Текст книги "Избранное. Стихи, песни, поэмы"

Горный институт

Владимиру Британишскому

 
Наш студенческий сборник сожгли в институтском дворе,
В допотопной котельной, согласно решенью парткома.
Стал наш блин стихотворный золы неоформленным комом
В год венгерских событий, на хмурой осенней заре.
Возле топкого края василеостровской земли,
Где готовились вместе в геологи мы и поэты,
У гранитных причалов поскрипывали корабли,
И шуршала Нева – неопрятная мутная Лета.
Понимали не сразу мы, кто нам друзья и враги,
Но всё явственней слышался птиц прилетающих гомон,
И редели потёмки, и нам говорили: «Не ЛГИ»
Три латунные буквы, приклёпанные к погонам.
Ветер Балтики свежей нам рифмы нашёптывал, груб.
Нас манили руда и холодный арктический пояс.
Не с того ли и в шифрах учебных студенческих групп
Содержалось тогда это слово щемящее «поиск»?
Воронихинских портиков временный экипаж,
Мы держались друг друга, но каждый не знал себе равных.
Не учили нас стилю, и стиль был единственный наш:
«Ничего кроме правды, клянусь, – ничего кроме правды!»
Не забыть, как, сбежав от занятий унылых и жён,
У подножия сфинкса, над невскою чёрною льдиной,
Пили водку из яблока, вырезанного ножом,
И напиток нехитрый занюхивали сердцевиной.
Что ещё я припомню об этой далёкой поре,
Где портреты вождей и дотла разорённые церкви?
Наши ранние строки сожгли в институтском дворе
И развеяли пепел – я выше не знаю оценки.
И когда вспоминаю о времени первых потерь,
Где сознание наше себя обретало и крепло,
Не костры экспедиций стучатся мне в сердце теперь,
А прилипчивый запах холодного этого пепла.
 

1992

«Глаза закрываю и вижу…»

 
Детство моё богато чужой позолотой,
Которую я полагал своей.
Кованный лев на чугунных воротах,
Золототканые шапки церквей,
Мрамором связанное пространство,
Летнего неба серебряный дым,
Всё, что себе я присваивал страстно
Будучи молодым.
Всё, что щекочет усталые нервы,
Всё, что с младенчества взглядом впитал
Таинством первым, любовию первой,
Неистребимый даёт капитал.
Вот изначальное виденье мира,
Где уживаются ночью и днём
Бедный уклад коммунальной квартиры
И янтари куполов за окном.
Старых дворцов ежедневное чудо,
Вязкая от отражений вода.
Брошенным буду, безденежным буду, –
Нищим не буду уже никогда.
 

1992

«Глаза закрываю и вижу…»

 
Глаза закрываю и вижу:
Во мраке невидимых вод,
Как прежде, подвижный в подвижном,
Подводный кораблик плывёт.
Он будит, светящийся атом,
Глубин непрозрачный покой.
И я там когда-то, и я там
К стеклу прижимался щекой.
Меж скал ноздреватой породы
Придонное время текло.
Смотрела чужая природа
На нас через это стекло.
Там в облаке взвешенной пыли
Крутой кипяток закипал,
Лиловые гейзеры били,
Неся растворённый металл.
В расплавленном этом металле,
Где красная встала трава,
Коричневой серой питались
Таинственные существа.
Пьянея от этих открытий,
Поднявшись, мы пили вино,
Чтоб было число наших всплытий
Числу погружений равно.
И в медленном солнечном дыме,
Над тёмной вися глубиной,
Мы делались сами иными,
Соседствуя с жизнью иной.
 

