Текст книги "Избранное. Стихи, песни, поэмы"

Памятник Петру I

Михаилу Шемякину

 
Взирает ангел свысока
На пятигранный камень.
Там лысый царь без парика,
С костлявыми руками,
Сидит, расставив башмаки,
С убитым сыном рядом,
Уставив в подданных зрачки
Полубезумным взглядом.
Его глаза вгоняют в дрожь, –
Куда от них податься?
Он худобою чёрной схож
С блокадным ленинградцем,
Тянувшим из последних сил
И прятавшимся в щели,
Что, как и он, не выносил
Просторных помещений.
Без парика и без венка,
Что Фальконетом выдан,
Бритоголового зэка
Напоминая видом,
Сидит он, подлокотник сжав,
Над хмурою Невою, –
Судьбы печальной горожан
Пророчество живое.
 

1995

Кремль

 
Этих звуков не переведёт толмач,
Живописец не подберёт мазков сих.
Здесь кресты церквей, как верхушки мачт
Кораблей, застрявших в снегах московских
На зимовку. Весною растает лёд,
И они разойдутся, роняя блики.
Храм Архангельский к северу поплывёт,
Устремится к югу Иван Великий.
В океане пустом – среди гиблых мест,
Где тайфуны воду вкрутую месят,
Оглянись вокруг и увидишь крест, –
Не натянешь парус на полумесяц.
А пока под метелями борт о борт
Все стоят, своего ожидая часа,
Корабли, населившие зимний порт
С маяком на башне Святого Спаса.
Если жизнь сухопутная тяжела,
И тоска земная тебе обрыдла,
Приходи сюда, где колокола
Отбивают часы судовою рындой.
К небу голову запрокинь слегка,
И над храмами поплывут, качаясь,
Парусами ставшие облака
И кричащие негативы чаек.
 

1995

«Была ли Атлантида или нет?..»

Никто не знает флага той страны…

Александр Кушнер

 
Была ли Атлантида или нет?
Профессор греческий внимает мне серьёзно.
Ночное небо летнее беззвёздно.
Струится в комнату холодноватый свет
С залива Финского. Отвечу, что была,
И положу на стол морскую карту,
И подчиняясь детскому азарту,
Подводный опишу архипелаг,
Который наблюдал через стекло
Иллюминатора в подводном аппарате,
Где, помнится, дышалось тяжело,
И фотоплёнку попусту истратив,
Я рисовал старательно затем
Всё то, что в полутьме доступно глазу, –
Руины башни, лестницы и стен, –
И сам поверю своему рассказу.
Ведь этот старый выдумщик Платон,
Сократом уличённый в фантазёрстве,
Не мог с Солоном разделить позор свой,
Воспоминаний завершая том.
За окнами становится темней.
Нас осеняет общая идея
Легенды допотопной. Перед ней
Ни эллина уж нет, ни иудея.
И проявив научное чутьё,
Из фляги греческой некрепкое питьё,
Мерцающее в сумерках, как пламя,
Мы разольём, поднявшись над столами,
И выпьем, чокнувшись, за гордый флаг её,
За детство, что у каждого своё,
За прошлое, утраченное нами.
 

1995

«Фотографии старые блекнут с годами…»

 
Фотографии старые блекнут с годами.
Я бы рад показать их, – да только кому?
Это бухта Нагаевская в Магадане,
Это практика летняя в южном Крыму.
В проявителе времени тонут, нестойки,
Миловидные лица далёких подруг.
Вот наш класс выпускной перед школой на Мойке,
Вот я сам, в батискафе откинувший люк.
Для чего, покоряясь навязчивой моде,
В объектив я ловил уходящую даль?
Фотоснимки и слайды дымятся в комоде.
Их бы выбросить надо, а всё-таки жаль.
Проржавели суда, и закаты потухли,
Поразбрёлся и вымер смеющийся люд.
Это выкинут всё, как ненужную рухлядь,
Новосёлы, что в комнату после придут.
Но пока ещё лампы медовые нити
Сохраняют накал, занавесив окно,
Я листаю альбомы, единственный зритель,
И смотрю своей жизни немое кино.
 

