Текст книги "Сочинения в трех книгах. Книга вторая. Роман. Повести. Рассказы"

– С таким лучше не встречаться, – вступил в разговор Андрес.

– Не опасайтесь, – ответил капитан, – во-первых, у меня с ним договор и нас он не тронет. А во-вторых, чтобы и других пиратов не соблазнять, я не захожу на ночлег в бухты, а иду по звездам. Так вести суда мохут только четыре капитана во всей Финикии. А в-третьих, – тут капитан рассмеялся, – прошло уже лет двадцать, как Поликрата распяли персы. Хитрейший сатрап Оройтес, после того как Поликрат напал на его корабль и похитил любимую наложницу, заманил его в Магнесию, там схватил, долго пытал, а после распял. Сейчас на море потише стало. Пиратов совсем мало. Боятся. Слишком опасен стал их промысел.

– Да, а кого же тогда ловят эти вояки? – с удивлением спросили в один голос братья и указали на подошедший к причалу военный корабль

– Только эти проходимцы до сих пор делают вид, что ловят Поликрата, – ответил капитан, – а сами потихонечку пиратствуют и сваливают на покойника свои грабежи.

– Ловко придумали.

В это время погрузка завершилась. Капитан, пропустив перед собой братьев, подошел к трапу, взошел на корабль и приказал отплывать.

Стукнул барабан, взмахнули весла, и сначала медленно, а потом, ускоряясь, все быстрее и быстрее корабль набирал скорость, покинул порт и вышел в море. Берег постепенно скрылся из вида, и смотреть в ту сторону потеряло интерес. Капитан приказал ставить паруса, и вскоре подгоняемый, к радости гребцов, попутным ветром корабль помчался в сторону Алашии, а капитан продолжил рассказывать братьям пиратские истории.

– Однажды из Трои отправились мы в столицу фракийских киконов Исмару. Город разграбили мгновенно, разрушили, жителей перебили. Жен и сокровищ награбили множество. Стали добычу делить.

Я сразу сказал, что надо, пока не поздно, убираться отсюда с добычей. Но глупые молодые пираты разве послушают? Сели вино пить. А вино в Исмаре лучшее на побережье. Перепились оболтусы, овец режут, мясо жарят, пируют. А тем временем ки-коны, бежавшие из города, силы собрали и во множестве напали на нас. День мы отбивались от них, а к вечеру бросились в бегство к своим кораблям. Многих тогда потеряли. По шесть, а то и по восемь лучших воинов-броненосцев с каждого корабля было убито, а сколько простых и не счесть. Далее поплыли мы в великой печали. Я же повелел всем оставшимся трижды по имени помянуть каждого из погибших, и только тогда покинули мы Фракию.

Капитан, наверное, мог рассказывать бесконечно, но дела корабельные потребовали его ухода.

Смотреть на море постепенно надоело, и, найдя укромное место среди различных грузов, братья заснули.

9

Проснулись братья от грохота грома и блеска молний. Капитан орал на матросов. Те старались свернуть паруса и связать их, но сильнейшие порывы ветра не давали этого сделать. Капитан ругался, растолковывал, как и что надо делать, но крики его, увы, не помогали.

Корабль швыряло на огромных волнах, заливало дождем, брызгами, накрывало волнами.

После очередной попытки один парус матросам удалось скрутить и связать, но в это время новый порыв ветра сорвал другой парус и сбросил его за борт. Корабль накренился, увлекаемый набухшим в мгновение парусом, мачта, к которой парус был накрепко прикручен канатами, затрещала, и показалось, что через мгновение все судно перевернется. Капитан, как кошка, подскочил к борту, рубанул неизвестно откуда взявшимся топором по канату, потом по другому, они загудели и оборвались. Парус исчез под водой, а корабль выпрямился. Но через секунду его снова накрыло волной. Вокруг все скрипело, выло, скрежетало и грохотало. Нескольких матросов смыло за борт. Капитан сбросил им канаты, но забраться назад на корабль сумел только один. Остальные исчезли и оставалось только надеяться, что им каким-нибудь чудом удастся спастись.

