Текст книги "На краю вулкана. Сказки для взрослых, или Неадекватные мысли об адекватных событиях"

Сказка о похищении

…– Где же Андрей?

– Сидит в чулане. В дублёнке на голое тело.

– С чего это вдруг?

– Из чулана вид хороший на дорогу. А к нам должны приехать западные журналисты. Андрюша и решил: как появится машина – дубленку в сторону! Выбежит на задний двор и будет обсыпаться снегом. Журналисты увидят – русский медведь купается в снегу. Андрюша их заметит, смутится. Затем, прикрывая срам, убежит. А статьи в западных газетах будут начинаться так: «Гениального русского поэта мы застали купающимся в снегу…». Может, они даже сфотографируют его. Представляешь – бежит Андрюша с голым задом, а кругом российские снега.

Сергей Довлатов. «Чемодан».

Из радиопередачи:

– Сегодня мы, уважаемые радиослушатели, пригласили к нам на Радио Х человека, имя которого известно всей планете. Это знаменитый парапсихолог, хиромант и астролог, бессменный директор НИИ уфологии профессор Ажажа. По нашему контрактному телефону вы сможете спросить профессора, о чём захотите, и задать ему любые вопросы. А пока это сделаем мы. Скажите, господин Ажажа, как вы относитесь к инопланетянам?

– Положительно и даже очень, хотя не исключен некоторый отрицательный момент.

– Как вы считаете, встречи с инопланетными существами опасны?

– Ну что вы, они никогда и никому не приносили вреда, но, тем не менее, возможен некоторый летальный исход.

– К нам в студию прорвался первый радиослушатель. Это юное существо интересуется: почему инопланетяне не идут на широкие контакты с землянами?

– Видите ли, тому есть множество причин как положительных, так и отрицательных…

В этот раз Возмущенский так же безрезультатно провел день в чулане, до рези в глазах всматриваясь в пустынную дачную дорогу, иногда поёживаясь от щекотки порядком надоевшего, но ещё не изъеденного молью тулупа. Горько сплюнув и почесав валенком о валенок, Возмущенский хотел было бросить к чёртовой бабке это неблагодарное занятие, но вдруг его обострившийся болезненный слух уловил какое-то явно механическое жужжание, приближающееся со стороны города.

– Едут-таки козлы драные, – пробормотал он, – вспомнили! Ничего, я им выдам. Выдам такое! Опять заставлю говорить о себе всю Европу и Америку.

С этими словами, сбросив аховый тулупчик и латаные валенки, он выскочил на ещё не успевший сваляться декабрьский снег. Совсем было изготовясь исполнить роль «русского медведя», Возмущенский бросил косой взгляд на дорогу, но, к великому удивлению гения, она оставалась пуста, как и раньше, хотя тарахтение мотора слышалось совсем рядом.

– Вот наваждение: на-важдение, ждение, дение, день, тень Е., – подумал наш герой, деля слово по застарелой поэтической привычке на всевозможные благозвучные аллитерации.

Жужжание между тем возникло снова где-то между зенитом и надиром, поэтому Возмущенский активно посмотрел вверх, да так и остался стоять с раскрытым ртом, даже забыв прикрыть срам.

Прямо над его головой, метрах эдак в десяти-пятнадцати, висела летающая тарелка.

– Вот тебе и нихренасик, – только и сумел промолвить наш герой.

А тарелка никуда не собиралась улетать и, видимо, с неё делали снимки «русского медведя, купающегося в снегу». Но вдруг в брюхе тарелки обозначилось отверстие и Возмущенского стало затягивать откуда ни возьмись взявшееся гравито-магнитно-пю-мезонное поле.

– Зинка! – не своим голосом заорал он. – Зинка!

Его жена в застиранном китайском пеньюаре и турецких тапочках на босу ногу выскочила на крыльцо.

