Текст книги "Царевич Димитрий"

– Даю тебе три дня на думу, – продолжал он, заметив некоторое её колебание. – О пользе своей смекни, братьев вспомни, устремись душой ко Господу. А в воскресенье явишься ты в соборе за обедней и будешь говорить.

– Не согласна я! – твёрдо и решительно отрезала Марфа. – А коли выведешь перед народом, то буду плакать и рыдать, ничего не сказавши… Отпусти меня!

– Так ты мыслишь, – бросил он гневно и строго, как на допросах арестованных, – что вор Гришка есть твой сын и царевич? Так, что ли?.. Отвечай прямо!

– Не ведаю!.. Не мучь меня!..

– Не лги, подлюга! – закричала опять царица. – Нет боле сил слухать язык твой сучий! С тобой не тут, а в застенке говорить надо!

– Ныне мочно тебе, Марья Григорьевна, облаять меня, бедную, – елейно ответила монахиня и добавила с нескрываемым, злым ехидством: – А вот ежели бы Господь тебя сподобил на моём месте побывать, так ты иначе…

– Что? На твоём месте?!. Да ты смеешь здесь!.. Мне!.. Вот тебе!!. – И она, вне себя от злости и досады, схватила со стола медный подсвечник с горящей свечой и бросила его в Марфу. – Будь ты проклята, вошь поганая!.. Кха!.. Тьфу!.. На! Жри!

Ушибленная подсвечником, облитая воском, оплёванная Марфа плакала, закрывшись руками.

– Господи, помилуй! – сказал царевич. – Успокойся, матушка!

– Уведи её! – кивнул царь Семёну Годунову Тот сейчас же вытолкнул монахиню в дверь, крикнув вслед: «Проводить к Ивану Лысому до моего указу!»

– Она не так глупа, как в молодости была, научилась мыслить и вредна ужасно! Отомстить нам хочет!

– Не повелишь ли, государь, убрать навовсе злую бабу?

– Того и не думай, Семён! То не в пользу нам будет.

– Зазналась, паскуда! – не унималась царица. – Заелась в монастыре своём: ничего постного-то на морде нету! С жиру бесится!

– Сие, может, и правда. Заутра её назад отправить! Да напиши игуменье, Семён Никитич, и приставам тоже, что треба пост на неё наложить сугубый, чтобы окромя единой просфоры да ковша воды иной пищи не вкушала бы, и бденье молитвенное, ночное в ней поощрять, дабы от злобы дьявольской освободиться ей.

– Авось подохнет, сволочь! – не утерпела докончить царёву мысль супруга.

– Довольно, мать! Надоело! – И обратился к Фёдору, меняя разговор: – А получил ли ты, сыне, новые книги, что из Киева прислали? Яз велел тебе передать.

– Получил, батюшка, благодарствую. То книга – Апокризис, да грамматика Зизания станком печатаны во граде Вильне. Чтити буду их с боярином Иваном Палычем. А ещё картины голландские, тож печатные, там были: люди с козьими ногами нарисованы и девки вот по сие место голые.

– Говоришь, голые?

– Так, батюшка, и груди у них на виду.

– Срам какой! – сказала царица. – И смертный грех! Смущают душу малютки нашего! Сбегай за ними, Феденька! Покажи отцу!

– А не поздно ли, – возразил царь, – ныне картины глядеть?

– Государь! – сказал Семён Годунов. – Напомнить ты указал о грамоте воеводе казанскому. Готова грамота сия.

– Ну, сыне, пора тебе на покой, а мне дела решать! В другой раз потолкуем. Пойдём, Семён Никитич! Доброй ночи, Марья! Раздевать меня не ходи – спать ложися.

– Храни тебя Господь. Во имя Отца и Сына!.. – Она перекрестила его и поцеловала руку.

