Текст книги "Тайны Лубянки"

Поверили в такую версию немногие, тем более что решением ОГПУ преступник был объявлен невменяемым, и дело вскоре закрыли.

«Неожиданное убийство, – писала в некрологе „Красная Звезда“, – является совершенно бесцельным, никому не нужным и политически не оправданным актом личной мести».

Так ли уж «никому не нужным» и «бесцельным»? Ведь при точно таких же странных и до сих пор не выясненных обстоятельствах один за другим были убиты многие другие люди – те, чья слава взошла на полях Гражданской войны. Пал от руки бывшего притоносодержателя Григорий Котовский⁴⁹ (убийце почему-то дали всего 10 лет). Умер на операционном столе Михаил Фрунзе, чьи войска выбили когда-то Слащова из Крыма. Погиб под колесами едва ли не единственного в Тифлисе грузовика легендарный боевик Камо⁵⁰.

Нет, недаром 1929 год – год смерти Слащова – вошел в историю как год великого перелома. В стране наступали новые времена. Начиналась коллективизация, занималось Шахтинское дело. Уже верноподданный Ворошилов объявил Сталина творцом победы, величайшим военным стратегом. История переписывалась на ходу, и в условиях этих вчерашние герои – дерзкие, мощные, себялюбивые – становились лишними фигурами, нежелательными свидетелями. Новые властители страны желали обладать абсолютной монополией на славу и почести.

Якова Слащова проводили в последний путь по христианским канонам – на третий день после смерти. Траурный митинг в крематории Донского кладбища был скромным. Самым высоким лицом, пришедшим проститься с генералом, был зампред РВСР Иосиф Уншлихт. Тот самый Уншлихт, что руководил когда-то операцией по вывозу Слащова из Турции.

Круг замкнулся.

Через две недели после убийства Слащова «Бег» был запрещен к показу. Пьесу сняли с репетиций, не дожидаясь даже прогона, по личному приказу Сталина, назвавшего булгаковское творение «явлением антисоветским».

Вслед за Слащовым в долину теней уходил и его литературный двойник Роман Хлудов…

Вместо эпилога

По-разному можно относиться к чекистским операциям 1920-х годов. Они были под стать своему времени: жестокими, безжалостными, фанатичными.

На карту ставилось все, человеческие жизни в том числе, ибо цель оправдывала любые, пусть даже самые нечеловеческие средства.

Но нельзя не признавать одного: операции эти целей своих достигли. Благодаря выводу Слащова и других генералов, белоэмигрантское движение раскололось, оказалось деморализованным и, сиречь, не способным к активной борьбе.

Следующие акции чекистов расшатали белую эмиграцию окончательно. Операции «Трест», «Синдикат», когда ОГПУ создало фиктивные подпольные организации, навсегда вошли в золотой фонд контрразведки. Едва ли не все средства, направляемые генералами на борьбу с советской властью, оседали в Лубянской кассе.

Весной 1928 года непримиримый враг РСФСР барон Врангель – самый главный, самый опасный противник, создавший мощную антисоветскую организацию РОВС – Российский общевоинский союз, объединивший до 100 тысяч человек, – скончался от загадочной болезни. Полтора месяца находился он в полубреду. При вскрытии в его организме врачи обнаружили дикое количество туберкулезных палочек явно внешнего происхождения. И хотя до сегодняшнего дня нет ни одного документального подтверждения, что Врангеля отравили красные агенты, в обратном мало кто сомневается. Потому хотя бы, что началу болезни барона предшествовало появление в его доме некоего бывшего солдата – брата генеральского денщика. Уже потом вскрылось, что брат этот приплыл в Антверпен на советском корабле, но было поздно. И таинственный брат, и сам денщик Юдихин исчезли бесследно. Эмигрантские газеты писали, что они спешно уплыли в РСФСР.

Новый председатель РОВС генерал Кутепов тоже протянул недолго. В январе 1930-го агенты ОГПУ похитили его прямо в Париже и вывезли на пароходе в СССР. От передозировки хлороформа Кутепов по дороге скончался.