1992

Остров Израиль

 
Эта трещина тянется мимо вершины Хермона,
Через воды Кинерета, вдоль Иордана-реки,
Где в невидимых недрах расплавы теснятся и стонут,
Рассекая насквозь неуклюжие материки.
Через Негев безводный, к расселине Красного моря,
Мимо пыльных руин, под которыми спят праотцы,
Через Мёртвое море, где дремлют Содом и Гоморра,
Словно в банке стеклянной солёные огурцы.
Там лиловые скалы цепляются зубчатым краем,
Между древних гробниц проводя ножевую черту.
В Мировой океан отправляется остров Израиль,
Покидая навек Аравийскую микроплиту.
От пустынь азиатских – к туманам желанной Европы,
От судьбы своей горькой – к неведомой жизни иной,
Устремляется он. Бедуинов песчаные тропы
Оборвутся внезапно над тёмной крутою волной.
Капитан Моисей уведёт свой народ, неприкаян,
По поверхности зыбкой, от белых барашков седой.
Через этот пролив не достанет булыжником Каин,
Фараоново войско не справится с этой водой.
Городам его светлым грозить перестанет осада,
И над пеной прибоя, воюя с окрестною тьмой,
Загорится маяк на скале неприступной Масады,
В океане времён созывая плывущих домой.
 

1993

Фельдфебель Шимон Черкасский
^(песня)

 
Кавалер Святого Георгия,
фельдфебель Шимон Черкасский,
Что лежит на Казанском кладбище
в Царском Селе осеннем,
Представитель моей отверженной
в этой державе касты,
Свой последний бивак наладивший
здесь, под дубовой сенью.
 
 
Гренадёр императорской гвардии,
выходец из кантонистов –
Нелюбимых российских пасынков
выпала с ним судьба нам.
Неродного отечества ради
был он в бою неистов,
Управляясь в часы опасности
с саблей и барабаном.
 
 
Давний предок единокровный мой
фельдфебель Шимон Черкасский,
За отвагу на поле брани
орден свой получивший,
Обладатель ружья огромного
и медной блестящей каски,
В девяносто четвёртом раненый,
в девяносто шестом – почивший.
 
 
Ах, земля, где всегда не хватало
нам места под облаками,
Но которую любим искренне,
что там ни говорите!
Ощущаю я зависть тайную,
видя надгробный камень,
Где заслуги его записаны
по-русски и на иврите.
 
 
И когда о последнем старте я
думаю без опаски
И стараюсь представить мысленно
путь недалёкий сей свой,
Вспоминается мне лейб-гвардии
фельдфебель Шимон Черкасский,
Что лежит под опавшими листьями
на окраине царскосельской.
 

1993

Подполковник Трубятчинский
^(песня)

 
Подполковник Трубятчинский, бывший сосед по каюте,
С кем делили сухарь и крутые встречали шторма,
Не качаться нам впредь в корабельном суровом уюте,
Где скрипят переборки и к небу взлетает корма.
Опрокинем стакан, чтобы сердце зазря не болело.
Не кляните судьбу, обо всём не судите сплеча!
В зазеркалье у вас всё читается справа налево, –
В иудейской пустыне нашли вы последний причал.
Подполковник Трубятчинский –
в прошлом надежда России –
Он сидит у окна, и в глазах его чёрных – тоска.
Позади океан, ядовитой пропитанный синью,
Впереди океан обожжённого солнцем песка.
Подполковник Трубятчинский, что вам мои утешенья! –
Где бы не жили мы и какое б не пили вино,
Мы – один экипаж, все мы жертвы кораблекрушенья,
Наше старое судно ушло невозвратно на дно.
 
 
Подполковник Трубятчинский, моря солёного житель,
Как попасть вы смогли в этот город безводный Арад?
Надевайте погоны, цепляйте медали на китель
И – равненье на флаг, – наступает последний парад!..
Возвращение в рай, а скорее – изгнанье из рая,
Где ночные метели и вышки покинутых зон…
Подтянувши ремень, обживает он остров Израиль –
Наших новых времён, наших новых морей Робинзон.
 

1993

Провинция

 
Насколько мы честно себя ощущаем провидцами?
Согласно Ключевскому, центр России – провинция.
Не Питер надутый, не матушка Первопрестольная,
Откуда лишь смуты и нравы идут непристойные.
Здесь мысли неспешны, и топкие вёрсты немеряны,
Фельдъегерь с депешей блуждает, в пространстве затерянный.
В начальстве изверясь, не примут здесь, семечки лузгая,
Ни Никона ересь, ни немца одежду кургузую.
Иные здесь лица, иные заботы и праздники,
В столице царица, а здесь Пугачёвы да Разины.
Здесь дали туманны, а люди дотошны и въедливы, –
Так глубь океана и стынет и греется медленно.
Столичные взрывы не тронут их быта сутулого, –
Известно, что рыба гниёт с головы, а не с тулова.
Истлеет во рву, кто задумал с ней мериться силою,
Кто, взявши Москву, возомнит, что владеет Россиею.
Сто раз оплошает, но снова, болезная, вытянет,
Поскольку решает сама – не цари и правители,
Не боги столицы, которых возносят и чествуют.
Устав им молиться, согласен с идеей Ключевского.
 