1996

Старый друг

 
Многолетняя дружба – всегда многолетняя ссора,
И поэтому часто напоминает браки,
Там с годами делается предметом спора
То, что в школе было предметом драки.
Многолетняя дружба сродни многолетнему браку, –
Кто ещё так умеет смотреть на тебя спесиво?
Понапрасну стараешься – ты для него не оракул,
Убедивший других, ты его убедить не в силах.
Он с улыбкой оттачивает очередную фразу,
Безошибочно больно тебе нанося уколы.
Ну и что, что тебя он не заложил ни разу?
Это просто кодекс послевоенной школы.
Только он сознаёт, что победы твои – пораженья,
Только он тебя помнит без титулов и залысин.
Подавляя внезапно вспыхнувшее раздраженье,
Понимаешь с тоскою – что ты от него зависим.
Вас навеки друг с другом сковало общее детство,
Отдалённо мерцающее, словно руно Колхиды.
Никуда не деться тебе, никуда не деться
До твоей или, может быть, до его панихиды,
Где в толпе почитателей и устроителей бодрых,
Голоса сливающих в неразличимом хоре,
Онемеет внезапно от горькой своей свободы
Тот, за кем остаётся последнее слово в споре.
 

1996

Тымера

 
Когда разгораются тёмным подобьём костра
На вянущем склоне рябины багряные кисти,
Мне вновь вспоминается злая река Тымера,
Что значит дословно «опасная» по-эвенкийски.
Сегодня и дня не дано мне вернуться в года
Хмельного веселья, похмельного вязкого горя.
О камни звеня, убежала в Тунгуску вода,
Потом к Енисею, и далее в Карское море.
Но явственно, словно всё это случилось вчера,
В базальтовых скалах поток изогнувшая туго,
В ушах моих снова грохочет река Тымера,
Где тело искал я пропавшего без вести друга.
Когда одинокий, всю жизнь неизменно греша,
Явлюсь без гитары в тот край невесёлый безлунный,
На вечные сроки моя там пребудет душа
Больною и старой, – его же – останется юной.
Асфальт у ворот запорошило ранним снежком,
Серебряный шёлк затянул туруханские реки.
Кто старым умрёт, – так и будет всегда стариком,
Кто юным ушёл, – молодым остаётся навеки.
 

1996

Синдром Хемингуэя

 
Популярна давно невесёлая эта затея,
Что теперь называют «синдромом Хемингуэя», –
Только дуло винчестера сунь понадёжнее в рот
И вперёд.
Смит и Вессон, и Браунинг, – в этой навязчивой теме,
Как потом выясняется, дело отнюдь не в системе, –
И верёвка годится, особенно если спьяна.
Можно также использовать в случае интереса
Пистолеты системы Мартынова или Дантеса
(Есть и менее, впрочем, известные имена).
…Он охоту любил, на кулак и на выпивку скорый,
Мичиган переплыл и азартно выкрикивал: «Торо!»,
Карандаш лишь ценя и дешёвой бумаги клочок.
Что его побудило, забыв о присутствии Бога,
Укрепить аккуратно точёный приклад у порога
И босою ногою нащупать холодный крючок?
Где начало берёт это чувство сосущее боли,
Нестерпимое жженье на рану насыпанной соли,
Неопознанный ген, неожиданно всплывший в крови?
…И уже совершенно неважно – стихи или проза,
Океан за окном или чахлая эта берёза, –
Важно только остаться с собою самим визави.
 

1996

Уроки немецкого

 
Под покрывалом бархатным подушка,
С литою крышечкой фаянсовая кружка,
Пенсне старинного серебряная дужка,
Мне вспоминаются по долгим вечерам,
Агата Юльевна, опрятная старушка,
Меня немецким обучавшая словам.
 
 
Тогда всё это называлось «группа».
Теперь и вспоминать, конечно, глупо
Спектакли детские, цветную канитель.
Потом война, заснеженные трупы,
Из клейстера похлёбка вместо супа,
На Невском непроглядная метель.
 
 
Ах, песенки о солнечной форели,
Мы по-немецки их нестройно пели.
В окошке шпиль светился над Невой.
…Коптилки фитилёк, что тлеет еле-еле,
Соседний двор, опасный при обстреле,
Ночной сирены сумеречный вой.
 
 
Не знаю, где теперь её могила, –
В степях Караганды, на Колыме унылой,
У пискарёвских горестных оград.
Агата Юльевна, оставим всё, как было,
Агата Юльевна, язык не виноват.
 
