Текст книги "Избранное. Стихи, песни, поэмы"

Снятие блокады

 
Уцелевшие чудом на свете
Обживали весною дворы
Ленинградские нищие дети,
Иждивенцы блокадной поры.
По-зверушечьи радуясь жизни,
Что случайно была продлена,
Мы о бедах своих не тужили,
Из немытого глядя окна.
Там пузатые аэростаты,
Как слонов, по асфальту вели,
Свежий мрамор закопанных статуй
Доставали из вязкой земли.
И, белея плечами нагими,
На спасителей глядя с тоской,
Из песка возникали богини,
Как когда-то из пены морской.
Там в листве маскировочной сетки,
Переживший пилу и пожар,
Расправлял поредевшие ветки
Как и мы, уцелевший бульвар.
На безлюдные глядя аллеи
На залива сырой окоём,
Я о прожитых днях не жалею,
О безрадостном детстве своём,
Где не сдох под косой дистрофии,
Пополняя безмолвную рать,
Персонажем в прокрученном фильме,
Ничего не успевшим сказать.
Лучше в тесной ютиться коробке
И поленья таскать в холода,
Чем в болотной грязи Пискарёвки
Догнивать без креста и следа,
С половиною города рядом,
Возле бабы с осанкой мужской,
Под её немигающим взглядом,
Под её равнодушной рукой.
 

1995

«Не убежишь от Господня гнева…»

 
Не убежишь от Господня гнева,
Топкая тундра, Москва ли, Киев.
Через какие ворота в небо? –
Так ли уж важно – через какие?
Молча кончину свою приемлю,
Не возражая и не тоскуя.
Через какую траншею в землю? –
Так ли уж важно – через какую?
От долголетия мало толку.
Чёрные ветер разносит метки.
Листьям последним дрожать недолго
На опустевшей холодной ветке.
Ступим ногой в ледяное стремя
В робкой надежде достичь покоя.
Через какое забудут время? –
Так ли уж важно – через какое?
 

1995

Очередь

 
Я детство простоял в очередях,
За спичками, овсянкою и хлебом,
В том обществе, угрюмом и нелепом,
Где жил и я, испытывая страх.
Мне до сих пор мучительно знаком
Неистребимый запах керосина,
Очередей неправедный закон,
Где уважали наглость или силу.
Мне часто вспоминаются во сне
Следы осколков на соседнем доме,
И номера, записанные мне
Карандашом чернильным на ладони,
Тот магазин, что был невдалеке,
В Фонарном полутёмном переулке,
Где карточки сжимал я в кулаке,
Чтоб на лету не выхватили урки.
Очередей унылая страда.
В дожди и холода, назябнув за день,
Запоминать старался я всегда
Того, кто впереди меня и сзади.
Голодный быт послевоенных лет
Под неуютным ленинградским небом,
Где мы писали на листах анкет:
«Не состоял, не привлекался, не был».
Но состоял я, числился и был,
Среди голодных, скорбных и усталых
Аборигенов шумных коммуналок,
Что стали новосёлами могил.
И знаю я – какая ни беда
Разделит нас, народ сбивая с толка,
Что вместе с ними я стоял всегда
И никуда не отходил надолго.
 

1995

«Всем домам на Неве возвратили теперь имена…»

 
Всем домам на Неве возвратили теперь имена
Обитателей прежних, повесив табличку на каждом,
Чтобы в нынешний век про своих знаменитых сограждан
Вспоминала с надеждой печальная наша страна.
Здесь отважный Кутузов в двенадцатом грозном году
Ночевал перед тем, как пути перекрыть Бонапарту,
Баснописец вальяжно посиживал в Летнем саду,
Каракозов летел, поспешая к смертельному старту.
Покоритель Кавказа свои ордена надевал
На приём к Государю, позавтракав в собственном доме,
И курчавый проказник влезал под австрийский диван,
Рандеву дожидаясь с графиней лукавою Долли.
А про нас, безымянных, никто и не вспомнит потом, –
Наши скромны деянья, чины или звания низки.
Имена наши канут в архивы жилищных контор
По местам проживанья, согласно забытой прописке.
Да и правда ли, полно, что в городе этом и ты
Появился и рос, над Невою бродил до рассвета?
К небу, светлому в полночь, ладони воздели мосты,
Задавая вопрос, на который не будет ответа.
 