Царь, сопровождаемый Семёном Никитичем и предшествуемый двумя стольниками с зажжёнными свечами, направился по сложным, дотоле не освещенным переходам и лесенкам в свои покои – в маленькую, удалённую от всех горенку, где обычно занимался делами. Комнатка эта была замечательна: отделяясь от всех других каменными стенами, она имела единственный вход, и притом столь низкий, что пролезть в него можно было, лишь согнувшись чуть не в пояс, – неудобство, явно рассчитанное на охрану от нападения. С обеих сторон каменной стены тут были привешены массивные дубовые двери, красиво и весьма прочно окованные медью, с толстыми засовами. Очевидно, не слишком уверенный в преданности своих подданных, Борис Фёдорович создал себе здесь некоторое надёжное убежище – домашнюю крепость на всякий случай.

В одной из стен комнаты были прорезаны три щелевидных окошка, выходившие на двор на высоте третьего этажа. Посредине стоял покрытый сукном стол с бумагами; в углу – с полсотни всяких икон и образков и сзади небольшая изразцовая печка. Сравнительно скромное убранство довершалось красующимся на подставке золотым кубком, первым подарком Ивана Грозного, и развешенным на стене дорогим оружием – саблями, заряженными пищалями и пистолетами, возле которых и находилось царское кресло.

Едва хозяин успел сюда войти, как явившийся окольничий доложил о прибытии гонца с грамотой от боярина Басманова из войска. Царь приказал немедленно его впустить. Вошел одетый по-дорожному, запылённый человек и, поклонившись земно, подал бумагу с болтающейся на шнурке большой восковой печатью.

– От Басманова? – заволновался Борис. – И давно ожидаешь? Ведь наказывал яз послов немедля ко мне водить! Хотя бы и ночью! Читай скорее, Семён Никитич! Садись вот здеся, ближе. Свечей сюда! Гонца не держу. Ох, что он там пишет?! Даже сердце заходило! Помоги, Владычица! – Он нервно перекрестился.

– «Великому государю, царю всея великия и малыя и белыя Руссии самодержцу, холоп его, воевода Новоград-Северского Петрушка Басманов, иже супротив вора и расстриги изменного бьётся со бояры и дворяны и стрельцы и всяки люди, челом бьёт», – читал Семён Годунов.

В бумаге описывалась осада города войсками Димитрия, прочность городских стен и стойкость осаждённых, отбивших все попытки вора взять крепость приступом.

(«Слава те, Господи!» – крестился царь, а за ним и все сидящие.)

Потом было сказано, что 28 декабря 7112 (1604) года вор снял осаду и ушёл на полдень. Тогда он, Басманов, вышел из города и три недели преследовал врага, догнал его у деревни Добрыничей, недалеко от Севска, и тут 21 января было сраженье великое. С Божьей помощью вор был разбит окончательно, ватаги его разбежались, и сам он, по слухам, укрылся во граде Путивле. Войска царёвы взяли 15 знамён самозванца, 13 пушек, много пленных русских и поляков и всякого добра более сотни возов. Побито воровских людей около пяти тысяч, царских же пало до двух тысяч. «Всех русских изменных людишек, в полон взятых, мы повесили, поляков же отправляем со стражей на Москву пред очи государевы. Вознося благодарственное моленье ко Господу за победу сию славную, идём мы на Путивль, но на пути нашем стоит преграда – Кромы, занятые казаками, они не сдаются, и обойти нам их не можно, ибо тогда в тыл ударят, а потому сию крепость будем брать с боем, да мыслим, не долго на сём задержимся – крепостца несильная, и людей там немного, – а к Масленой неделе дойдём до Путивля».

– Слава в вышних Богу! – произнёс царь громко, со слезою в голосе и крестясь, – Помолимся! Возблагодарим Всевышнего! – И, дрожа от радости, упав перед иконами на колени, он прочёл молитву.

– Утрева всем быть в соборе Успенском. Дай весть, Семён, патриарху и боярам тот же час. Басманову же Петру Фёдоровичу написать, что жду его на Москву, хочу видеть, наградить столь славного героя нашего, лобызать уста его! Кончилось злое дело! Теперь и без него там справятся, и, може, ещё до Пасхи увидим здесь сего «царевича» – ха-ха! – на колу почётном! О, сколь велика милость Божия к нам! Протопопа нашего сюда! Молебен петь хочу! Зовите всех моих сюда! Скоро!

На следующий день пышными торжествами, колокольным звоном и всякими милостями отпраздновал царь Борис свою победу над врагом, которого несколько лет с ужасающей жестокостью, но тщетно искал среди своих подданных.