Никлитий и Андрес как могли помогали капитану. Однако человеческие силы слишком малы против мощи стихии. Корабль наполнялся водой и погружался все ниже и ниже.

Когда стало ясно, что спасти его не удастся, капитан приказал сбросить с палубы в воду весь груз. Корабль несколько приподнялся над водой, но это помогло ненадолго. Однако когда палуба очистилась от груза, оказалось, что на ней лежат три крепко сколоченных плота.

«Капитан у нас действительно бывалый», – подумал Андрес.

По приказу капитана оставшиеся на корабле люди выбросили плоты за борт и тут же бросились вслед за ними в волны. Когда Андрес вынырнул и огляделся, то увидел перед собой один из плотов. С него вглядывался в море Никлитий. Андрес закричал и попытался приблизиться к нему. Капитан, оказавшийся на этом же плоту, швырнул ему веревку, Андрес ухватился и выбрался из водоворота. Корабль уже был под водой. Остальные плоты буря разметала, и через несколько минут они потерялись из вида.

К утру море утихло, и когда рассвело вокруг, до горизонта блестела и искрилась на солнце тихая спокойная вода. Кроме их плота ничего на ее поверхности не было.

Капитан поднял кусок брезента, который покрывал плот, и под ним оказался здоровенный кожаный мешок с водой, мешок поменьше с сухарями и жерди.

Когда жерди были воткнуты по краям плота, а брезент накрепко к ним привязан, получился вполне приличный шатер, который великолепно защищал их от солнечного зноя.

Плот был рассчитан на десятерых, поэтому уцелевшим братьям и капитану было на нем более чем просторно. Братья еще раз подумали, что капитан им достался действительно толковый и что с ним можно выбраться, наверное, из любой ситуации.

Когда натянули шатер, капитан предложил перекусить. Каждому он выдал по сухарю и разрешил выпить только по два глотка воды.

– Сколько нам предстоит проболтаться в море, неизвестно, поэтому надо экономить именно воду. Без еды мы выдержим с месяц, а вот без воды не продержаться и недели. Поэтому драгоценна каждая капля. Она здесь дороже алмазов. Все относительно, или как говорит мой приятель Гераклит из Эфеса: «Ослы солому предпочли бы золоту». Да оно и верно. К чему им золото. Так же и нам сейчас. Алмазами и золотом не утолишь жажду.

– Вы знакомы с Гераклитом Эфесским? – У братьев перехватило дыхание. – Это же один из мудрейших на свете людей. Как это случилось? Расскажите. Мы будем вам весьма признательны.

– Как познакомился? Да очень просто. Он был соседом моей жены. Кстати, такие плоты с водой и пищей посоветовал мне построить и всегда держать на корабле именно он. После одного из крушений я, нищий и оборванный, приехал в Эфес и при встрече рассказал ему про то, как случайно уцелел, ухватившись за обломок мачты, а потом неделю болтался на ней в море, пока случайно меня, обезумевшего от жажды, не подобрал торговый корабль. Конструкцию, конечно, придумал я сам, сообразуясь своими практическими знаниями и опытом.

– А вы не могли бы нас с ним познакомить? – попросил Андрес.

– Если останемся живыми, не попадем в рабство к пиратам или в брюхо акулам, обязательно познакомлю, – ответил капитан. – А пока советую всем заснуть и набраться сил. А то, не дай бог, опять начнется буря, и тогда силы понадобятся и уж точно будет не до сна.

Когда все улеглись, капитан вслух начал размышлять:

– На Кипр, или, как вы ее называете, на Алашию, мы уже точно не попадем. Буря нас отнесла далеко от этого острова. Попутный ветер и течение уносит или к Криту или к берегу Киликии.

– А что если из брезента нам сделать парус? – предложил Андрес.

– Сделаем, – ответил капитан, – только не сейчас, а ночью, когда я смогу точно определить наше место расположения. Тогда и поставим парус и пойдем на Крит. Если повезет, за неделю дойдем.

Ночь выдалась на редкость звездной, и капитан, которого звали Зенон, по известным ему признакам определился в их месте нахождения.