1993

«Имперский дух в себе я не осилю…»

 
Имперский дух в себе я не осилю,
Когда, проснувшись в утренней Москве,
На карту неохватную России
Взираю в ностальгической тоске.
И, разглядев, со страхом понимаю,
Увидевши её издалека,
Как велика страна моя родная,
Или точнее – слишком велика.
Не удержать соединений ржавых,
Спасительным рецептам вопреки.
Трещит по швам великая держава,
Готова развалиться на куски.
Скрипят суставы в одряхлевшем теле
Империи – пора её пришла,
Не зря веками в стороны смотрели
Две головы двуглавого орла.
Осыпались колосья, серп и молот
Не давят на долины и хребты.
Евразиатский материк расколот –
Байкал зияет посреди плиты.
Так неподвижность зимнюю взрывая,
Ломает льдины чёрная вода,
Так, волноломы разнеся и сваи,
Прибрежные ночные города
Крушит удар внезапного цунами,
И в штормовом кипении зыбей
Огромный танкер, поднятый волнами,
Ломается от тяжести своей.
 

1993

Землетрясение

 
Ненадёжно приходящее веселье,
Наша жизнь – подобье шахматного блица.
Невозможно предсказать землетрясенье, –
Никакое предсказанье не годится.
Геофизики апофиз тупиковый,
Я твоим соображениям не верю.
Распадается жилище, и подкова
Отскочила от рассыпавшейся двери.
Разрушается и гибнет в одночасье
Всё, что глаз своею прочностью ласкало,
Распадается империя на части,
Как, казалось бы, незыблемые скалы.
И бегут, свои дома покинув, семьи,
Что внезапно оказались за границей.
Невозможно предсказать землетрясенье, –
Никакое предсказанье не годится.
Ненадёжна приходящая минута.
Все модели и гипотезы – случайны.
Захлебнётся информацией компьютер,
Но никто, увы, не знает этой тайны.
Ни сейсмолог в тишине обсерваторий,
Ни астролог, загадавший на планеты, –
Знает Бог один всеведущий, который
Не откроет никому свои секреты.
Ах, земля моя, мать-мачеха Расея, –
Тёмным страхом перекошенные лица!
Невозможно предсказать землетрясенье, –
Никакое предсказанье не годится.
 

1993

Переименование

 
Твой переулок переименован,
И улица Мещанской стала снова,
Какой она когда-то и была,
А ты родился на Второй Советской,
И нет тебе иного в мире места
И улицы, – такие вот дела.
О, бывшая одна шестая суши,
Где не умеют строить, не разрушив!
В краю всеразрушающих идей
От торопливой удержусь оценки:
Вчера ещё доламывали церкви,
Теперь ломают статуи вождей.
Истории людской досадный выброс, –
Но я как раз родился в нём и вырос, –
Вся жизнь моя в десятках этих лет,
И сколько бы ни жил под облаками,
Я помню Ленинградскую блокаду,
А петербургской не припомню, нет.
Давно уже забыты песни эти,
Становятся чужими наши дети,
Исчезли с карты наши города.
Нас как бы вовсе не было на свете,
И ни один историк не ответит,
Зачем мы жили, где или когда.
В краю, где опустели пьедесталы,
Мы доживаем жизнь свою устало,
И оборвётся наш недолгий след
На улице, что имя поменяла,
В том городе, которого не стало,
И в той стране, которой больше нет.
 

