери, пожалуйста, свою руку на место и веди себя хорошо. Договорились?» Фурман стыдливо кивнул.

Дождавшись конца танца, он плюхнулся на диван и погрузился в отчаяние. Конечно, Надя поступила правильно, и он должен быть благодарен ей за то, что она не позволила ему опуститься до пошлого «лапанья»… Господи, ну почему, почему ему нельзя быть «как все»?! Вон ведь что выделывают сейчас руки того, с кем она пошла танцевать. Что ей, жалко было немножко притвориться?.. На Валдае одна из девчонок обозвала его «тюфяком». И точно – мерзкий, никчемный тюфяк!..

Да чего ты так разнылся-то, удивился он самому себе. Неужели только из-за того, что тебе не удалось кого-то полапать? Ну, а если бы удалось – что это изменило бы в твоей вонючей жизни? Ничего? Тогда сиди и не рыпайся.

5

Поскольку вопрос о поступлении в институт для Фурмана больше не стоял, он решил, что и школьные выпускные экзамены сдавать не будет: мол, не нужны ему все эти бессмысленные унижения и лицемерие, а без аттестата о среднем образовании он как-нибудь проживет, – в крайнем случае, если очень понадобится, закончит вечернюю школу. Родителей, конечно, чуть удар не хватил, когда он им об этом сказал, но они уже просто не знали, что с ним делать. Да и сам Фурман, несмотря на свою браваду, с трудом представлял, чем он займется после того, как ему не надо будет каждый день ходить в школу. Пойти в водители троллейбуса? Почтальоны?.. К счастью, еще несколько месяцев об этом можно было не думать.

Вскоре с Фурманом произошла еще одна нелепая история. Из школы он обычно возвращался вместе с Костей Абдурахмановым – веселым кареглазым блондином, жившим в соседнем доме. В тот день Костя был чем-то заметно огорчен и в ответ на расспросы Фурмана признался, что у него неприятности: он взял у одной из девчонок книжку и где-то ее посеял. Всё бы ничего, но оказалось, что книжка принадлежала не самой девчонке, а ее родителям, и они потребовали ее вернуть. Девчонка пока не сказала им, что книга пропала, потому что из-за этого у нее дома будет грандиозный скандал. Короче, теперь он должен где-то найти точно такую же книжку. Может, стоит наконец записаться в библиотеку и спереть оттуда? Фурман поинтересовался, что за книжка, и Костя, чертыхнувшись, сказал, что это том из собрания сочинений Виктора Гюго с романом «Человек, который смеется». Слегка подивившись про себя интересам одноклассников, Фурман сочувственно покачал головой: да, если из собрания сочинений, то вариантов нет. Если только в букинистических магазинах поискать…

Через несколько дней он спросил Костю, удалось ли ему найти книжку. Костя не сразу понял, о чем идет речь, но потом сказал, что с этим все глухо. Наверное, ему придется пойти и во всем покаяться, так как родители девчонки уже рвут и мечут, а она сама плачет и обвиняет его в том, что он ее подставил. Он даже готов отдать стоимость книги деньгами, но, похоже, родителей это не устроит…

Точно такой же пятнадцатитомник Гюго темно-изумрудного цвета стоял у Фурмана дома. Он еще в седьмом классе прочел его почти целиком, и, если честно, «Человек, который смеется» ему совсем не понравился. (Правда, там было одно эротическое место, где описывалась техника «глубокого» поцелуя с использованием языка, и эта мерзость буквально насквозь прожигала мозги невинного читателя.)

Внезапно Фурмана охватил неудержимый порыв благородства, и он решил «спасти» друга Костю и эту девчонку – принеся при этом в жертву никчемного себя, а точнее, часть своего будущего наследства. Он понимал, что собрание сочинений без одного тома сильно потеряет в цене. Но ведь родители не собираются в ближайшее время продавать его и уж тем более – перечитывать этот дурацкий роман! В конце концов, можно будет докупить этот том в букинистическом…

Костя совершенно не ожидал такого подарка, но отказываться не стал. Однако сразу после этого их отношения необъяснимо испортились, и недели две Фурман возвращался домой в одиночестве.

Когда он сообщил о своем поступке родителям, они были в шоке. Мама заявила, что буквально несколько дней назад ей захотелось перечитать именно этот роман и что так ведут себя только сумасшедшие и наркоманы – тайком выносят вещи из дома; а я и есть сумасшедший, могу даже справку тебе показать, не преминул отметить Фурман; папа же лишь с недоверчивым изумлением поглядывал на сына и молча качал головой, в которую происходящее явно не укладывалось.

Между тем Боря на своей далекой Камчатке тоже не дремал. В середине апреля он – видимо, отвечая на мамины вопросы – писал:

Дорогая мама!

Должен порадовать тебя тем, что никаких планов на будущее у меня пока попросту нет. Думаю, что до приезда в Москву в этом вопросе вряд ли возможно какое-то прояснение. Могу лишь сказать, что: 1) я собираюсь усиленно заниматься шахматами и играть в турнирах; 2) я не собираюсь работать в школе; 3) если я и буду где-то работать, то при условии, что не буду очень загружен, не буду уставать, от меня не потребуется творческой активности и мои чувства не будут возмущаться этой работой. У меня нет особого желания работать с людьми и тем более – с детьми. Шахматами я хочу заниматься, потому что эта деятельность (игра, творчество) доставляет мне ни с чем не сравнимую интеллектуальную радость. Разумеется, удовольствие мне доставляет только хорошая игра, поэтому мне надо много работать над совершенствованием своей игры. Ясно, что лучше всего заниматься в качестве основной работы тем, что тебе доставляет удовольствие, т. е. для меня – шахматами. Но тренером я пока работать не могу. В идеале лучше всего не работать нигде, пока я не смогу жить только игрой, но когда это будет – и будет ли, – одному богу известно. Денег у меня хватит больше чем на год наверняка (больше 2 тысяч). Но в принципе я не отказываюсь поступить на работу, удовлетворяющую вышеприведенным требованиям. Спешить искать работу я не собираюсь – надо осмотреться, подумать, а дальше будет видно.

