Текст книги "Тень иракского снайпера"

– Разговаривать мне тогда ни с кем не хотелось, – признавался он много позже, через годы, одному из приятелей. – Жена знала, что происходит, но ее интересовало не мое внутреннее состояние, а, так сказать, материальные результаты – появятся у меня деньги или нет. А я сидел себе по вечерам, смотрел на лица людей, которых знал много лет, многим из них помогал, и уж во всяком случае не было в наших отношениях ни тени корысти или своелюбия – так я считал до поры. И вот теперь, когда настали у меня трудные времена, эти самые люди с удовольствием меня предали и легко от меня отвернулись… Портреты? Портреты, конечно, были только предлогом. Самое интересное, – продолжал свой монолог Брет, – что я ни на кого из них совершенно не обижался. То есть, наверное, если бы был какой-нибудь микроскоп – классификатор чувств, то можно было найти среди моих ощущений и чувство обиды. Но на каком-нибудь десятом, скажем, месте… Определяющее же чувство я бы назвал чувством отстраненного любопытства. Я смотрел на этих людей, с готовностью суммировавших свои обиды на меня, устраивавших патетические разговоры по телефону, писавших даже открытые письма, где они призывали небо в свидетели своей правоты, – я смотрел на них, как смотрят на какую-нибудь экзотическую тварь за стеклом в террариуме: укусить она не может, а в ее устройстве, если приглядеться, можно разглядеть много такого, чего прежде не замечал…

Удача пришла, как это порой бывает, оттуда, откуда ее никто не ждал. К Леборну напросилась для интервью популярная во Фриско журналистка Эмилия Стоун. Все попытки избежать разговора ни к чему ни привели: Эмилия была той породы людей, которые сами выбирают, с кем и в течение какого времени они будут общаться.

Эти люди вообще-то опасны – когда вы попадаете в зону действия такого, скажем, продавца, который соблазняет вас путевками за полцены, или так называемыми «тайм шер», предлагает купить недвижимость или испробовать новый супермощный электронный пылесос или установку для умягчения воды, потому что, оказывается, воду, которую вы до сих пор спокойно пили, употреблять решительно нельзя. Так вот, от этого продавца можно избавиться только физически. Убить – если вы знаете способ после этого не оказаться в тюрьме, или уйти из магазина или офиса, в котором происходит разговор. Если же беседа происходит у вас дома – сами виноваты, не следовало открывать двери, а если уж открыли – пеняйте на себя.

Журналист – имеется в виду журналист такого класса, как Эмилия, – ничего не продает, конечно. Но опасность от общения с ним или с ней куда больше, потому что опубликованный материал прочтут (или увидят – если идет видеозапись) сотни тысяч и даже миллионы людей.

Когда Брет Леборн исчерпал все мыслимые и немыслимые возможности отделаться от Эмилии, а она продолжала звонить с просьбой о встрече и была мила, но требовательна и неуклонна, Брет решил использовать последний способ, который в его общении с женщинами помогал почти наверняка. Способ простой: если ложь, даже самая изощренная, не приносит результата – надо сказать правду. И это помогает – даже гораздо чаще, чем принято думать. Но, заметим в скобках, если вы решите применить этот принцип и хотите добиться результата, – никогда не начинайте с правды, ибо тогда ваши усилия обречены на провал.

Если бы Брету Леборну дали прочесть все эти откровения в написанном виде, он бы скорее всего очень удивился, поскольку никогда для себя таких тезисов не формулировал. Но интуитивно он действовал именно так. И потому на очередной звонок Эмилии он ответил резко, почти грубо:

– Милая леди, я уже раз сто говорил вам, как ценю ваше творчество. И слышал от вас, как вы цените мое… Так вот, скажу вам о том, о чем за пределами семьи пока не говорил никому. Радуйтесь. Торжествуйте: вы – первая, кто об этом узнает. Я – неудачник. Я на грани банкротства. То есть практически – уже за гранью банкротства, но только этого пока никто, кроме близких, не знает. При этом я не пристрастился к наркотикам – во всяком случае, употребляю их не больше обычного (тут Брет не был правдив), не стал алкоголиком, не проигрывал своего состояния в карты… Вообще – никому не делал ничего плохого. Наверное, если обратиться к штатному аналитику, он подробно расскажет, когда и почему дал течь мой корабль.