Его сменщика генерала Миллера⁵¹ постигла та же участь. Как и Кутепов, он был выкраден чекистами из Парижа и доставлен в Москву, где, точно Железную маску, держали его во внутренней лубянской тюрьме под фамилией «Иванов» и под тем же именем тайно расстреляли.

После похищения Миллера РОВС оправиться уже не смог. Формально эта еще недавно грозная и действенная организация (шутка ли – сто тысяч штыков!) еще существовала несколько лет, но фактически она уже бездействовала и никакой опасности больше не представляла.

Не берусь оправдывать кровавые акции Лубянки. Но, прежде чем делать какие-то выводы, необходимо учесть, что жестокость эта была прямо пропорциональна жестокости белой эмиграции: точно по второму закону Ньютона – любое действие рождает противодействие.

В борьбе с советской властью лидеры РОВС и эмиграции не останавливались ни перед чем. Они убивали советских дипкурьеров и дипломатов (достаточно вспомнить расстрел Войкова⁵² или Воровского⁵³). Организовывали теракты. Засылали на советскую территорию группы боевиков. (Одна из таких групп попыталась даже взорвать дом в Лубянских переулках, где жили руководители ОГПУ.)

На совещаниях лидеры РОВС в открытую говорили, что террор – единственная действенная форма борьбы с Советами, и иностранные правительства будут снабжать их деньгами, лишь когда покажут они себя в деле.

Несмотря на роспуск русской армии, руководители РОВС пытались сохранить стройность ее рядов. В союзе существовала целая система кружков и курсов для подготовки офицеров и штаб-офицерских должностей. Совершенно легально работали в Париже Высшие военно-научные курсы, где преподавали бывшие профессора Николаевской академии.

На войне как на войне. Забегая вперед, скажу, что, если бы не активность советской разведки, последствия могли быть необратимыми.

Ненависть эмигрантских вождей к советской власти была столь безгранична, что в борьбе с большевиками они готовы были объединяться с кем угодно – с Гитлером, Муссолини; хоть с чертом лысым – лишь бы нанести Москве удар посильнее.

Не разгроми чекисты РОВС, не расколи белую эмиграцию – вся эта многотысячная белогвардейская армия влилась бы потом в фашистские ряды.

Факты – упрямая вещь. Еще в 1931 году белоэмигранты создали в Харбине – по примеру Гитлера – Русскую фашистскую партию. Аналогичное движение появилось и в США.

Накануне прихода Гитлера к власти генерал фон Лампе – один из ближайших сподвижников Врангеля – от имени РОВС вступил в переговоры с верхушкой НСДАП «по вопросу о совместных действиях против большевиков». Он даже был удостоен аудиенции у будущего имперского министра Розенберга, который искренне поблагодарил генерала за сотрудничество и выразил желание получить план совместных действий «в направлении возможной интервенционной деятельности».

(Через несколько лет, развивая эту самую «возможную интервенционную деятельность», белый генерал Бискупский⁵⁴, женатый на знаменитой певице Анастасии Вяльцевой, будет поставлен немцами во главе Бюро русских беженцев.)

Другой руководитель РОВС, генерал Шатилов, правая рука Врангеля, вступил в контакт с японским генштабом. А когда в Испании поднялся фашистский мятеж, Шатилов по поручению Миллера отправился в Рим и призвал всех истинных патриотов ехать добровольцами в Испанию, где, как писал он, «продолжается вооруженная борьба белых против красных». Добровольцев, впрочем, оказалось немного: всего-то человек 70.

В годы Второй мировой их найдется куда как больше. Рука об руку с немцами против советских солдат будут сражаться казачьи части, сформированные под началом генерал-лейтенанта Шкуро, войсковых атаманов Науменко и Вдовенко. В числе коллаборационистов окажутся и иные лидеры белой эмиграции: генералы Краснов, Улагай⁵⁵, Штейфон⁵⁶.

Их могло быть еще больше – не в разы – в десятки, в сотни раз. Правда, все те, чьими стараниями эмиграция была взорвана изнутри, этого уже не увидели. Ни один из наших героев до великой войны дожить не сумел…

Глава 4
ЗАКЛЮЧЕННАЯ № 30

Как это было на самом деле – не узнает уже никто. Словно морской прибой, время слизывает песочные следы человеческих судеб, трагедий, невзгод.

