Текст книги "Кристаллы Иркамы"

«Сегодня госпожа Нае… бабулина…»

 
Сегодня госпожа Нае… бабулина
нам объявила бум очередной.
и в память космонавта Хабибулина
летать финансы будут над страной.
Всему виной Хохляндия и Сирия,
а с ними злополучный дядя Сэм.
Мечтаю съесть хотя б кусочек сыру я,
но есть эмбарго без каких-то схем.
А эта госпожа Наю… баулина
лукаво мстит масонскому кремлю.
И не пьяна, и, вроде, не обкурена,
а чушь несёт!.. но я всему внемлю!
Вчерась пошёл в обменку: там за долларом
стоит народ с усмешкой на губах,
мол, кровь сдают за зелень даже доноры,
а нам пора подумать о гробах.
Ведь в кризисное время на российские
не купишь ничего, к тому же – гроб!
А кремлядь так доходчиво витийствует
и всё за толерастность… что б ей… что б…
Ну, ничего, мы вылезем из кризиса
с америко-масонской госпожой.
И наш Айфончик-Дима так напыжился
и шарит у неё под паранджой.
Но строго госпожа Наи… биулина
вдруг погрозила пальчиком ему.
Встаёт страна – расхристана, обуглена,
бредут банкиры
весело
в тюрьму.
 

«Лекарственной болью октябрь полыхает…»

 
Лекарственной болью октябрь полыхает,
октябрьской болью заполнился ум.
И как ни крути, видно, так уж бывает,
что запах лекарства исходит из дум.
Из дум головы. Не из дум Горсовета,
ведь всем думакам на Москву наплевать.
И боль не проходит. Но, может, с рассветом
я снова смогу над страною летать.
Надсадную боль разметав, словно листья,
я крылья расправлю и снова взлечу,
увижу, как звёзды в пространстве зависли,
и в небе меня не достать палачу.
Но где-то там город, мой ласковый город,
давно захиревший от дум думаков.
Он, в общем-то, стар, но по-прежнему молод.
Мы вместе с Москвой не выносим оков.
Оков словоблудья и думского гнёта,
пора бы столице встряхнуться и жить!
Москва никогда не забудет полёта.
Летать – значит всех и прощать, и любить.
 

Откровения Ересиарха

 
Ну что ж, опять расставленные точки,
и солнца луч в сознанье точно смерч!
Я видел Зазеркалие воочью,
но это не была простая смерть.
Пустого и простого в этом мире
никак не отыскать. Ты мне поверь.
А точка – продолжение в пунктире
утрат, страданий, вздохов и потерь.
Невероятно!
В параллельном царстве
совсем не так, как представляют здесь.
Там нет судов, и есть не те мытарства,
и воздух, словно пламенная взвесь.
И нет мучений душ на сковородках,
а есть свирепый вихорь изнутри.
Я там изведал несколько коротких
уколов совести…
И сколько не ори,
и сколько не кричи, там нет спасенья
и места под счастливым бытиём.
А есть воспоминание мгновенья
про запах тела, что смердит гнильём.
Быть может я – гнилой и непохожий
на всю ту боль, которую другим
принёс при жизни – не простой прохожий,
а грешный и нахальный пилигрим.
Быть может, я сказать во искупленье
про царство Зазеркалья должен вам?!
На это мне отпущены мгновенья.
А сколько? Сколько…
я не знаю сам.
 

Незатихающая война

 
Я ребёнок военной России,
утонувшей в нескладных боях.
Снегом белым меня заносило,
как в окопе, в обыденных днях.
Снегом белым меня заносило,
и тревожила смерть у виска,
и чумная судейская сила
против шерсти трепала слегка.
Наблюдал я, как нелюди-люди
нашу Родину распродают,
как голодным подносят на блюде
просвинцованный снежный уют.
Мне хотелось завыть и вцепиться
в сало толстых улыбчивых рож
и поганою кровью напиться
продавцов или взять их на нож.
Что же, нечисть опять ополчилась?
Но как встарь на житейском пути,
Русь моя, если ты помолилась,
проходимцев крестом освяти.
 

Баллада о Лермонтове

…И кто-то камень положил

Ему в протянутую руку.