А меня такой анализ не интересует… Глупо это звучит или умно, но я вот таков и другим не буду. С вами мы встречались лет десять назад, когда у меня все было если не блестяще, то совершенно стабильно и казалось, что это будет всегда. А вы были тогда способной журналисткой – уже не начинающей, но только набирающей высоту.

А сейчас? Вы в своем деле – звезда первой величины. С вами заигрывают кандидаты в президенты, к вам неравнодушны те, кто хочет сделать карьеру – в политике, в литературе, в науке – все равно. Паблисити! Вот вам Сезам нынешней цивилизации. Вы им всем нужны как воздух.

Но встреча со мной – для чего? Вот я вам уже сказал всю правду. Видит бог, как я этого не хотел. Я не хотел – а вы меня заставили. Торжествуйте и делайте свое интервью. Вы все равно из тех, кто тексты на согласование с автором не присылает, так вот, я наговорил вам больше чем достаточно, микрофон у вас скорее всего включен – о такой возможности вы меня еще в первом нашем раззговоре предупредили, словом, все формальности соблюдены, так что скажите вашей помощнице, чтобы она не забыла мне сообщить, когда в «Кроникл», в разделе «Искусство», появится материал «Взлет и падение Брета Леборна» – ну или что-нибудь в таком роде.

Довольны теперь?

Эмилия выслушала монолог, ни разу не перебив художника. И когда он замолчал, наступила пауза.

– Вы еще на линии? – спросил озадаченный Леборн.

– Я все внимательно слушала, – сказала Эмилия. – И микрофон был включен, вы абсолютно правы. Но эту запись я использовать не стану – мне это не нужно. У меня к вам один вопрос: когда вам удобнее встретиться – сегодня или завтра?

– Сегодня! – сказал Брет почти без паузы и сам удивился тому, что говорит. – В пять, если хотите…

Так они встретились. И гуляли по саду, и Брет показал журналистке тренажерный зал, где стоял тренажер его собственного изобретения для мышц спины и одновременно для коленных суставов – Брет им очень гордился. Потом, уже совсем в сумерках, пришли в «Галерею Неудачников». Брет налил гостье собственного изготовления кофе, заваренный в джезве на горячем песке. Добавил коньяка – он знал толк в напитках! Себе плеснул неизменный свой скотч и зажег свет.

– Кофе у вас чудесный, – сказала Эмилия, сделав два маленьких глотка. – А вот портретов вашей работы я никогда не видела. А тут – несколько сразу, и один другого лучше.

– А, ерунда! – махнул рукой Брет. – То есть мне самому они нравятся, но пока я ничего, кроме неприятностей, от них не получил. Знаете, как называется у нас дома место, где мы с вами сидим? «Галерея Неудачников». Мои обиженные приятели с негодованием вернули работы, которые я для них сделал. Заметьте, сам сделал, без заказа и о деньгах с ними вообще не разговаривал…

– Нашли чему удивляться, – произнесла Эмилия, допивая кофе. – Портреты действительно хороши. Очень хороши. Вот этого вашего персонажа, Фреда, я довольно хорошо знаю. И вот вы сумели написать портрет скупца. Как вам это удалось – понятия не имею. Но удалось. А Фред этот в жизни не то чтобы прячет свою скупость, он скорее ею гордится, но для себя он называет ее другими словами: бережливость, скажем, или рачительность… Но в том-то и сила вашего портрета, что про этого человека, даже не зная его, скажешь – вот скупец…

Так что не удивляйтесь, что портреты вернули. Еще, наверное, и сцены были, и выяснения отношений?

– Да уж… – вздохнул Брет.

