Текст книги "Тайны Лубянки"

В справочном бюро, прямо у вокзала, он без труда получил адрес своего «первого учителя» Матсона.

Успенский знал, что Матсон арестован еще в июле 1937-го. Тогда, после ареста, и мысли не возникало у него снестись с семьей, чем-то помочь да просто хотя бы позвонить – чекистской, как и женской дружбы не бывает, – но теперь оказались они в положении примерно равном. Горе всегда объединяет. Успенский был уверен, что в этом доме его не выдадут.

Он хотел разыскать жену Матсона, думал, работает где-то на периферии, но его ждал приятный сюрприз. Лариса оказалась в Москве и даже – вот чудо – была дома.

Они долго молчали, глядя друг на друга.

– Пройдемся? – предложил он наконец, и в этом коротком слове заложено было много всего, что не смел он произнести вслух.

Они шли по московским бульварам, хрустя свежевыпавшим снегом. Успенский любил зиму: она напоминала ему детские ощущения чего-то сказочного и чистого.

– Лариса, – без обиняков начал он, – меня должны были арестовать, но я сбежал из Киева. Скрываюсь по поддельным документам. Никого ближе тебя у меня нет. Конечно, ты можешь прогнать меня, я тебя не осужу.

Она молчала.

– Так что, уходить мне?

Вместо ответа Лариса прижалась к нему, пахнув такими знакомыми, кружащими голову духами. В памяти сразу ожило прошлое. Их знакомство. Первые тайные свидания. Первая ночь. Дурманящий запах ее волос. До боли стиснутые зубы.

– Но ты понимаешь, чем это грозит. Если меня поймают, тебе не жить…

– Глупый, это не главное. Главное, чтобы рядом был тот, кого любишь… Проживем. Я буду работать еще больше, помогу и тебе устроиться.

Они расстались через день. Условились, что Лариса добьется отправки куда-то в провинцию и до этого момента Успенский безвылазно будет сидеть в Калуге.

Напрасно думал Успенский, что сидение в Калуге есть залог его безопасности. Вышло как раз наоборот.

Под Рождество к нему на квартиру заявился какой-то мужчина. Сказался начальником спецотдела райисполкома. Он долго и занудно расспрашивал хозяина о его квартиранте, и Успенский сразу понял: это ищут его.

Кроме себя самого винить в случившемся было некого; какой черт дернул его отправить письмо свояченице в Тулу? За жену, видите ли, беспокоился. Хорошо еще, хватило ума не оставлять домашнего адреса – писать просил до востребования.

Значит, судорожно размышлял Успенский, письмо перехватили. Или сама своячница проболталась кому по глупости. Да, в конце концов, это и не важно. Важно другое: его ищут, и круг поисков сократился теперь до одной-единственной Калуги. Неделя, максимум две – и кольцо окончательно сожмется.

Для очистки совести он задворками дошел до почтамта, остановился в проходном дворе поодаль – оттуда здание и подходы к нему видны были как на ладони. Если ищут его именно в Калуге, здесь обязательно должна сидеть засада – ждать, когда он явится за письмом из Тулы.

Наметанным глазом Успенский сразу отфиксировал людей, с напускной беззаботностью фланирующих взад-вперед. Так и есть. Это провал.

Не заходя домой, прямо от почтамта полетел на вокзал. «В Москву, в Москву», – молоточками билось в висках.

Дома у Ларисы ждали его хорошие вести. Ей пообещали должность врача в Муроме. В Ларисином положении: муж и отец – враги народа – желание скрыться подальше от Москвы выглядело вполне естественно.

На том и порешили. Успенский едет в Муром первым, снимает квартиру и ждет ее там.

Новый год они справляли уже вместе.

Постепенно семейная жизнь начала входить в колею. Лариса работала. Появились новые знакомства. Для всех окружающих были они солидной семейной парой. Она – врач. Он – литератор.

Казалось бы, опасность миновала. Никто не интересовался скромным «литератором», не наводил о нем справок. Успенский осмелел даже до того, что решился прописаться в Муроме. Однако весной на квартиру пожаловал вдруг участковый. Возможно, это была самая обычная проверка, но Успенскому уже везде чудился подвох. Несколько дней он скитался по Мурому, ночуя где придется до тех пор, пока Лариса не известила: опасность миновала.

