Текст книги "Последние Каролинги"

Она вошла в дом, а он отступал перед ней, угрюмея с каждым шагом. Стараясь быть непринужденной, она уселась на край сундука и заговорила тоном соседки, забежавшей узнать о здоровье больного.

– Ну, как тебе тут живется? Да не отодвигайся, в Самуре ты и свирепых язычников не испугался.

Сказала и спохватилась. Он же видел ее всего один день в жизни, он же ничего не знает о ней! Да и вообще вся ее затея с поездкой к нему – несусветная глупость. Но куда же теперь отступать?

Над низкой горницей повисли столетние балки. Свет еле проникал в затянутое пузырем окошко. Закопченный очаг разинул пасть такую, что Азарика въехала бы в него на Байоне.

Все это можно было найти в любом франкском зажиточном доме. Но в углу возвышался скелет (Азарика даже подмигнула ему, потому что точно такой же был у них с отцом на мельнице). На приступке очага теснились узконосые бутыли, причудливые кувшины, шестигранники с мордами бесов и прочая колдовская посуда. Поскрипывали сонные совы, а из-за печи светились желтые кошачьи глаза. Ах, вот оно что! Ведь это дом знахарки, у которой лечится Винифрид.

А он заметил улыбку, с которой Азарика взглянула на скелет, и подозрительно хмыкнул. Поднял палец, зашептал, оглядываясь:

– Больше всего бойся этого скелета… А еще котов – они все хозяйке докладывают.

Азарика почувствовала, что ей становится жутко.

– Да что с тобой? – Она потрясла его за плечи. – Ты что, заколдован? Это я, Азарика, дочь мельника, помнишь?

– Ну как же не помнить… – бормотал он, снимая ее руки. – У сеньора Гермольда… Ведь это я тогда ложную тревогу поднял. Десятника уговорил, мы как гаркнем: «Норманны, норманны!» Бастард – на коней, и был таков.

Он вымученно улыбнулся. Под нестрижеными сальными космами разгладились морщины лба. Азарика была рада и этой его улыбке.

– А сеньор Гермольд, бедный сеньор Гермольд? Удалось ли вам его хоть похоронить по-христиански?

– Хоронить? Зачем хоронить? Он жив.

– Сеньор Гермольд жив?

– Ну жив же! Да не тебе об этом и спрашивать…

Азарика лихорадочно восстанавливала в памяти то холодное утро, тот туман и колокол, ноющую медь. Но почему ей не спрашивать о том, что Гермольд жив? А Винифрид рассказывал длиннейшую историю о том, как новый бенефициарий их всех согнал с земли, как он, Винифрид, вступил в армию Гугона, а семья его получила надел – далеко отсюда, под самым Парижем, в Валезии…

Азарика же радовалась: «Жив! Все-таки судьба щадит добрых людей!» Охотничья собака ростом с овцу подошла к ней, приволакивая зад, обнюхала и доверчиво положила длинную голову ей на колени.

– А чем же тебя лечат в этой глуши?

Винифрид оторвался от домашних воспоминаний и снова стал странным. Округлое лицо потеряло румянец оживления, сделалось тупым и серым.

– А будто не знаешь? – подозрительно прищурился он. – Водица тут есть в лесу, даже зимой пар исходит. Вот и собачку вылечила вода. Это собачка-то сеньора Эда, который бастард.

Та самая собака, из-за которой погиб отец! Азарика непроизвольно сбросила ее голову с колен и встала. Собака, отойдя в сторону, смотрела на нее сожалеюще.

Винифрид же подскочил к двери, накинул засов.

– Стой! – закричал он Азарике, поглядывая в сторону скелета. – Ты не уйдешь! Так повелела госпожа наша Лалиевра, владычица сил потусторонних! Она обещала: первый, кто сюда придет, меня заменит!

Азарика, сама себя не помня, бросилась, стала отталкивать его от двери – скорее, скорее на волю! А он выкрикивал, как кликуша:

– Мне надо в Валезию! К черту ваших канцлеров, к дьяволу ваших бастардов! Я пахарь, у меня восемь ртов за душой!

И Азарика увидела, как по его щекам, рябоватым от давнишней оспы, скатываются слезы, крупные, словно улитки. Она оставила его, рухнула на сундук. Боже, да есть ли жизнь без страданий?