– Но вот этот юноша с пламенным взором, явно поэт или, во всяком случае, человек, который живет вдохновенно, хотя и бестолково, – объясните, он за что на вас обиделся?

Брет посмотрел на Эмилию с уважением.

– Он – ни за что. Ему не на что обижаться. Его просто сейчас нет во Фриско. Он сказал, что, когда вернется, заберет портрет немедленно, повесит его у себя в кабинете и будет на него смотреть, когда с ним случится очередной приступ черной меланхолии. Это Фельдлефер, гениальный, говорят, компьютерщик. Простите, я ничего в этом не понимаю, потому и назвать его профессию точно не могу…

Они разговаривали с Эмилией долго – и это было не интервью, а просто беседа двух старых добрых знакомых. Обоим не хотелось расставаться, но в одиннадцатом часу Эмилия все-таки попрощалась. У автомобиля Брет поцеловал ей руку и после на вопросы жены ответил сдержанно: «Хороший был вечер». И, уже засыпая, поймал себя на мысли, что о будущем материале, для подготовки которого и приезжала Эмилия, он у нее не спросил.

«И не буду спрашивать, – решил он про себя, засыпая. – Так или иначе, что сделано, то сделано. Ладно, – думал Брет, – ничего худшего, чем ожидалось, не произойдет, какая бы там ни была публикация».

Однако прошла неделя, другая – в «Кроникл» ничего не появлялось, сама Эмилия тоже не звонила. Первое время Брет разворачивал свежие номера с нетерпением – все же интересно было, что напишет Стоун. Потом перестал вообще брать газету в руки. Он уже давно демонстративно не читал ни газет, ни журналов, объясняя это тем, что жить без навязываемой ему извне излишней информации для него значительно проще и легче.

О публикации ему напомнили совершенно неожиданно, когда о приятном вечере с Эмилией Стоун Брет, честно говоря, и думать забыл.

Незнакомый женский голос в трубке назвался фамилией, которую знали все.

– Видите ли, Брет, я хотела бы с вами увидеться, – сказала особа, по тону которой было ясно, что к отказам она не привыкла. – Дело в том, что мне рассказала о вас Эмилия Стоун, она говорит, что подготовила публикацию о вас, после которой к вам будет не достучаться. Я знаю Эмилию давно, она зря болтать не станет. Поэтому хочу опередить события и заказать вам свой портрет. Стоун говорит, что вы гениальный портретист и ничего похожего на ваши работы она в жизни не видела.

Голос в трубке ненадолго умолк, давая Брету возможность осознать значимость сказанного. После этого была назначена встреча – и Брет, который слыл строптивцем и грубияном и в хорошие для него времена, и в плохие, даже ни словом не возразил.

Он, против обыкновения, явился на ланч в одном из респектабельных городских ресторанов вовремя, был предупредителен и вежлив. Грейс, особа, с которой он встречался, была женой губернатора. Быть губернатором Калифорнии, самого большого штата США, – это, милые мои, само по себе совсем немало. Но этот губернатор был еще и актером, имя которого давно уже стало нарицательным, и, кажется, не было во всей стране, а может быть, и во всем мире человека, который бы его не знал. Жена его Грейс, очаровательная брюнетка, была представительницей одной из семей старинной американской аристократии. Сведения о ее отце, дедах и прадедах можно было найти в любой здешней энциклопедии. Это знал даже Брет, который политикой не интересовался принципиально, но есть вещи, имена и события настолько общеизвестные, что ты о них обязательно услышишь – хочешь ты этого или не хочешь.

Брет старался вести себя во время ланча непринужденно, позволил себе пару рискованных шуток и неуважительных высказываний о политике вообще и о некоторых политиках – в частности. Сам он, однако, не столько знал, сколько чувствовал, что эта встреча многое решает для него. И был недоволен собой – поскольку он, вольный художник, отнюдь не впервые обедал с особами высокого ранга, были в его биографии встречи и покруче, чем сегодняшняя, личности и позначительнее… Все это так, конечно, и его собеседница, выросшая в среде, где людей и события оценивают без сантиментов, была прекрасно об этом осведомлена. И относилась к Брету соответственно. Внутренний дискомфорт и смущение, которые ощущал Брет, имели источником вовсе не его собеседницу, а его самого. Слишком многое для него значила эта женщина – не только из-за конкретного заказа, который она собиралась дать, но и из-за того, что американцы называют «word of mouth» и считают самой действенной рекламой.