Эта, может, и миновала. Но на горизонте возникла опасность иная – может быть, не менее серьезная. Их отношения с Ларисой стали давать трещину. Одно дело – периодически встречаться с женщиной (этакий адьюльтерчик) и совсем другое – жить с ней под одной крышей. Ларису начало раздражать то, что Успенский целиком сел ей на шею: нигде не работает, пьет и ест за ее счет.

«Помоги мне хотя бы сделать документы», – взмолился он после очередного скандала.

В это время Матсон работала в школе медсестер. Напечатать справку о том, что гр-н Шмашковский служил здесь помощником директора по хозчасти, равно как и выписать справку о лечении, не составило особого труда.

Разрыв был уже неминуем. В марте 1939-го Лариса уехала в Москву и назад больше не возвращалась. Вскоре от нее пришло письмо: все кончено, меж нами связи нет.

Успенский писал ей в ответ. Молил пощадить. Клялся в вечной любви. Но Лариса хранила молчание.

Через полгода он сторицей отплатит ей за все. «Это страшно развратная женщина, – покажет Успенский на допросе. – Будучи женой Матсона, Лариса Матсон одновременно сожительствовала с Нодевым²³ – заместителем Матсона, Ошвинцевым – председателем Облисполкома, Уборевичем²⁴ и Реденсом».

И еще:

«Между прочим, отец Матсон (Ларисы. – Прим. авт.) – Жи-галкович Г. В. содержался под арестом НКВД. Со слов Ларисы мне известно, что в целях освобождения отца она специально сблизилась с сотрудником ДТО НКВД (Дорожно-транспортный отдел. – Прим. авт.) Соловьевым, который якобы вел следствие по делу ее отца. В результате в конце декабря 1938 г. Жигалкович был действительно освобожден».

…После ухода Ларисы Успенский окончательно понял, как смертельно он одинок. Весь мир ополчился против него.

Деньги подходили к концу, и он предпринял последнюю попытку – специально поехал в Москву, пришел к ней, упал на колени. Лариса и слушать не стала: прогнала.

Он вышел на улицу и замер. Что делать? Куда идти? Ему нужно было выговориться, он устал от вечного, гнетущего одиночества. Ноги сами понесли его на Сретенку. Здесь, на углу Садового, жил его ближайший приятель Виноградов, с которым служили когда-то вместе…

– Вот уж кого точно не чаял увидеть, – Виноградов явно обрадовался незваному гостю. Обнял, расцеловал.

«Значит, он ничего не знает», – понял Успенский.

– Как ты? Что ты? Из органов-то тебя, я слышал, поперли?

Всякая ложь должна быть максимально приближена к правде, – это правило Успенский усвоил еще в самом начале своей чекистской карьеры.

– Да, – ответил он, – меня уволили. Был под арестом. Сидел в Бутырке. Только вышел и сразу к тебе: больше друзей у меня в Москве нет.

Выпили по маленькой. Виноградов рассказал, что тоже попал в жернова. Отсидел 4 месяца.

– Кстати, – неожиданно вспомнил он, – на следствии мне задавали много вопросов о тебе. Очень интересовались – где ты да что ты.

Успенский мгновенно побледнел, но Виноградов, по счастью, этого не заметил, продолжал как ни в чем не бывало.

– И Савина – помнишь такого? Пом. нача УРКМ? – тоже расспрашивали про тебя. Ну, мы сразу и поняли, что ты в остроге. Жену твою, слышал, тоже взяли.

«Это конец, – круговоротом неслись мысли в голове у Успенского. – Они не отстали. НКВД по-прежнему охотится за мной. Наверняка и квартира Виноградова под наблюдением».

– Ну ладно, засиделся я, пора и честь знать, – он резко поднялся с места. – Пойду, дел еще вагон.

Вот уж воистину мудрая фраза – идти куда глаза глядят. А куда они глядят? Нигде не ждут Успенского, некуда ему идти. Ни семьи, ни друзей, никого.