1995

Колымская весна
^(песня)

Памяти жертв сталинских репрессий

 
Потянуло теплом от распадков соседних,
И каймой голубой обведён горизонт.
Значит, стуже назло, мой седой собеседник,
Мы холодный с тобой разменяли сезон.
Нам подарит заря лебединые трели,
Перестанет нас мучить подтаявший наст.
Пусть болтают зазря о весеннем расстреле, –
Эта горькая участь, авось, не про нас.
 
 
Станут ночи светлы, и откроются реки,
В океан устремится, спотыкаясь, вода.
Нам уже не уплыть ни в варяги, ни в греки.
Только сердце, как птица, забьётся, когда
Туча белой отарой на сопке пасётся,
И туда, где не знают ни шмона, ни драк,
Уплывает устало колымское солнце,
Луч последний роняя на тёмный барак.
 
 
Нас не встретят друзья, не обнимут подружки,
Схоронила нас мать, позабыла семья.
Мы хлебнём чифиря из задымлённой кружки
И в родные опять возвратимся края,
Где подушка бела и дома без охраны,
Где зелёное поле и пение птиц,
И блестят купола обезлюдевших храмов
Золотой скорлупою пасхальных яиц.
 

1995

«Полагаться нельзя на всесильным казавшийся разум…»

 
Полагаться нельзя на всесильным казавшийся разум
В час, когда холода засыпают листвою аллею.
Я летящего ангела в небе не видел ни разу
И об этом немного на старости лет сожалею.
Видел лишь неподвижных – на шпилях и на колоннадах
Петербургских соборов и фресках Сикстинской капеллы,
Но с надеждой наивной слежу я слабеющим взглядом
За вскипающим краем светящейся облачной пены.
Я ловлю под ногами теней их скользящие пятна,
Кверху голову вскинешь – кружит одинокая птица.
В реактивный наш век тихоходны они, вероятно,
Но не знающим времени некуда торопиться.
В вечереющей Лавре, безлюдной юдоли печали,
Оставляя венок у подножия мраморной глыбы,
Вверх взмывают они белоснежным подобием чаек,
Унося с собой души, трепещущие, как рыбы.
Не с того ли всё явственней брезжат из памяти смутно
В довоенном окне куполов золочёные соты,
И как в детстве далёком меня пробуждает под утро
Страх падения вниз и счастливое чувство полёта?
 

1995

Чеченская война

 
Умирать, не дождавшись света, не хочется никому, –
Даже, если необходимо, всё-таки неохота.
Над обрубками чёрных веток птицы кричат в дыму,
Неуместные среди дыма, как в горах морская пехота.
Начинается вновь экскурсия по лермонтовским местам, –
Валерик, огнём опалённый, снежный отрог Казбека.
Депутаты горланят бурсою, хотя караул устал.
Танковой бронеколонне город не взять с разбега.
Значит надо вновь эскадрильям и сухопутным полкам
Отправлять к мусульманскому Богу наших недавних братьев.
Это прежде звалось «герилья». Нельзя покорить вулкан,
Даже поставив ногу в засыпанный пеплом кратер.
Иностранные корреспонденты кричат в телефонную сеть.
Продолжается наступление. Дудаев не арестован.
Неубитым некуда деться, убитых некуда деть.
По аулам кавказские пленники бродят, как у Толстого.
И пылают стальные уродины на перекрёстке дорог,
И стоят часовые у знамени возле комендатуры,
А урок повторения пройденного снова идёт не впрок,
Не укрепляя знания русской литературы.
 

1995

«Покинув дом и проклиная век свой…»

 
Покинув дом и проклиная век свой,
Из Питера сбежишь или из Польши,
Недалеко уйдёшь от места бегства, –
Сто восемьдесят градусов – не больше.
Земля мала. Её узнав поближе,
Не различишь, где тропики, где вьюга.
В Нью-Иорке, Тель-Авиве и Париже,
Ты всюду на дуге большого круга.
Земля кругла. Среди другого быта,
Страну приобретённую любя,
Не убежишь от песни позабытой,
От Родины и самого себя.
Земля кругла. И все перемещенья,
По теореме Эйлера бесстрастной,
Вращения. И тема возвращенья
Заложена в условие пространства.
 