В не очень казистой, но тёплой и удобной горнице захолустного дворянского дома в городке Путивле сидел Димитрий Иванович и писал письма в Польшу Он кратко сообщал Пушкину в Краков, что с самого разгрома казацко-польского его войска (описанного в прошлом письме) он живет здесь уж третий месяц, занимаясь науками, упражняясь в чтении и письме по-латыни, так как делать тут больше нечего и свободного времени очень много. Большинство польских воинов после поражения от него ушло, а вчера Юрий Мнишек – сей неумелый командор – тоже заявил, что по неотложным делам должен он уехать в Самбор. Димитрий его не держит ни минуты, но с ним хотели отбыть и остальные, уже немногочисленные, оставшиеся ему, Димитрию, верными шляхтичи, ибо царевич второй месяц не платит им жалованья. Расстаться же с ними очень жаль, так как это самая лучшая и храбрая часть польского войска, пошедшего за ним. И потому он просит Гаврилу Ивановича прислать возможно скорее обещанную сумму денег – поляки согласились подождать ещё две недели.

Далее писалось о том, как большая царская рать два месяца осаждает слабенькую крепостцу Кромы и не может справиться с атаманом Корелою и тысячью казаков, там засевших. «Сие же потому, что не хотят русские воины драться, а просят у своих воевод пищи доброй да обутков зимних. Главного же воеводы – Петра Басманова – там нету, царь отозвал его в Москву неведомо зачем. А войско и при нём не вельми крепко было, ныне же в развал входит, разбегается и отказалось брать Кромы приступом. Сие мне доподлинно известно от многих перебежчиков, и за сие благодарю Господа! Латынскую книгу Квинтилиана прочитал – книга добрая. Пришли мне творение патера Еразмуса Роттердамского, а ещё писание итальянца Боккачио, под именованием «Декамерон». У пана Юревича оказалась знатная книга на французском диалекте, сочиненная аббатом Рабле, под названием «Гаргантюа и Пантагрюэль», Он мне немного читал её с переводом на польский язык – весьма занимательно! Поищи, друже, в Кракове сию книгу, но в польской или латынской печати, и мне вышли». Затем вкратце говорилось, сколько делегаций от городов было у него в последнее время, как дурно ведёт себя Юрий Мнишек, как любят его, Димитрия, казаки и какая стоит погода. Посылался привет магнату Фирлею, пушкинским домочадцам и Прошке.

После этого письма им были написаны воззвания к донским казакам, к ногайским татарам, в Нижний Новгород и на Урал, подобные тому, что писал он в Самборе к черниговским повстанцам. Завершив дела, он принялся наконец за письмо к своей Марианне. Покончив с комплиментами и сообщив о своём здоровье, он писал:

«Завтра пан Юрий уезжает, и я очень этому рад, ибо кроме худа ничего от него не видел. Не говоря уже о проигранном сражении, в коем он командовал нашим войском (о чём писал я в прошлый раз), он так себя ведёт, что вносит смущение, и разлад, и соблазн в мою шляхту: они пьянствуют, грабят народ и смеются над русской церковью, вызывая нарекания жителей. На днях я весьма резко поговорил с ним об этом и пригрозил разрывом, – он обиделся и вот уезжает. На прощанье хотел он уязвить меня и назвал мальчиком, наполненным несбыточными мечтами и пустыми грезами, упрекнул за то, что я стихи читаю в то время, как должен думать лишь о своём спасенье, ибо войско царя Бориса не сегодня завтра придёт в Путивль, меня повесят и прочее. Скатертью ему дорога. Пользуюсь случаем послать с ним письмо пресветлой панне!

А я хоть и не имею сейчас войска, но столь верю в помощь Божию и в защиту русского народа, что не сомневаюся в победе над врагом своим. Ратники Борисовы не пойдут на меня, да и народ заступится. В случае же серьёзной опасности могу всегда уехать на Дон, и казаки донские зовут меня туда, да я сего не хочу, потому что оттуда невозможно будет переписываться с панной Марианной и получать её душистые письмена.