Никлитий и Андрес тоже рассчитали это место. Когда они сверились, то ошибка Зенона составляла не более ста километров к западу. Братья объяснили ему свои расчеты, и капитан, с огромным уважением выслушав, согласился.

– Впервые сухопутные люди, да к тому же такие молодые, проявляют столь великую мудрость, – ответил он. – Никто на целом свете не смог бы так просто и толково определить свое местонахождение.

Капитан приказал ставить брезент вместо паруса, и вскоре плот, подгоняемый ветром, пошел к Криту.

Через семь дней без особых приключений, доев последние сухари и выпив почти всю воду, добрались до острова.

Там Зенон повстречал знакомого капитана, и на его корабле они приплыли сначала в Милет, а затем и в Эфес.

Все это время братья расспрашивали капитана о Гераклите. Тот рассказал, что Гераклит человек добрый, но странноватый. Он недолюбливает горожан, открыто насмехается над ними. Лет ему около сорока. Живет замкнуто. Все свое время либо читает, либо размышляет.

Капитан время от времени сетовал на свою судьбу, на то, что потерял корабль.

– Но кто сейчас в Эфесе из аристократов живет богато? – вопрошал Зенон и сам отвечал: – Богато здесь живут только персы.

Посетив бани, отдохнув и одевшись в чистые одежды, уже к вечеру, когда зной сменила вечерняя прохлада, они постучались в дом Гераклита.

10

И Андрес, и Никлитий уже знали, что Гераклит происходит от царского рода, но после смерти отца отказался стать царем и передал царство брату.

Знали, что он с огромным пренебрежением относился к своим горожанам, поэтому и не захотел управлять ими.

Стоя в пропилоне с двумя колоннами, братья размышляли о том, как поведет себя этот отшельник. Захочет ли беседовать?

Им приходилось на многое наталкивать неумелый разум других людей, но всегда они должны были держаться в тени. Как о самых лучших временах вспоминали о беседах с Верховным жрецом. И оттого так хотелось поговорить с мудрым человеком, поспорить, услышать интересную мысль.

Лязгнул засов, ворота в высокой каменной стене отворил привратник, и сразу за ним чуть в глубине диатира появился сам хозяин дома, смуглый и крепкий, с небольшой волнистой бородой и такими же волосами.

– Зенон! Давно я тебя не видел! Рад был днем получить записку. Должен сказать, что ждал тебя с нетерпением. Проходи. Рассказывай, что нового в море и за ним? Хотя что может быть нового в мире людей. Это природа каждое мгновение другая, а люди, они подобны ослам, которые своей жизнью противоречат законам природы и не стоят того, чтобы о них говорить.

– Я приветствую тебя, царь философов, – чинно и торжественно ответил Зенон. – Зная твое доброе отношение ко мне, я пришел не один. Эти юноши чудеснейшим образом спаслись вместе со мной во время страшной бури, в которой погиб мой корабль. Мудрее их я не встречал ни по ту сторону моря, ни по эту. Ты – единственное исключение. Когда они узнали, что мы знакомы, то так страстно просили познакомить их с тобой, что я не сумел устоять, и вот мы здесь.

– Проходите, – ответил Гераклит, – мой дом открыт для друзей Зенона. Зенон единственный из эфесян, кто имеет в голове мозги, кто верит практике и своему опыту, а не бредням народных певцов и толпе.

Они проследовали через портик и широкий коридор в глубь двора, мимо алтаря Зевса.

Слуга снял с них обувь, омыл ноги, и вслед за хозяином гости вошли в мужской зал.

Здесь в центре уже стоял великолепный тетрапекс – четырехугольный стол из палисандрового дерева с фигурными бронзовыми ножками. С трех сторон стола располагались удобные, покрытые коврами кушетки с подушками.

С четвертой стороны стоял тронос – кресло дивной работы с высокой резной спинкой из туи, инкрустированной слоновой костью и серебром. Ножки троноса были из бронзы и украшены фигурами сирен, крылья которых выполнены талантливым мастером так умело, что служили удобными подлокотниками.

Когда гости налюбовались изысканностью отделки, слуги покрыли стол скатертью, а тронос – ковром.

