Текст книги "Кристаллы Иркамы"

«Расскажи мне про то, что давно называют любовью…»

 
Расскажи мне про то, что давно называют любовью,
расскажи мне про спазм, про биение крови в висках!
Наряду с красотой это часто окрашено кровью,
и словесный маразм держит душу в чугунных тисках.
Оставляя в былом под стеклом расчленённые звуки,
каждый хочет понять и отведать спасительной лжи.
Ничего, что на слом этот мир под колёс перестуки!
Смотрим: где бы занять до получки чудес миражи.
Положи мне на стол бутерброд из смешения мысли,
философских дилемм и тягучих любовных тревог.
И осиновый ствол задрожал, будто ветки и листья, —
у природы проблем не бывает, помиловал Бог.
Так что лучше пропой колыбельную и в изголовье
разожги мне свечу. А в страницах непрожитых лет
напиши мне про то, что давно называют Любовью.
И я вновь полечу из тумана в заоблачный свет.
 

Разговор с собственным «я» или внутренним эго

Дракон Ланселоту:

– Не любите вы, рыцарь, людей!

Не любите. Хотите им нового

счастья, а они старым дорожат.

Евгений Щварц «Убить дракона».

 
Я могу полюбить человека.
Но за что:
за стремленье к деньгам?
за желание власти от века?
за моленья корыстным богам?
за стремленье отнять и ограбить?
за насилье, за кровь и за ложь?
Понимаю, страстей не ослабить,
только всё же ты сам подытожь,
что ты можешь, случайный прохожий,
не исправив сначала себя?
Ты бредёшь, ни на что не похожий,
и живёшь никого не любя.
Ни себя, ни других не жалея
постоянно штурмуешь Парнас.
Понимаешь Хемингуэя,
не желавшего жить среди нас.
Без прикрас эту жизнь принимая,
что ты хочешь,
что можешь, скажи?
Но… ни слова от края до края
в задушевной завистливой лжи.
 

К любимой тёще

 
Ах, вы матушка, Господа волею!
Ах, посланница Бога Всесущного!
Уклонюсь, как от пагубной боли, я,
от стремленья к разделу имущества.
Это ваша дочурка-красавица,
соль земли и моё вдохновение.
И она мне воистину нравится,
словно ангелов высшее пение!
Как делить будем то, нераздельное?
Как распутаем дрязги житейские?
Ваша дочь – не игрушка постельная
и не сонное царство плебейское.
Это свет,
это жизнь,
это облако,
что летает над грешным безбожием.
И давно мы идём рука об руку
по российским полям бездорожия.
Может, с ней мы для вас и убогие,
но растём, как травинка к травиночке.
Материнство я ваше не трогаю,
и не троньте мою половиночку.
 

«Что случилось с русским людом…»

Ни в одной стране мира не уничтожают

своих гениев с такой иезуитской

жестокостью, как в России

 
Что случилось с русским людом?
Всякий шепчет:
– Я – не я!
Влезть пытаясь к лизоблюдам
в свору псов и воронья.
По краям моей России
смрадный дух, гнилая вонь.
У меня петля на вые,
значит, пляшем под гармонь
за чумное процветанье
всё продать и всё купить!
Вновь ромашек увяданье —
паутиновая нить!
Взвыть бы волком в новолунье
и услышать благовест.
Ах ты, Русь моя, колдунья,
по тебе несу свой крест.
Я твой Каин и Мессия,
и промолвлю, чуть дыша:
– Православная Россия —
безразличия душа…
 

«Что сказать мне о вас, полюбивших страданье и слёзы…»

 
Что сказать мне о вас, полюбивших страданье и слёзы?
Что придумать для вас, почитатели массовой лжи?
Что ответить мне вам, признающим лишь пряник с угрозой,
и построившим храм, но не верящим в сны-миражи?
Может, счастье для вас – это горы зелёных бумажек?
Может, радость для вас – это сытость и лоск живота?
Мир живёт отродясь, безнаказанно обезображен,
будто кто-то, смеясь, перепутал тона и цвета.
Но чиста ещё высь и невидим полёт жаворо́нка.
Но чиста простота и сонливость заблудшей Руси.
Хочешь правду узнать? Так старайся глазами ребёнка
разглядеть нашу жизнь и промолвить: «Помилуй! Спаси!»
 