По закону Божьему будущий нарком успевал всегда хорошо. Может, потому-то и вспомнилось ему про Вечного Жида, который блуждает две тысячи лет по миру и нигде не находит пристанища.

Ночь он провел на станции в Павлово-Посаде. Оттуда – в Муром. Купил пиджак из грубой шерсти, надел сапоги, подаренные отцом Ларисы, – надо хоть как-то изменить облик.

Поезд быстро домчал его до Казани. Почему он поехал именно туда, в Татарию, он и сам не знал. Собственно, разницы никакой не было. Теперь до скончания века предстояло ему мотаться по стране, ночуя в поездах, на вокзалах и съемных квартирах. В гостиницах без командировочного удостоверения не селили – он ощутил это в Казани, в Доме колхозника.

Из Казани отправился в Арзамас. Оттуда – в Свердловск. На Урал, правда, это он заехал зря, не подумав. Четыре года здесь работал, знакомых – тьма. Кое с кем даже столкнулся на улице – нос к носу. Дай бог, не узнали.

Он едет в Миасс, на золотые прииски. Там, среди шумной оравы артельщиков, легко затеряться. Артельщики – народ лихой…

И вновь ждет его разочарование. Без военного билета не берут даже в артельщики. Два дня он мыкался по городу, потом вернулся на вокзал.

«Куда теперь? – думал он, подходя к кассе. – Может, в теплые края, на Кавказ?»

И в этот самый момент Успенский услышал такие знакомые и потому такие страшные слова: «Гражданин Шмашковский? Иван Лаврентьевич? Проедемте с нами».

На руках звонко щелкнули наручники. Люди в широких, двубортных костюмах окружили его.

В памяти почему-то всплыло искривленное лицо Ежова. Вспомнилось июльское совещание 1937-го. Огромный, залитый светом зал, посреди которого Ежов казался еще меньше.

«Товарищ нарком, что делать с арестованными 70-80-летними стариками?»

«Если держатся на ногах – стреляй, – ухмыльнулся, обнажая желтые резцы, Ежов. – Мучительный конец лучше бесконечного мучения».

Да, прав был Николай Иванович, как всегда прав…

Нет ничего тяжелее, чем упасть с высоты на землю. А уж тем паче, если еще вчера ты сам опускал других.

Сколько бывших прошло через кабинет Успенского: героев, наркомов, разных там деятелей. И у каждого – да, практически у каждого – он читал в глазах это чувство: ужаса, абсурда и покорности. И еще что-то, что превращало человека в животное.

Успенский любил эти минуты, когда вчерашний полубог становился загнанным, покорным существом. Его захлестывала волна сладострастия и какого-то неистовства. Он накручивал себя, заводил, а потом, чтобы забыться, напивался по-черному, убеждая себя, что действительно борется с врагами народа.

А теперь он сам сидит на нарах. И такие же успенские с таким же пристрастием допрашивают его.

Впрочем, нет, первый допрос проводил лично нарком внутренних дел Союза ССР Берия вместе с начальником следственной части Кобуловым²⁵. Вот когда вспомнились Успенскому слова Шапиро, помощника Ежова, о Берия: «Скоро придет человек, которого надо бояться».

Пришел…

– Почему вы решили бежать? – спрашивает его Берия. В стеклах пенсне отсвечивает люстра – такие Наркомтяжпром поставил сейчас на поток: советские люди должны жить красиво.

– Я решил перейти на нелегальное положение, боясь ответственности, которая мне грозила.

– За что?

– За участие в антисоветской заговорщической организации.

Берия довольно потягивается: все идет как задумано. Внимательно смотрит Успенскому в лицо, растягивая слова, медленно произносит:

– Да, вражескую заговорщическую работу против ВКП(б) и Советского правительства вы безнаказанно вели на протяжении многих лет. А кого из работников НКВД УССР вы посвящали в планы своего бегства?

Бывший нарком Украины опускает глаза:

– Никого, кроме жены.

– Вы явно лжете, и в этом следствие вас без всякого труда изобличит… – Берия встает, прохаживается по кабинету, повторяет: – Да-да, без всякого труда.