Гераклит указал, где гостям расположиться, и сам уселся на троносе.

Слуги подали воду для мытья рук и полотенца. После этого специальный слуга – трапезонатос приступил к накрыванию стола.

На только входивших в моду, покрытых черной глазурью глиняных блюдах, с коричневыми изящными изображениями сцен охоты, он поставил капусту, салат, соленые маслины. На бронзовых блюдах принес зайчатину, колбасы и жареную на оливковом масле морскую рыбу.

Хозяин предложил гостям приступить к еде и первым отведал салат и маслины. Зенон руками отломил кусок зайчатины и предложил братьям последовать его примеру.

– На меня не смотрите. Не смущайтесь, – сказал Гераклит, – я с некоторых пор предпочитаю растительную пищу, хотя с удовольствием употребляю и морскую рыбу.

– Это верно, – подтвердил Зенон, – Гераклит утверждает, что именно такое питание наиболее правильно в нашем возрасте. Хотя я как моряк с потонувшего корабля после голодного плаванья на плоту все же предпочту мясо овощам.

Все рассмеялись. После чего уже без смущения приступили к еде.

Когда гости насытились и омыли руки, предварительно очистив их хлебом, слуги убрали остатки пищи и принесли в серебряных кофинах воду. В лагеносах поставили на стол вино. Перед каждым был бокал для неразбавленного вина – метанинтроны. В них по просьбе хозяина Зенон налил вина и предложил выпить в честь Зевса, а затем за здоровье хозяина. После того как возлияние было совершено, слуги смели с пола кости и крошки, а на стол поставили кратеры для разбавления вина водой, кружки с носиком – эпиксисы – для зачерпывания и разливания разбавленного вина. Метанинтроны заменили на вместительные скифосы.

Началась самая желанная для братьев часть обеда – сим-посион.

Сильно разбавив в кратере вино водой и очень немного налив себе в скифос, Гераклит предложил выпить за гостей, а затем спросил Никлития его мнение об устройстве государства. Каким оно должно быть и кто им должен управлять.

– Я, – ответил Никлитий, – разделяю вашу озабоченность тем управлением, которое сейчас существует в Эфесе. Хотя управители и говорят о своей выборности и о том, что их назначил для управления государством народ, однако это ложь.

Любой здравомыслящий гражданин, – продолжал он, – видит, что выборы происходят в результате манипуляций, а то и просто куплены или получены обманом, сами же избранные управители государства не собираются заботиться о благе этого самого государства и тех, кто их якобы избрал. Думают они только о своем благе.

– Да еще очень часто так, что от их деяний происходит вред не только государству, но им же самим, – не удержался и добавил Андрес.

– С вами трудно не согласиться, – с грустью произнес Гераклит. – Мне весьма приятно, что слышу такие речи от людей молодых. Значит, можно надеяться, что придут времена, когда жизнь изменится к лучшему.

– Боюсь, что эти времена наступят нескоро, – ответил Никлитий. – Вам лучше меня известно, как глуп и наивен демос.

– Да, – с усмешкой согласился Гераклит, – вы, наверное, слышали, как из города изгнали Гермодора. Эфесяне прогнали его именно за то, что он был мудрейшим из них. Когда его изгоняли, горожане кричали: «Пусть не будет среди нас никто наилучшим. А раз такой оказался, то пусть он живет в другом месте и с другими». Только за это они заслуживают, чтобы все взрослые перевешали друг друга и оставили город для несовершеннолетних, которых еще можно обучить мудрости и здравомыслию.

– Но и другие способы управления не лучше, – продолжил Никлитий.

– Увы, и тираны управляют государством, лишь на словах заботясь о его благе. На самом же деле цель и у тех, и у других одна и та же – неумеренность во всем. И в еде, и в богатстве, и во власти. А опасаются они лишь пустого мнения ничтожной и глупой толпы. Да и то в начале правления. В юности, когда я только-только понял эти простые истины и, отказавшись от трона, ушел в горы, чтобы постигнуть простые, но недоступные людям мудрости, я много переживал из-за того, что не могу сделать людей мудрее. Одно время учил детей. Надеялся на то, что, когда они вырастут, станут умнее своих родителей, но потом понял, что слишком многое должно измениться, что слишком много времени для этого необходимо. Простому смертному не хватит и ста жизней, чтобы изменить в этом мире хоть толику.