– Господи! Да что же это? Да куда же?! – завопила она и попыталась ухватить мужа за пятку, но тот был уже вне пределов досягаемости и вопил ничуть не меньше своей супружницы, только на совсем другую тему:

– Молчи, дура! В прихожей «Поляроид» лежит. Быстро фотографируй! Но Зина не послушалась, а всё так же, нелепо махая руками, ахала и охала на крыльце.

– Фотографируй, дура! – ещё раз возмутился Возмущенский, поднимаясь, как в песне, всё выше и выше.

Поэт не любил свою жену хотя бы за то, что она в свое время запретила ему эмигрировать и, в конце концов, загнала известного модного поэта под башмак. Возмущенский никак не хотел признаться себе в том, что эмигрировать в юные годы никогда и никуда не собирался, так как возмущаться существующим строем ему было разрешено и здесь, что называется «не слезая с печи», получая к тому же за это ощутимую денежную независимость и удовлетворение от сделанного дела.

Обалденная мечта любого поэта! Но была в этой бочке мёда своя ложечка дёгтя – наглый конкурент Гений Евтушенский. Возмущенский, сколько помнил себя, всегда завидовал удачам и неудачам конкурента, поскольку тот даже из неудач извлекал для себя выгоду.

Размышляя таким образом, плюнув на кудахтавшую внизу жену, он с любопытством присматривался к иноземному летательному снаряду, пассажиром которого ему предстояло оказаться в ближайшем будущем.

Долго ли коротко ли, а люк за ним все-таки закрылся и снаряд рванул со скоростью снаряда так, что у нашего героя Зинины пирожки на волю запросились. Но ничего, пронесло вроде. А когда в открытый космос вырулили – совсем полегчало. В кабинке у него экран во всю стену, очень на окошко похож, только занавесочек не хватает. Смотрит Возмущенский, а Земля уже размером с земляной орех.

– Куда ж это меня черти полосатые потащили? И сами что-то не показываются. Ну, да ничего, потерпим.

Между тем тарелка эта летающая прямо к созвездию Льва устремилась. Да снова ка-ак рванет через все супер световые барьеры и нуль-пространство так, что весь полет в несколько минут обошелся.

Глядит Возмущенский – его скоростное ландо к какой-то задрипанной планетке подруливает, навроде Луны нашей.

– Тоже мне, инопланетяне! – возмутился поэт. – Не могли планетой посолиднее обзавестись, – а сам ждет, что же дальше будет.

Дальше опустила его тарелка осторожно на поверхность. Люк открылся, и путешественник легко так выпрыгнул из неё. Стоит, платочек шейный поправляет, который один только из всей одежды и был у него.

Глядь, а к нему уже аборигены инопланетные спешат. Засмущался Возмущенский, за тарелку прячется: как-никак первый контакт с внеземной, так сказать, а он не при смокинге. Хорошо хоть платочек есть: поэт его никогда не снимал, даже в бане, но тут снял-таки и на манер бикини пристроил.

Подбегают аборигены, рады-радёшеньки, что такую птицу заполучили и ну наперебой интервью брать. А Возмущенский, достоинство своё и честь планеты блюдя, отвечал поначалу осторожненько, с оглядкой. Но потом разошелся всё же и давай отборной словесной грязью поливать кого попало, особенно конкурента своего:

– Скажите, а ваш собрат по перу, поэт Гений Евтушенский помогал вам добиться славы и почета?

– Нет, никогда! – возмутился Возмущенский. – Евтушенский здесь совершенно ни при чём. Я был, есть и остаюсь главным поэтом страны и самым непревзойдённым скульптором планеты. Ведь на призвание и значимость человека всегда указывает его фамилия и потому, если уж возмущаться, то возмущаться, как положено истинно русскому человеку. Конечно, в разумных пределах, но рамки мне никто никогда не ставил, не то, что этой бездари Евтушенскому. Недаром он и прославился только тем, что писал поэмы о Чернобыльской АС да о космодроме Байконур, где однажды был Сам Первый Президент! Я – другое дело. Мне ничего не стоит сказать прямое слово даже о душе, глядя ей прямо в глаза. Вот послушайте:

 
Я любовно вступаю в санузел,
с вожделеньем вхожу, не спеша.
И крепки, и прочны эти узы:
он – моя молодая душа!
Я большой карандаш очиняю
и, присев на родной унитаз,
размышляю, пишу, сочиняю,
постепенно впадая в экстаз.
Можно краски продАть за бесценок,
можно прОдать свой домик и кров
и снимать купюрованность пенок,
на сберкнижье отложив улов.
Пусть завистник заливисто лает —
мне не страшен критический нож,
если то, что отсель вытекает,
с удовольствием пьёт молодежь!
 

– Но ведь это же не о душе, а…

– Напрасно вы так! – возразил Возмущенский. – Ведь человеку свойственно пачкать душу в течение дня. Где же ему отмываться? А отмываться надо, потому что нет опаснее грязи грязной и грязи разной, прилипающей. А вокруг нужен друг и подруг кутерьма. Эх-ма, Дюма, ума котома!

Поэт тут же отыскал под ногами уголёк и принялся наглядно выписывать своё словотворчество на боку летающей тарелки:

– И что же, это нравится землянам? – удивились инопланетяне.

– А то?! – кивнул поэт. – Без меня и моей умы котомы они давно бы уже свихнулись.

– Вы хотите сказать, с ума посходили бы? – принялись уточнять инопланетяне.

– Конечно, – кивнул Возмущенский. – Ведь я же не серость как, скажем, тот же Евтушенский, который только и знает, что вопит о своей преданности Вождю и родине, хотя он, а не я самый настоящий Ирод, Христопродавец, да вообще тёмная личность..

– За что же вы его так невзлюбили? – удивились инопланетяне.

– За пиджак в яблоках и за многоженство, – с уверенностью произнёс Возмущенский.

– У вас это не разрешено?

– Нет, почему же. Но он так нагло женился на… Впрочем, я не сплетник, – оборвал себя поэт, – и, если уж говорить, то не о нём, а обо мне и моём творчестве.

– Что же вы сейчас такого бесценного творите? – любопытничают аборигены.

Возмущенский давно уже ничего такого не натворил, но давешняя, привитая ему привычка к возмущению, взяла свое:

– Я творю сейчас очень объёмную и разоблачительную вещь «Пельше Пельцын и примкнувшие к нему домократы». В этой поэме весь мир увидит истинное лицо так называемой дермократии.

– Вы против существующего правительства и проводимой им политики? – стали коварно интересоваться инопланетяне.

– Нет, нет, – поспешно возразил Возмущенский, – но терпеть прихлебателей и – в прошлом – идеологов коммунистической морали не намерен.

Возьмите хоть Гену Бурбулиса или, скажем, Толика Чубайса. Они завтра же перекрасятся из полосатых в ещё каких-нибудь, буде им от этого польза.

– А вы самый верный патриот?

– Нет. Я, как всегда, нет! – кивнул Возмущенский. – То есть, я хотел сказать «Да»! Конечно да! Вернее не бывает!

– А Евтушенский тоже патриот или примкнувший к отщепенцам?

– Дался он вам! – возмутился Возмущенский. – Недаром его чучело на Масленицу сожгли Бондарев со товарищи прямо во дворе Дома Литераторов.

– Как же это произошло? – удивились инопланетяне. – Мы ничего не знаем.

Тут Возмущенский сел на своего любимого конька и долго разглагольствовал на тему демократии в писательских кругах Земли, пересыпая речь цедеэловскими сплетнями и анекдотами. Выдохшись чуток, наш герой напомнил хозяевам о том, что «не хлебом единым», то есть наоборот. А когда спохватившиеся и чуть было не сгоревшие со стыда аборигены, накормили поэта всякой всячиной и разными разностями, Возмущенский выразил желание погулять по планете: на других посмотреть, себя показать.