Успенский и сам это понимает. Куда денешься с подводной лодки? Через несколько часов допроса он «признается» во всем. Расскажет, как бывшие комиссары госбезопасности – Матсон, Миронов, Прокофьев, Гай – долго обрабатывали его «в антисоветском духе». Как специально вытащили в Москву. Как в 1934-м Прокофьев, зампред ОГПУ, поведал ему, что группа Ягоды хочет «совершить государственный переворот путем организации в Кремле терактов против членов Политбюро, и в первую очередь И. В. Сталина». Как впихнули его в комендатуру Кремля, чтобы подсидеть и сместить Ткалуна – тогдашнего коменданта.

– Но ведь Ткалун также был заговорщиком? – делает удивленные глаза Кобулов.

– Я с ним связан не был, – легко отбивает шар Успенский, – у них была своя самостоятельная линия заговорщической работы в РККА.

Что правда, то правда: заговорщики кишмя кишели везде – и в ОГПУ, и в РККА. Их было столько, что меж собой они даже не могли сговориться…

Успенский продолжает «откровенничать». Рассказывает, как сняли Ягоду. Как пришедший ему на смену Ежов тоже оказался врагом народа: это выполняя его, ежовскую волю, Успенский истреблял честные кадры – в Новосибирске, в Оренбурге, на Украине.

– Теперь расскажите о вашей шпионской работе, – нетерпеливо перебивает повествование Берия.

– Шпионом я не был, – упирается Успенский.

Берия и Кобулов раздосадованы.

– Вы нагло лжете, – почти срывается на крик нарком, – вам дается возможность вспомнить все факты вашей шпионской работы и на следующем допросе дать правдивые показания.

Что ж, неспроста Советскую конституцию называют самой справедливой конституцией в мире: она впервые дала человеку неограниченные права. Вот и заключенному Успенскому тоже дается право: откровенно рассказать о шпионаже. Другого права у него нет. Да и выхода нет.

И на следующем допросе, ровно через неделю, он четко, по-казенному доложит будущему генералу, а пока еще старшему лейтенанту госбезопасности Райхману²⁶: да, Ежов приказал ему убить Сталина на первомайской демонстрации в Москве. Да, еще в 1924-м Матсон привлек его к шпионской работе в пользу Германии, а с 1938 года он шпионил и на польскую разведку.

Аналогичные показания дал еще тридцать один сотрудник НКВД, арестованный по делу о «ежовском заговоре». В том числе и сам Ежов.

Дальнейшая судьба Успенского была предрешена. Он и сам это понимал. Но, сидя в тюремной камере, тешил себя только одним: вновь и вновь вспоминал свою 5-месячную одиссею и наполнялся гордостью от того, что так долго он водил всемогущую систему за нос. Он сам был плоть от плоти этой системы, и поэтому гордость его была еще сильнее…

…27 января 1940 года Военная коллегия Верховного Суда СССР в закрытом заседании приговорила бывшего комиссара госбезопасности 3 ранга, бывшего члена ВКП(б) Успенского Александра Ивановича к высшей мере наказания – расстрелу. Приговор был окончательным и обжалованию не подлежал.

Впрочем, у этого уникального человека и смерть была особой. В уголовном деле Успенского хранятся… две справки о вынесении приговора. По одной он был казнен 28 января – на другой день после суда. По другой – 26 февраля, то есть через месяц.

Вряд ли мы теперь узнаем, когда это произошло в действительности и какая из справок подлинная. Впрочем, так ли это важно?…

Глава 6
РИХАРД ЗОРГЕ, АГЕНТ ГЕРМАНСКОЙ РАЗВЕДКИ…

В камере всегда царила полутьма. Даже дневные лучи еле-еле пробивались через узкое зарешеченное оконце, словно цеплялись за волю и никак не хотели с ней расставаться.

Под потолком, правда, днем и ночью горела чахлая лампочка, только от ее тоскливого мерцания Катерина чувствовала свою обреченность еще острее…

Жизнь как будто поделилась на две половинки…

Яркая, до рези в глазах, белизна чистого, выпавшего снега…

Солнечные блики на волнах Средиземного моря…

Золоченые окна домов…

Все это навсегда осталось в той, прежней жизни.