Тогда решил вернуться в город, записывать свои мысли о закономерности всеобщего развития, изредка читать проповеди детям, когда-нибудь это принесет их потомкам пользу.

Когда народ станет за закон биться так же, как за стены своих домов, тогда и наступят лучшие времена. Тогда у власти станут лучшие, каких немного, но каждый из которых ценнее десяти тысяч. Их закону и должен повиноваться демос, ибо они предпочтут преходящим вещам вечную славу, толпа же насыщается подобно скоту, и ничего ей более не нужно.

– Всякое животное бог бичом необходимости гонит к корму, дорогой Гераклит, это твои слова, – подмигнув братьям, вступил в разговор Зенон, – и, насколько я понимаю, это и есть основной закон жизни.

Все развеселились.

– Ты, Зенон, как всегда, очень верно подметил практическую сторону одного из всеобщих законов бытия, – улыбаясь, продолжал Гераклит, – однако если бы счастье заключалось в телесных удовольствиях, то мы называли бы счастливыми быков, когда те находят горох для еды.

– С тобой, Гераклит, спорить бессмысленно. Ты всегда прав, – смеясь, сказал Зенон. – Друзья, мне хочется еще раз выпить за нашего хозяина. Доброго и мудрого Гераклита.

– Я в ответ буду пить за ваше здоровье.

Все выпили.

– Мы слышали, что вас приглашал Дарий посетить его, но вы отказались? – спросил Андрес.

– Было такое предложение, – подтвердил Гераклит, – к чему мне было ехать к нему. Ведь он перед этим жестоко подавил восстание в греческих городах на всем побережье. Убил многих и не только участников, но и просто невинных граждан.

Не захотел я ехать к этому персидскому тирану. Он чужд истине и справедливости. Не хочу я перед ним раскрывать философские мудрости – тем более что они ему без надобности, да и не по характеру мне заискивать перед ним. Буду жить по-своему. Подальше от глупцов и владык. Поближе к истине.

– Правда ли, что вы считаете, будто все в этом мире живет по одним законам, – спросил снова Андрес.

– Все совершается по логосу. И этот логос правит всем при помощи всего. Все находится в движении, и все изменяется.

Солнце не только новое каждый день, но и вечно и непрерывно новое. Вода непрерывно движется и каждое мгновение новая.

И поэтому в одну и ту же реку нельзя войти дважды. Нельзя дважды застигнуть смертную природу в одном и том же состоянии, но быстрота обмена рассеивает и снова собирает ее.

В этом движении все превращается в свою противоположность – смертное в бессмертное, делимое в неделимое, сходящееся в расходящееся. Смерть огня – есть рождение воздуха, а смерть воздуха – рождение воды. Из смерти воды рождается воздух, из смерти воздуха – огонь, и наоборот. В борьбе этих противоположностей скрыто единство всего и развитие.

Дети превращаются в родителей, а родители в детей, в такой ритмичности, борьбе, единстве и движении находится все. И все относительно. Прекраснейшая из обезьян отвратительна по сравнению с человеческим родом. Смертные бессмертны: жизнь одних есть смерть других и смерть одних – жизнь других.

По этому закону и существует все. И находится в вечном движении.

Гераклит еще раз повторил:

– Все движется, все течет.

– Вот и у нас все вино вытекло из леганоса, – подытожил Зенон. – А значит, пора вытекать из этого дома в другой. В противоположность трезвенника я уже превратился.

– Не перестаю восхищаться твоим жизнелюбием и юмором, – Гераклит обнял моряка.

Никлитий и Андрес поклонились Гераклиту.

– Мы уже давно пытаемся учить людей и особенно детей тому, что знаем. Вы укрепили нас в этом решении, – сказал Никлитий и крепко обнял философа.