Так что Брет негодовал на себя за ту внутреннюю несвободу, которую испытывал и которую всячески не желал показать своей собеседнице. В разговоре он пытался аккуратно выяснить, что именно его заказчица знает о его, Брета Леборна, нынешней ситуации, и, к облегчению своему, выяснил, что вроде бы Грейс о трудностях художника ничего не известно. Тогда Леборн, поблагодарив про себя Эмилию, ощутил себя гораздо свободнее и вышел – уже не нарочито, а искренне – на нужный стиль и привычный ему ритм разговора, где он, проявляя к партнеру полное уважение, тем не менее диктовал свои условия и умел делать так, чтобы их принимали.

Расстались с Грейс они совершенно довольные друг другом, и уже через три дня Леборн явился в особняк губернатора, где Грейс стала позировать ему для портрета. То, что работать Леборн согласился не в своей мастерской, а на выезде – было, пожалуй, его единственной уступкой заказчице, но Брет пошел на это и никогда об этом не пожалел.

Портрет еще не был готов, а Леборн уже знал про себя, что это поворотный пункт в его биографии. Он еще близко не представлял, насколько изменится теперь все в его жизни, – никто из нас, в сущности, этого о себе не знает. Но будучи одарен от природы почти собачьим чутьем на разного рода повороты и прихоти придирчивой и переменчивой дамы – Фортуны, Брет Леборн, выходя из особняка губернатора, знал, что к нему пришла удача.

Публикация Эмилии, которая произошла на той же неделе, только помогла этому чувству оформиться – давно уже Леборн не получал столько звонков от знакомых и незнакомых, а скупой Фред (один из тех, кто, обидевшись, вернул Леборну свой портрет и поссорился с ним) захотел теперь возобновить отношения, позвонил, рассыпался в комплиментах и, между прочим, попросил свой портрет обратно.

Отношения Брет возобновить согласился, а вот портрет назад категорически отказался отдавать. «Галерея Неудачников» стала теперь для Леборна талисманом, и те портреты, которые летним вечером в сумерках видела в его доме Эмилия, висят на своих местах до сих пор.

* * *

Похороны как похороны – недолгое прощание в уютной часовне, обязательные речи, где покойный Акс Андерс, естественно, выглядел если не ангелом во плоти, то уж, во всяком случае, не обычным человеком с обычными странностями и недостатками, как все мы, грешные…

Что отличает такие церемонии, происходящие в Штатах, от, скажем, латиноамериканских – так это то, что по негласным правилам нужно сдабривать неизменную и неизбежную патетику доброй долей чувства юмора. Как именно оратор это сделает – зависит от его умения и эрудиции.

Худой сухопарый человек, знавший Андерса с детства, рассказал, как они, впервые попав в большой город, на спор прыгали с моста через Миссисипи и Рик был самым неугомонным и бесстрашным. Товарищ студенческих лет поведал о том, как друзья баловались марихуаной, которая тогда была под строжайшим запретом. «Но наш Рик, конечно, просто предчувствовал, что ее вскоре разрешат…» Коллега по работе в строительстве рассказал, как, руководя монтажом какого-то важного узла на строительной площадке, где большинство исполнителей были мексиканцы, в служебных разговорах по «уоки-токи» то и дело переходившие на испанский язык, Рик Андерс, который прекрасно говорил по-испански, но был ревнителем строгой производственной дисциплины, вдруг заявил во всеуслышание: «Внимание! Тот, кто скажет еще слово по-испански во время работы, получит свою зарплату не в долларах, а в песо! Повторяю: в песо. Меня все поняли?» Его хорошо поняли, и неанглийские разговоры прекратились, потому что все знали, что Рик любит пошутить в нерабочее время, но в таких ситуациях, как описанная, с ним лучше быть серьезным.