А в новой… В новой была лишь полутьма и чахлая лампочка под потолком тюремной камеры…

Катерина никогда не любила осень. Много лет подряд, просыпаясь затемно, она понимала, что сегодня вечер наступит еще раньше прежнего, и от этого становилось ей грустно и одиноко. Осенью темнота наваливалась на нее вместе с какой-то тягучей непонятной тоской, душила ее, сжимала тисками… И забрали ее именно осенью – как будто нарочно. В самом начале сентября, когда неотвратимость темноты чувствуется особенно явно.

Целыми днями Катерина лежала на грубо сколоченной деревянной шконке и вспоминала. Она погружалась в прошлое, словно в теплую эмалированную ванну, и в ее памяти оживали родные лица, голоса, жесты. Прежняя, недоступная теперь жизнь, где нет параши и хриплых голосов надзирателей.

Еще ей снились яркие, цветные сны. Просыпаясь, она как можно дольше не открывала глаз, чтобы сохранить сладостные ощущения от сна. Часто во сне приходил Он.

Букетик сирени… Смешной акцент… Снежинки, сединой покрывавшие его черные волосы…

Слезы сами подкатывали к глазам. Почему-то перед глазами вставала серовская картина «Похищение Европы»: спасенная красавица мчится по морю верхом на быке. Представлялось: вот сейчас распахнется тяжелая дверь и в темницу войдет Он; подымет ее на руки, увезет далеко-далеко, к самому солнцу… Но нет, чудеса бывают только в сказках… Может быть, и Он тоже был сказкой, растаявшей, как изморозь на весенних стеклах?… Она не видела мужа уже семь лет. Где он сейчас? В какой стране? Под каким именем?

…Откуда Катерине было знать, что в это время ее муж так же, как и она, смотрит в узкое зарешеченное оконце арестантской камеры. За тысячи километров от Советского Союза. В страшной токийской тюрьме Сугамо.

Этого человека звали Рихард Зорге…

Из постановления о продлении срока следствия (8 сентября 1942 г.):

«Установлено, что Максимова Е. А. с 1937 года поддерживала связи с германским подданным Зарге Рихарт, временно проживавшего на территории СССР, заподозренного в шпионской деятельности…

Начальник Следственного отделения Транспортного отдела НКВД Железной дороги им. Л. М. Кагановича лейтенант Госбезопасности Кузнецов».

Шифровка из Москвы пришла в Свердловск еще в 1941-м. Приказ по наркомату: подвергнуть усиленному наблюдению всех граждан немецкой национальности.

Можно сказать, свердловчане еще легко отделались. В других областях немцев вообще чохом загрузили в эшелоны, отправили в Восточный Казахстан. Все Поволжье почистили, Закавказье, Украину, а вот Урал – не тронули.

Да и кого, с другой стороны, трогать? Немцев в Свердловской области всего ничего: 1695 человек. Абсолютное большинство живет в деревнях. Какие из них шпионы?

Но недаром сказано: контроль и учет – основы социализма. За неделю переписали всех свердловских немцев, составили списки. Под подозрение попали немногие: по учетам, как антисоветские элементы, проходило только 194 фигуранта. За них и взялись.

Сначала – за мужчин. Потом – за женщин…

– Тэк-с, – начальник следственного отделения Транспортного отдела НКВД лейтенант Кузнецов пододвинул к себе очередную куцую папку. Стопка таких же папок грудой возвышалась на столе.

От беспрерывного чтения глаза у Кузнецова начинали уже слезиться, но выхода не было: на отдел спустили план.

– Гаупт Елена Леонидовна, – вслух прочитал Кузнецов, – 12-го года рождения, уроженка Свердловска, беспартийная, немка.

Он помолчал немного, откинулся на спинку тяжелого кресла. Сидящий напротив оперработник предупредительно подался вперед:

– И на кого эта Гаупт шпионила?

– Как на кого? – оперработник даже удивился. – Понятное дело, на немцев.

Кузнецов многозначительно усмехнулся. Вся эта игра порядком забавляла его. Если Бог создал человека по образу своему и подобию, то лейтенант переделывал людей по собственному разумению. Хотелось ему, и человек становился английским шпионом. Хотелось – немецким. Хоть – аравийским.