М. Ю. Лермонтов

 
Покровский отблеск октября,
разлив кленового заката
и мысль о том, что прожил зря
всю эту жизнь, уже чревата.
Уже чревата бытиём
под звук унылой депрессухи.
И солнца луч пронзил копьём
в лесу клубящиеся слухи
о том, что будет и чему
уже совсем не приключиться.
И весь октябрь опять в дыму,
как искалеченная птица.
Я долго думал и гадал,
кружил в лесу, подобно звуку,
и вдруг последний лист упал
в мою протянутую руку.
 

«Мы не стали скромнее и проще…»

 
Мы не стали скромнее и проще
под давлением смут и преград,
лишь по смуглой берёзовой роще
ветер вздыбил чумной листопад.
Лишь нахмурилось небо в зените
и ослабился скрипки смычок.
Полно, люди!
Прошу вас, взгляните
с перекрестья путей и дорог
на раздольное наше безволье,
на всеобщую злобу в аду!..
Где ж тот кот, что гулял в Лукоморье
по злащёной цепи на дубу?
Было много цепей и кандалов
на Руси, да не те всё, не те.
Но под вонью господ и вандалов
вновь Россия ползёт в пустоте.
Нам уже не хватает ни прыти,
ни ума для тактических драк.
Вы простите, прошу вас, простите,
но маньячит немеркнущий мрак,
но свистит порожняк лихолетья
в лилипутинской патоке лжи.
Сколько ж нужно России столетий,
чтоб воскресли и жили Кижи?
Чтобы Русь моя вновь возродилась
и оставил её Черномор,
я надеюсь, что Божия милость
снова вычертит в небе узор.
А в столице, в некрополе истин,
будто истина – мать-перемать!
И последний берёзовый листик
по бульварам пустился гулять.
 

«Я рисую в подветренный полдень…»

 
Я рисую в подветренный полдень
голубую бездонную высь.
Ничего из плохого не вспомнить,
значит, нечего.
И пронеслись
где-то кони опять над обрывом,
прозвучала минорная боль.
Слишком тяжко, но очень красиво
превращаться в убийственный ноль
для стремлений, надежд и мечтаний
одураченных жизнью людей.
Подчеркнёт невозможность скитаний
по России простой вьюговей,
где я снова – подветренный нищий —
начертал угольком на снегу
Тетраскеле,
и время отыщет
тех, кто пел на лету, на бегу.
Не могу оставаться в сторонке
от прекрасных страниц бытия.
Над Москвою набатный и звонкий
голос мой:
эта Русь – это я!
Не был я супротив ни вандалов,
ни хапуг.
Так чего же орать?
И столица совсем истончала,
слышу только про мать-перемать!..
Этот выбор на мне, на поганом,
под московский гремучий утиль.
Снова шторм?!
Нет, не надо, куда нам!
Лучше мёртвый безветренный штиль.
 

Странник

 
Снова шагаю по льду босиком,
маску срывая с лица.
Снова пою ни о чём, ни о ком
песню свою без конца.
Вижу: маньячат души миражи
в тихий предутренний час.
Ближних любить ты пока не спеши,
лучше бы с дальних начать.
И, согревая в ладонях цветок,
знаю, меня не поймут
те, кто старается влиться в поток
денежных склоков и смут.
Те, кто взорвал многоцветия мост
в царство нездешней мечты,
и среди ярких заоблачных звёзд
видят лишь клок темноты.
Полно мне петь ни о чём, ни о ком
и словоблудьем плевать.
Люди всегда ненавидят тайком
тех, кто умеет летать.
 

Поэт

Сергею Есенину,

Владимиру Высоцкому,

Игорю Талькову

 
Белый свет расплескался в тумане —
неприметен, как слёзы из глаз.
Нас, увы, он уже не обманет,
просто эта игра не для нас.
В час молений, страданий, разлуки
были мы от любви далеки,
и сплетались безвременья звуки
под ворчливым журчаньем реки.
Далеки наши небыли-были,
далеки наши всплески надежд.
Не любя, мы уже отлюбили,
лишь осталась гламурность одежд.
И осталось стремленье гармоний
всё загнать в многолетний обман.
Нам Есенин сыграл на гармони
про рязанский любовный туман
и про тонкие кудри осины,
что дрожат на московских ветрах.
Жаль, что мы у него не спросили:
как там жизнь в Зазеркальных мирах?
Может быть, там поэтов не любят,
и любовь – как туманный мираж?
Может, страсть в Зазеркалье погубит
и Пьеро потеряет плюмаж?
Только свет, только белые пятна
по туманному шёлку плывут.
Эй, поэт! Возвращайся обратно!
Может, здесь нас когда-то поймут.
 