Потом выступал хозяин юридической конторы… Конечно, облик человека, который рисовали выступавшие, наверняка напоминал Акса Андерса весьма отдаленно. Что поделать? Обычай…

Потемкин и О’Рэйли пришли на похороны по настоянию Олега. Правило Потемкина оставалось неизменным: если ты хочешь найти преступника – постарайся узнать о жертве как можно больше. Особенно если дело происходит в среде, которую ты толком не знаешь, и в городе, куда ты приехал отдыхать, но и понятия не имеешь о его духе, обычаях, своего рода внутреннем ритме… Порой эти сведения кажутся лишними, но Потемкин знал доподлинно, что заменить их ничем не возможно. Поэтому они с О’Рэйли и здесь. И поэтому рядом с оплаченным организаторами похорон обычным фотографом молчаливо работает еще один – и фото всех присутствующих будут у Лайона уже вечером.

– Вот и заказывайте после этого портреты у Леборна! – негромко произнес рядом с Потемкиным приятный женский голос. Олег обернулся – Эмилия Стоун, их Лайон знакомил недавно у бассейна. Олег и не видел, что она тоже здесь.

– Отчего же такой пессимизм, мадам?

С первой встречи у Потемкина со Стоун установился сам собой такой полушутливый тон – и обоих это вроде устраивало. Пока, во всяком случае…

– Я никогда не претендовала на то, чтобы быть криминалистом, но разве вы сами не видите? Клиентов моего любимого Брета душат, как… Я хотела сказать, как мух, но мух не душат. – Эмилия смотрела на Потемкина широко распахнутыми карими глазами. – А кого душат, господин следователь, вы как считаете?

– Что вы имеете в виду?

Про себя Олег уже прекрасно знал, что имеет в виду Стоун, и упрекал себя в том, что сам для себя не обратил на это внимания. То есть замечательный портрет в доме Рэдинга Потемкин запомнил, конечно, но даже не поинтересовался авторством. А портрет Акса Андерса – небольшой, висевший в неприметном углу, в спальне, – вспомнил только сейчас. Единственная оригинальная работа в квартире… Надо же!

– Вторые похороны за две недели, – увлеченно продолжала Стоун. – Завтра заявлюсь к Брету и Джейн и потребую с них отступные, скажу, что иначе сообщу о них следствию.

«Положим, следствию ты уже все, что надо, сообщила», – подумал про себя Олег, а вслух спросил равнодушно:

– А что, много ли в Сан-Франциско людей, которые могут похвастать тем, что их портреты писал сам Брет Леборн?

– Почему же только во Фриско? – Стоун иронически скривила большой рот. – Брет у нас – звезда, я бы сказала, национальной величины. Даже международной. Недавно к нему приезжал вице-президент, или вице-премьер – точно не помню, но это не имеет значения – из Зимбабве-Родезии, кажется. Или еще откуда-то оттуда. Китайские коммунисты у него были. Индийские йоги…

– Но ведь это прекрасно, – произнес Потемкин с неожиданным воодушевлением (ему хотелось, чтобы собеседница рассказала что-нибудь еще). – Прекрасно иметь в друзьях человека, который обладает такой известностью…

– Знаете, художники все как дети – заносчивы, капризны, обидчивы и тщеславны… – протянула Эмилия. – Но, когда знаешь человека, легче выстраивать общение с ним – по крайней мере, понятно, на что можешь рассчитывать. Это как в отношениях между мужчиной и женщиной, если вы понимаете, что именно я имею в виду… – Стоун приподняла правую бровь.

– А я и не знал, что в прекрасном городе Сан-Франциско отношения между мужчиной и женщиной еще сохраняют какое-то значение… – произнес Олег, задумчиво глядя на собеседницу. – У меня впечатление, что эта проблема в вашем городе окончательно и бесповоротно решена и никого не интересует. Кажется иногда, что здесь все заняты совершенно другими вещами…

Стоун хотела возразить что-то, но Потемкин легким кивком указал на могилу, у которой начал свою речь священник.