«Белый пух кружится над землёю —…»

 
Белый пух кружится над землёю —
снега иль растаявшей души?
Скоро он наш город успокоит,
только ты молитву заверши.
Помолись о мне, о дуралее,
гибнущему в лапах суеты.
Может быть, Всевышний пожалеет,
если за меня попросишь ты.
Может быть, и я проснусь как совесть,
вспыхнувшая в сердце у людей.
Нашу неоконченную повесть
ветерок допишет на воде.
Только ты не прерывай молитву,
веруя в спасенье от беды,
веруя, что нам не быть убитым
втуне за поэзии следы.
 

«В белый плен туманных простынь…»

 
В белый плен туманных простынь
над озёрной синевой
сладко манит осень.
Осень,
поцелуй меня, я твой.
Погляди, в хрустальной дали,
где ни звука – тишь да гладь, —
капли с дерева упали
в эту белую кровать.
И опять ни сна, ни звука,
ни тревог, ни ветерка.
Ах, какая это мука —
белый омут на века.
 

«Эти огненно-снежные волосы…»

 
Эти огненно-снежные волосы
разжигают вселенский пожар,
и планету от полюса к полюсу
сотрясает подземный удар.
Знак огня:
пепел в небе качается
на луне, оставляя следы.
Не пойму, как же он сочетается
с разделительным знаком воды?
От беды, как известно, не спрячешься —
пусть артачится снег за окном,
пусть в огне саламандра маячится,
пусть в углу улыбается гном.
Эта огненно-снежная женщина
то ли счастье, а то ли беда…
Но от полюса к полюсу – трещина,
но от сердца до сердца – вода.
 

«Есть религия денег… И что…»

 
Есть религия денег… И что?
Вижу гитлеров, вижу раввинов.
Есть еврейский бордель-шапито.
Деньги, деньги, павлины, павлины.
Только где ж вы, казаче, сейчас?
Собрались совершить обрезанье?
Нет ни Бога, ни чёрта для вас,
есть жидовским жлобам покаянье.
Есть стремление други продать,
тридцать шекелей – это же деньги!!!
По утрам поминать вашу мать
стали чёрные флаги на стеньге.
Даже дёрнулся Ленин в гробу,
ведь такое ему и не снилось!
Для России гнилую судьбу
Бог не мыслил, но что-то сломилось.
Сани юзом, а кони несут
сквозь века в облака, в непогоду.
Даже ангелы вас не спасут,
ведь религия денег – свобода.
 

«В каком году – Свиньи или Собаки…»

Римме Казаковой

 
В каком году – Свиньи или Собаки? —
мы повстречались?
Я не помню даже.
Цвели по склонам жертвенные маки
и смысл жизни был обезображен
смятением, страстями и гордыней —
всё так банально и опошлено от века.
И человек страдающий поныне
в людской пустыне ищет человека.
Мечтали в Мекке, в Иерусалиме,
и в Третьем Риме отыскать ответы:
за что искатели Любви всегда гонимы?
зачем опять мы веруем в приметы?
И мы с тобой похожи на паяцев
в бездонной человеческой клоаке.
А время утекает между пальцев
в смешном году – Свиньи или Собаки.
 

«Уходя, я прощаюсь с тобой…»

 
Уходя, я прощаюсь с тобой,
будто чёрточку жизни теряю.
Снова полдень бездумно слепой,
снова взгляд на ветру выгорает.
Уходя, я прощаюсь навек,
будто нет или больше не будет.
Кто я? Просто смешной человек,
искривлённый безвременьем буден.
Уходя, я прощаюсь любя.
Пусть судачат досужие люди.
Коль не будет на свете тебя,
то меня, я уверен, не будет.
 

«Когда меня не станет на земле…»

Все перемелется? Будет муко́й?

Нет, лучше му́кой!