Давно уже перешли в мир иной все участники этой запутан-нейшей, драматической истории.

Все, что осталось нам, – лишь пожелтевшие от времени документы. Что в них правда, что вымысел – можно только гадать.

Документы (как, впрочем, и история) пишутся людьми. И не всегда люди эти заинтересованы в правде. Тем паче если речь идет об именах, которые известны всему миру…

Дзержинский. Трудно найти фамилию, более непривычную для русского уха. И в то же время она совершенно не режет слух.

В коммунистических «святцах» обедневшему шляхтичу Феликсу Дзержинскому было отведено совершенно особое место. Даже на фоне иных канонизированных вождей «житие» Дзержинского выделялось какой-то особенной святостью и аскетизмом.

Ни один другой вождь не обладал таким сонмом официально утвержденных эпитетов. Разве скромный образ «всесоюзного дедушки» Калинина может сравниться с великолепием Дзержинского? «Железный Феликс», «рыцарь без страха и упрека», «пролетарский якобинец», «друг детей», «совесть партии» и прочая, прочая. Даже про Ленина, с его возведенной в постулат скромностью, не писали, что спал он прямо в кабинете, на жесткой кушетке, укрывшись солдатским одеялом.

В обязательном порядке чеканный профиль со шкиперской эспаньолкой висел в каждом милицейском или чекистском кабинете – на всех просторах необъятной страны.

Но удивительная вещь: когда двадцать лет назад историки бросились сдирать позолоту с недавних божков, когда вспомнили и раскопали о каждом столько, что прах их, наверное, вихрем завертелся в могилах у Кремлевской стены, даже тогда имя Дзержинского осталось стоять особняком.

Никто не в силах был опровергнуть ни его аскетизма, ни фанатичной преданности делу.

Конечно, Дзержинский, как и любой исторический персонаж, был фигурой противоречивой.

На одной чаше весов – и солдатское одеяло, и жесткая кушетка в кабинете, и комиссия по делам беспризорных.

На другой – красный террор, массовые расстрелы и первые концлагеря. Именно Дзержинский создал поразительную по своей мощи и профессиональности систему, равной которой не знала еще Россия. Создал в кратчайшие сроки. В условиях всеобщей разрухи и Гражданской войны. Не прибегая к услугам профессионалов: в основном силами вчерашних рабочих и недоучившихся студентов.

Он ушел из жизни в 1926-м, не увидев ни кровавого молоха 1937-го, ни своих друзей и соратников, спущенных в подвалы Лубянки.

А дожил – увидел бы? Не отправился бы вслед за ними – теми, с кем создавал ВЧК? Кедровым¹, Петерсом, Манцевым?²

Дзержинский – польский шпион?!! Почему бы и нет? Время аскетов и романтиков кончилось еще в 1920-х. Наступила эпоха бездумных исполнителей, винтиков гигантской машины, им самим же и сконструированной.

Машины, которая едва не расправилась с ним – уже мертвым, но предпочла ограничиться лишь его родней…

Сама жизнь преподносит иной раз такие удивительные совпадения, что ни один сочинитель не в силах до них додуматься. Кроме разве что неведомого нам небесного сочинителя, который будто бы смеется над родом человеческим…

…20 декабря – этот день бойцы невидимого фронта по-прежнему считают своим профессиональным праздником. С недавнего времени он отмечается официально – как День работника органов безопасности. Впрочем, между собой на Лубянке именуют его по-старому – Днем чекиста.