После, когда близкие выстроились в очередь, чтобы бросить горсть земли на крышку гроба, Олег незаметно отошел в сторону, и за дальнейшим они с Лайоном наблюдали ярдов с тридцати, от асфальтовой дорожки, на которой длинной чередой тянулись автомобили.

Церемония погребения шла своим чередом – мерно и неторопливо. Только два фотографа перемещались от одной группы людей к другой, фиксируя происходящее с разных точек.

– Ты объяснил Стену, что нам нужна не красота кадра, но все, решительно все лица? – спросил Потемкин Лайона.

– Будьте спокойны, шеф.

– Тогда давай ко мне домой, есть о чем поговорить.

– Я только в офис заеду за бумагами и буду через полчаса. – И Лайон почти бегом направился к машине.

* * *

Легко человек привыкает ко всему хорошему. «Ко мне домой!» – пригласил Лайона Олег, ни минутки не сомневаясь в том, как назвать свое нынешнее жилье. Между тем его домом была небольшая квартирка какого-то очередного приятеля Хопкинса. Приятель был в зарубежной поездке, квартиру на время отсутствия приезжим не сдавал – не было в том нужды, и Хопкинс легко договорился о том, что Олег поживет там две-три недели, а уезжая, завезет ключ по нужному адресу.

О Хопкинс, вездесущий Хопкинс! Где у него только не было друзей, приятелей и людей, ему обязанных!

– Мне иногда кажется, что у тебя и в пустыне Гоби есть своя уютная пещера с кондиционером и плавательным бассейном, куда тебя с удовольствием в любое время впустит твой знакомый верблюд, которому ты помог по жизни… – как-то сказал Потемкин Хопкинсу.

– Насчет верблюда не знаю, – отвечал Хопкинс задумчиво, – но если тебе понадобится в Гоби – дай мне знать. Это сложный регион.

Олег посмотрел на товарища, полуоткрыв рот, и больше ни о чем спрашивать не стал.

Жил Потемкин в прекрасном районе, неподалеку от парков и океана, кондиционер, несмотря на жаркое лето, почти не включал. Зачем? Откроешь дверь на балкон, окошко в одной из спален – и комнаты великолепно вентилирует океанский бриз.

«Вот тебе и связующая нить! – думал Олег, едучи по шумным зеленым улицам Фриско – это в отличие от Лос-Анджелеса настоящий город, а не вытянувшиеся на десятки миль деревни меж холмов. – Портреты Леборна! И значок, который убийца изображает на руке удушенных – что, если это изречение «PERICULUM IN MORA» имеет какое-то значение – художественное, скажем так? Может, когда-то кто-то из корифеев живописи произнес слова, которые повторяет сейчас убийца?»

Лайон появился на пороге со столь непроницаемым видом, что Потемкин сразу понял – есть значимые новости. Но расстраивать коллегу не стал. Сказал нарочито равнодушно:

– Что в офисе? Никаких подвижек?

Обмануть Лайона, однако, на сей раз не удалось.

– Спасибо за гуманность, шеф. Мне все-таки не хватает профессионализма – в общении с вами, во всяком случае. Как вы меня раскусили? Да, есть новости, и, кажется, немаловажные. Смотрите – три дня назад я дал поручение проверить по нашей базе данных за последние три года наличие на кистях удушенных и убитых такого же значка, как у наших нынешних объектов. Ничего не нашлось. Но я включил запрос и в регулярную полицейскую рассылку и знакомым замолвил словечко. И вот сегодня мне позвонил Лэрри Уинсборд, опер из Третьего отделения. Мы с ним пересекались давно, еще когда я работал в Лос-Анджелесе. Хороший опер, хваткий. Грамотный. И не потерявший головы и интереса к деталям среди повседневных дел, мордобоев и бумаг.