Ты все со смаком описываешь Сашины аномалии, констатируешь факты и т. д. Но от этого никому не легче. Если не можешь на него повлиять, то лучше оставь его в покое. Пусть сам ищет «пути к истине». Тем более что у каждого свои пути. Чтобы избежать конфликтов, относись к нему как к личности, а не как к больному ребенку. Это у тебя старческий маразм (или, точнее, «материнский» маразм). Охотно верю, что родители (глупые) по инерции все еще считают взрослых детей неразумными младенцами, хотя надо еще выяснить, кто ближе к младенчеству – дети или сами родители. Когда тебя в 17 лет учат, как держать ложку, естественно, хочется стукнуть этой ложкой по голове учителя. Постарайся найти в себе хоть какие-нибудь зачатки материнской чуткости и любви. А пока вы только всеми силами ухудшаете его положение. Впрочем, я не знаю ваших там отношений, и разбирайтесь сами как хотите…

Среди всей этой тоскливой суеты вдруг произошло чудесное событие: позвонил Юра из психбольницы. Оказалось, что он уже давно разыскивает Фурмана и почти потерял надежду найти его – ведь тот переехал и никому не оставил ни своего нового адреса, ни номера телефона. А все очень хотят его увидеть. Кстати, скоро состоится очередной сеанс, и он может считать этот звонок официальным приглашением. Взволнованный Фурман на следующий же день поехал в отделение – и действительно, там все обрадовались его появлению: и Юра с Олей, у которых продолжал развиваться нежный роман, и повзрослевшая женственная Женя, и ничуть не изменившийся ироничный Рамиль, и Таня, и еще куча старых знакомых, включая быстро признавших его собачек. Кстати, их теперь стало четверо – полтора месяца назад Эрна родила серенькую дочку, похожую на немецкую овчарку (это при черно-белом Марсе и черно-рыжем Рексе – хотя кто из них был отцом, неизвестно). У щенка до сих пор не было клички, и на прощанье Фурману предложили подумать над тем, как назвать «новенькую».

Он отнесся к этому предложению очень серьезно, посвятив несколько дней перебору вариантов. Неопределенность с отцовством и «общинный» образ жизни собак подталкивали к созданию некой аббревиатуры, учитывающей всех возможных участников события, и в конце концов он остановился на МЭРи (Марс – Эрна – Рекс). Необходимая в женском роде «и» на конце могла бы означать скромное «и другие». Имя прижилось, и Фурман был этим очень горд.

В школе все уже тревожно готовились к экзаменам, уроков на дом задавали мало, и он теперь ездил в больницу чуть ли не через день. Родителям это очень не нравилось. С трудом сдерживаясь, мама говорила: «Я просто не могу понять, что ты там делаешь и зачем тебе все это надо». – «У меня там друзья, и я с ними общаюсь, потому что здесь у меня друзей нет. А если ты боишься, что я снова захочу лечь в больницу, то могу тебя утешить: я не собираюсь это делать», – с насмешливой Бориной надменностью отвечал Фурман.

На самом деле эйфория от встречи у него уже прошла, и он отдавал себе отчет в нелепости своего «гостевого» статуса.

Во время одного из его визитов вдруг потребовалось срочно произвести генеральную уборку собачьих помещений (грозила нагрянуть какая-то инспекция). Юра в этот день отсутствовал, а его нынешний тихий помощник Володя в одиночку явно не справился бы с авральным заданием, поэтому сестры попросили Рамиля помочь ему. Фурман добровольно присоединился к ним, тем более что работа была ему хорошо знакома: выскоблить «пол» до твердой земли и насыпать сверху уже принесенный чистый песок. Заодно можно было и поговорить.

Правда, настроение у Рамиля оказалось не самое лучшее. Он был недоволен всем на свете, всюду видел какие-то козни и беспощадно разоблачал всех окружающих. Поначалу Фурман лишь мягко посмеивался, но Рамиля несло, и он говорил со все бóльшим ожесточением. По его словам, на следующий же день после выписки он собирался подкараулить на улице воспитателя отделения Владимира Андреевича и «как следует набить ему морду». За что конкретно, Рамиль так и не объяснил – мол, есть за что. (Тридцатипятилетний Владимир Андреевич, бывший актер и спортсмен, появился в отделении прошлым летом, когда БЗ ушел в отпуск. Как выяснилось, за год отношение к нему очень изменилось, и теперь многие отзывались о нем с большим раздражением. Однако к «приходящему» Фурману Владимир Андреевич проявил такое внимание, что тот даже принес ему пару своих наиболее удачных школьных сочинений и стихи.) Рамиль с одинаковой злобой говорил и о девушках, и о БЗ, и даже о собаках, что было совсем уж смешно. Впрочем, шутки Фурмана, а главное, его иждивенческий образ жизни ему тоже чрезвычайно не нравились, и в какой-то момент они едва не поссорились по-настоящему – но не из-за «идейных» разногласий, а просто потому что Рамилю, как видно, надоело работать, и он начал халтурить: плохо очистил свой участок от грязной земли, лишь для виду присыпал его тонким слоем песка, да еще и стал разводить по этому поводу целую философию. Фурман упрекнул его, Рамиль ответил резкостью… В общем, Фурман уехал из отделения расстроенным.