И названием этим, и датой своего рождения спецслужбы обязаны вполне конкретному человеку – Дзержинскому. Именно Дзержинский, выступая на заседании Совнаркома, предложил создать специальный орган по защите революции. Совнарком идею принял и согласился с предложенной Дзержинским структурой нового ведомства, которую – опять же по его инициативе – назвали ВЧК: Всероссийской чрезвычайной комиссией по борьбе с контрреволюцией и саботажем. Первым председателем ее стал, естественно, Дзержинский…

Пройдет совсем немного времени, и эта диковинная поначалу аббревиатура прогремит на всю страну. Да что на страну – на весь мир. И как бы потом ни переиначивали ее – ГПУ, ОГПУ, НКВД, НКГБ – новоязовское определение «чекисты» навсегда закрепится за соратниками и продолжателями дела Дзержинского, власть которых к середине 1930-х станет поистине безграничной…

Чем сильнее раскручивался маховик репрессий, тем активнее официальная пропаганда раздувала культ «вооруженного отряда партии». В газетах публиковались статьи о героях-чекистах. Регулярно появлялись указы об их награждениях. Фильмы, книги, песни – это был, как сегодня выразились бы, мощнейший «пиар».

Своего апогея он достиг в 1937-м, когда День чекиста, бывший до этого скорее внутриведомственным праздником, впервые широко отметили как общенациональное событие. И не беда, что большинство из тех, кто съехался 20 декабря в Большой театр, – где еще, как не на главной площадке Союза, должны были пройти торжества, – уже через год переедут из своих кабинетов в подвалы. Праздник продолжался. Новые герои приходили на смену старым, низверженным.

И в 1938-м, и в 1939-м – страна не уставала славить своих защитников и их железного карбонария – Феликса Эдмундовича Дзержинского.

По иронии судьбы, именно с этого знаменательного дня – 20 декабря 1939 года – и стали отсчитывать свой ход удивительные события, которые закончились арестами для двух людей, носящих фамилию «рыцаря революции», и едва не приведшие к расправе над самим Дзержинским. И неважно, что Феликс вот уже 13 лет как лежал на Красной площади. В спектаклях, которые ставили лубянские режиссеры, места хватало всем: и мертвым, и живым…

Впрочем, нет: 20 декабря начался лишь первый акт нашей истории, в которой, словно в плохом детективе, переплелись самые невероятные человеческие судьбы и страсти.

Были здесь и наследники Дзержинского (как родные, так и благоприобретенные). И профессиональные рецидивисты. И таинственные шпионы.

Один из самых знаменитых столичных грабителей и племянница «рыцаря революции» – сюжет, по своему драматизму мало чем уступающий «Ромео и Джульетте».

Но не будем забегать вперед, ведь по законам драматургии первому акту предшествует, как правило, хотя бы пятиминутный пролог.

Наш пролог, однако, растянулся на добрых два года…

Здание это – в самом начале Кузнецкого моста – хорошо известно москвичам. Оно существует и по сей день. Правда, теперь его украшают две громадные таблички, извещающие, что здесь, в доме 22, расположена приемная ФСБ, куда любой гражданин вправе – днем ли, ночью – прийти для сигнализирования.

А раньше никаких табличек тут не было. Только неприметный звонок возле двери, надавив на кнопку которого, человек словно попадал за ворота чистилища. Все равно что игра в русскую рулетку: неизвестно еще, кого посадят – того, на кого ты доносишь, или тебя самого. А может, для массовости – и всех чохом.

Но, видно, нечего было бояться этой женщине, коли решилась она переступить порог такого мрачного дома. Звали ее просто и безыскусно: Елена Павлова. 38 лет, беспартийная, уроженка города Вильно³, иждивенка племянника.

Из справки 8-го отделения 8-го отдела ГУГБ НВД СССР:

«3-го октября (1937 г. – Прим. авт.) пришла в приемную Павлова Елена Николаевна, прожив. по адресу: 2-я Мещанская, уг. Напрудного пер., д.97, кв. 133, и заявила, что сестра Феликса Эд-мундовича Дзержинского – Ядвига Эдмундовна, прожив. Чистые пруды, Лобковский пер., д. 2, кв. 48, всегда высказывается антисоветски, ждет войны и поражения большевиков. Всегда хорошо высказывается о Ягоде.

Ее дочь Лашкевич Ядвига Генриховна, а сейчас опять носит фамилию Дзержинская, рассказывала, что ее мать выпустила из-под ареста видного шпиона польского, за что Ф. Э. Дзержинский хотел ее расстрелять, но она, Лашкевич, упросила Ф. Э. не делать этого, на что он дал согласие, и выслал Ядвигу в Новороссийск, в ссылку.