– Перестань, глупый… – Ей стало вдруг спокойно и ясно. – Я и пришла только затем, чтобы тебе помочь. И если надо, я останусь вместо тебя. Или хочешь, уйдем вместе?

Протянула Винифриду дружескую руку. Но тот попятился:

– Тьфу, тьфу, тьфу!..

В печи потрескивали головешки, кошачьи глаза во тьме мерцали, торжествуя. Винифрид, придя в себя, глянул в окошко.

– Батюшки! Солнце уж ниже леса!

Схватив подойник, он умчался к коровам, взъерошенный, несчастный, а Азарика задумалась, глядя в огонь. Ей вспомнился он в самурском соборе – прицеливающийся глаз, прядь волос, упавшая на упрямый лоб. Что же с ним сделалось в этом страшном лесу? А огонь плясал, неукротимый, похожий на Эда, который хохочет на захваченном дракаре.

Когда оконце стало густо-синим, Винифрид зажег лучину. Байон во дворе заржал, и ему призывно ответило ржание далеких лошадей.

– Хозяйка едет! – встрепенулся Винифрид.

Совы стали перелетать с балки на балку, а кот непонятным образом раздвоился – из-за печи вышли два совершенно одинаковых томных, золотоглазых создания и сели по обеим сторонам двери.

– Едет! – прошептал Винифрид, сжимаясь.

В лесу слышались перестуки, грохнуло у ворот, и запахло серой. Дверь рвануло с петель, и на пороге появилась волшебница, обозревая свое домашнее хозяйство.

Азарика сама была готова превратиться в сову, потому что в дверях стояла, вонзая в нее недоброе око, не кто иной, как Заячья Губа!

5

Утром Азарику разбудил удар клюки.

– Вставай, оборотень, Озрик-Азарика, вставай, разгаданный хитрец! Бери-ка подойник, да не смей мне коров портить. Видела черепа на ограде? Там как раз кол пустует – для тебя.

Рассвет еле брезжил в запотевшем окошке, холодный очаг казался головой великана, разинувшего пасть. Руки и ноги одеревенели, затылок стиснула боль. Вчерашнее с трудом припоминалось.

Вчера ведьма спросила Винифрида:

– Это и есть твоя знаменитая Азарика? Долго же я ее ждала.

Она схватила ее за подбородок, всматривалась пронзительно и неприятно, затем, как бы в чем-то разочаровавшись, оттолкнула. Приказала Винифриду вычистить дорожную метлу, на которой, по ее словам, она три дня летала в Рим и обратно. Винифрид с благоговением исполнил приказание, как ребенок, который холит своего деревянного коняшку на палочке. Совы, очевидно любимицы, так и летали вокруг хозяйки, а коты терлись о ее скрюченные ноги.

– Ужинать? – скосоротилась старуха. – Я сыта, вдоволь полакомилась человечинкой. В Аврелиане мне попался взяточник-канцелярист, но костлявый, словно лещ. Уж я плевалась-плевалась! Зато в Суассоне был жирненький аббат, ветчинка у него слоеная – мясцо и сальце, мясцо и сальце…

Винифрид, выронив щетку, стоял с разинутым ртом. Азарике тоже на какое-то время стало не по себе. Впрочем, она чувствовала, что все эти рассказы о человекоядении выдумка. И правда, старуха, вдоволь насмеявшись и показывая при этом свой единственный ржавый зуб, принялась за кроличий паштет, овсяную кашу, бычью печенку и все это, запивая сидром, уничтожила.

– Ну как, – развалилась она, икая, – отпустим, что ли, Винифрида?

Тот просветлел и поклонился ей в ноги.

– Да и как же тебя не отпустить? Там тебя ждет молодая жена.

Азарика вздрогнула, а Винифрид опешил.

– Какая жена, госпожа Лалиевра? У меня никакой жены…

– Хо-хо, уж я-то знаю, на то я и волшебница! А ты что же, рассчитывал на эту твою Азарику? Как бы не так, у меня на нее другие виды. А ты ступай, там тебя уже ждет черноногая, как ты сам.

Винифрид кланялся и бормотал благодарности. Старуха обернулась к скелету:

– А ну-ка, сеньор Мортуус, ваша светлость, права ли я?