Благодарю панну за красивый молитвенник, но сейчас мне следует уже отвыкать от римских молитв и возвращаться к русским, – я с отцами иезуитами теперь почти не разговариваю, чем они, конечно, недовольны; хожу по праздникам в русскую церковь, с усердием творя поклоны. Вместо церковных книг, которыми набивали мне голову в Самборе, у меня сейчас чудесные творения древних поэтов римских, и я с наслаждением читаю записи великого Цезаря, вникаю в светлый ум сего государя и героя, переношуся мыслию к его войску, и мне кажется, что бессмертный дух его видит меня и благословляет на подвиги. Всей душой жажду совершить их! Вот мореплаватели открыли путь в далёкую Индию, но плывут туда из Лиссабона более года; через нашу же Московию – Волгою, Хвалынским морем и далее через Бухару – есть ближний путь, я его найду и первый по нём пройду. Изучаю эти места по знатным географическим начертаниям амстердамской работы и читаю описания тех стран. Сокрушаюсь, что в моей Москве не могут делать таких планов и нет там книг таких! Надо будет с самого же начала заводить разумные школы, где учили бы наукам светским. А не токмо часослову. О, сколь жалею, что не удалось самому поучиться тогда в Киеве! Сколь потерял от сего! Но стараюсь наверстать по мере сил, и панна Марианна может убедиться из сего письма в моих успехах по грамматике – занимаюсь ею ежедневно по утрам, а по вечерам, со свечою, читаю книги философские и поэтические. Как хороши стихи Данте Алигиери и как мудры его мысли! Читаю их до поздней ночи, хотя и не всё разумею – её старина и прошедшие века затемнили нам понимание. Хорошие книги и стихи – это столь увлекательно, что токмо одна любовь моя к милой панне превосходит сие увлеченье! Но жаль, что кроме пана Юревича поговорить о них не с кем: шляхтичи думают здесь совсем не о книгах, а со святыми отцами, кои всегда на разговор готовы, неохота беседовать.

Ныне утром я начал писать прожект о том, как устроить в Москве академию для наук философских, военных и других, да меня отвлекли на приём воронежского воеводы, приехавшего со стрелецкими головами и выборными от жителей людьми для принесения мне присяги. Таких послов уже немало за это время у меня бывало: приезжали из Оскола, Валуек, Белгорода, Курска, Рыльска и протчих мест, – все они признают меня и крест целуют и войско готовят, подарки знатные привозят. Купцы воронежские поднесли соболей царских, что с Уральского камня привезены, – в продаже нет таких нигде. Посылаю их ненаглядной панне на шубку и прошу милостиво принять ничтожную сию памятку».

Димитрий очень пожалел, что не мог сочинить своей невесте какого-нибудь хвалебного акростиха: по латыни она не знала, польской же письменностью он ещё недостаточно владел для этого, а потому, ограничившись комплиментами в прозе, закончил призывом Божьего благословения на её голову.

На другой день письмо было вручено Юрию Мнишку для передачи дочери, причём вельможный пан не утерпел, чтобы не оскорбить Димитрия при разлуке, насмешливо отдавая ему честь способом, принятым для отдания последней, похоронной чести королям при их погребении.

– Полагаю, – ответил на это царевич, – что пан Юрий ещё вернётся ко мне выгоды своей ради. И желаю ему не опоздать, как то случилось с ним в сражениях!

Прошло две недели со дня отъезда Мнишка.

В течение этого времени не случилось ничего особенного: Димитрий усиленно занимался науками, читал поэтов, восторгался римскими стихами, сочинял всевозможные планы завоевания Турции, Кавказа, Индии, устройства в Москве культурных учреждений, хорошего суда, где не брали бы взяток, и европейского войска. Несколько раз принимал послов от всяких городов – ближних и очень дальних, изъявлявших ему покорность и желавших всячески помогать: одни обещали выставить рать, другие – привезти хлеба, припасов, третьи – дать коней и прочее. Всё это он принимал с благодарностью, допускал приехавших «к руке», обещал льготы, снятие тягот, отмену десятины, свободу беглым; вручал им грамоты и отсылал назад. Сила его несомненно росла в стране, но в Путивле у него был лишь ничтожный отряд шляхтичей да несколько сот казаков, и уничтожить его здесь для царской рати не составило бы никакого труда, если бы эта рать желала сражаться. А она стояла всё время под Кромами, занимаясь пересудами о том, вор ли тот, на кого они идут, или же царевич, и не вторгалась в город. Осаждённые в нём казаки и сам атаман Корела хохотали со стены над царским войском, призывали бросить царя Бориса, связать его воевод и всем вместе идти к Дмитрею. От бездействия войско это понемногу разбрелось, и к апрелю его осталось не более половины.