Он-то и вспомнил, что чуть больше года назад было удушение – тоже мужчина средних лет, бизнесмен. Тоже поначалу отсутствие видимых мотивов. Но потом нашли человека, который признался в убийстве. И главное, насколько Лэрри помнит, на руке у убитого был такой же значок. Цифры и надпись по латыни. Интересно, шеф… Статистически богатых людей убивают в семь раз меньше, чем бедных… А у нас с вами в этом деле только богатые.

– А как же поиск по базе данных у твоих ребят? Проглядели?

– Два варианта. Первый: они не искали среди раскрытых преступлений. Неважное объяснение, но тем не менее… Второе, что более вероятно: так как тогда никто не думал о серийности этих убийств – оснований не было, – то и знак на руке удушенного не ввели в базу данных. А может быть, и просто поленились сфотографировать – мало ли у кого какие знаки…

– Ты запросил?..

– Да, оригинал дела уже везут к нам. Так что сегодня с этим должна быть какая-то ясность.

– А как звали убитого, этот парень твой знает?

– Хэйли Маррон, насколько я помню.

Потемкин встал и начал ходить по комнате. Круг, другой. Третий. Он знал за собой эту привычку, откровенно говоря, не любил ее, но ничего не мог с ней поделать. В какие-то минуты он просто должен был подняться с места и ходить – тогда решения приходили как бы сами, это от Олега почти не зависело.

– Знаешь что? – сказал наконец Потемкин. – Давай займемся с тобой смешным делом. Ты поедешь в гости к Брету Леборну. И узнаешь, не писал ли он портрета этого самого Хэйли Маррона.

– И если писал?..

– То мы будем знать, что трое удушенных в последнее время были его заказчиками. Что само по себе почти ничего не значит, но…

– Понял, шеф. И надо также получить список решительно всех, чьи портреты писал Брет Леборн.

– Обязательно. Сомневаюсь, что он будет в восторге от идеи составления такого списка, но что поделаешь…

* * *

Вечерняя идиллия: гаснет закат над лоскутными кровлями Сан-Франциско, где-то там, внизу, не виден, но ощущается океан, перед домом цветет фисташковое дерево, в окно доносится истошный вой сирены, и летит по улице красная машина пожарных – скорее всего, к больному, парамедики. В воздухе прозрачная свежесть – этим Северная Калифорния отличается от Южной. И бриз веет…

Сегодня у Олега Кирилловича Потемкина вечер обдумывания. Когда он дома не один, в такие часы на дверь вешается табличка: «Не входить!» И входить действительно не надо – несмотря на мирный нрав героя, неприятности обеспечены. Мало кто знает, что эти «вечера обдумывания» происходят у Потемкина тремя разными способами и он сам не знает, какой из них выберет.

Способ первый: Олег Потемкин влезает в свой любимый халат – предмет его гордости и робких насмешек тех немногих из знакомых женщин, которым позволено над этим халатом подтрунивать. Он символ, этот халат. Как сигара Черчилля. Как пенсне Чехова. Влезть в халат, налить на два пальца в широкий стакан толстого стекла с удобными выемками для пальцев любимого виски, бросить льда – и сидеть в кресле. Камин затопить – даже когда не холодно… И глядеть на огонь. А если как сегодня – прозрачные сумерки, – то глядеть туда, где небо окрашено заревом заката.

Способ второй: когда совсем уж не думается – решать кроссворды, один за другим. Пять, десять кроссвордов… Русские, английские, немецкие – какие придется. И тогда душевное равновесие восстанавливается как бы само по себе. И внутри зреет решение того, о чем ты вроде бы и не думал.

Наконец, третий способ: за компьютер – нет, не лазить по Интернету, не играть в военные игры, не забивать шары на игрушечном бильярдном поле… Ни за что не догадаетесь, читатель! Потемкин пишет. Он пишет без системы, без остановки, записывая все, что приходит в голову… Никто не видел эти файлы и не увидит – автор уничтожает их сразу же, когда работа закончена. Но эта привычка, оставшаяся с журналистских времен, помогала решать задачи не раз и не два.