1995

Прощай, оружие

 
Избежавший по случаю в детстве блокадных могил,
Собиравший патроны под Вырицей каждое лето,
Разбирать я винтовку на школьных уроках любил
И во влажной ладошке сжимать рукоять пистолета.
В экспедициях долгих, в колючей полярной пурге,
В заболоченной тундре, в глуши комариной таёжной,
Я привык на ходу ощущать самодельные ножны,
И ружейный приклад, ударявший меня по ноге.
Нам давали оружие в поле с собой, что ни год,
Положение наше в краях необжитых упрочив, –
«Парабеллум» немецкий, российский наган-самовзвод, –
Карабин трехлинейный мне нравился более прочих.
Я его на привале к сухим прислонял рюкзакам,
Засыпал по ночам с воронёною сталью в обнимку.
Из него я палил по напившимся в дым мужикам,
Что явились насиловать нашу коллекторшу Нинку.
Я патроны казённые в каждом сезоне копил, –
Мне давала завод эта сила холодная злая,
Но отец мой однажды сложил их в авоську, гуляя,
И подсумки с патронами в ближнем пруду утопил.
И распродал я ружья, доставшиеся с трудом,
А наборные финки друзьям раздарил я по пьяни,
Поручая себя уготованной свыше охране,
От ненужных предметов очистив пустеющий дом.
И когда засыпаю, усталых не чувствуя ног,
Доживающий старость в пору крутизны оголтелой,
Не дрожит от испуга защиты лишённое тело,
Не колотится сердце, и сон мой спокойный глубок.
 

1995

Тригорское

 
Опять опаздывает почта,
Трещит замёрзший водоём.
Но путешествие в Опочку!
Но речи в уголку вдвоём!
Зизи, Аннета и Алина,
Короткий день и вечер длинный,
В альбоме звонкая строка.
Ликуй, уездный Мефистофель, –
Холодный ждёт тебя картофель
С утра, и кружка молока.
Безлюдный дом убог, как хата,
Сенная девушка брюхата,
Печурка не даёт тепла,
Окошко снег бинтует липкий,
Старуха, клюкнувши наливки,
Уныло песню завела.
Воюя с собственною тенью,
Как разобщить тугие звенья
Паденья вниз, полёта ввысь?
Запомнить чудное мгновенье
И повелеть ему: «Продлись»?
Недолгий срок тебе отпущен.
Да будет жизнь твоя легка,
Покуда заплутавший Пущин
В ночи торопит ямщика.
Пока тебя оберегает
Союз бутылок и сердец,
Пока нутро не прожигает
Дантесом посланный свинец.
 

1995

Бостон

 
Мы узники географии. В талом
Снегу припортовым бредём кварталом,
Стараясь вырулить в Чайна-таун
К ресторанчикам с надписями «Сифуд».
Европы сторожевым форпостом,
В чередовании улиц пёстром,
Вокруг поворачивается Бостон,
Перемещаясь за футом фут.
 
 
Это ещё не Америка. Старый
Свет здесь представлен пустою тарой
Из-под таможни, сырой отарой
Облаков, бегущих издалека
Над океана сияющей лентой,
Разобщившей некогда континенты,
Как утверждал это Вегенер некто,
Чьё имя переживёт века.
 
 
Переселенцы, оставим пренья, –
В мире всеобщего ускоренья,
Затуманенным ностальгией зреньем
Не то увидишь, на что глядел.
Если Европу с Америкой сдвинуть,
Соединив, как две половины
Яблока, – в самую середину
Бостона угодит раздел.
 
 
Не потому ли в раздумьях над тостом,
Соусом поперхнувшись острым,
В контурах зданий Васильевский остров
Видишь за окнами вдруг,
В зале, где саксы, евреи, непальцы,
Вышитые на разных пяльцах,
Переплетаются, словно пальцы
Соединившихся рук?
 
 
Там – за знакомыми с детства домами,
Словно за сдвинутыми томами,
В сеющейся атлантической манне,
Твой обрывается след.
Так грозовое дыханье озона
Снова напомнить могло Робинзону
Остров его – каменистую зону,
Столько унёсшую лет.
 
 
Слово «юнайтед» рюмахой уважив,
В небе с потёками дыма и сажи,
Разные мы созерцаем пейзажи
Из одного окна,
Объединённые общей тоскою,
Жизнью единою городскою,
И гробовой недалёкой доскою,
Где будут разные письмена.
 