И всё бы, может быть, тихо-смирно прошло, да увидел наш герой, что нету у этих иночеловеков в городе ни одного памятника.

– Я же вам, оживился Возмущенский, – такой памятник отгрохаю, век помнить будете! Я уже его вижу! Это будет початок кукурузы величиной с тридцатиэтажный дом! И посвящен он будет воссоединению наших цивилизаций!

Скоро сказка сказывается да не скоро дело делается. Долго ли, коротко ли, сотворил поэт памятник – ни в сказке сказать, ни пером описать. Увидит его абориген – перекрестится, увидит другая тварь – задрав хвост, убегает. А поэт-то наш не теряется.

– Я, – кричит, – вам всю планету памятниками обеспечу. Даешь культуру в массы!

Думали-гадали инопланетяне, что же делать, как спастись от беды неминучей и утихомирить заземлённого поэта-скульптора? Но не придумали ничего лучше, чем отправить Возмущенского восвояси и ни с кем из землян больше не связываться. С тех пор ни одного контакта с внеземными аборигенами больше не наблюдалось. Вот так-то.

Сказка о семени

Весёлые солнечные зайчики играли в узорной листве деревьев, на шелковистой траве и на атласной нежной коже молодой женщины, перепрыгивая с ног на округлый живот, высокую грудь. А один, расшалившись, прыгнул прямо на лицо и, залюбовавшись женской красотой, поцеловал девушку прямо в полуоткрытые слегка розоватые губы.

Она вздрогнула, открыла глаза и, прикрывая ладошкой рот, сладко зевнула.

Увидев, что солнце уже давно проснулось и довольно высоко поднялось в небе, она сорвала тонкую с маленькой кисточкой на конце травинку и принялась щекотать ему уши, нос, губы. Он недовольно поморщился, фыркнул, но тоже проснулся, посмотрел на окружающий их сад, солнце и легко поднялся с земли, разминая тело, поигрывая мускулами.

– Смотри, – она показала ему на нижние ветви соседнего дерева. – Смотри, этой птицы вчера здесь не было. Правда она красиво поёт?

– Подумаешь, новая птица, – пожал он плечами. – Хотя поёт действительно красиво. Пойду-ка я соберу каких-нибудь плодов для трапезы, а ты тем временем можешь искупаться.

– Слушаю и повинуюсь, мой повелитель, – улыбнулась она.

Смотря ему вслед, она расправила свои длинные, похожие на мильоны волнистых солнечных лучиков, волосы и побежала к озеру, видневшемуся неподалёку, за деревьями, где на изумительно прозрачной водной глади плавали две большие птицы с грациозно выгнутыми шеями и кипенно-белым опереньем.

Птицы встретили девушку приветственным гортанным криком. Она ещё не знала, как зовут этих красавиц, но уже успела подружиться с ними. А птицы в свою очередь доверялись новой знакомой, позволяли гладить себя и в знак дружбы нежно пощипывали её своими большими чёрными клювами за маленькое изящное ушко.

– Милые мои, вы узнали меня?! Узнали?! – по-детски радовалась она. – Я очень люблю вас за то, что вы есть, за то, что вы понимаете меня!

Вдоволь наплававшись и наигравшись с птицам, девушка вышла на берег.

Решив ещё раз взглянуть на новую птицу, которая судя по весёлому щебету пока что никуда не улетела, она пошла было к тому дереву, но вдруг лёгкий тревожный шёпот кустов отвлёк её внимание. Обернувшись на звук, девушка увидела статного черноволосого мужчину, выходившего из кустарника.

Привлекательные утончённые черты его лица можно было бы назвать одухотворёнными, если бы сквозь эту красоту не проглядывала какая-то непонятная жёсткость.

Незнакомец остановился, внимательно разглядывая точёное атласное тело девушки, усыпанное алмазами ещё не успевших высохнуть водяных брызг, и приветливо улыбнулся. Девушка с интересом и так же молча оглядывала вынырнувшего из кустов мужчину, стараясь понять: откуда? Откуда он появился?