Ядвигу Эдмундовну постоянно посещают темные люди. Не дождется, когда она будет в Польше, где ей обещали за отпущенного шпиона поставить памятник. Сын ее – польский офицер, с ее слов, был правой рукой Пильсуцкого⁴ (так в документе. – Прим. авт.), фамилия его Кушелевский…»

Дежурный внимательно посмотрел Павловой в глаза:

– Вы понимаете, что, если ваши сведения не подтвердятся, вам придется за это ответить?

Павлова взгляда не выдержала, уткнулась глазами в пол, принялась разглядывать носки ботинок:

– Мне нет смысла врать. Если кто враг нашей Родине, то мне неважно, кто он есть. Я и раньше хотела сообщить, еще в 33-м, но сказали, что нельзя трогать фамилию Дзержинского, потому что Ядвигу опекает Ягода⁵ и Ягода меня за это может выслать. Я тогда поверила, а теперь поняла, почему: Ягода был врагом.

Она оторвала взгляд от ботинок, посмотрела наверх – на портрет Дзержинского, который украшал стену: – Ягода – враг. И семейка эта вражья, Ядвига еще до революции распутничала. Но если один враг покрывает других – значит, неспроста это. Так ведь?

Чекист, сидящий перед ней за столом, улыбнулся:

– Наверное, так.

И тут же, не меняя тона:

– Что еще вы можете сообщить об этих гражданах?

Павлова заторопилась:

– Году в 1932-м или 1933-м мы с Ядвигой шли по улице и встретили каких-то мужчин, ее знакомых. Они по-немецки поговорили, о чем вот только – не поняла. Я потом спросила, та сказала, что это немецкие инженеры… Рассказывала мне, что была у Буха-рина⁶, что ее Ягода очень любит. Даже дал ей для выучки пианино. И комнату дал со всей обстановкой казенной, а она дочери отдала зеркальный шкаф взамен ее старого, простого, чтобы после смерти чекисты назад не забрали… Еще говорила, что за убийство такого хама, как Киров, страдает идейный Николаев и как хорошо было бы его спасти, потому что ГПУ – это застенок… Вместе с дочкой ждет не дождется, когда война начнется, всякую мразь защищают. За деньги на все готова, но всегда именем брата прикрывается. Так обидно! – Глаза Павловой бешено блеснули, а в голосе появились металлические нотки:

– Обидно, что жизнь отдаешь за нашу богатую Родину, за великого Сталина, для которого все равны, а вот меня, какую-то Павлову, никуда без пропуска не пустят, везде проверят, прощупают… А ей, змее, все открыто, все ей верят, потому что она Дзержинская, хотя ее фамилия, на самом деле, была Кушелевская, а дочери – Лашкевич, и никакие они не Дзержинские, а враги.

Дежурный слушал без эмоций, не перебивал, только карандашом делал какие-то пометки.

– Хорошо, я вас понял, – он протянул Павловой лист бумаги: – Изложите письменно все, что вы сейчас рассказали. Желательно – поподробнее.

– Ага-ага, – женщина закивала головой, – на чье имя-то писать?

– Пишите просто: в НКВД Союза ССР».

Из доноса Е. Павловой:

«Дополнительно сообщаю, что адрес Ядвиги Генриховны Лашкевич, которая сейчас носит фамилию Дзержинской – Потаповский пер. д. № 9/11, кв. 21, где она проживает с двумя дочерями-близнецами 19 лет.

Сестра Ф. Э. Дзержинского – Ядвига Эдмундовна и ее дочь обе говорили, что Дзержинский был устранен Сталиным, что вместо тела Ленина в мавзолее лежит восковая кукла (последнее дочка говорила, а также, что ГПУ это застенок) и другие нелепые контрреволюционные высказывания. Они ненавидят коммунистов, а старуха мечтает уехать в Варшаву».

Он был красив, этот Борис Венгровер. Блестящие черные волосы, миндалевидные, с поволокой, глаза, чувственные, ярко очерченные губы.