1993

Павел

 
Курчавый и седой, похожий на грузина,
На шутки моряков упрямо сжав уста,
В Афины прибыл он. Распятье не грозило
На эллинской земле апостолу Христа.
Он выслушан был здесь внимательно и строго,
Изгнаннику не причинили зла,
Но проповедь единственного Бога
Меж мраморных богов поддержки не нашла.
Уверенных в себе ревнителей культуры
Не смог он убедить, как говорит Лука.
Кривили рот, смеясь, питомцы Эпикура
И стоики ему внимали свысока.
Лишь логике сухой вверяющий идеи
Дремал ареопаг, не покидая мест.
Чем мог их удивить посланец Иудеи,
Твердивший про спасение и крест?
Не выигравший спор, в плаще дорожном рваном,
Он шёл, босой ступнёй нащупывая путь.
Как сказано в посланье к коринфянам:
«Младенцем будь во зле, в добре же взрослым будь».
Внизу сияли воды голубые.
Смирение с трудом одолевало злость.
Его позднее римляне убили, –
Философов меж ними не нашлось.
 

1993

Беломорские церкви

 
Нелегко представить нам,
Над крыльцом увидев дату,
Что сосновый этот храм
Белоснежным был когда-то.
Свежеструганой доской
Меж лесов, не знавших ночи,
Он светился день-деньской,
Словно дева, непорочен.
Свежеструганой доской,
Бересты молочной пеной.
Ежедневною тоской
Наполнялись эти стены.
Сладким ладаном дыша,
Забывали здесь невзгоды, –
Чем светлей уйдёт душа,
Тем темнее станут своды.
И стоят среди полей,
Исцелив людские раны,
Срубы чёрные церквей, –
Негативы белых храмов.
 

1994

«Когда судьба поставлена на карту…»

 
Когда судьба поставлена на карту,
И темнота сгущается, грозя,
Припомним изречение Декарта:
Источник страха избегать нельзя.
Ведь убежав, уносишь страх с собою.
Не лучше ли без ноши, налегке,
Навстречу нежелательному бою
Идти вперёд со шпагою в руке?
Испуг свой кушаком стяни потуже.
Назад не поворачивай коней.
Быть может, то, что породило ужас,
Лишь воздух и движение теней.
Когда душа от горечи и боли
Сжимается, на суше и морях,
Проявим любознательность и волю,
Преодолев незнание и страх!
 

1994

Санкт-Петербург

 
Санкт-Петербурга каменный порог
Славянские не одолеют тропы.
Так близок он и всё-таки далёк
От видимой, казалось бы, Европы!
Отделена границей узких вод,
От острова с Ростральною колонной,
Здесь Азия упорная живёт
За Лиговской, Расстанной и Коломной.
Здесь тонут итальянские дворцы, –
Их местный грунт болотистый не держит.
И бронзовую лошадь под уздцы
Не удержать – напрасные надежды.
И царь в полузатопленном гробу
Себе прошепчет горестно: «Финита.
Империи татарскую судьбу
Не выстроить из финского гранита».
Не первый век и не последний год,
Среди пастушек мраморных и граций
Здесь русская трагедия идёт
На фоне европейских декораций.
 

1994

Язык екатерининского века

 
Язык екатерининского века,
Музейных невостребованных книг,
Не для простого создан человека, –
Он этим, вероятно, и велик.
В провинции, нечёсаной и грязной,
Его навряд ли кто-нибудь поймёт.
Он для приёмов годен куртуазных,
Рескриптов государственных и од,
Радищевских эпистолярных жанров,
Нацеленных в грядущие века.
Державинскою кажется, державной,
Его тяжеловесная строка.
Две сотни лет на нём не говорим мы,
И всё же привлекает этот быт,
Где испытатель петербургский Рихман
Громокипящей молнией убит.
Где солнечная стрелка над верстою
Подвыпивших торопит ямщиков,
И языка замшелые устои
Не тронули ни Пушкин, ни Барков.
 

1994

Созвездие Рыбы

 
Смотрят звёзды с высоты неотрывно,
Новорожденным желая удачи.
Я родился под созвездием Рыбы,
Это что-нибудь, наверное, значит.
В непроглядной черноте небосклона,
Все во власти первобытных утопий,
Их открыли жрецы Вавилона,
Размышляя о новом потопе.
Атлантиды припомнили гибель,
К небу руки воздевали сухие.
И назвали созвездие «Рыбы»,
Чтобы грозную задобрить стихию.
И, солёным обдавая дыханьем
Хрупкой суши каменеющий остов,
Волны пенились за зыбким барханом,
Аравийский охватив полуостров,
Где не спали пастухи до рассвета,
Наблюдая недвижно и немо,
Как смещается в созвездие это
Золотая звезда Вифлеема.
В чёрных тучах голубые разрывы
Над нахмуренным Финским заливом.
Я рождён под созвездием Рыбы,
И себя ощущаю счастливым.
Беспределен океан серебристый,
Породивший земную природу.
И крещенье, по-латыни – «баптиста»,
Означает «погружение в воду».
 