– Кто ты? – нарушила она молчание. – Я тебя здесь раньше никогда не видела.

– Я? – немного помедлил он. – Я властелин! Повелитель видимого и невидимого, хранитель многих тайн и откровений, вершитель судеб всего живого в этом мире. Одну из своих удивительных тайн я тебе сейчас открою.

– Какую? – поинтересовалась девушка.

– Ты хочешь стать счастливой?

– Счастливой?! Не знаю… Наверное…, – девушка растерянно взглянула на незнакомца, предлагающего что-то неизвестное, неизведанное. – Взор твой тёмен, но улыбка ласкова и мне хочется подойти к тебе.

– Так иди же! – он раскрыл многообещающие объятия и она, дрожа всем телом, осторожно приблизилась и прижалась к его груди.

– Мне почему-то хорошо с тобой, – шепнула она на ухо незнакомцу. – Я чувствую, что ты сможешь сделать меня счастливой. Только не отпускай меня, не отпускай…

Голова у девушки закружилась, и она опустилась на траву. Очнувшись вскоре, девушка ощутила, что по всему телу у неё разливается божественная истома, ни с чем не сравнимое чувство блаженства и лёгкая, едва уловимая усталость.

Красивый незнакомец стоял рядом, неподалеку, и, увидев, что девушка пришла в себя, ласково улыбнулся:

– Я вижу, ты действительно стала счастливой.

– Милый, моё счастье – ты…

– Слушай, скоро у нас будет сын. И, на правах отца, я желаю дать ему имя, – перебил её мужчина.

– Отец… сын… Что это? – удивилась она.

– Узнаешь в своё время, – усмехнулся красавец. – А сына, – он на секунду задумался, – сына назовёшь Каин.

– А ты? Как тебя зовут? Ты не сказал…

– Меня зовут, – он внимательно посмотрел на неё. – Меня зовут Иблис!

Девушка даже не успела моргнуть, а вокруг уже никого не было. И только ветерком лёгким чуть слышно прокатилось по кустам:

– Иблис…

Сказка о божием промысле

– Что вы можете знать о Боге? – вопрошал приятеля бородатый крепкий мужик в полукафтане и выглядывающей из-под него красной косоворотке с отстёгнутым воротом. Мужик сидел, утрамбовав свою могутную фигуру между пластиковым кухонным столом и пузатым холодильником. Ноги его в шикарных хромовых прохорях с раструбами были закинуты одна на другую и в подтверждение своей убежденной речи он качал начищенным носком сапога. – Ничего вы знать не можете и не должны знать о Промысле Божием. Притчу о блаженном Иове помните?

– Что с того? – скривил капризные губы его собеседник и, сдвинув на затылок канотье, посмотрел на закопчённые иконы в углу маленькой кухоньки, которая была явным образцом знаменитых московских хрущоб. Затем элегантный мужчина перевел взгляд на новенький кухонный комбайн – последнее слово немецкой техники – поставил в угол тросточку с серебряным набалдашником, сдул невидимую пылинку с рукава своего модного светлого лапсердака и как можно беспечнее произнёс:

– Давай-ка, Прокоп Силыч, ещё по рюмочке твоей необыкновенной водовки.

– Как же, как же, Филимон Прометеевич, – засуетился мужик, – это завсегда пользительно. В водовке русскому мужику, окромя пользы, никакого резону искать не надобно.

– И где ты только берешь её, а, Прокоп Силыч?

– Кх-м, – удовлетворённо крякнул мужик, – эт-ка напиток будущего! – он любовно похлопал по запотевшему боку кристалловской «Завалинки» и, подмигнув своему собеседнику, принялся разливать водку в витиеватые штофы богемского хрусталя.

– За что пьём?