Соловушка

 
Не пропетый песнями,
не рассказан сказками,
городами-весями
вдрызг уже потаскан я.
Тени подзаборные
мне грозят из небыли.
Мысли беспризорные:
жил ли? или не жил я?
В темноте, как облики,
городские улицы.
Лунный луч из облака
тянет к горлу щупальца.
Ах, не пой, соловушка,
мне про небыль русскую.
Слёзы – словно кровушка,
да тропинка узкая.
Да осталась музыка,
та, неподгитарная.
Труден путь наш узенький,
но поётся ария,
но романсы слышатся.
Ветер плачет весело,
пролетев над крышами
городами-весями.
 

Баллада о русском языке

 
Смутный голос во мне возник,
как прямая черта пунктира:
– Где кончается твой язык,
возникает граница мира!
Но я русич! Ужель во мне
языко́вый барьер и пена?
За Россию сгореть в огне,
в землю вбитым быть по колено?
Я же русич! Ужель во мне
только злоба, стремленье к битве,
словно страннику на коне
не нужна о любви молитва?
Снова голос, как будто рык,
раздающийся из надира:
– Где кончается твой язык,
возникает граница мира!
Значит, всё же наоборот!
Глас сомненья с меня снимает:
ведь любовь только там живёт,
где тебя всегда понимают!
 

«Опять проходит день неспешный…»

 
Опять проходит день неспешный
в клочках линялой синевы.
Быть бунтарём смешно, конечно,
средь равнодушия Москвы.
Обречены на небыль с былью
и на молчание икон,
шагают люди в грязи, в пыли
под колокольный перезвон.
Зачем живём – никто не знает,
но тут и там из века в век
с овечек шкурки обдирает
чужой какой-то человек.
Калек так много и так мало
сообразительных умов.
И вся планета жить устала,
смотрясь в зеркальное трюмо.
Но в Зазеркалье – те же рожи
и равнодушия трезвон!
О, Боже! Мы живём и что же?..
Но где-то слёзы вдруг с икон,
но где-то бабушка украдкой
перекрестит мента вослед.
А наших добрых дел остатки
прольют такой же добрый свет.
И погибает равнодушье,
и уползает темнота,
и кто-то вновь тревожит душу
уже распятого Христа.
 

«Опустевшая деревня…»

 
Опустевшая деревня,
вдрызг разрушенные хаты,
измождённые деревья —
было всё живым когда-то.
И тропинка вдоль оврага
зарастает лопухами.
Смята времени бумага,
как страничка со стихами.
И не слышно криков боли, —
в этом мире так бывает.
Русь, попавшая в неволю,
умирая – умирает.
Вот опять под облаками,
пролетая будто птица,
я внизу увидел камни
вдрызг отстроенной столицы.
 

«Ветра бешеного пляски…»

 
Ветра бешеного пляски
в толкотне московских улиц —
как рисунок для раскраски.
И, чтоб мы не обманулись,
в небе радужная гамма
на какое-то мгновенье —
цветовая панорама,
дождевое вдохновенье.
Пенья птиц уже не слышно,
лишь тяжёлые раскаты
в вышине небесной крыши,
где живёт теперь Распятый.
Там живут все боги Яви,
Нави, Прави и покоя.
На извечной переправе
машет мне Харон рукою.
Он испил когда-то радуг,
вот и ездит за народом,
дарит смерть, а может, радость
день за днём и год за годом.
Если время не торопит
отбывать отсюда с миром,
поживу под ветра ропот
и свою настрою лиру.
Погоню коня над кручей:
мёртвым – смерть, а мне – награда,
стихотворное созвучье,
капля радостного яда.
 