1995

«Все города, стоящие у моря…»

 
Все города, стоящие у моря
На плоской суше, в сущности, похожи –
Сырою и промозглою зимою,
Зонтами неулыбчивых прохожих,
Вечерним отражением в каналах,
Где ароматы гнилостные стойки,
И без труда отыщется аналог
Канала Грибоедова и Мойки.
И всё яснее видится с годами
Родного дома сумеречный абрис,
Хотя в Нью-Иорке или Роттердаме
Искать нелепо ленинградский адрес.
Возможно дело не во внешнем виде,
Когда, начав от смога задыхаться,
Не понимаешь, к набережной выйдя,
Нева перед тобою или Хадсон.
На Пятой линии, на Пятой авеню ли,
Где в темноте неразличимы лица,
Где зябко в марте, тягостно в июле,
Стоишь, и время безразмерно длится.
К местам далёким стоило ль стремиться,
Чтобы они назад тебя вернули?
Все города, стоящие у моря,
Неразделимо молоды и стары.
Прямая отрезается прямою,
И торжествуют перпендикуляры.
Здесь новосёлам заблудиться трудно,
А здания, дворцы и монументы
Стоят, как бы высматривая судно, –
Лицом к воде, спиною к континенту.
Поскольку набегающие воды
И крики чаек в самолётном гуде
Рождают ощущение свободы,
Которой нет и, видимо, не будет.
 

1995

«Над простреленною каской…»

 
Над простреленною каской
Плачет мать в тоске вселенской
От Германской до Афганской,
От Афганской до Чеченской.
Пепел кружится, рассеян,
Над размытыми путями.
Злая мачеха Расея,
Что ты делаешь с дитями?
Для того ли их кормили
Сбережёнными кусками,
Чтобы к братской их могиле
Мы тропиночку искали?
Нет житья с добром и лаской,
Нету счастья доле женской,
От Германской до Афганской,
От Афганской до Чеченской.
Опечаленные лица,
Звуки сдержанного мата,
Пыль дорожная клубится
Возле райвоенкомата.
Для солдатской службы честной
Будут мальчики рождаться
От Афганской до Чеченской,
От Чеченской до Гражданской.
 

1995

«Художник, склонясь над гравюрой…»

Рудольфу Яхнину

 
Художник, склонясь над гравюрой,
Старинные режет суда.
Под ними поверхностью бурой
Мятежная дышит вода.
Их реи мелькают, как спицы,
Сшибая звезду на лету.
Над ними безумная птица
Несётся, крича, в темноту.
Художник на чёрной картине
Старинные строит суда.
Растёт стапелей паутина,
Кипит трудовая страда.
Над Новоголландскою верфью,
Где гости гуляют и пьют,
Роняя цветы фейерверка,
Взлетает победный салют.
И сам я стою, как привязан,
От автора невдалеке,
Завидуя точному глазу,
Уверенной этой руке.
Мне слышится ветра музыка,
И чаек прерывистый плач,
А ночью приснится Языков
И море, лишённое мачт.
 

1995

Приглашение к плаванию
^(песня)

Владимиру Туриянскому

 
Солёной метлой заметает вода
Концы и начала историй.
Но в голову мне не придёт никогда
Назвать переборку стеной.
Компания «Ллойд» не страхует суда,
Выходящие в пятницу в море, –
Мы выйдем в субботу навстречу годам,
Бегущим волна за волной.
 
 
Дырявая память – надёжный компас –
Ведёт нас по картам затёртым.
Растерян в тавернах былой экипаж,
Утрачен журнал судовой.
Барометру падать. Не вздумай хоть раз
Подставиться прошлому бортом! –
Иначе, наверно, концы ты отдашь,
Нырнувши в него с головой.
 
 
И всё-таки вспомним про юную прыть, –
Былые свои увлеченья.
От суши ногой оттолкнёшься разок –
И станешь опять молодой.
Пускай далеко не сумеют уплыть,
Гребущие против теченья, –
Плывущие только ему поперёк
Не сносятся тёмной водой.
 
 
Не верю советам других стариков,
С кем соли не связывал пуд нас.
За день в океане я месяц отдам
Обыденной жизни земной.
Для судна, что встало на вечный прикол,
Ветров не бывает попутных.
Мы выйдем в субботу, навстречу годам,
Бегущим волна за волной.
 