 
Спасибо за урок. Пускай вернётся снова
Немецкий чёткий слог, рокочущее слово,
Из детства, из-за тридевять земель,
Где голоса мальчишеского хора,
Фигурки из саксонского фарфора
И Шуберта прозрачная капель.
 

1996

Бавария

 
В Баварии летней, близ города славного Мюних,
Мы в доме немецком гостили в начале июня.
Там сад колыхался в оконном, до пола, стекле,
Дразня сочетанием красок, пронзительно светлых,
И фогельхен утром кричали приветливо с веток:
«Вставайте, бездельники, – завтрак уже на столе».
 
 
Плыл благовест тихий от мачты недальнего шпица.
Алела нарядно на крышах крутых черепица,
Над сбитыми сливками белых по-южному стен.
Хозяин в войну был десантником, но, слава Богу,
Под Лугой сломал при ночном приземлении ногу,
А после во Франции сдался союзникам в плен.
 
 
Он строил потом водосбросы, туннели, плотины, –
Его окружают знакомые с детства картины
У жизни в конце, понемногу сходящей на нет.
Австрийские Альпы парят вдалеке невесомо,
По радио внук исполняет концерт Мендельсона,
Упругими пальцами нежно сжимая кларнет.
 
 
И хмель обретает брожение солнца на склонах
Над быстрым Изаром, у вод его светло-зелёных,
Вокруг навевая счастливый и медленный сон.
И можно ли думать о грянувшей здесь катастрофе
Под дивные запахи этого свежего кофе
И тихую музыку? Слава тебе, Мендельсон!
 

1996

«На планете, где нас соблазняют Венера и Бахус…»

 
На планете, где нас соблазняют Венера и Бахус,
Где сменяется лето морозной и вьюжной зимой,
Никогда Ахиллес не сумеет догнать черепаху,
Никогда Одиссей не сумеет вернуться домой.
Не надейся, прощаясь, что снова обнимешь подругу, –
Познаётся несложно разлуки печальный итог.
Неотступно вращаясь, Земля улетает по кругу, –
Разогнуть невозможно закрученный туго виток.
Покидающим дом не дано возвратиться обратно,
Волю рока слепого лишь тем от себя отдалив,
Что Столбы Геркулеса зовутся сегодня – Гибралтар,
А Харибда и Сцилла – Второй Сицилийский пролив.
И опять, как в года, где стихий необуздана ярость,
Бесконечно пространство, а боги – темны и хитры,
Уплывающий вдаль распускает доверчиво парус,
Обещает: «Вернусь» – и выходит навек из игры.
 

1996

Набатея
^(песня)

Юлию Киму

 
О, Набатея, ушедшая в небытиё,
Камни поют, – ударяясь о гулкие стены.
Вспомню во сне я лиловое небо твоё
В дальнем краю, где снега и дожди неизменны.
Искры и гром высекает табун на скаку.
Соты гробниц в полыхании жаркого ветра.
Тот на своём ничего не увидел веку,
Кто не бродил у подножия города Петра.
 
 
Город зари, предваряющий небытиё.
Грифы прилежно над красною кручей кружатся.
Мне подари снаряжённое ядом питьё,
Злую надежду в пещере твоей задержаться.
Теми местами, где деды и прадеды шли,
Общей тропою уйдёшь ты и сам, незаметен,
Если не станешь сверкающей солью земли,
Тёмной скалою, багровым песчаником этим.
 
 
Гавань морей, омывающих небытиё,
Горький подсчёт, приходящий на смену веселью.
Лишь умерев, мы своё обретаем жильё,
Жизнь же течёт, как течёт караван по ущелью.
Не потому ли верблюды от пыли белы,
Мерно шагая вослед за исчезнувшим Лотом,
Входят, сутулясь, в игольное ухо скалы
И исчезают навек за крутым поворотом.
 

1996

«Прикоснись к пожелтевшему черновику…»

Памяти Иосифа Бродского

 
Прикоснись к пожелтевшему черновику,
Чтобы ясно представить, как всё это было.
На гусином пере засыхали чернила,
Торопя поскорее закончить строку.
Оплывая в шандале, коптила свеча,
Золотую слезу проливая на блюдце.
То ли сразу рассказ дописать сгоряча,
То ли бросить, чтобы никогда не вернуться.
Вот разгадка для стиля, которого нет
В наш компьютерный век и не будет, пожалуй.
Так писал, на письмо отвечая, поэт
За неделю до смерти, а время бежало.
Подперевший рукой рыжеватый висок,
Был он сбоку похож на присевшую птицу,
И струился, шурша, старомодный песок
На ещё недописанную страницу.
 