Марина Цветаева

 
Когда меня не станет на земле,
ты ощутишь, что стало меньше света,
что стало как-то холодно в тепле,
что медленней вращается планета
и удлиняет бесполезный срок
унылого существованья.
А по весне все так же будет сок
стекать с берез в ладони мирозданья.
В плену у времени безвременно живой,
безвременно осатаневший в Боге,
так захочу услышать голос твой,
что задохнусь от страсти и тревоги.
Не надо горькой истины в вине —
ты успокоишься: что делать, все там будем.
Но тень мою, застывшую в окне,
не позволяй
                      бездумно
                                          лапать
                                                           людям.
Когда меня не станет на земле,
ты ощутишь, что стало меньше света,
что медленней вращается планета,
когда меня не станет на земле.
Но я к тебе приду во сне, в бреду,
и ты поймёшь, что снова где-то рядом
тот, кто тебя ласкает нежным взглядом.
Но я к тебе приду во сне, в бреду.
Но я приду, как нежный ветерок,
чтоб исцелить измученное тело
дыханием и лёгким, и несмелым.
Но я приду, как лёгкий ветерок.
Когда меня не станет на земле,
я не хочу, чтоб ты об этом знала.
Ты от потерь и так уже устала.
Когда меня не станет на земле?
 

«Сегодня ночью плавился асфальт…»

 
Сегодня ночью плавился асфальт,
и заливались в рощах соловьи,
и током в миллионы киловатт
пронзило воздух с неба до земли.
Я задрожал, как баба на сносях,
как путник, замерзающий в пургу.
А ночь к рассвету мчалась на рысях
и как с любимым пряталась в стогу.
Кружа в спиралях наших мелодрам,
сорвав ромашку: быть или не быть,
я за тебя одну, мой друг, отдам
всё то, что доводилось мне любить.
Сегодня ночью плавился асфальт,
и клещи фар крошили сноп теней,
и где-то в будущем неотвратимый альт
наигрывал мелодию огней.
 

«Да, Пушкин пел о Монферране…»

 
Да, Пушкин пел о Монферране
и о никчёмности царей,
о поэтической нирване
и о раскраске снегирей.
А мне о чём писать, скажите?
Об иудейских закромах?
О воровской жидовской свите,
бредущей с Путиным впотьмах?
Когда бандит сидит на троне,
то царство рушится, и вот,
представьте Путина – в короне —
ходячий свежий анекдот!
Нам Вова молвит принародно,
мол, «обещаю обещать!»,
а сам свободою свободно
не прекращает торговать.
Мораль сей басни неуместна:
его прижми – и всех продаст!
И нынче каждому известно,
что Путин БЫЛ не педераст.
 

«Паяц весёлый, словно жизнь…»

 
Паяц весёлый, словно жизнь,
устанет мне смеяться вслед.
Среди извечных дешевизн
не продаётся лунный свет.
А смех его, как луч луны,
то лёгок, то тревожен чуть.
И нету в том ничьей вины,
коль этот смех рождает жуть,
и жизнь похожую на быт
забытой ангелом страны.
Тот смех имеет право быть —
предвестник невесомой тьмы.
Она не давит, не гнетёт.
Она легка, как луч луны,
вверх по которому плывёт
весёлый хохот сатаны.
 

Париж

 
Как любил я гулять по старьёвщикам,
заходить к букинистам Парижа.
Рю да Рю осторожненьким ёжиком
в снах моих подползает поближе.
Сен-Лазар принимает паломников
из Нормандии, что за вопросы.
В де Мортир отправляются скромники,
словно толпы китайцев раскосых.
Легковесны порталы железные
Нотр-Дама – мистерия свыше.
И гуляют химеры помпезные
по его обаятельным крышам.
Светит солнце, обрушив на улицы
бесконечные тёплые чувства.
Кто-то Пруста читает, волнуется.
Чепуха! Он не дружит с искусством!
В городах, что воистину главное,
если Божие солнце в зените?!
Ведь Париж, как Москва православная,
только маленькая, извините…
 

«Постоянный страх оказаться вне…»

 
Постоянный страх оказаться вне
досягаемости земли.
И поэтому снова не спится мне,
если рядом жгут корабли.
Если душу тревожит забытый хмель
неземных продувных морей.
Если снова поёт беззаботный Лель
у закрытых чужих дверей.
Нестареющий странноприимный дом,
что на Млечном стоит пути,
где родился и жил, и умрёшь шутом,
где любимую не найти.
Где ухватит за по́лу малины куст,
мол, куда ты, дурной, постой!
Воздух сумерек снова и прян, и густ —
старорусский крутой настой.
С той ли, с этой ли стороны
ожидается дым-пожар,
иль не молишься ты за ны,
куренной монах Кудеяр?
Ярость века сгорит в огне,
ляжет копотью в полземли.
И поэтому снова не спится мне,
если рядом жгут корабли.
 