Ей было достаточно одного только взгляда, чтобы понять это. Слава богу, в мужской красоте и мужчинах вообще племянница «железного Феликса» разбиралась преотлично. Одних только официальных браков за спиной осталось у нее четыре штуки.

К своим 38-ми Ядвига не утратила еще женской привлекательности. Она знала, что по-прежнему нравится мужчинам – в особенности тем, кто моложе ее, – и никогда не упускала возможности лишний раз убедиться в этом.

Вот и теперь Ядвига отметила тот особый, оценивающий взгляд, который исподволь бросил на нее новый знакомый. Взгляд, который был ей так хорошо знаком.

Она ненароком, проходя мимо зеркала, взглянула на свое отражение, поправила прическу. Что ж, очень даже еще ничего. Улыбнулась сама себе и вошла в комнату, где в ожидании чая беседовала о чем-то молодая компания. Две ее дочери – Зося и Ядя. Их приятель Изя Дворецкий, студент-юрист. И ОН: земляк Изи по Иркутску, которого тот впервые привел в их дом. Борис.

– Не скучаете? – Ядвига постаралась произнести эту ничего не значащую фразу как можно формальнее, чтобы ничем не выдать охватившего ее волнения.

– Ну что вы, Ядвига Генриховна, – Изя немедленно вскочил, церемонно пододвинул к ней кресло. – Обсуждаем последние новинки кино. Только что вышел мировой фильм – «Волга-Волга». Не смотрели?

Она покачала головой:

– Нет, не смотрела. Возраст не тот – по кинематографам ходить.

Сказала – и украдкой бросила взгляд на Бориса. Тот ухмыльнулся, качнул головой, но промолчал. Вместо него пас принял галантный Изя:

– Как вам не стыдно, Ядвига Генриховна. Всем бы так выглядеть. Мы как раз об этом только что говорили. Правда, Борис?

– Правда, – Борис не мигая посмотрел ей в глаза. На какое-то мгновение их взгляды встретились, но тотчас она отвела взор в сторону, чувствуя, как становится ей жарко.

Пробормотала что-то несуразное, отшутилась и при первой же возможности метнулась в кухню.

«Нет, этого не должно быть, – говорила она себе. Серьезная, немолодая уже женщина. Племянница человека, которого знает весь мир. И какой-то мальчишка, ровесник ее дочерей. Что может у них быть общего?»

И в то же время воображение рисовало одну сцену ярче другой, и чувство стыда забивалось иным, казалось, давно уже забытым чувством, когда тягуче сосет под ложечкой, а сердце бьется так учащенно, что вот-вот вылетит из груди.

Она так увлеклась своими мыслями, что не заметила, как ОН вошел на кухню:

– Знаете, Ядвига Генриховна, когда я смотрел на портреты вашего дяди, то всегда удивлялся: почему господь наделил мужчину такой красотой? Но сегодня увидел вас, и мне все стало ясно… Вы удивительно похожи на Феликса Эдмундовича.

– Да, мне многие об этом говорили, – она отвернулась куда-то в сторону, только чтобы не увидел он, как радостно блеснули глаза и вспыхнули багрянцем щеки.

Но он увидел…

Из показаний арестованного Израиля Дворецкого (26 марта 1940 года):

«В 1937 году мой знакомый по месту жительства Борис Высоцкий, ныне осужденный за хулиганство, познакомил меня с семьей племянницы Феликса Эдмундовича Дзержинского – Дзержинской Ядвиги Генриховны. Бывая в доме Дзержинских, я ухаживал за ее старшей дочерью Ядей.

В конце 1937 года или начале 1938 года из Иркутска в Москву приехал мой бывший преподаватель физкультуры по школе в Иркутске Борис Венгровер, которого я тогда познакомил с семьей Дзержинских, и он быстро вошел в доверие этой семьи, став в том доме своим человеком».

Гостеприимная квартира в Потаповском переулке всегда была открыта для молодых гостей. Сама Дзержинская шутливо, по образу и подобию Толстого, называла ее салоном, отведя себе скромную роль Анны Павловны Шерер.

Она не только не имела ничего против того, чтобы в их квартире собиралась интеллигентная молодежь, но даже, обратно, всячески это приветствовала.