– Да за твой Божий Промысел, – опять съехидничал Филимон Прометеевич, – ведь по-твоему выходит – моя дочь умерла именно по Божьей воле. Чем же ребёнок так Богу-то не угодил? Ведь ежели Господь ведает, что творит, то безвинные не страдали бы. А тут, куда ни глянь – злоба да мрак, зависть да корысть. Скажешь, Господь попущает? Да не попущает Он, а насаждает.

– Это как сказать, Филимон Прометеевич, – парировал мужик. – Может Господь смертью дитяти батюшку его наказывает – вас то-биш. А, может, ещё что – Бог весть.

– Вот именно! – подхватил тот. – Ну, за здоровье Господа нашего.

Франт осушил штоф и, закусывая заливной осетриной, посмотрел на собутыльника.

Мужик, как бы прислушиваясь к внутреннему голосу, застыл на несколько мгновений, затем выдохнул, опрокинул штоф, крякнул по обыкновению и, подцепив ложкой мелко нарезанного лангуста под бамбуковым соусом из китайского фарфорового блюда, произнес:

– Зря вы так, Филимон Прометеевич, ей-ей зря!

– Ты хочешь сказать, зря Господь злодеям благо посылает, а праведникам страдание? Согласен. Потому как злобе – злобово, а добру…

Долго бы, может быть, продолжался спор этот застольный, потому как у Прокопа Силыча и другая бутылочка припасена была, и закусь неплохая, но вдруг тёмные образа в углу крохотной московской кухоньки вспыхнули радужным переливом и собутыльники замерли, ошарашенные зрелищем.

Филимон Прометеевич так и не успел донести до рта серебряную вилку с насаженным на неё каргопольским солёным рыжиком, а Прокоп Силыч безуспешно пытался подняться из-за стола и сквозь побледневшие губы смог выдавить только «Господи, помилуй!»

Меж тем свечение становилось весомей и ощутимее, будто солнечный вихрь ворвался в это утлое жилище, развеяв темноту, осколки которой спешно расползались по углам.

– Истинно говорю вам, маловеры! – прозвучал вдруг в кухоньке голос, показавшийся собутыльникам громом небесным. – Истинно говорю вам: покайтесь пока не поздно. Да ступайте с рассветом к дубу, что стоит в трёх верстах от городской заставы, да залезайте в дупло его, да сидите тихо весь день и слушайте…

Тут голос утих, свечение пропало и только двое затрапезников никак не могли прийти в себя от виденного и слышанного.

Рука Филимона Прометеевича донесла, наконец, долгожданный рыжик до рта, но тот никак не хотел закрываться, поэтому на помощь пришла другая рука, придавившая челюсть снизу. Только после этого хозяин челюсти обрел возможность пережёвывания и уничтожения пищи.

Прокоп Силыч же в это время удобно уперся лбом в холодильник, дабы пребывал коленопреклоненным и усердно нашёптывал все известные ему молитвы, иногда путая и заменяя слова, но всё же усердно бодая холодильник, поскольку именно над ним висели старые чёрные, давно не чищенные иконы.

– Ить идтить надобно, – икнул он, глядя на товарища снизу вверх. Потом, поднявшись с полу и косясь на иконы, каким-то чужим скрипучим голосом добавил:

– С Богом не шутют, понимаешь!

– Так ведь нет Его, – в унисон икнул Филимон Прометеевич.

– Кого? – не понял Прокоп Силыч.

– Бога.

– Бога!? А это хто по-вашему? – мужик указал на иконы и глаза у Прокопа Силыча стали наливаться кровью.

– Это? – франт покрутил в воздухе рукой. – Ну, это галлюцинация такая. Массовая. Все марксисты-индивидуалисты о том говорят. Трактаты пишут. Революции делают.

– Да иди ты со своими марксистами! – рявкнул Прокоп Силыч. – Нашёл авторитетов, понимаешь.

– Да не серчайте вы так, нервные клетки не восстанавливаются, – пытался успокоить его франт. – Кто знает, может и есть Он. Давайте-ка лучше ещё по маленькой за Господа нашего.