Однажды путивльские казаки изловили двух монахов, прибывших, как они говорили, из Сергиевского монастыря с просфорою для царевича.

Когда же их заставили съесть половину этой просфоры, то они заболели, и один из них умер, а другой сознался, что они прибыли из Москвы по повелению царя Бориса с целью отравить царевича. Последний приказал отпустить больного монаха, чем казаки остались недовольны.

– Царь-батюшка свободить велел тебя, ворюгу, – внушительно говорил ему, тряся за воротник, громадный казак, приставший к Димитрию на черниговской площади. – Иди, бесов сын, да помни: коль ещё раз встречу – живым не выйдешь! – И он так отшвырнул его прочь, что святой отец растянулся на улице, ударившись головой о бревно, слабо вскрикнул и затих без движения.

Перед Пасхой в солнечный весенний день к дому Димитрия подкатил на тройке человек средних лет с подстриженной бородкой, одетый по-дворянски, в собольей шапке и при сабле. Толпа нищих тотчас же его окружила и затараторила свои причитанья, сквозь которые он скоро расслышал нетрезвый разговор, начатый до него, с произнесением имени Гришки Отрепьева.

– Кто тут Отрепьева поминает?

Разговор сразу прервался.

– Не бойтесь! Говорите – худа не будет! Злые вороги бают, что Григорий Отрепьев за царевича у вас ходит. А яз вам докажу, какая сия ложь зловредная. Сей Отрепьев Григорий Богданович – галицкий дворянин – аз есмь! – Он с силою ударил себя в грудь. – И состою аз при особе государя моего Дмитрея Ивановича як письмовод, вроде, скажем, дьяка, токмо чином повыше, и служу ему по писцовой части, письма пишу и отвожу, куда укажет. Ныне из поездки к нему возвратился. Как же можно меня, Григория Отрепьева, с царевичем смешать!

Казаки, после нескольких дополнительных вопросов и вполне убедительных ответов приезжего, с восторгом подняли его на руки и, отряхивая дорожную пыль, внесли в дом со всей поклажей. А Димитрий, наблюдавший эту сцену из окна и узнавши в приезжем своего Прошку, не мог понять, почему казаки так его чествуют.

– Буди здрав, секретарь! – сказал он, когда Прошка вошёл, не называя его по имени. – За что те честь такая? В чём дело?

– Здравствовать желаю, государь великий, и за ласку благодарствую! А в чем дело – про то боярин Пушкин пишет. – И он подал запечатанный пакет.

Димитрий тут же принялся за чтение. Пропустив приветственное начало и поклоны, он читал: «…И посылаю тебе пять тысяч золотых, зашитых в двух мешках кожаных вместе с пуховиками. А ещё посылаю твоего секретаря и письмоводителя дворянина Григория Отрепьева, который жаждет видеть очи твои и тебе служити. Всю пользу службы сей ты, государь, поймёшь и меня не осудишь, что без веленья твоего отослал яз его к тебе: у тебя нужнее он, чем здеся. Он сообщит тебе и про делы краковские – в грамоте ныне не можно всего написать, то ведаешь и сам. Дивлюся яз немало, како время ты в Путивле проводишь. Никакой заботы государской в письмах твоих нету, а много речи о книгах учёных да о стихах старинных. Магистрантом, что ли, государь, быть собираешься? И почему в Путивле стоишь, а дале не идёшь? Боюся зело, что ежли не будешь радеть о деле твоём, то не бывать тебе в Москве. Вскоре собираюсь отъехать к тебе самолично и посмотреть, что у тебя творится. Книги, каки ты требовал, высылаю с Отрепьевым».