Обе дочери подросли, невесты на выданье, да и себя хоронить она еще не собиралась. Ребята все как на подбор были интересные, ершистые, яркие. В их кругу Ядвига словно сбрасывала груз прожитых лет. Изя Дворецкий – ухажер Зоси – учился в юридическом институте прокуратуры. Витя Медведев и Абраша Эпш-тейн – в энергетическом.

А вот – Борис… Несмотря на то что он стал частым гостем в их доме, понять его до конца Ядвига, сколь ни старалась, никак не могла. Вроде парень как парень: веселый, компанейский, неглупый, но нет-нет да проскользнет в нем нечто такое, что разительно отличало его от остальных завсегдатаев «салона» – мальчиков из приличных московских семей.

Какая-то непонятная внутренняя сила таилась в нем, и иногда Ядвига в свои тридцать восемь чувствовала себя рядом с ним несмышленой девчонкой, хотя по возрасту он почти годился ей в сыновья: к моменту знакомства минуло Борису лишь двадцать три.

С этим человеком была связана какая-то тайна – страшащая и притягательная одновременно. Сам он говорил, что работает учителем физкультуры – однако почему-то никогда не имел недостатка в деньгах. И песни под гитару пел какие-то странные, незнакомые: про молоденьких парнишек, оторванных от дома. Про тягостную неволю. Про «зеленого прокурора» – тайгу, которая всегда укроет лихих ребят от погони.

Ядвига как-то спросила его, где он научился этим песням, знакомым ей только по фильму «Путевка в жизнь», но Борис отшутился. И Яде, дочке ее, за которой ухаживал, тоже ничего не ответил, а вместо этого взял гитару и жалостливо спел про то, что в детстве носил «брюки клеш, соломенную шляпу, в кармане финский нож».

Впрочем, по наивности своей Ядвига относила эти песни на счет юношеской тяги к романтике и мальчишеского фрондерства. Ее вполне удовлетворили объяснения Изи Дворецкого – он-то знал Бориса много лет, еще по Иркутску, – что тот зарабатывает на хлеб какими-то комбинациями и коммерцией.

– Но за это ведь могут посадить! – ужаснулась Ядвига.

Изя улыбнулся – той же многозначительной улыбкой, что и Борис (вообще, она заметила, что остальные мальчики стараются подражать Борису и в манерах, и даже в интонациях, инстинктивно чувствуя в нем вожака). Сказал по-бендеровски:

– Не волнуйтесь, Ядвига Генриховна. Мы с Борисом чтим уголовный кодекс.

И Дзержинская успокоилась…

Все-таки интересно устроена жизнь. То, что вчера еще считалось позорным клеймом, сегодня в одночасье превратилось в достоинство…

Когда на перепутье веков – в 1900 году – Ядвига Гедройц появилась на свет, никаких преимуществ родство с Феликсом Дзержинским ни ей, ни тем более ее матери – Ядвиге-старшей – не сулило. Даже напротив: к этому моменту Дзержинский дважды уже арестовывался и дважды бежал, и имя его вкупе с приметами хорошо было известно полиции на всех просторах Российской империи.

Вряд ли, конечно, ощущала она на себе изъяны родства с государственным преступником и смутьяном – это потом соратники и наследники ее дяди станут рубить под корень «вражье семя», отправлять в лагеря целые родовые кланы, даже юридический термин специально придумают – «ЧСИР» – член семьи изменника родины. Но и особого удовольствия родство такое наверняка не доставляло.

Сомневаюсь, чтобы в предреволюционные годы родственники гордились бы Дзержинским. Все они – а в семье Дзержинского было семеро братьев и сестер – жили спокойной, размеренной жизнью, не помышляя ни о каких революциях.

Один брат – Станислав – мирно трудился чиновником в банке. Другой – Казимир – инженером в Люблине. Третий – Игнатий – учительствовал в Варшаве. Владислав был врачом. Сестры сидели замужем, воспитывали детей.

Как могли относиться они к фанатичному Феликсу, который то и дело бежал из очередной тюрьмы (из двадцати лет революционной деятельности одиннадцать он провел в неволе)? С сочувствием, не более того: это был их крест.