Скелет вздрогнул и медленно поднял правую кисть, покивав желтым черепом. Азарика чувствовала, как ледяной пот стекает по ее спине. Оглянулась на Винифрида, тот был белее полотна. «Права, пра-ва!» – произнес скелет утробным голосом, клацая челюстью.

Азарика ощутила на себе блестящий, пронизывающий до нутра взгляд Заячьей Губы. Старуха вроде что-то и говорила, но она уже не могла различать слов, впадая в тяжкое забытье…

И вот теперь она поднялась, еле разгибая суставы, оглядываясь.

– Дружка своего ищешь? – ехидничала старуха. – Покинул тебя твой Винифрид. Да и зачем ты ему? Я и конька твоего отдала ему, гнедого. Теперь тебе не бывать уж мужчиной, об этом я позабочусь.

И распростерлась над ней, как огромная сова, раскрылатилась – сверлила остриями железных зрачков.

– Не сметь бунтовать, не сметь бунтовать! Там свободный есть колышек у ворот, там свободный есть колышек у ворот…

Так потянулась зима, день за днем, день за днем. От рассвета до глубокой полуночи Азарика гнула спину на хозяйство старухи, которое было немалым – у какого-нибудь вавассора с ним еле бы справлялся десяток рабов. Обезводилось, отупело, изныло сердце, огрубели руки – едва ли теперь когда-нибудь доведется выводить ими затейливый минускул!

Заячья Губа – или госпожа Лалиевра, как теперь надлежало ее именовать, – здесь ничуть не напоминала ту шутиху и побирушку, какой она была в Самуре. Вечно она брюзжала, вечно была недовольна, вечно стращала Азарику. И коты ее царапались, лицемерно мурлыкая, совы норовили Азарику клюнуть, скелет поглядывал свысока. Зато собака Эда подружилась с ней. Даже спали они вместе, на одной блошиной дерюжке. Заячья Губа иногда окликала собаку:

– Майда, тю-тю-тю! Скоро ли пришлет за тобой хозяин? Не жди, он тебя забыл, как любой, кого несет на крыльях успех, забывает друзей скудной юности, ха-ха! А уж какой баловень войны этот Эд, подобного нет во всей державе франков! И он меня в Самуре красавицей назвал перед всем народом.

Однажды, изучив зарубки на ручке своей метлы – это был ее бесовский календарь, – она объявила, что время гадать.

Бормоча заклинания, взяла один из горшков с рогатыми мордочками. Из очага поддела совком кучу углей, переливающихся как рубины, всыпала в горшок, перемешала с розовым маслом. Поднялся столб дыма, сине-розового, лилово-голубого, упоительно было им дышать! Совы планировали в дыму, вскрикивали не по-птичьи. Старуха ударяла в бубен.

Отец сатана, отец сатана,

Вот тебе розы, розы тебе на!

Вот тебе зелье, зелье мое,

Яви на мгновенье величье свое!

Она бесновалась, забыв о своих недугах, кричала непонятное. Вдруг обернулась к Азарике, сверкнув глазищами:

– Гляди, гляди в огонь! Видишь – Эд и на нем корона? Быть ему королем! Быть ему королем!

И вдруг оборвала танец, горшок залила, а Азарике погрозила:

– Я все знаю, о ком ты думаешь, тихоня-оборотень. Не по себе дерево рубишь!

Старухины слова Азарику не тронули. Ей как-то стал безразличен и Эд, и все его страсти. На прошлой неделе, убирая горницу, она наткнулась на какие-то рычаги под полом. Оказалось – это целое устройство, приводившее в ход сухие кости сеньора Мортууса. Остальное было понятно само собой. Чревовещать за скелет или за котов мог бы и отец, только он никогда не пользовался этим для обмана простодушных Винифридов.

Разгадались и черепа на заборе. Как только ударил первый мороз, их глаза погасли. Азарика воспользовалась очередной отлучкой старухи, чтобы полезть туда. Черепа оказались набитыми самой обыкновенной гнилушкой из болота, которая, как известно, не светится зимой!

На крещенье старуха пристала: летим на шабаш к стригам! Азарика отказалась, старуха вышла из себя.

– Зря, что ли, я тебя кормлю? – Бешенство дрожало в ее выцветших зрачках. – Я стара, я слаба, кто-то должен меня заменить?

Но Азарика выдержала шквал ругани, и ведьма отстала. Раскупорила каменный флакончик.