1994

Вестиментиферы

 
В глубинах ночных океана,
Куда не дотянемся мы,
Из чёрного дна неустанно
Крутые восходят дымы.
Среди закипающей черни,
Рождающей множество руд,
Огромные плоские черви
В горячих рассолах живут.
Едят они серу на ужин,
Вкушая от этих щедрот.
Здоровью их даром не нужен
Полезный для нас кислород.
И в час, когда вспыхнет пожаром
Земная недолгая плоть,
И ядерным смертным ударом
Людей покарает Господь,
И солнце погаснет, и реки
Покроются пепельным льдом,
Они лишь освоят навеки
В наследство доставшийся дом.
И ступят на цепкую лапу,
Что станет позднее ногой, –
Начало другого этапа,
И будущей жизни другой.
 

1994

«Над клевером зависшая пчела…»

 
Над клевером зависшая пчела,
Мохнатая, в тигриной позолоте,
Как уголёк негаснущий светла,
И тяжела, как пуля на излёте.
Короткий век свой жить какой ей толк
С соцветиями липкими в обнимку?
Что значат для неё любовь и долг,
И Родина? Согласно Метерлинку,
Неизмеримо больше, чем для нас.
Мы чужаки в рассветном этом дыме.
Мерцающий в тумане Волопас
Не нас пасёт под звёздами своими.
Нам не вписаться в гармоничный ряд
Земных зверей, растений и мелодий,
Где о свободе вслух не говорят,
А просто умирают в несвободе.
И сколько к мирозданью ни вяжись,
Любые рассуждения напрасны
О смысле бытия, поскольку жизнь
Бессмысленна, недолга и прекрасна.
 

1994

Смутное время

 
Ничего не надо кроме
Развесёлого питья.
Помнишь, друже, город Кромы,
Полный девок и шмотья?
От рождения до плахи
Нет покоя голове.
Говорят, сегодня ляхи
Разгулялись по Москве.
Учиним мы им побудку,
Встретим с кольями зарю,
Плясовую всунем дудку
В руку мёртвому царю.
Мы его ударом в спину
Повалили на крыльцо
И напялили личину
На разбитое лицо.
Пусть над собственной кончиной
Посмеётся государь.
Мы его разоблачили:
Он расстрига, как и встарь.
Голытьба и оборванцы,
Наш заветный пробил час, –
Все мы нынче самозванцы,
Разодетые в атлас.
Все цари мы ненадолго,
Свой ограбившие дом.
А потом бежать на Волгу,
За Урал или на Дон.
Затеряться в сизой дали,
Не оставивши концов,
Чтобы ноздри не спознали
Бело-розовых щипцов.
Не гляди, приятель, косо, –
Хочешь – пей, а хочешь – плачь.
Будет снова царь Московский
Скоморох или палач.
Будет вновь он, зубы скаля,
Выдавать за правду ложь.
Мы б другого отыскали,
Только где его возьмёшь?
 

1994

Константин Леонтьев

 
«Россию надо подморозить,
Чтобы Россия не гнила».
В леонтьевской предсмертной прозе
Любая фраза тяжела.
На койке монастырской узкой,
В последний собираясь рейс,
Он утверждает: «Надо русским
Сорваться с европейских рельс».
Он пишет, скорбный и увечный,
Смиряя боль в суставах рук,
Что кроме гибели конечной
Недостоверно всё вокруг.
«Нам конституция опасней,
Чем пугачёвщина, – увы».
В окне – листва берёзы красной
На фоне бледной синевы.
Над белокаменною Лаврой
Витает колокольный звон.
Ах, неужели мы неправы,
И правым оказался он,
В краю, где над морями бедствий
Горят кресты церковных вех,
И близким связаны соседством
Слова «успенье» и «успех»?
 