Раскиданные по разным городам, с братом общались они, лишь когда в очередной раз оказывался он за решеткой. Широко известна переписка Феликса с его старшей сестрой Альдоной. И другая сестра, Ядвига, мать нашей героини, от брата никогда не отказывалась.

Впервые Ядвига-младшая увидела своего дядю в 1906 году. На один вечер, в промежутках между арестами, он заехал к ним в Вильно. Только попрощался, и тут же на квартиру нагрянули жандармы.

Ей было тогда всего шесть, толком и запомнить не смогла даже своего опального родственника. Вновь встретились лишь через десять лет, да и то – разве можно было назвать это встречей?

Весной 1916-го мать взяла ее собой в Московскую судебную палату, на процесс. Дзержинского приговорили тогда к 6 годам каторги, но и года не прошло, как случилась Февральская революция. Восторженная толпа ворвалась в Бутырскую тюрьму: точно по Пушкину – «…и свобода вас встретит радостно у входа».

В чем был – в арестантской робе – прямо из камеры Дзержинский поехал на митинг. Оттуда к Ядвиге – единственно родному человеку в Москве, в тесную комнатенку, которую та снимала в Замоскворечье, в переулке с малопривлекательным названием – Кривой.

Первое время там, в Кривом переулке, он и жил. А потом наступил октябрь, и оказалось, что родственные узы с Феликсом Дзержинским таят в себе неслыханные блага: так бухгалтер из Пинска однажду утром узнает, что в Америке помер его двоюродный дедушка, о существовании которого он раньше и не подозревал, – и за неимением иных наследников оставил ему миллион…

От рождения Ядвига-младшая получила фамилию Гедройц: каких уж трудов стоило матери записать ее так – одному Богу известно, ибо отца своего Ядвига в глаза никогда не видела. Знала лишь, что существовал такой Генрих Гедройц – вроде бы князь, – ради любви к которому мать бросила своего прежнего мужа – богатого польского помещика Кушелевского. Но в последний момент князь жениться раздумал и вообще исчез в неизвестном направлении.

Поначалу две Ядвиги – мать и дочь – жили в Вильно. С приходом войны, не дожидаясь немцев, бежали в Москву. Мать пошла заведовать прачечным цехом. Дочь поступила на курсы фельдшериц.

Как только Ядвиге-младшей исполнилось шестнадцать, мать немедленно обвенчала ее с очередным поляком – инженером Юзефом Лашкевичем, но уже через несколько недель та, сбежав от супруга, вернулась обратно.

Что сталось с ее первым мужем, Ядвига никогда больше не интересовалась. Это, впрочем, не помешало ей записать на Лаш-кевича двух дочек-близняшек, появившихся на свет в 1919-м. Как признавалась она потом, их настоящим отцом был чекист (кто же еще!) – старший следователь ВЧК Ротенберг⁷ – впоследствии председатель Крымского ГПУ.

К этому времени обе Ядвиги стараниями Дзержинского жили уже в отдельной квартире. Мать работала в канцелярии МЧК. Дочь – мелким клерком во ВЦИКе.

В 1924 году Ядвига-младшая во второй раз выходит замуж за простого шофера-армянина. И снова неудачно. Не прожив и года, «молодые» расходятся.

Не лучше складывается и личная жизнь матери. Арестовывают ее очередного мужа – сотрудника церковного отдела ВЧК Филиппова, но после ее заступничества – вот она, магическая сила фамилии – выпускают. Из ЧК Филиппов увольняется, основывает какое-то юридическое бюро, однако в 1924-м его забирают опять, ссылают в Ярославль. Ядвига-старшая посылает Филиппову развод. Отныне – она снова носит девичью фамилию, которая действует лучше любого пропуска.

Через несколько лет наша героиня Ядвига Лашкевич (кроме досадных воспоминаний, от первого мужа ей в наследство осталась и его фамилия) тоже станет Дзержинской.

На дворе 1931-й год. Уже пять лет как она заведует делопроизводством в поликлинике Наркомата обороны. Военная форма ей к лицу.