К большинству своих коллег Кузнецов относился с презрением. Они были всего лишь ремесленниками. Никакой фантазии, выдумки. Бездумный конвейер: арест, приговор, расстрел. А Кузнецов любил работать творчески, масштабно, за что и ценило его руководство.

Уголовные дела были для него не просто делами. Нет, это была палитра, на которой он увлеченно смешивал и разбавлял краски. Гипс, которому предстояло принять форму, придуманную скульптором с чекистскими петлицами…

– На немцев? – переспросил Кузнецов и еще раз усмехнулся: – Ты что же, полагаешь, кроме немцев, у нас нет больше никаких врагов? Выходит, империалистические разведки сидят сложа руки?

Оперработник покраснел, насупился. Робко спросил:

– На англичан?

– А уж это, дорогой товарищ, вам решать, – Кузнецов картинно захлопнул папку. – Санкцию на арест я даю. Покрутите эту Гаупт, посмотрите – авось сама признается.

И он раскрыл очередное дело очередного потенциального шпиона…

В первых числах мая 1942 года 30-летняя Елена Гаупт, такси-ровщица финотдела Управления железной дороги имени первого машиниста страны товарища Кагановича, была арестована.

– Не понимаете? – следователь с усмешкой смотрел на Гаупт. – За дурачков нас, извиняюсь, держите? Не выйдет!

С остервенением он вскочил со стула, и Гаупт от неожиданности даже вздрогнула. «Вот оно, – пронеслось в голове, – начинается».

За те несколько дней, что Гаупт находилась в свердловской тюрьме НКВД, ее никто еще не бил, но именно это и пугало Елену больше всего. Каждую минуту она ждала, что вот сейчас – именно сейчас – ее примутся пытать. От любого резкого окрика она сжималась, втягивала голову в плечи.

Собственно, сам факт ареста Елену Гаупт не удивлял – она давно этого ждала, еще с осени, когда стали забирать других свердловских немцев. Рубить под корень вражье семя: так объяснили ей соседи по коммуналке.

И хотя Гаупт никогда не ощущала себя немкой – чем она отличается от других? Весь род, до седьмого колена, лежит здесь, в России; по-немецки, кроме «гутен морген» и «ауф фидерзеен», ничего не понимает – германская педантичность давала о себе знать. Идет война. Таков порядок…

…Следователь склонился над ней:

– Так что же? Будете признаваться, или вам помочь?

– В чем? – голос Гаупт предательски дрожал. – Вы скажите… Может, я знаю, но не догадываюсь…

– Знаете. Конечно, знаете… У какой разведки вы состояли на связи? Какую информацию передавали?

– Это ошибка… Недоразумение… – Гаупт сама понимала, насколько неубедительно звучат ее слова.

– Ах так! – на этот раз следователь разозлился, кажется, не на шутку. – Вот вы какая! Ошибка?!

Он перешел на крик:

– Органы! Никогда! Не! Ошибаются! Запомните! Никогда! Не! Ошибаются!

Слова эти отдавались в ее голове ударами молотка, и от каждого нового удара Гаупт становилось все страшнее и страшнее…

– Вот видите, можете, когда захотите, – начальник следственного отделения Кузнецов пребывал в благодушном настроении, – целая линия уже вырисовывается.

Он с удовольствием, словно утреннюю газету, принялся читать протокол допроса Елены Гаупт:

«Моя двоюродная сестра Максимова Екатерина Александровна выезжала за границу в 1926 году вместе со своим первым мужем Юрьиным, который лечился на острове Капри в Италии от туберкулеза, там и умер, а Максимова в 1927 или в начале 1928 года вернулась в СССР и с тех пор проживает в Москве».

Вот он, размах, который так любил Кузнецов. Не какая-то жалкая шпионка-одиночка, а хорошо законспирированная, разветвленная шпионская сеть.

Эту Максимову с туберкулезным мужем, конечно же, завербовали, пока они раскатывали по заграницам. Максимова, в свою очередь, завербовала кузину – Гаупт; та работала на железной дороге, а железные дороги – объекты стратегические.