1994

«Дух города, он неизменно стоек…»

 
Дух города, он неизменно стоек,
И в радости и в горести утрат.
Проснуться меж безликих новостроек,
Но твёрдо знать, что это Ленинград.
Что облако, летящее крылато,
И золото, горящее под ним,
Такие же, как видел ты когда-то
Над островом Васильевским своим.
Что вновь тебе свою явила милость
Земля обетованная твоя,
Которая теперь распространилась
До Муринского мутного ручья.
Пусть с сердца не отмыть мне ржавых пятен,
Лицо своё не сделать молодым, –
Всё те же мы: нам сладок и приятен
Отечества канцерогенный дым.
И бьётся сердце юношеским ритмом,
Его уже забывшее давно,
Когда из кухни малогабаритной
В Финляндию распахнуто окно.
А за окном – желтеющие дюны,
Июньский день, не знающий конца,
И провода натянуты, как струны,
Над декою трамвайного кольца.
 

1994

Галилея

 
Путём окольным шла семья Марии,
Чтобы возможной избежать беды, –
Галилеянам в строгой Самарии
Ни хлеба не давали, ни воды.
Среди других паломников от Храма
С трёхлетним сыном шли они назад,
И горного ландшафта панорама
Усталый завораживала взгляд.
Себя Господним объявивший чудом,
Ночной злодей и возмутитель сёл,
Галилеянин дерзостный Иуда
В тот год войной на Кесаря пошёл.
Но показал им Публий Вар Квинтилий,
Что римские мечи ещё остры,
И вдоль дорог безлюдных засветили
У ног распятий дымные костры.
Стервятники кричали над добычей.
На много стадий в воздухе подряд
Распространялись громкий клёкот птичий
И трупный сладковатый аромат.
Цветную ткань на голову набросив,
В обход крестов, чернеющих вдали,
Его Мария и отец Иосиф
Попеременно за руку вели.
И шла дороги частая гребёнка
В родные галилейские места,
И множились в больших глазах ребёнка
Навязчивые контуры креста.
 

1994

Евангелисты

 
Ученики не дождались Христа,
Но верили в пришествие второе
И не касались позднею порою
Пергаментного жёлтого листа.
Апостолы Христа не дождались,
Но верили в пришествие второе.
Могилы над Масличною горою
Умножились. Ушли деревья ввысь.
Сгущался фиолетовый туман
На иудейских обмелевших реках.
Отправился на север Иоанн,
Иаков проповедовал у греков.
Дышал гееной огненной хамсин,
И пожилые поняли мужчины,
Что не вернётся человечий сын
До их уже означенной кончины.
Разобщены пространствами дорог,
Свой скудный отдых сокращая ночью,
Они писать взялись поодиночке,
Между собою не сверяя строк.
И появлялась, множа имена,
Вослед помарке новая помарка,
И то, о чём Матфей упоминал,
Не совпадало с описаньем Марка,
Бесстрастные свидетельства Луки
Отличны от поэмы Иоанна,
Но в главном, друг от друга далеки,
Они совпали, как это ни странно.
И кончился отпущенный им срок
Недолгого служения земного,
И к нам вернулось сказанное слово,
Которое обозначало – Бог.
 

1994

Шестидесятники

 
Некрасов, Добролюбов, Чернышевский,
Дорогу в революцию нашедший,
Что делать знавший и с чего начать,
О вас всё чаще думаем сегодня, –
На вас благословение Господне
И каинова вечная печать.
Те приступы историобоязни,
Что после привели к гражданской казни,
Уже не могут кончиться добром.
Царей и царств нарушена отрада.
Ах, Николай Гаврилович, не надо
Заигрывать с крестьянским топором!
Ещё откушав утреннего чая,
Торопится в гимназию Нечаев.
Глядит Желябов в узкое окно.
Готовит динамит Спарафучиле.
Фабричных маловато. Как учили,
Восстание, увы, обречено.
В двадцатом веке, где иные нравы,
Где битвы посерьёзнее Полтавы,
И не сдержать взбесившихся коней,
Не сладко от солёной вашей каши.
К сороковым вернуться бы, но наши
Сороковые ваших пострашней.
Мы идеалом движимы единым,
Но пахнут разложением и дымом
Обочины проторённых дорог.
Мы связаны одною светлой целью,
Через века протянутою цепью,
И наше место – Нерчинский острог.
 

1995