– Ваше имя и мудрость не будут забыты. Люди поймут вас, но только через многие столетия. Когда уже не будет никого, из ныне живущих. Вы, смертный, станете бессмертным, – добавил Андрес, – я это точно знаю.

Было уже совсем темно. Последний раз попрощавшись, они покинули дом Гераклита.

В темноте южной ночи долго был слышен их удаляющийся говор, шутки захмелевшего Зенона, шарканье его шагов. Постепенно все стихло. Из всех звуков остался только свирист цикад и сверчков.

Часть третья
Площадь ЛЕ…

1

– Зинушка, иди домой!

– Ни пайду!

– Зинушка, я кому сказала, иди домой

– Ни пайду! – четырехлетняя Зинушка, третья дочка в семье, визжит от восторга и убегает от вышедшей из дома матери.

Мать принимает игру и делает вид, что пытается, но не может догнать дочку:

– Сейчас поймаю, по попке надаю, экая ты неслух.

Зинушка смеется от счастья принятой игры. От того, что ей удалось отвлечь мать от домашних дел и заняться ею. Она убегает по прохладной мягкой траве босиком, спотыкается, но мать успевает подхватить, подбрасывает ее высоко-высоко, ловит, прижимает к себе и целует. Зинушка утыкается в большую, приятно пахнущую куличами материнскую грудь и заливается слезами.

Она плачет взахлеб, безутешно. Ей вдруг пришла мысль, что это детское счастье когда-нибудь закончится, что мамы, такой любимой и единственной, не будет, что никто ее не подкинет высоко в небо, не станет бегать за ней по пушистой зеленой траве, догонять. Не будет улыбаться ее проказам.

Мать не понимает причины плача, обнимает дочку, прижимает к себе, гладит по головке, утешает, говорит, сама того не подозревая, самые главные для Зинушки слова:

– Ну что ты, доченька, я здесь, я с тобой, я тебя люблю больше всех на свете, я всегда буду с тобой.

Зинушка утирает слезы и спрашивает:

– Мамочка, а ты не умрешь?

– Не умру, доченька, не умру, любимая.

Завтра в селе Бахметьево большой праздник. Пасха.

Родители Зинушки три дня назад приехали из Москвы в родное село, повидаться с родителями.

Мать заносит Зинушку в дом, усаживает на выскобленную до белизны лавку и поручает важное дело.

– Зинушка, – говорит она, – вот тебе изюм, перебери его. Соринки, камешки и плохие изюминки отложи в одну кучку, а хорошие – в другую. Да смотри не ешь. Станешь лакомиться, накажу. Мне за тобой следить некогда, надо тестом, пасхой да другой едой заниматься. За тобой Бог следить будет. От него ничего не скроешь. А я приду скоро, проверю.

Анисия Дмитриевна ушла, а Зинушка принялась за работу.

Мусора в изюме было мало, и горка ягод становилась больше и больше. Кучка сора была маленькой. В нее изредка попадали волокна от мешка да веточки, которые Зинушка отрывала от изюмин. Песчинок и камушек почти не было. Зинушке очень хотелось, чтобы мама похвалила ее за работу.

«А какая же, – подумала она, – будет похвала, если сора почти нет. Надо бы его добавить».

Зинушка выбралась из-за стола и отправилась во двор за мусором. Вскоре горка мусора на столе подросла. В ней появились куриные перышки, песок, зеленые листочки сорняков, камушки, щепки и еловые шишки, приготовленные дедом для самовара. Похвала от матери была почти обеспечена, но Зинушка вспомнила, что надо было еще отделить плохие ягоды. А для этого надо пробовать.

Зинушке давно хотелось съесть изюминку, но было страшновато – ведь за ней Бог следит, а он все видит. Зинушка покосилась на иконы в углу комнаты. Украшенные чистыми расшитыми полотенцами сверху над зажженной лампадой, с икон на нее смотрели печальные глаза Иисуса Христа, Богоматери, Николая Угодника и Святых.