Лайон принес полученные по предыдущему делу документы. Его знакомый полицейский оказался прав – и способ удушения, и обстановка, и тип потерпевшего – все, все было очень похоже на случаи, которыми Потемкин с Лайоном занимались сейчас. Более того, присутствовал значок на руке – та же надпись «PERICULUM IN MORA» и цифры «333» над ней. Фотография была в деле, почему она не попала в электронный файл – это уже другая история…

Полицейские в Третьем отделении, которое занималось делом Хэйли Маррона, только пожимали плечами в недоумении, когда Лайон обратился к ним за информацией. «Вы что, ребята? Дело расследовано и закрыто, пронумеровано и прошнуровано. Вина обвиняемого – Джона Линка – неоспоримо доказана. Да он и сам, впрочем, ее не отрицал. И никакой серией тут и не пахнет. И…» Здесь собеседник Лайона красноречиво умолк, но Лайон прекрасно знал, что именно скрывается за этим умолчанием. Скрывалась неприязнь работников «с земли» к тем, кого они считали кабинетными завсегдатаями…

Но это неважно. Важно, что на сцене появился некий Джон Линк. Раз он признался, значит, отбывает сейчас наказание. А что он за человек, какие у него были мотивы, почему именно он решил убить и убил Хэйли Маррона – на эти вопросы теперь предстояло ответить.

Сразу после разговора с Лайоном Потемкин позвонил в Лос-Анджелес. Хопкинс разрешал ему прибегать к помощи Кима, компьютерного аналитика, с которым Потемкин познакомился на деле об убийстве профессора Фелпса.

Не то чтобы Олег не доверял сотрудникам Лайона, но иногда, когда есть возможность перепроверки, ею стоит воспользоваться.

Ким за годы, прошедшие с их первого совместного дела, заматерел, приобрел уверенность в себе и авторитет среди следователей. Было известно – то, что может «вытащить» из компьютерного эфира, сидя перед экраном, Ким, не может никто другой. Одной из главных особенностей его творческого почерка было завидное умение сочетать возможности использования «открытой» информации со специальной, доступной только допущенным.

Потемкин сделал пару глотков из стакана и подошел к двери на балкон. Солнце уже зашло, небосклон на западе начал тускнеть, и в прозрачно-голубой вышине загорелась первая яркая звезда.

«Когда Бене в спецшколе нам говорил о важности открытых источников, – вспоминал Олег, – это было справедливо, конечно… Но тогда мы жили в другом мире – мире без Интернета, мире, где компьютеры только начинали свое победное шествие. Значит, если тогда из открытых источников можно было получить до двадцати процентов нужной информации, то теперь эта цифра стала вдвое больше. А то и втрое…»

Так вот, Ким умел вытаскивать из эфира такое, о чем его коллеги, работавшие исключительно по закрытым ресурсам, и мечтать не могли.

Ким воспринял обращение Олега по поводу сознавшегося убийцы Джона Линка совершенно спокойно – так, будто только и ждал этого поручения.

– Я вам позвоню поздно вечером, Алек. Телефон у вас, конечно, не менялся?

Ким в свое время подсказал Потемкину способ на годы «удержать» номер мобильного телефона, которым редко пользуешься.

– Ты обо мне все знаешь правильно, – подтвердил Олег.

– Очень надеюсь, что не все, – отреагировал всегда серьезный Ким. – До вечера, сэр…

* * *

– А, какая приятная неожиданность! – Эмилия Стоун была приветлива и мила. – А я уж была уверена, что вы никогда не позвоните, занятые своими убийствами…

– Боюсь вас разочаровать, но в связи с делами я вам и звоню. – Потемкин видел, что Стоун относится к нему… скажем так, более заинтересованно, чем к случайному знакомому, и потому хотел расставить заранее все точки над «i». – Где вы предпочитаете увидеться? Честно говоря, я не хочу встречаться в нашем офисе – не та аура…