– Намажь-ка меня! Учись, глупая, учись! Будешь повелевать людьми.

Пока Азарика втирала в ее морщинистую кожу снадобье, она. горестно разглядывала себя, качая головой:

– Жизнь прошла, ах, пролетела, как в пропасть! А какие герои меня любили! Старый Морольф, который строил этот терем, таинственный Мерлин, Одвин из бретонской земли! Что у меня заячья губа, так это в те годы только прибавляло мне прелести…

Затем старуха выгнала ее на мороз. С неразлучной Майдой они отсиделись в сарае, слушая, как утробно вздыхают коровы, а за бревенчатой стеной неистовствует ведьма. «Уж не отца ли она моего поминала, Одвина?» – размышляла Азарика. Луна взошла над снегами высоко, где ни полеты стриг, ни козни колдунов не нарушают вечной чистоты.

Утром, прежде чем затопить очаг, Азарика, убедившись, что Заячья Губа лежит без сил, взобралась на крышу и выдернула из трубы затычку, которую специально вставила туда вчера. Так и есть, затычка и с места не сдвинута. Значит, и здесь обман.

Но зато по земле госпожа Лалиевра действительно перемещалась с большой быстротой на полудиких, неоседланных конях. Везде все узнавала сама или через своих уродцев. Возвращаясь, обо всем говорила, особенно об Эде, его удальстве и выходках. «Скоро жизнь наша перевернется колесом!» – загадочно вещала старуха.

Однажды, когда уже по-весеннему запахли снега и на кустах проклюнулись почки, раздался рог вестника за частоколом. Заячья Губа торжествующе обратилась к Азарике – видала, мол?

– Их светлейшество императрица просят меня – покорнейше просят! – пожаловать для решения государственных дел.

Заячья Губа объявила посланцам Рикарды, что в присланных той золоченых носилках поедет главный чародей сеньор Мортуус. Азарика чуть не прыснула, наблюдая остолбеневших придворных, когда вместе с Заячьей Губой она почтительно усаживала скелет на подушки. Сама же госпожа Лалиевра заявила, что обгонит всех на метле.

Перед отправлением она отвела Азарику в сторонку:

– Не смей, дура, бежать. В твоем балахоне, чумазую тебя первый встречный примет за скотницу, удравшую от сеньора! – И добавила просительно, даже нежно: – И, кроме того, ты должна же мне помочь! Дочь такого мастера неужели не знает тайн мастерства?

«Придет час, убегу!» – твердила Азарика, взгромождаясь на воз с флаконами, шестигранниками, сосудами, клетками для сов и котов. К ней вспрыгнула Майда, и обоз заколыхался на лесных ухабах.

На седьмой день пути с горы им открылась в лучах восходящего солнца словно бы чешуя, переливавшаяся вдали. Там, на пологом склоне, расстилался Лаон, императорская столица, – море крыш, башенок, теремов, колоколен, куполов, шпилей. А над этим над всем – кубы и конусы дворца Каролингов.

6

– Человек, пресветлейшая моя государыня, есть высшее творение божье. Все элементы мироздания вложил творец в Адама, и теперь у каждого из его потомков утрата хоть одной из частиц ведет к смерти, к потере земной нашей оболочки. В этом-то и сокрыта разгадка бессмертия, то есть молодости вечной!

Императрица Рикарда в утреннем туалете, с закрученными кудряшками оперлась о спинку кресла колдуньи, с любопытством следя за ее манипуляциями. Достойнейшая госпожа Лалиевра, засучив широкие рукава только что пожалованного ей роскошного платья лунного цвета, хлопотала над очагом, помешивая в тигле.

– Итак, чтобы остановить или предотвратить старение, нужно вводить в организм именно тот элемент, который выпал из общей гармонии. Так, например, чего не хватает торговцу? Как известно, мужества, смелости. Значит, введем ему Марс – железо… Наоборот, чего недостает воину? Согласитесь, что умения изворачиваться, хитрить. Дадим ему Меркурий, живое серебро, ртуть. Сатурн – сурьму – дадим властителю…

– Сатурн не сурьма, – заметила Азарика из-за очага, где она лениво раскачивала мехи. – Сатурн – это свинец.

– Она меня учит! – рассердилась Заячья Губа. – Впрочем, увы, Сатурн – это действительно свинец!