– Ну, друже… Григорий Богданович. Как же сие? Народ обманывать будем? А коли обнаружат?

– Не сумневайся, батюшка! Кто тут меня знает? И в Москве-то, почитай, все уж забыли. Обман же сей не твой, а Пушкина и мой. Яз и сейчас, как с телеги слез, народу объявил имя-знание своё и вельми угодил всем – назад нельзя вертаться. Борисовым же воеводам сие слышать лихо будет, ибо как можно тебя Отрепьевым звать, когда оный Гришка Отрепьев вживе при тебе стоит и все его видят! Добре придумал Гаврила Иваныч – верный твой боярин!

Уже давно, с самого Чернигова, когда впервые увидел он царскую грамоту, именовавшую его Гришкой Отрепьевым, удумал Димитрий Иванович об опровержении сей клички и теперь был так поражён и обрадован простой выдумкой Пушкина, что возражать не решился. Неотразимое доказательство различия двух людей – Гришки и царевича – было налицо, и с этого дня Отрепьев всюду находился при Димитрии, присутствовал на приёмах послов, писал бумаги, давал их на подпись царевичу, прикладывал его печать и отсылал куда надо.

Никто ни разу не сказал, не намекнул ему о прежнем имени, никто не признавал знакомым.

Но однажды в вечерние сумерки он, проходя переулком, услышал за собою:

– Друже Прокопе! Постой малость! Догнати тя не могу.

Оглянувшись, он увидел старого приятеля Мартына Сквалыгу, видимо ему обрадовавшегося. По сторонам никого не было.

– Яз боле не Прокоп, – тихо сказал названный Отрепьев, – николи ты не зови меня по имени. Сейчас недосужно языки чесать, да и не место здесь, – заходи ко мне завтра после обедни, всё изъясню тебе.

– Да где стоишь-то, милый?

– В государевом доме живу. С заднего крыльца войдёшь – там пропустят, яз упрежу.

– Господи помилуй! Что же сие знаменует?

– Потерпи до завтра, отче, – не засохнешь от любопытства. Всё скажу тебе по совести. Да не болтай о нашей встрече.

Возвратясь к себе, он узнал о приезде боярина Пушкина в Путивль, и лишь только увидел его в доме царевича, как сейчас же заявил о необходимости поговорить.

Поздно вечером Гаврила Иваныч, освободившийся от долгой беседы с Димитрием, принял наконец Отрепьева и выслушал сообщение о встрече с Мартыном.

– Дело худо, – сказал Пушкин, – треба сего монаха отсюда куда-нибудь спровадить.

– Он и царевича углицкого в лицо знал и ещё многая ведает, любопытен же, как сваха купецкая, а молчать не умеет, везде шатается и вести разносит – за то и кормят игумены. Завтра утрева ко мне зайдёт – не знаю, что и говорить ему о себе, как соврать, чтобы поверил.

– Мели, Гришуня, что хочешь – твоё дело, но беспременно приведи его ко мне.

– Привести можно, Гаврила Иваныч, да спросит он, откуда боярин его ведает. А лучше бы ты сам зашёл в мою горницу посля обедни и, как бы ненароком, застал его у меня. Складнее будет.

– Добре. Завтра приду.

На другой день Пушкин, зайдя в комнату письмоводителя, увидел стол, полный яств, кувшины мёда и двоих приятелей, уже навеселе.

– Ну и порядки у вас в дому, – начал он, – ни слуг не дозовёшься, ни ключей не сыщешь. Хочу знать, написал ли ты царевичеву грамоту в Пермь и где она у тебя?

– Не успел, батюшка, Гаврила Иванович, ныне напишу, прощенья прошу. Да может, не побрезгаешь, боярин, хлебом-солью, скудостью моей, присядешь хошь на малую минуту. А се – друг мой старинный, инок Мартын, пришёл царевичу послужить, чем может.

Мартын поклонился. Пушкин выпил чарку мёду, крякнул, пожевал пряничка, пастилы яблочной и спросил:

– Издалече пришёл, святой отец?

– Из Курска, батюшка: ещё на Масленой пришёл к царевичу Дюже рад, что многажды видел его и наслышан лестно. Любит его народ здешний.