Так, а кто же будет резидентом? Эх, некстати помер в Италии муж Максимовой…

Кузнецов вновь углубился в протокол. Все тревоги были напрасны. Да, один муж Максимовой умер, зато появился другой. Немец по имени Миша, работник Коминтерна. Со слов Гаупт, живет сейчас за границей.

Кузнецов сладостно потянулся, заранее предвкушая успех. Все, абсолютно все ложилось, как любил выражаться один из его начальников, в «елочку». Немец. Иностранец. Коминтерновец. А что такое Коминтерн? Шпион на шпионе сидит и шпионом погоняет. Скольких почистили уже за эти годы, но, видно, еще не всех…

И ведь под самым носом у москвичей орудовали. А кто разоблачил? Косопузые уральцы. Лично он, лейтенант госбезопасности Кузнецов. Глядишь, дело и до самого наркома дойдет…

Обязательно дойдет! Вот он – шанс отличиться… Не дай бог его упустить. Жар-птица сама летит в руки…

– Любой ценой, – сказал Кузнецов подчиненному, – слышите: любой ценой необходимо получить от Гаупт показания, что Максимова завербовала ее… Хватит миндальничать!

Из протокола допроса Е. Гаупт от 28 мая 1942 г.:

«Я хотела скрыть участие в моей шпионской организации деятельности моей родственницы Екатерины Максимовой. В мае 1937 г. я приехала в г. Москву и остановилась у Е. Максимовой на ул. Софийская набережная, № 34, кв. 74.

Она жила там, занимая одну большую комнату, записанную на фамилию «Фрогт», как я увидела из счета, поданного ей комендантом дома. Квартира ей стоила свыше 100 рублей.

Я спросила ее, как ей хватает на жизнь своего заработка, она отвечала, что у ней есть другие источники дохода, и стала мне показывать кое-что из своих вещей, часы и еще несколько золотых вещей, а также нарядные платья. Я спросила, откуда она их взяла, она отвечала, что ей подарил все это «Миша Фрогт». Я спросила, где он работает и много ли получает. Она ответила уклончиво, что по работе он часто бывает за границей в длительных командировках и лишь изредка приезжает в Москву. (…)

Она сказала, что мне поможет заработать денег, и предложила, под видом сбора статистических данных, дать некоторые сведения по своей работе. Затем она выдала мне 500 рублей и велела написать расписку, как в счет получения аванса».

Катерину Максимову, бригадира номерного завода «Точпри-бор» взяли поздно вечером, в ее московской квартире. Она уже спала – на работу надо было уходить рано утром.

Спросонья Катерина даже не поняла, что происходит. Очухалась лишь в машине, когда сентябрьской Москвой везли ее в казематы Бутырской тюрьмы.

– За что? – безуспешно добивалась она, но чекисты отвечали стандартно: «Там разберемся».

В постановлении, пришедшем в Москву из Свердловска, говорилось сухо: «Максимову Екатерину Александровну через Бутырскую тюрьму НКВД г. Москвы этапировать в гор. Свердловск, в распоряжение Транспортного отдела НКВД жел. дороги им. Кагановича».

И дальше: «Максимова Е. А., по материалам ТО НКВД дороги им. Кагановича, проходит, как агент одного из иностранного разведывательного органа».

К допросу Максимовой в Свердловске готовились тщательно. К тому моменту, как Катерину привезли на Урал, к делу уже аккуратно были подшиты новые протоколы допросов ее кузины Елены Гаупт. Гаупт «признавалась», что передавала сестре «сведения о перевозке воинских эшелонов, эвакуации промышленных предприятий, поставках на заводы сырья и материалов»…

– Нам все известно, – начальник следственного отделения Кузнецов допрос проводил сам, лаврами делиться не хотел ни с кем. – У вас есть только один выход: добровольно во всем сознаться.

Катерина по-прежнему не понимала, что происходит. В чем ее обвиняют? Чем она провинилась? Но Кузнецов был неумолим:

– А как же немецкий гражданин Фрогт Михаил, он же Зарге Рихарт, или как там его еще? Этот типчик давно уже находится под колпаком наших органов как шпион… Надеюсь, у вас хватит ума не отрицать факт своей интимной и шпионской с ним связи?