1995

«Относителен возраст. «Старик Геккерен», – говорим…»

 
Относителен возраст. «Старик Геккерен», – говорим.
Старику Геккерену тогда было сорок четыре.
Продолжительность жизни в античном безъядерном мире
В сорок лет устанавливал грозный дотошливый Рим.
Мы с начальницей в поле в одном ночевали мешке.
Мне семнадцать, ей тридцать, – чего было надобно, дуре?
Продавщица вчера в овощном мне сказала ларьке,
Подавая авоську: «Возьмите картошку, дедуля».
Относителен возраст. Заздравную рюмку налей.
Помнишь, пили мы в юности за окончанье семестра?
В современном спектакле не знать нам заглавных ролей,
Для отцов благородных у нас не хватает семейства.
Мы уходим со сцены, и зрители любят не нас,
А других персонажей. Мы всё незаметней с годами.
«За добавленный месяц, добавленный день или час, –
Говорил мне отец, – должен Богу ты быть благодарен».
Я ему благодарен и роли не требую впредь, –
Пусть уже из кулисы, – другого желания нету,
Мне позволит дослушать, дочувствовать и досмотреть
Этот акт, этот выход, последнюю реплику эту.
 

1995

Дельвиг

 
Мечтатель, неудачник и бездельник,
Я обращаюсь памятью к тебе,
Стеснительный и неумелый Дельвиг,
Мой старший брат по музам и судьбе.
В советники ты вышел еле-еле,
Несчастлив был в любви и небогат,
Прообразом для Гоголя в «Шинели»
Ты послужил, сегодня говорят.
Но в мелкий дождь и в зимние морозы,
Народ застольный распевает, пьян,
О молодце, что проливает слёзы
На свой расшитый бархатный кафтан.
Себе навек твои присвоив строчки,
Отца не вспоминающий и мать,
Тебя он тоже позабудет прочно.
Ему, народу, в общем наплевать,
Что пить, что петь. Он выпьет что придётся,
Добавит снова и хлебнёт кваску,
И горестная песня инородца
Разбередит российскую тоску.
 

1995

Песня о подземных музыкантах
^(песня)

 
В теснинах метро, где неясно, зима или лето,
Над пеной людской, в электрической тусклой ночи
Звенит болеро, и поют под гитару поэты,
Усталой рукой обнимают металл трубачи.
Их лица землисты, а их имена неизвестны.
Что кажется внове, возможно, назавтра умрёт.
Но эти артисты относятся к публике честно,
Поскольку за номер не требуют денег вперёд.
 
 
Покинув уют, по поверхности каменной голой,
Толпою влеком, я плыву меж подземных морей,
Где скрипки поют и вещает простуженный голос
О детстве моём и о жизни пропащей моей.
Аккорд как постскриптум, – и я, улыбаясь неловко,
Делящий позор с обнищалой отчизной моей,
В футляр из-под скрипки стыдливо роняю рублёвку,
Где, что ни сезон, прибавляется больше нулей.
 
 
Пусть правит нажива, дороже еда и одежда,
Правители лживы, и рядом бушует война, –
Покуда мы живы, ещё существует надежда,
Покуда мы живы, и музыка эта слышна.
И люди в надежде бегут по сырым переходам,
Тому, кто поёт, не давая взамен ничего.
И снова, как прежде, искусство едино с народом,
Поскольку живёт на скупые подачки его.
 

1995

«Российской поэзии век Золотой…»

 
Российской поэзии век Золотой, –
Безумного Терека берег крутой,
Метель над Святыми Горами.
Смертями великими он знаменит,
И колокол заупокойный звонит
В пустом обезлюдевшем храме.
 
 
Поэзии Русской Серебряный век, –
Саней по заливу стремительный бег,
Рассвет на Ивановской башне.
Расстрельною пулей пробитый висок
И лагерной пайки голодный кусок
Тот день обозначат вчерашний.
 
 
А Бронзовый век наступает теперь.
Каких от него ожидаем потерь
В сравнении с теми веками?
У музы про эти спроси времена,
И молча в тоске отвернётся она,
Лицо закрывая руками.
 

1995

«У защищённых марлей окон…»

 
У защищённых марлей окон,
На подмосковной старой даче
(Две комнатушки и терраса,
На лето взятые внаём),
Себе признаюсь ненароком,
Что мог бы жизнь прожить иначе, –
Жаль лет, потраченных напрасно, –
С тобой не прожитых вдвоём.
 