– Вот на Москву с ним пойдём, Бориса воевать будем.

– Пошли вам Господи победы и одоления.

Осторожно поведя разговор, Пушкин довольно скоро добился откровенности Сквалыги и расспросил его о знакомстве с Прошкою, о посещении дома царевича Димитрия в Угличе, о его смерти и об отроке Юрии, коего видел он в Москве у Романовых.

– Вельми сходен был отроча тот на маленького царевича, а нынешний царевич Дмитрей такожде похож на того и на другого, да токмо…

– Что токмо?

– Царевич углицкий – не тем будь помянут – зол был прелюто, кошек давил, кур любил резать ручками своими. Сей же Дмитрей Иванович – дай Бог ему здравия – милосерден зело, мухи не обидит. А ещё…

– Ну… – И Пушкин подлил мёду. – Кушай, отче, мы рады гостю.

– За твое здравие, боярин! Пошли те Господь!.. А ещё недуг был у царевича углицкого, лихая хворость, падучая. На землю падал с пеною в устах и бился, потом стихал и здрав был. Сам аз того не зрил, но от людей тамошних слышал. Может, и ложно баяли, а может, исцелил его Господь – у нынешнего государя болезни такой нету.

– Хоть и недолго ты у нас пожил, а видел много, отец Мартын, – глаз у тебя зоркий.

– Можа, оттого и зоркий, что за долгу жизнь зрил много.

– А боле ты ничего здесь не приметил?

– Прокоп Данилыч хотел поведать мне, почто он Отрепьевым стал тут прозываться. Аз и сам малость смекаю, но тайну хранить умею, особливо же когда благодетели мои не оставляют меня, старика, своей милостью.

– О милости не сумневайся, святой отец, – сказал Пушкин, – не поскупимся! Но мне пора! Да благословит Господь трапезу вашу! Прощайте, други!

Он не хотел быть свидетелем лживых объяснений Отрепьева относительно имени и потому ушёл с попойки, а вечером, встретив секретаря совершенно трезвым, промолвил:

– Сказки монашьи надо держать за зубами крепко! Никому ни слова! И самому царевичу также – вельми сие тревожно!.. Опасен он, бродяга старый! Необходимо вскорости убрать его к черту в пекло! Иначе может нам таких бед натворить, что вовек не справимся! И тебя под петлю подведёт!

– Слушаю, боярин. Будет исполнено. Яз и сам то же думал, а потому, чтобы не ушёл он, напоил его до бесчувствия – он и сейчас в задних сенях валяется.

– Когда очухается, дай ему опохмелиться винца венгерского, да порошочек всыпь туда – зайди ко мне, я дам, а ночью вывезем за город.

– Слушаю, Гаврила Иванович!

Дни опять потекли по-прежнему. Пушкин настаивал на немедленном выступлении, Димитрий не соглашался, чего-то ждал и откладывал до тех пор, пока однажды не получилось известие о большом неожиданном событии, меняющем всё дело. В конце апреля в Путивль прискакало из стоявшего под Кромами Борисова войска несколько перебежчиков, и в числе их три дворянина да один боярский сын. Они заявили свою верность царю Димитрию и сообщили новость – только что полученное из Москвы известье о смерти царя Бориса, последовавшей 13 апреля. В войсках под Кромами начался, по их словам, разлад великий: пришли попы, принесли иконы и кресты и стали принимать присягу Борисову сыну, а войско не хотело присягать ему, и теперь воеводы не знают, что делать. Часть воинов хочет пойти к Димитрию, другие же просто норовят разойтись: устали все очень, и надоело воевать.

– Ну, государь Дмитрей Иванович, – говорил после этого Пушкин, – воистину сам Господь тебе помогает! Врага твоего смертию покарал внезапною и всё царство от кнута его освободил! Яз на кратко время к тебе приехал – помогчи в делах немного хотел, – теперь остаюсь с тобою совсем. И многие бояры и дворяны тож сделают – присягать щенку Борисову не захотят. В крепких руках держал их покойный – не смели противиться, сего же малыша не побоятся, и вкруг его скоро никого не останется. Мы немедля, завтра же, выступать должны на Курск – там ждут нас со хлеб-солью, а оттуда на Тулу и Москву Дорожка гладкая, и ни единой препоны на ней боле не стоит!