Господи! От волнения у Катерины закружилась голова. Рихард! Неужели с ним что-то случилось?! Он – шпион?! Этого не может быть!

Но разве не оказались шпионами его товарищи?! Разве не арестовали его начальника – седовласого крепыша с синими глазами-буравчиками, даром что орденов была полна грудь. Других…

Так вот почему столько времени о нем не было никаких известий… Шпион!.. Неожиданно все поплыло перед глазами. Разом отодвинулся от нее кабинет, лицо следователя…

– Вот чертова баба, – выругался лейтенант Кузнецов и раздраженно нажал на кнопку в столе.

– Отнесите эту блядь в санчасть, – приказал он конвоирам.

А тем временем, пока в Свердловске шли описываемые нами события, на другом конце земного шара, в Японии, продолжался судебный процесс над группой советских шпионов.

Судья Накасура с интересом разглядывал главного обвиняемого. Высокий, крепко сложенный, с резкими чертами лица – европейцы считают такие лица красивыми. Держится с достоинством.

Голос судьи раздается гулко:

– Признаете себя виновным?

– Нет, ваша честь, не признаю. Я ничем не нарушил интересы Японии и действовал исключительно в рамках закона. Я – не изменник и не шпион, а советский разведчик.

…Если бы еще полтора года назад кто-то сказал немецкому послу в Японии генералу Отту, что его близкий друг германский журналист Рихард Зорге – «красный шпион», он первым бы пустил такому «доброхоту» пулю в лоб.

Рихард! Старый член партии! Человек, вхожий во все кабинеты Токио и едва не ставший руководителем отделения НСДАП в Японии!

Пройдет много лет. О шпионской группе «Рамзая» будет написано множество книг, тонны статей, но даже тогда генерал – уже бывший – Отт так и не сумеет поверить в эту чудовищную правду.

В неприятную правду вообще не хочется верить. Каково было, например, узнать премьер-министру Японии принцу Коноэ, что его личный секретарь Ходзуми Одзаки был советским шпионом, входившим в разведсеть Зорге?

Добрых восемь лет эта сеть снабжала Москву самой ценной и секретной информацией. Именно Зорге сообщил точную дату начала войны. Именно Зорге сделал все, чтобы Япония отказалась вступать в войну вместе с немцами. Подготовленный Зорге и Одзаки, секретарем премьер-министра, доклад о состоянии японской промышленности окончательно убедил правительство в том, что войну объявлять не надо. Сухие статистические цифры доклада доказали, что промышленность Японии не выдержит войны…

«Человек, для которого не было тайн» – так называлась одна из сотен книг о Зорге, написанных уже после, в 1960-е годы. Для группы Зорге в Японии действительно не было никаких тайн. И в германском посольстве, и в японском МИДе, и в токийском правительстве, и в минобороне разведчики чувствовали себя как дома…

…Когда в октябре 41-го группа Зорге провалилась, японцам показалось, что с них сорвали одежду. Вся страна, все кабинеты власти, чудилось им, наводнены шпионами, ничто не проходит мимо глаз агентов Москвы.

В группе Зорге работало более 35 человек. Среди них были немецкие, австрийские и югославские журналисты, японские чиновники, ученые, художники, врачи – цвет нации…

«Как и при каких обстоятельствах вы познакомились с Рихар-том Зарге?» Лежа на тюремной шконке, она вновь и вновь слышала этот вопрос следователя, и память сама возвращалась в далекий уже 30-й год…

Они встретились случайно у их общего знакомого Вильгельма Шталя. Зорге, как и Шталь – немец.

Красивое, мужественное лицо, лицо человека, немало пережившего. Он много рассказывает о себе: родился в Азербайджане, где на нефтезаводе работал его отец, инженер Адольф Зорге.

Вырос в Германии: когда отец накопил небольшое состояние, семья вернулась на родину – Рихарду было тогда три года.

Вскоре отец умер, оставив кучу сирот. Мать – урожденная Ко-белева, русская – поднимала их одна.