«Меня не осталось для странных…»

Многих, захлебнувшихся любовью,

не докричишься, сколько ни зови.

В. Высоцкий

 
Меня не осталось для странных,
нелепых и призрачных мыслей.
В далёких неведомых странах
разбиты хрустальные выси.
И по редколесью всё реже
дождинок весёлые капли.
И не возвратиться: зачем же
опять спотыкаться о грабли?
Ограбил себя, не вчера ли
я самой бессовестной мерой?
И ржавую душу забрали
в металлолом пионеры.
Поэты времён и амбиций —
приметы отжившего строя!
Но в духе нетленных традиций
мы замки хрустальные строим.
И рушатся, рушатся замки!
Осколки,
покрытые кровью,
посмертно, как светлые знаки,
народ принимает с любовью.
 

«Ты меня разбуди, но только…»

 
Ты меня разбуди, но только
не на утренней белой зорьке.
Воздух утра хмельной и горький,
словно первой любви настойка.
Ты меня разбуди, но в полдень
нестерпимое солнце светит,
или рыщет лохматый ветер,
чтоб обиды свои припомнить.
Ты меня разбуди, но вечер
не для этого красит окна
негасимым кровавым оком —
не со мною он ищет встречи.
Ты меня разбуди, но в полночь
не моей ты желаешь ласки.
Лучше спать мне и видеть сказки,
чем невидящий взгляд запомнить.
Ты меня разбуди…
 

«На медных крышах солнце пламенеет…»

 
На медных крышах солнце пламенеет
и листьев пламенеющих обвал.
А кто из нас о прошлом не жалеет?
Кто не проигрывал, поверь, тот не играл.
Упал октябрь в Москву струною звонкой,
где тонкий воздух сказочен и тих,
и ветерок пушистый, как болонка,
кружится, заплетая листья в стих.
Пустых не понимая рассуждений
о непреложном смысле бытия
хочу запомнить счастье тех мгновений,
где никого, где только Бог и я.
На медных крышах солнце пламенеет,
и я твержу, как раньше повторял:
не радуйся тому, что ты имеешь,
и не жалей о том, что потерял.
 

«Нулевое пространство-время…»

 
Нулевое пространство-время
замыкается на нуле.
Я в нём заперт навеки с теми,
с кем возрос на земной золе.
И, мечтая прослыть героем,
рвался в небо и в никуда,
и прозрачные замки строил
на экваторе изо льда.
Но слепой сединою сыплет
нуль-пространство из облаков.
И в печальной зыбучей зыби
дремлет родина дураков.
Жить живьём нелегко, но всё же,
словно буквы одной строки,
мы же светлые! мы же Божьи!
даже если и дураки.
 

«Было принято в мире ошибки прощать…»

 
Было принято в мире ошибки прощать
тем, кто веселы, песенны, юны.
И не стоит внимания впредь обращать
на оскал многоликой Фортуны.
Пусть в избушке моей ни воды, ни огня
и с Пришествия грязные сенцы,
я же юн от рожденья!
Простите меня.
Я навеки останусь младенцем.
В дюнах ветер игриво валяет песок
и на полюсе льды провалились.
Что случилось?
А просто берёзовый сок.
Что случилось?
А люди влюбились.
Просто вновь прорывается солнце в зенит,
и мотор не взорвался на взлёте.
Память предков опять человеков хранит.
Для чего?
Вы меня не поймёте.
Или, может, поймёте по-своему.
Так
понимали во Франции Жанну,
понимали в огне Аввакума и мрак
опоясавший пламя Джордано.
Всем любезен огонь и веселье взахлёб:
на углях рождено Возрожденье.
Что случилось?
А просто растаял сугроб,
и грядёт соловьиное пенье.
И не ждёшь никаких человеческих благ —
просто радость Творца и творенья.
Я же юн от рожденья!
Рассеется мрак
под волной соловьиного пенья.
 