1996

На кладбище Сен-Женевьев-де-Буа
^(песня)

 
На кладбище Сен-Женевьев-де-Буа
Забвения не вырастает трава, –
Её, разодет, как любовник,
Стрижёт регулярно садовник.
На кладбище Сен-Женевьев-де-Буа,
Где статуи стынут в песцовых боа,
Покой обрели эмигранты, –
Свободы российской гаранты.
 
 
На кладбище Сен-Женевьев-де-Буа
Земля от февральского снега бела,
И смотрят на чёрные кроны,
Забыв про коней, эскадроны.
Звенит у обители Сен-Женевьев
Скворцов прилетевших двусложный напев,
Связав её пением птичьим
С Донским или Новодевичьим.
 
 
Опять, в ожидании новой весны,
Покойникам снятся московские сны,
Где вьюга кружится витая,
Литые кресты облетая.
Знакомые с детства родные места,
И купол сияет над храмом Христа,
Склоняя усопших к надежде,
Что всё возвратится, как прежде.
 
 
На кладбище Сен-Женевьев-де-Буа,
Исчезнув с планеты, как птица моа,
Лежит лебединая стая,
В парижскую землю врастая.
Меж мраморных ангелов и терпсихор
Поёт им каноны невидимый хор,
И нету, как ясно из пенья,
Свободы помимо Успенья.
 

1996

Воробей

 
Было трудно мне первое время
Пережить свой позор и испуг,
Став евреем среди неевреев,
Не таким, как другие вокруг,
Отлучённым капризом природы
От мальчишеской шумной среды.
Помню, в Омске, в военные годы
Воробьёв называли «жиды».
Позабыты великие битвы,
Неприкаянных беженцев быт, –
Ничего до сих пор не забыто
Из мальчишеских первых обид.
И когда вспоминаю со страхом
Невесёлое это житьё,
С бесприютною рыжею птахой
Я родство ощущаю своё,
Под чужую забившейся кровлю,
В ожидании новых угроз.
Не орёл, что питается кровью,
Не владыка морей альбатрос,
Не павлин, что устал от ужимок
И не филин, полуночный тать,
Не гусак, заплывающий жиром,
Потерявший способность летать.
Только он мне по-прежнему дорог,
Представитель пернатых жидов,
Что, чирикая, пляшет «семь сорок»
На асфальте чужих городов.
 

1996

Духовенство

 
Дорогой тернистою шла, как известно,
Духовность российская от духовенства, –
От тихого пенья и вязкого звона,
От полоцкой кельи отца Симеона.
От злой семиотики семинарий,
Что в робкую оттепель семенами
В подзолистом слое всходили упрямо,
Питаясь золою сожжённого храма.
Поймёшь только под вечер, путая даты:
Мы все из поповичей вышли когда-то.
Не нас ли гурьбой за соблазном предерзким
Манили с собой Чернышевский с Введенским?
Не вы ли, аскеты, пошли в разночинцы,
Готовя пакеты с гремучей начинкой?
Забывшие требы, спешили не вы ли
Дорогой Отрепьева и Джугашвили,
Чтоб снова потом, вспоминая обеты,
Наперсным крестом заменить партбилеты?
От ветхих заветов до «Краткого курса»
Нас школила эта кровавая бурса,
И мучило долго, неся по теченью,
Стремление к догме и нравоученью.
Воздастся ли каждому полною мерой,
Кто ереси жаждал как истинной веры?
 

1996

«В Вашингтоне, в музее истории мира…»

 
В Вашингтоне, в музее истории мира
(Не пройдите, когда там окажетесь, мимо),
В допотопных долинах рычат диплодоки,
Неподвижные, словно дредноуты в доке.
Там зубастые птицы застыли в полёте, –
Вы сегодня таких на Земле не найдёте.
Это слева от вас происходит, а справа
Из вулкана, светясь, извергается лава,
В океане плывут кистепёрые рыбы,
Оставляя в воде голубые разрывы.
Птеродактили в тучах, внизу – стегозавры,
Входят лёгкие в моду уже, а не жабры,
И леса, на ветру колыхаясь упруго,
Превратятся нескоро в сегодняшний уголь.
И любуется сверху морями и сушей
Всемогущий, Всеведущий и Вездесущий,
Отдыхая в начале рабочей недели,
Не спеша перейти к неудачной модели.
 