Открытое письмо Родине

 
Легковесная страсть многодумья,
многодумная страсть тишины.
Ночь в Москве пробегает, как пума,
по деревьям нездешней страны.
Сметены все уставы, устои,
и богатая в прошлом страна
скачет джунглями непокоя,
посылая Америку на…
Только прав забугорный хозяин,
затянувший деньжат поясок:
Русь спасает от голода Каин
ножкой Буша и пулей в висок.
Знать бы мне, сколько надобно смуты,
перестроек, завистливой лжи,
чтобы всё ж надоело кому-то
воровать то,
                        что плохо лежит?
Ублажаю я совесть кивками,
мол, такая судьба и страна!
Только долю мы выбрали сами,
посылая Америку на…
Но дрожим: что там скажут в Нью-Йорке?
Как посмотрят хозяева на…
и дадут ли нам сладкие корки,
и достигнут ли корочки дна?
Эх, Россия! Чумное болото,
захотевшее власть расстрелять!
Ты не жди, что обломится что-то
от Америк под мать-перемать.
Ты жила, не ломаясь, не горбясь,
ничего от врагов не тая,
так откуда ж болотная горечь
и утробный напев воронья?
Думай, Родина, что тебе свято:
жить без Бога с посылками на…
или тяжкая поступь солдата,
где и воля твоя не нужна.
 

«Оставлять неземные пророчества…»

 
Оставлять неземные пророчества
по наземным лесам и горам,
разделять с ними часть одиночества
средь вселенских витых панорам —
это всё, что мне Богом отмерено!
Хочешь, смейся, а хочешь, поплачь.
Лишь бы ты не осталась потеряна
там, где кони проносятся вскачь.
Я коснулся души твоей в облаке
и погнался за тенью ветров.
Но ворон очумелые окрики
разрывают небесный покров.
Но хрустальные звёздные наледи
мнут и душат весне вопреки.
Мы выходим, как нелюди, на люди,
чтобы скрыть обаянье тоски.
И опять рассыпая пророчества,
веселимся во время чумы,
и стараемся скрыть словотворчество
в перепонках завистливой тьмы.
 

«Что ты можешь…»

 
Что ты можешь?
Куда пришёл
по лучу луноликой пыли?
Всё, что сделано, хорошо,
если стоит твоих усилий,
если стоит твоих забот
проложить в небеса дорогу.
Взлёт – паденье, паденье – взлёт,
только так мы приходим к Богу.
В стоге сена уснула Русь —
бесконечная безнадёга.
По духмяному полю грусть —
это тоже дорога к Богу.
Если хочешь забыть тоску,
то по лунной вселенской пыли,
как по тонкому волоску,
сделай шаг, где тебя любили…
Ведь движенье навстречу к тем,
кто готов понимать и слушать,
разрушает каскад проблем
и врачует больную душу.
 

«Человек выбирает, не делая выбор…»

 
Человек выбирает, не делая выбор.
Было б что выбирать, только выбора нет.
Я бы смог написать обалденный верлибр,
но мне дактиль с хореем диктуют сюжет.
Вот и ноты висят, как роса в паутине, —
исполняй-ка свои сочиненья, поэт!
Вновь порыв ветерка, словно выстрелы в спину,
и опять ожиданье Парада Планет.
Мне бы только почувствовать радость полёта,
мне бы только ступить на тропинку Луны,
и меня не поймать, если выберет кто-то,
как мне петь и плясать под свисток сатаны.
Что вы скажете мне, обречённые люди?
Как посмотрите вы, если выпадет вам
съесть кусочек поэта, лежащий на блюде,
подчиняясь каким-то чужим голосам?
Может, кто-то, отведав останки поэта,
вдруг возьмётся писать про спасительность лжи.
Ну а, может, случайно
обронит «про это»?..
Вот такие у вас, у живых, миражи!
Не жил я среди вас,
да и вовсе не пелось
посреди подлецов и бряцанья монет.
Но Россию от мрази очистить хотелось
той,
что дьявола чтит, исполняя минет.
 

Признание Екклесиаста

 
Я оставил стезю предсказаний:
что швырять мне в хохочущий сброд
откровения Божьих познаний?!
Это тыканье пальцами в рот.
На багровый закат накатила
золотистой надежды волна.
Жив ещё, если разум и сила
из меня не испиты до дна.
Вот те на!
Что ж на люд обижаться?
Знай, тебе помогают весьма:
оступиться, разбиться, сломаться —
вот такая толпы кутерьма.
Значит, будь благодарен за помощь
и, ступая на лучик луны,
эту жизнь, как проклятие, помни,
блудный сын обнищавшей страны.
 