Зачерпнула пробу длинной ложечкой и поднесла Рикарде посмотреть цвет состава.

– Твои рассуждения очень уж просты, – возразила императрица, возвращая ложечку. – Если б это было именно так, любой мог бы ввести себе недостающее и на земле стало бы тесно от бессмертных.

– О! – вскричала Заячья Губа. – Ты бесконечно права, всемудрейшая! Но, во-первых, на бренной нашей земле есть множество борцов с бессмертием – кровожадные полководцы, свирепые палачи, полунощные убийцы, шарлатаны-лекари, наконец! А во-вторых, по неизреченной предусмотрительности божией, благодать вечной молодости, равно как и другие клады черной магии, ведома лишь избранным…

– И тебе?

– И мне… – поклонилась Заячья Губа со вздохом, как бы желая сказать: недостойна, мол, но что поделать – храню!

– Послушай, – вдруг спросила Рикарда, обкусывая кончик веера, – если я одного человека приглашаю ко двору, а он не едет, что это может означать?

Заячья Губа помедлила, вскинув нарисованные брови.

– Это может означать, моя сладчайшая, что у него нет должного звания. А он не хочет оказаться с придворными не на равных.

– Эй! – снова вмешалась Азарика, высунувшись из-за мехов. – Не сыпьте больше селитры, взорвет!

– Кыш тебе! – махнула на нее волшебница, но селитру отставила и вдвоем с Рикардой принялась усердно мешать в тигле буковыми тростями.

– А скажи еще, – императрица помахивала обуглившейся тростью, – бывали ли у франков случаи, когда женщине самой удавалось достичь единодержавия?

– О, конечно, блистательная! Вот в этом самом Лаоне лет двести назад королева Брунгильда правила сначала за мужа, потом за сына и, наконец, за внука. И страна была счастлива под скипетром столь справедливым и милостивым…

«И не Брунгильда, а Фредегонда, – хотелось сказать Азарике. – И не счастлива была страна, а тонула в крови и бесправии… Что ж ты, голубушка, сколько тебе ни пересказывай Хронику, ты вечно все перепутаешь!» Ей успели смертельно надоесть и вечный чад, и раскачиванье мехов, и попреки, а главное – беспрестанная болтовня старухи с императрицей.

Заячья Губа во дворце быстро сделалась всем необходимой. Безземельным молодцам пророчила богатых невест. Знатным дамам готовила притирания для румянца. Даже канцлер Гугон, который уже не сходил с одра болезни, призывал ее для каких-то бесед. Каждый вечер в сопровождении императрицыных евнухов, шутов и приживалок госпожа Лалиевра процессией обходила дворец, творя обряды против злого наговора.

– А теперь хочу спросить еще об одном.

– Спрашивай, несравненная, спрашивай, державнейшая!

Но императрица качнула прической в сторону мехов, где трудилась Азарика,

– Эта простушка? – сморщилась волшебница. – Не стоит и принимать во внимание…

– Скажи, есть ли средство… Как бы поточнее выразиться? Есть ли… ну лекарство, что ли… чтобы человек заснул, а на самом деле отошел в вечность…

– В смерти, как и в жизни, волен бог.

– Знаю, знаю, – разгоралась императрица. – А ты все-таки, старая, скажи, есть ли такое средство?

Волшебница молчала, уставясь в кипящий сосуд.

– Пора бы перестать качать, – заметила Азарика, но та не ответила даже ей.

– Я где-то слышала, – понизив голос, продолжала Рикарда, – есть такой состав, «Дар Локусты», он не вызывает подозрений…

– Как бы врач, – сухо ответила Заячья Губа, – не лишился головы, прописывая такие лекарства.

Рикарда с треском сломала трость.

– Скорее утопят тебя за твое чернокнижие, чем лишат головы меня, гнусная тварь! Кстати, о чем ты изволила беседовать с этим пройдохой Гугоном? Ведь не о погоде же, не о видах на урожай?

Большая посудина в очаге, жалобно звякнув, лопнула, и зеленый густой, вонючий дым повалил из топки. Старуха и императрица всполошились, замахали веерами, разгоняя вонь.