1996

«Начинается всё и кончается речкой…»

 
Начинается всё и кончается речкой, –
Это вечно.
Не бывает другого пути.
Так лосось, голубые глубины качавший в сетчатке,
Прорывается снова в речные ущелья Камчатки,
Чтобы вверх по камням на израненном брюхе ползти.
Так мерцающий угорь балтийский, себе же на горе,
Покидает плавучий цветник Саргассова моря
И плывёт на восток, затевая с волнами игру,
Чтобы, вновь отыскав им когда-то покинутый Неман,
В омутах его сгинуть покорно и немо,
Перед смертью молокой обрызгав икру.
Да и сам я, рождённый под знаком созвездия Рыбы,
Ощущаю в себе неизвестные прежде порывы
Умирать возвратиться к истокам покинутых рек,
Где икринкой качался за тонкой квартирною стенкой
Между невской протокой и мутною речкой Смоленкой,
Где с моим заодно и двадцатый кончается век.
И когда, уступая беде,
Я на дно погружусь, в неизвестность последнюю канув,
То увижу на миг не просторы пяти океанов, –
Надо мной проплывёт на исходе финала
Неопрятный пейзаж городского канала,
Отражённый в холодной воде.
 

1997

Кратил

 
Всё, что незыблемым прежде считали мы с вами,
Перед закатом меняется неотвратимо.
Выразить это почти невозможно словами, –
Только рукой шевелить, уподобясь Кратилу.
Это же понял позднее Кратила Державин:
Перед доскою, что стала посмертною книгой,
Глянул на пальцы, которые грифель держали,
И замолчал, только пальцами всё ещё двигал.
Славный Кратил, оппонент Гераклита отважный,
В наши сердца поселивший тревогу и смуту,
В реку времён не войти нам не то, чтобы дважды,
Но и однажды, – изменится всё за минуту.
Были мы смолоду тоже глупы и наивны, –
Твёрдой казалась нам зыбкая наша планета, –
Белыми были снега и обильными ливни,
Долгой зима, продолжительным жаркое лето.
Нынче же не остаётся предметов надёжных.
Завтрашний день, ускользая, сквозит во вчерашний,
И на лету высыхает пролившийся дождик,
Не достигая его ожидающей пашни.
 

1997

Пальмира

 
Какие видения ждут за туманной завесой,
Когда изогнувшись волною упругой и гибкой,
Шумит Адриатика юною догарессой,
Лицо своё спрятавшей под кружевною накидкой?
Ты завтра войдёшь в этот город великий и странный,
Где море и небо строкою и кистью согреты,
Там солнце купается в мраморной ванной
И возле причалов поскрипывают вапоретто.
Не лги понапрасну четырежды на день,
Что эти каналы, палаццо синьоров и дожей,
Похожи на виды, к которым привык в Ленинграде,
Не верь ностальгии – ничто ни на что не похоже.
Ещё ты успеешь открытие сделать любое,
Не зная о том, как опасно натянуты нервы.
Но то, что, возможно, последнею станет любовью,
Всегда почему-то смыкается с первой.
Долой осторожную мудрость, – пусть глупое детство
До самой кончины бездумно командует нами,
Покуда способны мы в мир удивлённо вглядеться
Лишёнными зоркости старческими глазами.
 

1997

Система Декарта
^(песня)

Наталье Касперович

 
Давайте отложим вчерашние планы до нового марта, –
Дожди, бездорожье и рыжее пламя в системе Декарта.
И в небе над бором срываются звёзды с привычного круга.
«В осеннюю пору любить уже поздно», – вздыхает подруга.
 
 
Забудем про бремя мальчишеской прыти, в леса эти канув.
Кончается время весёлых открытий и новых романов.
Поймёшь в холода, поразмысливши мудро, что крыть уже нечем,
И даже когда начинается утро, то всё-таки вечер.
 
 
Храните от боли усталые нервы, не слушайте бредни
Об этой любови, что кажется первой, а стала последней.
Сырой и тревожной для леса и поля порой облетанья
Менять невозможно по собственной воле среду обитанья.
 
 
Но жизнь и такая мила и желанна, замечу я робко,
Пока привлекают пустая поляна и полная стопка.
Пока мы под сердцем любовь эту носим, всё ставя на карту,
И тихое скерцо пиликает осень в системе Декарта.
 