 
Недугом медленным затронут,
Но им пока ещё не сломлен,
Припомнив о сыновнем долге
У края каменной плиты,
Я проследить пытаюсь хроны
Своей безвестной родословной,
Мой путь наметившей недолгий
От темноты до темноты.
 
 
Здесь третьим не был я к поллитре,
А был всегда я третьим-лишним,
На землях, глинистых и вязких,
Которых не было роднёй.
Я краска из другой палитры, –
Так уготовано Всевышним,
И нет в крови моей славянских
Болотных северных корней.
 
 
Сохой не вспарывал я землю,
Не рыскал с кистенём по чаще,
И коршун, над Каялой рея,
Не трогал моего лица.
Я мутного хмельного зелья
Из белой и округлой чаши
Не пил, поскольку у евреев
Не пьют из черепа отца.
 
 
Что проку мне в степной полове,
В речонках узеньких тарусских,
В напеве песни однозвучной,
Что с детства в памяти жива?
Мой дед в губернском Могилёве
Писал с ошибками по-русски,
Мои израильские внучки
Забудут русские слова.
 
 
Я вывих древа родового,
Продукт диаспоры печальной,
Петля запутанной дороги,
Где вьюга заметает след,
Но Бог, что был вначале Словом,
Дал здесь мне воздух изначальный,
И сочетанье звуков в слоге,
Которому замены нет.
 
 
Не быть мне Родиной любимым,
Страны не знать Обетованной,
Но станут в час, когда я сгину,
Замучен мачехою злой,
Строка моя, смешавшись с дымом,
Российской песней безымянной,
А плоть моя, смешавшись с глиной,
Российской горькою землёй.
 

1995

Нью-Йорк

 
По Нью-Иорку ночному катайтесь,
Если случай туда вас закинет.
В Чайна-тауне больше китайцев,
Чем в оставленном ими Пекине.
В Боро-Парке в окне синагоги
Напряжённо горит семисвечник, –
Вспоминают здесь чаще о Боге,
Чем в покинутом Городе Вечном.
И гремит саксофонами Гарлем,
Рассыпая огни до рассвета, –
Там гуляют курносые парни
Шоколадно-кофейного цвета.
Под галдёж атлантических чаек,
Океанской широкой рекою,
Вдаль плывут небоскрёбы, качаясь, –
Я вослед помашу им рукою.
Над ковчегом в бензиновой гари
Восходящее солнце лучится.
На борту каждой твари по паре,
Семь пар чистых и семь пар нечистых.
Обитателям Нового Света,
Где поймёт человек человека,
Я желаю попутного ветра
На исходе двадцатого века.
С берегов обречённой Европы
Я рукою махну им с причала, –
Не ступайте на старые тропы, –
Начинайте, ребята, сначала.
 

1995

Крест

Юлию Киму

 
Минувшие даты разбавленным спиртом запей
В Норильске далёком, что стал недоступен и лаком,
И вспомнишь тогда ты про крест из чугунных цепей,
Что смотрится сбоку большим вопросительным знаком.
Он в местном музее стоит, неприметный на взгляд,
Безмолвный вопрос к уходящему нашему веку.
Его ротозеи скорей обойти норовят, –
Не требует слёз монумент неизвестному зэку.
Экстаз экспедиций. Мечтателей юных орда.
Рюкзак за спиною. Со спиртом тяжёлая фляга.
Не знали мы в лица погибших в былые года
Расстрельной весною в кромешных потёмках ГУЛАГа.
Мы молоды были, а молодость к бедам слепа.
Изловленный хариус был после выпивки сладок,
И мы позабыли, как плыли весной черепа
По речке Сухарихе около наших палаток.
Среди этих мест поминальных не ставят церквей, –
Лишь вьюги слепящей холодное сеется просо.
Здесь памятный крест из заржавленных склёпан цепей,
Что сбоку смотрящему видится знаком вопроса.
Кто может ответить на этот железный вопрос?
Какой нам синоптик предскажет назавтра погоду?
Крепчающий ветер и цепкий таймырский мороз
Царапают ногтем в базальт обращённую воду.
И с чувством любви, вспоминая об этих местах,
Я вижу во мгле, на рядне снегового экрана,
То храм на крови, то бревенчатый храм на костях,
То храм на золе. Да на чём ещё русские храмы?
 

1995