«Бежать, бежать!» – тосковала Азарика, слыша речи о ядах и казнях. Когда-то, попав из мельничной хибары в убогий дом Гермольда, она приняла его за чертог. Теперь исполинский дворец в тысячу покоев сделался ей душен и ненавистен.

А Рикарда решила к ней подольститься. Сказала Берте:

– Сошьем младшей чародейке платье. Что ж она у нас такая замарашка?

Загоревшись этим, лично обмерила Азарику, советовалась с портными, кроила и наконец все примерила на Берте.

Это было нечто невероятное. Лимонного цвета стола, ушитая в груди так, что подчеркивала фигуру прямыми складками. Сверху накидывался плащ небесного оттенка, обшитый парчовой бахромой и украшенный на плече фибулой – серебряной пряжкой.

Но когда захотели надеть все это на Азарику, случилось удивительное. Девушка яростно сопротивлялась, даже не позволяя снять с себя прежние лохмотья. Императрица, Берта, Заячья Губа втроем возились с ней битый час. Намаялись, накричались а она, зажмурившись и стиснув зубы, не поддалась ни на волосок. В конце концов в пылу возни Заячья Губа, пытавшаяся стащить с нее грубый и разбитый сапог – все, что осталось от самурской военной одежды, – отлетела и пребольно стукнулась затылком.

– Звереныш! – с досадой воскликнула старуха. – Что у тебя там – копыто, что ты не позволяешь снять даже сапог? И, светлейшая, эта неблагодарная тварь не стоит твоих забот!

Ее оставили в покое, и она забилась за печь, за мехи, просидев там всю ночь в слезах и паутине.

А на заре, выглянув из своего убежища, она замерла от восхищения, увидев развешанное на колышках новое – свое первое в жизни! – платье. В покоях императрицы царила безмятежная тишина, и она поспешила его надеть. Майда, единственная свидетельница ее туалета, ошеломленная блеском и шорохом шелка, прыгала от веселья. Теперь хорошо бы взглянуть на себя самой – но как? Вспомнила – в боковой верхней галерее дворца есть большое черное зеркало из стекла.

Рано утром, когда господа почивают, дворец уже живет кипучей жизнью. Возвращаются дружины охотников – ведь надо же прокормить орду коронованных и некоронованных Каролингов. Телеги скрипят на задних дворах беспрерывно, а вот и секут старосту, доставившего малый оброк, да еще и зажимают ему рот, чтобы не беспокоил спящих господ. Толпы лакеев с метелками и тряпками наводят блеск.

Один лакей, пахнув вином, обнял Азарику: «Экая ты милашка!» Другой крикнул ему поспешно: «Брось! Что ты, не видишь – это одна из государыниных ведьм!» А ведь прежде она шмыгала мимо них десять раз в день, и ей не дарили ни капли внимания. В черном зеркале навстречу шла какая-то девушка в желтом и голубом. Неужели это и есть она, Азарика? Красивая, не красивая, бог весть, с копной непокорных волос, носок туфли кокетливо выставлен из-под оборки.

Вдруг Майда зарычала на какую-то другую собаку. В черной поверхности зеркала за спиной Азарики показался Красавчик Тьерри. Был он забрызган тиной и увешан дичью, разинувшей клювы. Посвистывая, шлепал себя арапником по сапогу.

Азарика отлично помнила Тьерри по Туронскому лесу, но теперь нисколечко его не боялась, как и всю их тогдашнюю шайку. Да и Тьерри теперь утратил свой голодный облик. Его посеченное долгоносое лицо обрело оттенок высокомерия, а чтобы подкрепить свое прозвище, он отпустил фатовские усики. Азарика присела перед ним и изобразила завлекательную улыбку, ожидая, что из этого выйдет.

– Погадай-ка, крошка, – протянул он ей негнущуюся ладонь, всю в мозолях от весел и рукоятей. «Как у Эда! – подумала Азарика. – Но у того мощней».

Стала рассуждать о венерином бугре и линии жизни, но Тьерри ее прервал. Надо узнать, скоро ли он наконец получит бенефиций?

– Скоро, скоро! – заверила Азарика. Он отцепил ей с пояса Двух самых жирных куропаток и ушел не оглядываясь. А ей стало обидно – неужели для них для всех она лишь помощница колдуньи?

Зато уже потом, когда она, к удивлению императрицы и Заячьей Губы, стала носить свой новый наряд, она была вознаграждена, да как!