Реквием

 
Умирают мои рассветы,
превращаются дни в закаты.
Скажет кто-то:
он был поэтом
не сейчас, а тогда когда-то.
Латы ржавчина источила,
истончала былая доблесть,
поубавилась даже сила,
и ещё потерялась совесть.
Повесть о настоящем друге
про меня сочинит девчонка.
И сокроет шальная вьюга
белый абрис и голос звонкий.
Не услышу я песнопений
ни ругательных, ни хвалебных.
Но словами стихотворений
я украшу в церквах молебны.
 

«Я превратил себя в раба…»

 
Я превратил себя в раба
страстей, эмоций и желаний.
Тяжёлый смрад воспоминаний
в ночи, как чёрная звезда.
Баланс на грани острия!
Обломок взорванной планеты
сверлит вселенную. Но это
всего лишь точка бытия.
Зеленоглазая змея
свилась клубочком возле чаши.
Эквилибрист весельем страшен,
тропарь Пришествию поя.
Не я восстану из земли,
красуясь белыми костями.
Не я, а тот, кто жил страстями,
да сжёг мосты и корабли.
 

«Мы скрылись от угроз сальмонеллёза…»

 
Мы скрылись от угроз сальмонеллёза,
но здесь на Родине, воистину прекрасной,
вся кремлядь заразилась жидолёзом
в особой форме и к тому ж заразной.
А наша медицина в ус не дует,
ведь докторов давно посокращали.
И жидолёз по-прежнему лютует,
о чём бы журналюги ни вещали.
Во всём Кремле отныне жидозорий —
от лепрозория ничем не отличимый.
Проблемами от моря и до моря
Россия славилась, в веках несокрушима.
Российские колдуньи и шаманы
хотят страну избавить от заразы,
но не страшны шаманские обманы
кремлёвским братьям, – как сказал бы Чазов.
А наш учитель журавлей и стерхов,
возможно от того, что совесть гложет,
решил обсыпать дустом кремлядь сверху…
Что ж, подождём, возможно, и поможет.
 

Двадцать первый

 
Новое время.
Свершенья.
Пророчества.
Новые мысли, надежд фимиам.
Если любовь – это часть одиночества,
то вообще для чего она нам?
Нового века и снега качание,
будто пожара губительный дым.
Если Господь – это подвиг молчания,
то для чего мы всю жизнь говорим?
 

Романс

 
Оставь меня, не надо сожалений.
Оставь меня, не надо томных взглядов.
Твоя любовь лишь несколько мгновений
сверкала искрой в танце снегопада.
А надо ли жалеть и возвращаться
к раздавленным словам и жалким нотам?
Но так хотелось просто улыбаться,
но так хотелось лёгкого полёта.
Отходит наша лодка от причала,
я не хочу быть добрым и жестоким,
но не тревожь касанием случайным,
я и с тобой останусь одиноким.
Я и с тобой переплыву печали
и снова пропою все наши песни,
но не найду той искры, что вначале
сулила жизнь нам сделать интересней.
Два одиночества, два перекрёстка судеб
крестом легли на русские поляны.
И всё же нас с тобою не осудят
влюблённые – они сегодня пьяны…
За окнами опять танцует вьюга,
и чьи-то искры в танце улетают.
Как жаль, мы не увидели друг друга.
Зима любви пришла, чтоб не растаять.
 

«Расскажи мне небылицу…»

 
Расскажи мне небылицу
про сияние луны
под косой у царь-девицы,
про несбыточные сны.
Ты не бойся, я поверю,
верить сказкам не грешно.
Только ветер хлопнул дверью,
только дождь стучит в окно…
Тополь больно веткой хрустнул,
и нарушен ход планет.
Неужели всё так грустно,
и для сказок места нет?
Неужели свет на лицах
не от смирны и поста?
Люди могут похвалиться
лишь распятием Христа.
 

«Что же рассказать…»

 
Что же рассказать?
Вы мне поверьте,
нет в рассказах правды бесполезной.
Я живу на ниточку от смерти,
я живу у краешка над бездной.
И летал над сонмами цветущих
белых изуродованных лилий,
просто не растущих в мире сущих
городских пронзивших сердце линий.
И обуреваемый дождями
я изведал много. Но не надо
разделять пространство между снами
в танце кружевного снегопада.
Есть Любовь.
Она неповторимо
в солнечной и снежной круговерти
оставляет свет.
И нерушимо
я живу на ниточку от смерти.
 