– Нет! – Прокоп Силыч грохнул по столу увесистым кулачищем. – Нет! Вы как хотите, а я пойду куда сказано и сделаю, как велено.

– Ну, что вы, что вы, милейший, – примирительно заворковал Филимон Прометеевич, – разве я против. Только за. Но на дорожку по маленькой не помешает.

– Действительно, не помешает, – согласился тот.

Примирение и взаимопонимание было полностью достигнуто, так что после взаимных признаний в искренней дружбе и любви друзья отправились к городской заставе, в трёх верстах от которой должен ждать их дуб с дубовым дуплом и будущими приключениями.

И действительно вскоре малоезжий тракт привёл их на перекрёсток двух дорог, где рос столетний красавец. Только вот дупло обнаружилось не сразу. Однако нашли и его. Высоко в густой кроне зияло чёрное отверстие, приглашая войти и обогреться.

Помогая друг другу, друзья забрались всё-таки в дупло, которое внутри оказалось очень даже вместительным и уютным. Устроившись поудобнее, они время от времени выглядывали наружу, словно кукушка из часов, но «не пылит дорога, не дрожат листы», поэтому оба вскоре задремали, то ли после принятого на грудь, то ли после пережитого стресса.

И вдруг чёткий топот конских копыт разбудил обоих. Во сне это было, наяву ли, но оба увидели всадника в богатом малиновом халате, подбитого чёрным соболем, сафьяновых сапогах и белой чалмой на голове. На боку у всадника висела деревянная кобура маузера, украшенная изумрудами и рубинами.

– Вот это да! – выдавил Прокоп Силыч.

– Откуда это чучело здесь появилось? – Филимон Прометеевич по-старушечьи поджал губы. – Этого просто не может быть в нашем материалистическом мире!

– Может, может, – прервал его ворчание Прокоп Силыч, – что невозможно человеку – возможно Богу.

А незнакомец тем временем слез с коня, расстелил достархан и принялся закусывать.

– Во даёт! – не унимался Филимон Прометеевич. – У него же сейчас по расписанию должен быть утренний намаз, а этот нехристь нашу русскую икру на хлеб намазывает и французским «Бордо» запивает.

Откушав, незнакомец с трудом взобрался на коня по причине живота, и по этой же причине из-за пояса у него выпал объёмистый кожаный кошель, который, глухо звякнув содержимым, упал на траву. Но толстяк не заметил потери и поскакал куда-то по своим делам.

– Может, слезем, посмотрим, что в кошельке, – подал голос Филимон Прометеевич, но, заметив тяжёлый взгляд напарника, тут же стушевался. – Да нет, я ведь так просто. Интересно же что у него в кошельке.

А в это время к дереву подошёл ещё один странник. Судя по тяжкой походке и горьким вздохам, жизнь побила этого бедолагу, потёрла мордой об асфальт, да так и оставила ковылять по миру. Одет он был в старую полотняную рубаху, которая от времени уже прохудилась во многих местах, а на ногах вместо сапог были обычные лыковые лапти.

Мужик остановился возле дерева, взглянул на него, видимо тоже решил отдохнуть в тени развесистого красавца. Потом положил свою суковатую палку на траву и сам опустился рядом. Порывшись в видавшем виды «сидоре», путник вытащил сухарь и принялся грызть его. Но вдруг он замер. Неподалеку на траве мирно дремал обронённый кем-то кошель. Глаза видели этот кошель: вот он, толстый, кожаный, упитанный, завязанный сверху таким же кожаным шнурком, а разум отказывался верить.

И всё же он решился. Протянул руку, но, едва коснувшись кошеля, отдернул её, будто кожа была раскаленным металлом. Путник взял палку и осторожно начал подтаскивать кошель к себе. Тот послушно, как толстый щенок, подкатился к ногам хозяина. Взяв, наконец, кошель в руки, бедняк осторожно распустил шнурок и в следующее мгновение крик изумления взлетел к небесам, вспугнув по пути птицу, дремавшую на ветке дерева.