Зачем-то она шла по верхней балюстраде, как вдруг ее грубо оттолкнули: «Прочь с дороги!» Азарика очнулась от своих мыслей. Навстречу ей длинный, нескладный юноша катил палочкой золотой обруч. Здоровенные диаконы бежали по сторонам, охраняя дорогу.

Это был принц Карл, прозванный Дурачком. Увидев Азарику, он остановился. Она различила, как в бессмысленной голубизне его глаз искрится восторг. Няньки тянули принца за рукава:

– Ваше благочестие, пора. Вы же епископ, бьют к вечерне.

Принц отмахнулся от них и подошел к Азарике. Из оттопыренной губы его стекала слюна, и это было очень противно, но все искупало восхищение в его небесных глазах!

Схватив юношу за руки, она в приливе дерзкого веселья закружилась с ним среди квохчущих мамок, и Карл смеялся самозабвенно. А прежде чем его увели, она в ощущении некоего всемогущества погладила принца по редким волосикам, и он глядел на нее снизу, как Майда.

Но нет радости без возмездия. Диаконы будто клешнями впились ей в плечи. Вихляющей походкой приблизился некий клирик. Мутно ее разглядывал в зрительное стекло. Велел диаконам отойти.

– Та-ак. Кто же нас к принцу подсылает, с какой целью? Не желаем отвечать? Тогда, может быть, госпожа младшая ведьма, вы расскажете, кто такой Крокодавл, зачем он недавно появился у вас в покоях и почему велено ему говорить шепотом? А какие сооружения, по указу Лалиевры, мастерят у вас плотники и какие портнихи шьют балахоны?

Каждой клеточкой тела Азарика чувствовала, что это самый страшный человек, который когда-либо встречался ей в жизни. От непонятного ужаса она окаменела. А клирик мотал жилистым пальцем:

– Смотри, прыткая, из шелка да серебра мы тебя переоденем в железо да тряпье!

7

Канцлер Гугон отходил из жизни земной, и все в Лаоне ждали об этом звона с соборной башни. Третьего дня ему во сне явились Аэций, Стилихон и Пипин Геристальский. Древние мужи делали пальцами явно манящие знаки. Для толкования сна были приглашены астрологи, но те лишь запутали дело рассуждениями о сочетаниях планет. Их сменила Заячья Губа. Она курила киннамоном и заколдовала все углы опочивальни, но не успокоила расстроенную душу канцлера.

– Не станут же столь выдающиеся министры древности, – рассуждал больной, – беспокоить себя по пустяку. Им не хватает меня в их загробном сонме.

Будущий покойник принял соборование и лег под образа, распустив суровые морщины. Два послушника – светлый, как агнец, и черный, как вороненок, оба похожие на библейских серафимов, – ухаживали за ним, и канцлер именовал каждого – друг мой.

Его наперсник Фульк выхватывал у них каждую подушечку, каждую рюмку с питьем, чтобы поднести самому. Горестная слеза не исчезала с его впалой щеки. Прибыл, узнав о смертном предвестии, и старый однокашник Гугона – дряхлый Гоццелин, архиепископ Парижский. Даже при столь печальных обстоятельствах он не переставал жевать свои сласти.

Посетил своего министра и сам Карл III, сочувственно охал, глядя на отрешенное от жизни лицо Гугона.

– Подставь государю мягкое креслице, – указал серафиму канцлер. – Да не то, растяпа! О господи, вот и согрешил перед кончиной!

В витиеватой речи он благодарил императора за всегдашнюю милость, а сподвижников – за снисходительность. Об одном сокрушался: так и не успел решить, кому же отдать парижский лен.

– Только не принцу Карлу, – перебил архиепископ Гоццелин.

Фульк попросил позволения сказать. Бастард Эд, видите ли, рассматривает себя как законного наследника покойного Конрада, и, если Париж как можно быстрее не утвердить за принцем Карлом, он захватит его со своей шайкой. Гоццелин, покачивая митрой, говорил о норманнских лазутчиках, которые под пыткой признаются, что Сигурд со своими данами усиленно готовится в поход на Париж. Император пытался вставить: «А вот наша жена… Наша супруга…», но никто никого не слушал.

Гугон остановил спор мановением руки.