«The still waters of the water under a frond of stars…»

 
The still waters of the water under a frond of stars.
The still waters of your mouth under a thicket of kisses.
(Самые тихие из вод под сводами небес.
Движенье твоих губ при крепком поцелуе.)
 

 
Не отыскал в лесу ни сказок, ни чудес,
но пели песни мне лесной речушки струи
в движении своём под сводами небес
о тайне милых губ при нежном поцелуе,
про счастье позабыть,
про счастье не вернуться
в развесистую мглу неоновых огней.
И в серые глаза, как в волны окунуться,
не думать ни о чём, а только лишь о ней.
Она не храм чудес и подноготных сказок,
она живёт в мечте натянутой струной.
А хмель лесной реки так лёгок и так вязок,
как буквы из строки, пришедшие за мной.
 

«Вдоль дороги полынь…»

 
Вдоль дороги полынь
да с берёзы слеза,
да по осени синь,
да в глазах образа.
Издалёка видны
на погостах кресты
той страны-стороны,
где молитвы чисты.
 
 
Ах, страна-сторона,
где надсадно поют,
где до самого дна
горе горькое пьют,
где густой резедой
пахнет ветер с полей,
где венчает с бедой
мать своих сыновей.
 
 
Приюти ты меня
в одиноком скиту,
где за пологом дня
берегут красоту.
Чтоб на дальнем пути
мой родник не засох,
ты меня приюти
там, где Свет,
там, где Бог.
 
 
Ах, страна-сторона, —
то ли явь, то ли сон.
Наступает весна
под малиновый звон.
Я Москве поклонюсь —
здесь, за пологом дня,
православная Русь
отмолила меня.
 

«Весенняя осень…»

 
Весенняя осень.
И лужа рябит,
спеша отразить мироздание.
Мартабрь на дворе
не протезом скрипит,
а новой любви ожиданием.
И первый подснежник,
и первый ледок,
и небо такое безбрежное,
как вкусный мартабрьский осиновый сок,
как ласка старушечья нежная.
И чувства сквозь смокинг начнут теребить,
как стену глубокая трещина.
А женщина?
Женщину стоит любить
за то,
что она ещё женщина.
 

«То не нова, а то не тяжела…»

 
То не нова, а то не тяжела
нам жизнь всегда подбрасывает темы.
Сметённые ветрами со стола,
к твоим ногам упали хризантемы.
Ты от луны решения ждала
в своём ночном рабочем кабинете,
но неожиданно упали со стола
цветы, как расшалившееся дети.
А, может быть, душа твоя ждала
ту песню, что возникла на рассвете,
которая всегда с луной жила,
но лунный лик из ночи не ответил.
В системе наших мелких неудач
ты не поймёшь: куда мы? кто мы? где мы?
И свой надрывный сдерживая плач
к твоим ногам упали хризантемы.
 

«Пока века не сметены пожаром…»

 
Пока века не сметены пожаром
Армагеддона и вселенских драм,
пока строка не поразила жалом
сама себя, я должен строить храм
своей души и Высшего сознанья.
Но иногда мне кажется:
конец…
И жёсткий лучик из воспоминанья
о будущем сулит не мне венец
постигшего истоки всяких истин,
достигшего и рая, и любви…
Что ж, я бывал осмеян и освистан,
но строил храм.
И храм не на крови
ещё заблудших, но уже гонимых,
таких, как я. Таких же, как и ты, —
влюблённых и отчаянно ранимых
молитвой бесконечной суеты.
Нет остроты сознанья: всё не вечно,
и каждый шаг по краешку беды
уходит в никуда,
а бесконечность
диктует мне мечты,
                                    мечты,
                                                  мечты…
 

Ещё одна богиня

 
Я опять покорён Голодухой!
Это, братцы, не то, что Любовь!
Даже если «с устатку», «под мухой» —
ей воистину не прекословь!
И от голода, мне уж поверьте,
взвоет самый крутой человек.
Даже страшному Ужасу Смерти
с Голодухой не справиться ввек.
И она, как девчонка, капризна,
вскормит луком меня, чудака,
и поплачет, попляшет на тризне
на моей (но со мной!) гопака.