«На исторической стене…»

 
На исторической стене
следы распятий и расстрелов,
как будто я горю в огне,
и сердце – снова под прицелом.
Тревожат душу миражи.
О, Русь моя, скажи на милость,
к чему нам флагов муляжи,
ведь кровь твоя уже пролилась?
И проливаться будет впредь,
когда в Кремле одна блевота.
Я жив! Не время умереть,
ведь я же должен сделать что-то,
чтоб от жидовского гнилья
очистить бренную Рассею.
Но первый жид – конечно, я
и не о том опять болею.
Мне надо ближнему сказать:
– Дари не кровь, дари-ка радость!
Вот и проснётся Исполать!
И отпадёт вся наша гадость.
Но я опять горю в огне,
и дыбы крюк корючит тело
на исторической стене
среди распятий и расстрелов.
 

«Прощай, столица лжи и пьянства…»

 
Прощай, столица лжи и пьянства!
Прощай, безумный Москвабад,
где процветает окаянство
и подлость в тысячу карат.
И солнце светит бледным светом,
как будто облачная муть
не испаряется с рассветом,
а жизнь – ни охнуть, ни вздохнуть.
Уснуть бы возле небосвода,
где всё – ничто и ты – никто,
но воскресает вдруг Свобода
и Воля, словно конь в пальто.
Святой молитвою овеян,
когда-то был могучим град.
Теперь же мёртвыми усеян.
Недаром стал он Москвабад.
Стократ бы подмести Россию
и чашу выпить, как Сократ.
Народ не хочет лже-Мессию,
но оккупант бездушью рад.
Чтоб жили все в безумном страхе
и восхваляли власть жидов,
где царь-Кощей над златом чахнет,
а русский витязь без штанов.
Не нов сценарий для народа
и оккупанты не новы.
Но воскресает вдруг Свобода
и Воли глас:
«Иду на вы!..»
 

Из цикла «Закольцованный нимбом»

«Пылью стали мои выступленья…»

 
Пылью стали мои выступленья
перед смачно жующей толпой.
Лишь осколки луча вдохновенья,
словно вспышки от боли слепой.
Лишь встревоженный крик
журавлиный
разрывает кровавый закат,
и на родине станет былиной
не услышанный людом набат.
Замерла журавлиная нота
и растаял порыв ветерка.
Знать опять погубили кого-то
и не дали сплясать гопака.
Нелегка Мономахова шапка!
Ну, да что я навзрыд и в помин,
будто пёсик с пораненной лапкой,
будто клином зашибленный клин?!
Снова ненависть чувствую кожей
как гурон на военной тропе.
Жизнь поэта с разбитою рожей —
развлекуха жующей толпе.
 

Помни Родину… Твою Мать

1

 
Похмелилась, оклемалась
многодетная страна —
многолетняя усталость,
где и горе задарма,
где и драки все вприглядку.
Доставай последний грош,
да вокруг тюрьмы вприсядку
попляши, едрёна вошь.
Напиши шальные оды
про Емелю на печи,
насмеши хмельную одурь,
да и сам похохочи.
Ой, ты, родина-Россия!
Я твой Сенька и святой.
Сам собой такой красивый,
и застенчивый такой.
Шапка дадена по Сеньке
и по святости венец,
и на трёх струнах натенькал
скоморох про мой конец.
Что за невидаль такая?
Впору жить и умирать.
Только мне не надо рая
без России… твою мать!
 

2

 
Город слякотью наполнен.
Святый Боже, помоги
человечий долг исполнить
и раздать свои долги.
Я совсем не для забавы
проживаю здесь свой век.
Ни для счастья, ни для славы
в мир приходит человек.
Много в жизни разных сказок,
обретений и потерь.
Невечерний воздух вязок
и коварен, словно зверь.
Чем живёшь не для забавы
перед смыслом Бытия?
Дал мне Бог испить отравы
там, где истина своя.
Разве можно с полупьяну
умирать и воскресать?
Но любить не перестану
всю Россию… нашу мать!
 