– Слава Всевышнему! – ответил Димитрий, истово перекрестившись. – Объявить казакам, чтобы завтра весь день обоз готовили и коней ковали, в воскресенье утром – молебен на площади, и мы выступаем.

Неразбежавшиеся остатки стоявшей под Кромами царской рати во главе с вернувшимся Басмановым, присягнули Димитрию, о чём торжественно сообщил ему сам воевода, лично явившийся «с повинною». Димитрий распустил усталое это войско и оставил при себе лишь командиров и добровольцев, не пожелавших от него уйти: в большой ратной силе он теперь не нуждался.

Сплошным триумфом и ликованием был остальной путь царевича до Москвы: ни одна крепость, ни один город или посад не оказали ему ни малейшего сопротивления, а наоборот – везде его встречали не менее торжественно и радостно, чем в Чернигове. Всюду колокольные звоны, архиереи, коленопреклонённые воеводы, певчие, музыканты, клики огромной толпы народа. Ничто не напоминало завоевательного похода в этом блистательном, счастливом шествии. На всех остановках Димитрий Иванович принимал всякие делегации, внимательно и толково расспрашивал их о житье-бытье, узнавал от низовых людей много такого, чего не знали в боярских кругах, а если и знали, то ему не сообщали. Приставшие к нему князья и бояре, конечно, находились в его свите, держались в ней по своим «степеням» и роскошным видом своим сообщали ей пышность и величественность. Но не в боярском блеске была сущность этого невиданного на Руси царского похода: царь милостиво беседовал с местным населением и особо ласково со всякой беднотою, со служилыми людьми, стрельцами, казаками, простыми попами и купцами, встречавшими его по городишкам и посадам. Деловые советы царь держал тоже не с князьями, а с казацкими атаманами, Гаврилой Пушкиным, своим Прошкой (теперь Отрепьевым) и с приезжими посланцами. Из бояр же, кроме Пушкина, близко стоял к Димитрию лишь Пётр Басманов – бывший воевода Борисовой рати. Он был храбр, довольно молод, не очень родовит и за царскую ласку нелюбим вельможами; явился к царевичу добровольно, облегчив этим переход всего своего войска на его сторону, и ему понравился простотой и откровенностью.

На широком дворе лучшего боярского дома в городе Туле в пригожий майский день, при большой толпе всякого люда, принимал Димитрий Иванович послов из Серпухова, Коломны, Рязани и многих других городов и местечек, а также отдельных бояр, прибывших из Москвы. Ему подносили ценные подарки: меха, ткани, золото, серебро, жемчуг, дорогие иконы, а бедняки – ковригу хлеба с деревянной солоницей на ней или просто с горстью крупной сероватой соли, кучкой насыпанной на хлеб. Особо милостиво относился новый царь именно к последним – крестьянам, посадским торгашам, мелким людям, принимал их не в очередь, сажал на скамьи и беседовал с ними об урожаях, оброках, о скоте, лесных угодьях, в то время как именитые княжата в парчовых шубах и высоких шапках ожидали своей очереди.

– Яз хочу добра вам, – говорил он группе тульских стрельцов, поднёсших скромную хлеб-соль на резном деревянном блюде с расшитым полотенцем и серебряной солонкою, – хочу счастья вашего и не царём у вас буду, а отцом вашим. Всё прошлое забыто, и вовеки не помянутого, что служили вы Борису! – И, не смущаясь присутствием знатной свиты, прибавил: – Плачетесь на утесненья и неправды боярские – верю вам и воеводу вашего сменю. Но за всяким грехом царь не усмотрит, а вы сами не давайте боярам себя в обиду. Полковникам же и головам стрелецким скажу: смотрите зорко, чтоб стрельцы мои не были в обиде.

– Великий государь! – заметил тут один из князей. – Дозволь слово молвить! Когда ж то было, чтобы бояре стрельцов тульских обижали? Жалобы их облыжны, не примай их, государь всея Руси.

– Яз с тобою пока не беседую, боярин, – помолчи и ты, – ответил царь холодно.