Зинушка подошла к ним, встала на колени, поклонилась до пола, как это делала мать, и начала молиться:

– Отче наш, сущий на небесах…

Помолившись, Зинушка три раза перекрестилась, каждый раз кланяясь. Потом шепотом, чтобы никто не подслушал, попросила:

– Господи, можно я попробую немного изюмин? Они такие вкусные. – И для убедительности добавила: – Мне и мама велела попробовать, чтобы отделить плохие от хороших.

Иконы молчали. Бог строго смотрел на Зинушку. Ее хитрость не удавалась. Он не разрешал и все видел. А изюмин так хотелось!

Тогда Зинушка достала из сундука большое льняное полотенце, подставила стул, на него маленькую скамеечку, забралась к иконам и занавесила. Всех.

– Теперь не увидите.

Зинушке жалко было пробовать из перебранной кучки, и она подошла к буфету. Открыла дверцу, наклонилась, развязала холщовый мешочек, в котором хранился изюм, и набрала целую горсть. Изюм был вкусный, сладкий.

– Попробую еще одну, последнюю, – решила Зинушка, зачерпнула горсточку побольше, сколько поместилось в ладошку, запихнула изюм в рот и принялась завязывать мешочек.

По попке сильно ударили.

«Бог увидел! Наверное, в полотенце была дырочка. Теперь я попаду в ад!» – сообразила Зинушка, начала креститься и отползать от буфета, повторяя:

– Прости меня, Господи! Прости меня, Господи!

Следующий шлепок был посильнее и заставил Зинушку оглянуться. За ней стоял не Бог, а дед и приговаривал:

– Вот тебе, вот тебе! – хлестал ее снятым с икон и скрученным полотенцем.

«Бог не видел, значит, в ад я пока не попаду», – обрадовалась Зинушка и громко заплакала от пережитого страха и третьего самого больного удара.

– Анисия! Ты посмотри, что удумала твоя младшенькая, – возмущался дед. – Полотенцем иконы завесила, чтобы ее проказы не видны были! Бог он и через полотенце все видит! От него за полотенцем не скроешься.

Дед отдал полотенце подошедшей дочке, повернулся к иконам, перекрестился и попросил:

– Господи, прости ее, неразумную.

Потом молча постоял перед иконами. Про себя помолился, перекрестился с поклоном и отправился в другую комнату, отдохнуть перед всенощной.

Мать обняла плачущую Зинушку. Покачала ее. Та всхлипнула еще несколько раз, успокоилась и уснула.

Анисия Дмитриевна отнесла дочку в кровать, постояла около нее, поцеловала и осторожно, чтобы не разбудить, вышла из комнаты. А Зинушке уже снилась Пасха.

Ей снилась освещенная ярким светом церковь, сверкающие золотом иконы, Бог, который вместо её деда вел службу, прощал прегрешения, просил не грешить больше и объяснял, как это делать. Он ласково посмотрел на Зинушку, поманил ее пальцем, она не испугалась, подошла. Бог перекрестил, поцеловал в лоб, сказал, чтобы жила долго, счастливо, не таскала из буфета изюм, а он не оставит и будет любить ее всегда.

Третью ночь старик Викарский видел этот сон. Сон про свою бабушку. Бабушку в детстве. Он знал, что это она, радовался во сне счастью видеть невозможное.

Более того, он сам как будто был этой девочкой-бабушкой, разговаривал с ее матерью, своей прабабкой, ее дедом, для него совсем далекими пращурами. От них не сохранилось ни воспоминаний, ни фотографий. Тогда и фотоаппаратов не было.

«Наверное, сегодня помру», – подумал Викарский и снова улыбнулся доброму сну.

Максим Максимыч не боялся смерти. Он знал, что пора помирать, знал, что раз когда-то родился на свет, то когда-нибудь и помрешь. Тут, на земле, его почти ничего не держало.

Он лежал на продавленном диване с протертым гобеленом выцветшего салатного цвета. Помнил, как лет тридцать назад покупал этот диван, как переживал о каждой царапине на нем. Помнил, как огрел веником кота за царапанье дивана и потом ругался из-за этого с женой. Викарский боялся, что диван поломается, что надо будет покупать новый, а где его было достать. В те времена все надо было доставать, в магазинах просто так пойти и купить можно было только хлеб да кильку соленую.