1997

Аристотель

 
О, Аристотель, седой ученик Платона,
Всё, что вокруг, ты поставить сумел на место.
Челюсть ежа описал и хребет тритона,
Птиц отделил от рептилий и ост от веста.
Новые после идеи придут – не верь им, –
Разум бедней человеческий век за веком, –
Рыба, плывущая в море, не станет зверем,
И обезьяне не сделаться человеком.
Наша душа, энтелехия или форма,
Суть бытия – принадлежность живого тела.
С ним, как жена, существует она покорно,
И улететь неспособна, куда хотела.
Ей не скитаться по солнечным райским кущам,
Не воплотиться ни в коршуна, ни в собаку. –
Раб пожилой, что хозяином вдруг отпущен,
Вольным не станет под знаками зодиака.
Только одно не даёт ей сгореть как свечка,
Прахом рассеяться в почвенном жирном слое, –
Шанс, от рождения выданный ей на вечность, –
Осуществление в звуке, мазке и слове.
 

1997

Урок физики

 
Мне снится год пятидесятый
И коммунальная квартира.
В России царствует усатый –
Его ударом не хватило.
Десятый класс, любовь, разлука,
Туристский лагерь в Териоках,
И я, испытывая муку,
Стишки кропаю на уроках.
Колени сдвинули до хруста
Атланты довоенной лепки.
Вокруг шпана шныряет густо,
До самых глаз надвинув кепки.
И небо в облачных заплатах
Не предвещает ненароком,
Что тяжкий рок пятидесятых
Заменится тяжёлым роком
Восьмидесятых. День погожий.
Внизу на Мойке шум моторки.
А я по всем предметам должен
Тянуть на круглые пятёрки.
И далека пора ревизий
В теперь распавшемся Союзе.
Мне говорит с усмешкой физик:
«Таким как ты не место в вузе».
Горька мне давняя опала,
Как и тогда в десятом классе.
«Как это было, как совпало!» –
Позднее удивится классик.
Но это мелочи, поскольку
Любовь поставлена на карту,
И мандариновая долька
Луны склоняет время к марту.
 

1997

Выбор

 
Видно так и умру, различать не научен
Незаметную грань между злом и добром.
Семисвечником «Боинг» врезается в тучу,
Оставляя кренящийся аэродром.
Исчезает земля, обращённая в ветер.
Разрываясь, пространство летит у окон.
По какому закону живу я на свете?
Внуки – в Ветхом завете, а я – ни в каком.
Пролетели года, – мне нисколько не жаль их.
Лишь недавно я понял, лишённый волос:
Мой завет оставался на третьей скрижали,
Что с Синайской горы Моисей не донёс.
Я с ладони кормил заполярных оленей.
На спине моей шрамы от ран ножевых.
Блудный сын, я припал бы к отцовским коленям,
Только папы давно уже нету в живых.
В справедливость земную поверивший прочно,
О молитвах забыв, что читал ему дед,
Он лежит в ленинградской болотистой почве,
Сохранивший до смерти партийный билет.
Распадаются жизни непрочные звенья,
И, как видно, причина тому не проста,
Что не может рука совершить омовенье,
И не может подняться она для креста.
И боюсь я, потомок печального Лота,
На покинутый дом обернуться назад,
Где мерцает звезда под крылом самолёта,
Возвещая о том, что приходит шабат.
 

1997

Встреча на Эльбе

 
Снова чаек тревожный над гаванью крик,
И ненастная нынче погода.
«Immer regnet»[2]2
  Immer regnet – всегда дождь (нем.).


[Закрыть], – сказал мне печально старик,
Ожидавший со мной перехода.
Я сначала расслышал его не вполне
В мокром сквере над хмурой рекою.
«Immer regnet», – опять улыбнулся он мне,
И, махнув на прощанье рукою,
Растворился бесследно во мгле дождевой,
И невольно подумалось, – он-то,
Уж, конечно, из тех, кто вернулся живой
Из окопов Восточного фронта.
Век двадцатый стремительно тает, как год,
И не так уж и много осталось
Дней погожих в запасе, а глянешь вперёд, –
Одиночество, холод и старость.
Вот и встретились снова мы, два старика,
Под шуршание ливней обильных,
И мерцает угрюмая Эльба-река,
Словно кадры забытого фильма.
 

1997, Гамбург