– Бастард Эд… – задыхаясь, произнес он, – не наследник Конрада… Мы запрашивали их мать, принцессу Аделаиду…

По его знаку Фульк вынул из кованого ковчежца свиток с массивной печатью на шнуре. Гугон облобызал печать и начал:

– "Из Парижа на святого Николая Мир Ликийских чудотворца, в полдень. Удивлены мы, достойнейший отец наш Гугон, как вам могла прийти мысль о даровании парижского лена Эвдусу, иначе Одону. Считаем его к принятию титула неподготовленным, непригодным…" – Сумасшедшая старуха! – сказал Гоццелин, выплевывая твердую миндалину.

– А я, – вдруг приподнял голову Гугон, – послушайте, что вам скажу. Конечно, надо назначить Эда.

Фульк от неожиданности выронил свиток. У Карла III отвисла челюсть.

– Да, да, – слабо повторил канцлер. – Я умираю, мне все равно, но знайте: только Эд спасет королевство, больше никто.

И поскольку никто не брал на себя смелости решений, Гугон предложил обратиться к силам потусторонним. Все присмирели – это было и рискованно, и страшно, церковь запрещала вызов усопших. Канцлер, однако, сослался на пример Аэндорской волшебницы, которая при сходных обстоятельствах вызывала же царю Саулу тень пророка Самуила!

Госпожа Лалиевра явилась торжественная и насурмленная как никогда, волоча за собой серебряную мантию с собольими хвостиками. Ее клевреты расставили треноги, шестигранники, какие-то ширмы таинственного назначения и скрылись.

– Кого желаете вызвать, государи мои?

Мнения разделились. Гоццелин предложил Карла Великого, но Карл III испуганно затряс щеками – слишком уж было страшно. Гугон решил – Пипина Старого, основателя династии. Фульк стоял белесый от волнения, уши оттопырились, как никогда.

Заячья Губа приказала погасить все свечи, завесить окна, узкие, как бойницы. В зловещем отблеске разгорающихся цветных огней колдунья трижды призвала дух баснословного прародителя Каролингов.

Перед притихшими зрителями клубился плотный дым, складываясь в причудливые образы. Из-под пола раздался словно тяжкий удар землетрясения. В колеблющейся тьме под сводом обозначилась фигура непомерной величины. Вспыхнуло лицо, неясное, страдальческое, струящееся бородой.

– Зачем тревожишь, повелительница чар?

Заячья Губа шепотом предложила Карлу III задать духу вопрос. Тот, судорожно глотая слюну, качал головой. Тогда вопрос задал Гугон, без обиняков: кому передать парижский лен?

– Эду, Эвдусу, Одону, сыну Роберта Сильного! – немедленно ответил дух. И голос его, подобный обвалу, родил чудовищное эхо, от которого заныл гранит в монолитных толщах стены.

Видение заколебалось, расплылось. Зажглись свечи. Головы у всех будто кто-то набил жженой паклей. Волшебница собрала свои треноги, и была такова.

– Это обман! – вдруг выступил Фульк, и все обернулись. Клирик откинул всегдашнее смирение. – Взгляните, вот точно через такое же, как мое, зрительное стекло греки ухитряются пускать луч светильника на клубы дыма и рисовать на них всяческий вздор… Я знаю, я видел это в Риме. Это возмутительно! Позвольте, досточтимые господа, определить мне срок, я представлю доказательства…

Карл III, архиепископ Гоццелин и лежащий на одре Гугон уставились в его разгневанное лицо.

– Значит, ты, – спросил Гугон, – не веришь в колдунов и их чары?

– Нет!

– Это нехорошо, – вздохнул Гугон. – Следовательно, ты не веришь и в козни врага человеческого диавола?

Фульк поперхнулся, понимая, что переборщил, а Карл III и оба прелата переглянулись, улыбнувшись.

– Не верить в диавола – значит не верить и в бога… – Гугон откинулся на подушки, а белый и черный серафимы подали ему питье.

Карл III поцеловал канцлера в лоб и удалился, опершись на руку Фулька. Гоццелин тоже склонился проститься с товарищем.

– Не сердись… – сказал ему Гугон, задыхаясь. – Но на место канцлера я ставлю не тебя, а вот этого самого Фулька. Здорово придумано! – хмыкнул он. – Эд и Фульк – они друг другу не дадут растащить наследие Каролингов…