Тут же он принялся истово молиться, вознося благодарение Богу за такую милость.

– Беги, дурак, скорее, – буркнул Прокоп Силыч, – а то толстяк может вернуться.

Человек испуганно оглянулся. То ли голос услышал, хотя Прокоп Силыч ворчал себе под нос, то ли ещё что, но в следующую секунду рыси бедняка позавидовали бы лучшие ахалтекинские скакуны.

Вскоре снова под дубом зазвучали копыта. К дереву подъехал статный джигит в белой черкеске с серебряными газырями. Он легко спрыгнул с коня, поправил кинжал, рукоять которого сверкнула крупным алмазом. Затем отцепил от седла дорожную сумку с яркой наклейкой, на которой что-то было написано по-английски. Из переметной сумки достал бутыль «Хванчкары», заплетённую в ивовые прутья, овечий сыр, голландский сыр, сушеный сыр, плавленый сыр, горшочек с лобио и принялся за еду.

В самый разгар обеда к дереву подскакал давешний купец, потерявший кошель. Он издали ещё что-то кричал и размахивал руками. Подскакав к дереву, толстяк мешком свалился с коня и подбежал к джигиту.

– Отдавай мой кошель, вор!

Парень даже поперхнулся:

– Какой кошель?

– Отдавай, неверный! Отдавай, собака!

Джигит потемнел лицом, и рука его потянулась к кинжалу, но мусульманин опередил его. Из своей кобуры, разукрашенной драгоценными каменьями, он выхватил маузер и всю обойму выпустил в грудь джигиту. Тот, не успев даже вытащить кинжал, рухнул на траву. Бай подскочил к нему и начал обшаривать. Но сколько он ни ползал по трупу, сколько ни искал в переметной суме и седле, – толку не было. Не было и кошеля.

– О, Аллах! – причитал бай. – О, Аллах!

Так ни с чем ему и пришлось уехать. Но совершенно ни с чем богач уехать не мог, поэтому прихватил одежду убитого, а также его кинжал с алмазом и коня.

Только затихли вдали стенания богача, как снова послышался дробный перестук копыт. На этот раз к дереву подъехал всадник на белоснежном коне. Под красным плащом на нём был виден золотой доспех греческого воина, а в руках длинное копьё.

– Это ещё кто? – прошептал Филимон Прометеевич.

– Кажется, я знаю, – так же тихо ответил Прокоп Силыч.

Но тут всадник обратил взор к дуплу и громко воззвал:

– Спускайтесь сюда, маловеры!

Друзья поняли, что всадник по их души прибыл, и неуклюже принялись выбираться из дупла.

Потом, стоя уже на земле, они всё время отворачивались от всадника, потому как свет, исходящий, казалось бы, из всего существа его, слепил, путал мысли и волю.

– Что теперь скажете о Промысле Божием? – спросил всадник. – Что Господь помогает злодею и предает смерти невиновного?

Друзья стояли, как на Страшном Суде, не зная, что ответить, да и нужно ли?

Тогда всадник продолжил.

– Бедняк, который нашёл кошель, не всегда был бедняком, хитрый и злой бай обманул его, отсудил дом, имущество, а семья бедняка батрачит на богача. Тех денег, что были в кошеле, бедняку хватит на откуп и возвращение дома. А убитый джигит когда-то из ревности зарезал любимую девушку. С тех пор он не находил себе места и молил Бога о смерти, насильственной смерти. Своими молитвами и добрыми делами он заслужил прощение. Сейчас джигит уже возле трона Божия, так что не волнуйтесь за него.

Ну а богач… Богач тоже свое получит, но это будет совсем другая история. А вы идите и помните: не вам судить о Промысле Божием. Не вам судачить за рюмкой чая о Всевышнем. Лучше делайте своё дело, как надо и с добрыми мыслями. Ступайте.