И вот диван стоял, хотя замызганный, истрепанный, но жил, а он, Викарский, помирал.

Викарский лежал на серых, давно не стиранных простынях, пропахших лекарствами, глядел в такой же серый, давно не беленный потолок и думал. Думал обо всем, но если бы кто спросил, о чем он думает, не сумел бы ответить, потому что нельзя сразу передать то, что накопилось в голове за длинную жизнь. Нельзя, да и нету в этом необходимости. Потому что никому этого не надо и никто не спрашивает, а если бы и понадобилось спросить, то как передать боль и радость одновременно.

Поэтому Максим Максимыч лежал молча, думал, вспоминал прекрасный сон и время от времени вздыхал.

Жена умерла семь лет назад. Сын, засранец, укатил с женой в Израиль. И на похороны не приедет. Хорошо хоть внук тут.

Викарский жил с Вовчиком. Вовчик варил деду суп, жарил котлеты из магазинных полуфабрикатов, приносил лекарства, играл в шахматы и даже болтал о жизни и политике. Сейчас Вовчик, утомленный трехлитровой банкой пива, спал. Деду жалко было будить внука, но надо было.

– Вовчик, – позвал он сперва тихо, потом громче, а потом совсем громко.

Сопенье стихло, младший Викарский проснулся, сообразил, кто зовет, проскрипел, вставая, кушеткой и подошел.

– Чего, дед? Попить дать или еще чего? – почесывая затылок, зевнул он.

– Вовчик, я умираю, – прошептал Максим Максимыч.

– Не суетись, дед. Ты еще меня переживешь. Как говорят некоторые политики, простудишься на моих похоронах.

– Не переживу и не простужусь. Сядь и послушай.

Внук после пива хотел совсем в другое место, но, чтобы уважить, сел на табуретку у изголовья и пододвинулся поближе к деду.

– Лет сорок тому назначили меня прорабом на памятник Ленину, который тут рядом, на площади стоит.

– Ну? – Вовчик хотел сострить, переспросив: «Леннону?», но передумал.

– Так вот, отрыли мы с утра землю под фундамент, а бетона нету. Бригада пошла в домино в подсобку резаться, а я захотел, ну, в общем, по маленькому.

– Отлить, что ли? – переспросил, зевая, Вовчик и вспомнил про свою потребность.

– Отлить, отлить! – разозлился дед. – Слушай да помалкивай!

– Ну ладно, дед, давай про анурез дальше.

– Так вот, спрыгнул в яму и делаю свое дело. Гляжу, а под струей моей землю смыло и показался зеленый кусок меди. Я ковырнул ногой и вытащил кувшин. Затычку вынул, тряхнул, а из него золотые червонцы прямо на землю. Я собрал, в карман спрятал. Хотел забрать и кувшин, да, как назло, самосвал с бетоном подъехал. Бибикалкой засигналил, и наши из подсобки вышли. Я быстренько прикопал кувшин и вылез из ямы. А водила орет: «Вываливайте быстрее, мне некогда, еще два рейса до обеда надо сделать».

– Ну?

– Пришлось мне в эту яму, на мой кувшин вывалить самосвал бетона. А потом еще два.

– Ав обед откопать?

– Не получилось в обед. В обед прислали комсомольцев с подшефного завода, и они до самого вечера толклись вокруг. А когда все разошлись, бетон уже схватился и остался кувшин там. В фундаменте у великого вождя.

Ночью я с ломом пришел, раза два тюкнул. Бетон за летний день схватился хоть и не намертво, но грохоту много, да и народ, девицы с кавалерами всю ночь шастали, и я побоялся выдалбливать. Времена были строгие, за вредительство фундамента у памятника Ленину могли срок дать. Лет на десять. Так что там, Володенька, под твоим тезкой лежит килограммов десять золотых монет.

– Да, – почесал Вовчик щеку и расхотел в туалет. – Да-а-а. – Он проникся бедой деда. Потом засомневался: – А где те, которые ты в карман?

– Те, Вовчик, в тайнике на кухне, под окном. Доски под хрущевским холодильником снимешь, и там лежат.