«Мне хочется дарить тебе цветы…»

 
Мне хочется дарить тебе цветы
и выполнять заветные желанья,
и знать, что есть на свете я и ты,
и есть мечты, а не воспоминанья.
Ах, этот воздух!
Воздух октября —
чудесная настойка мандрагоры.
Побудь со мной, мой друг, не говоря
о том, что было или будет скоро.
И, словно блик на острие меча,
рождается момент чудесной силы.
Мне хочется с тобою помолчать
о самом важном, нежном и красивом.
Страждущих много и терпящих много,
но испокон говорят:
даже у Бога, даже у Бога
есть свой недремлющий ад.
Скорбные звуки скорбной молитвы,
и в половодье – гроза!
Ржавые сиплые сполохи битвы
и херувима слеза.
Знать бы, к чему в этом хаосе молний,
взлётов, падений и свар
всякий живущий мечтает исполнить
пакость под пьяный угар?
Стоит для этого жить ли на свете,
жизнь превращая в дерьмо.
Были мы с вами Всевышнего дети —
рухнули прямо на дно.
Гадим по храмам сначала немного,
дальше – крепчаем в пути.
После всего обращаемся к Богу,
молим наш храм подмести.
Снова паденья, снова страданья,
только окстись, человек!
Сможешь ли ты обрести покаянье
за день?
                     за год?
                                        или век?
 

«Я сегодня и. о…»

 
Я сегодня и. о.,
но, представьте, Мессии!
Потому что поэт, потому что орать
должен я на пустых перекрёстках России
про разруху и боль, про забытую стать!
Думакам наплевать на Россию во цвете,
лишь бы власти вкусить, лишь бы только урвать
самый сладостный куш на Единой Планете.
Снова думские драки под мать-перемать!
Мне уже не понять искривленья пространства,
мне уже не очистить разрушенный мир,
и не вздыбить народ, доведённый до пьянства,
не заштопать небес от озоновых дыр.
Только голос мой, может быть, кто-то услышит
и продолжит мольбу
                                         о спасеньи Руси,
и прольётся как дождь сумасшедший
по крышам,
и, как новый Мессия, промолвит:
– Еси!..
 

«Я на Чёрный Покров в ноги вам поклонюсь…»

 
Я на Чёрный Покров в ноги вам поклонюсь.
В паутине веков вновь запуталась Русь.
Вновь бежала волна вниз по Волге-реке.
Не моя в том вина, если горечь в строке.
Изливается боль и на сердце огонь.
Из оков и неволь – на расстрел под гармонь,
потому что я рус, потому что не жид,
коли смел, коль не трус, значит, будешь убит.
Но пока ещё жив хоть один на Руси,
станем правду вершить. Бог промолвит:
– Еси!
Не моя в том вина, что Покров почернел.
Чашу выпей до дна и прими свой удел.
Но не сломлена Русь паутиной веков
и я снова молюсь, снова Чистый Покров.
 

«Все люди знали на Руси…»

 
Все люди знали на Руси:
Не верь! Не бойся! Не проси!
Но каждый день, как тяжкий сон, —
на троне царь-жидомасон.
Народ не грустен, не весёл,
воруют все, воруют всё.
А кремлядь «чупа-чупс» сосёт
и кто-то что-то там грызёт.
Нам потребленье – не напасть,
вот только б с ложкой не упасть.
И верим вору, как царю… —
я это честно говорю.
Боимся:
«Как бы не война!»
И просим:
«Дай нам, сатана!»
А он хохочет, он весёл!..
Ни деревень уже, ни сёл…
Мы на потомках ставим крест,
но сам-то дьявол ест и ест.
А мы и рады:
«Гой еси!»
Не верь! Не бойся! Не проси! —
нам эти заповеди – пшик.
Кто был казак, тот стал мужик.
Забыли люди на Руси.
Не верь! Не бойся! Не проси!
 

«Я остался один…»

 
Я остался один.
Но в сознаньи пульсация звука,
будто кто-то слова произносит откуда-то мне
про разруху страны, про товарных колёс перестуки
и про то, как Россия поныне сгорает в огне.
Мне в упор говорят: вы сгубили страну, россияне,
под «Семь сорок», под марши, под новое шоу про секс,
и куда-то бредёте, как ёжики в пьяном тумане,
на раздачу слонов, где к слону прилагается кекс.
Кто же шкипер у вас, расхреначивший шхуну о банку?
Кто же ваш машинист, эшелон закативший в тупик?
И страна превратилась в сиротский приют для подранков,
где все любят и помнят, и чествуют ленинский лик.
Мне уже не понять, то ли хвалят меня, то ль ругают?
Только болью страны пропиталось сознанье моё.
И я тоже бреду, ведь в тумане никто не летает,
и стараюсь понять:
в чём же истина и бытиё?