Текст книги "Вишни. Роман. Книга первая"

VI

Жизнь в немецкой оккупации не то, что мёдом, назвать жизнью можно было чисто условно. Но справедливости ради нужно сказать, что в самом Матвеевом Кургане немцы особо не зверствовали, как в некоторых ближайший сёлах, таких, как Троицкое, расположенное километрах в пятнадцати от Таганрога. В Матвеевом Кургане располагались воинские соединения обеспечения и различных тыловых интендантских служб.

Основная проблема заключалось в том, что люди жили в нечеловеческих условиях из-за того, что жильё было разбито или сожжено, в пригодных домах поселились немцы, потеснив хозяев или просто выжив на улицу, в неприспособленные для этого сараи, подвалы или чтобы они, в свою очередь потеснили соседей. Жильё семьи Домашенко в настоящее время, хоть и было изначально неплохим, по довоенным меркам, а после того, как сильно пострадали от бомбежки стены и крыша, немцы на него не позарились. А вот холодной зимой им приходилось приютить и обогревать всех в том нуждающихся.

Этот год был отмечен и тем, что все имеющиеся продовольственные припасы были или съедены, или розданы нуждающимся и частично немцам, которым как откажешь, ведь теперь они были хозяевами положения и неповиновение могло дорого обойтись. Военное положение и обстановка в близко прилегающих к фронту районов и населённых пунктов не позволяли с приходом поздней весны заняться посадкой огородов, а посевных площадей в колхозах под строгим учётом местного самоуправления, под пристальным присмотром германских ставленником, старост, бургомистров и комендатур. Что было делать, как минимум очень рискованно, если не сказать, что невозможно и по большому счёту нечем, из-за практического отсутствия посевного и посадочного материала у населения.

Фронт ушёл далеко на восток и на юг. Немцы любовались видами матушки-Волги, хоть и через линзы биноклей и заснеженными вершинами Большого Кавказа.

Последнее письмо от отца, датировалось концом июня. Его письма были сухими, как сводки Совинформбюро. Иногда писал, что воюю, бью ненавистных фашистов, а заканчивал словами «Мы победим! Победа будет за нами!», как будто выступал перед новобранцами с напутствием.

Но все домашние понимали, что он вместо винтовки, чаще всего держит в руках сапожный молоток, шило, суровую нить и скорняжную иглу. Хотя, по большому счёту, в глубине души были рады этому – больше надежды, что придёт не похоронка на отца, а он сам живой и здоровый.

Одно могло радовать, если так можно сказать, что весной, хоть и с опозданием от обычных сроком, зацвели сады, хотя и деревья, как люди, какие не перенесли сильно холодной зимы, другие по той же причине пошли в топку печей, но что-то и осталось. Радости от цветения деревней было мало, даже не все этого замечали, их мысли были заняты другим. Не где-то далеко, а здесь и сейчас была война и, что самое страшное, люди начали уже к этому привыкать, привыкать к обстрелам, виду раненных и убитых к «похоронках» и сообщениям о пропаже отца или сына без вести на одном или другом общевойсковом фронте, от Карельского до Кавказского. Но чаще всего эти потери земляков наблюдались на Южном и Юго-Западном фронтах. И этому было простое объяснение. Воинские подразделения формировались из призывников и резервистов вблизи расположенных областей и районов. Иногда новобранцы не успевали изучить ни Устав, ни матчасть, ни научиться просто стрелять из винтовки и уже х бросали в бои, так как фронт задыхался нехваткой живой силы, необходимо было из-за больших потерь постоянно пополнять боевые формирования и соединения.

Вишни начали созревать в самый канун прорыва фронта, как будто их наливные кроваво-красным соком ягоды были сигналом начала следующего этапа кровопролитных событий на Миус-фронте и второй обороны г. Ростова-на-Дону от массированной и хорошо организованной наступательной операции войск вермахта. Нетерпеливые дети срывали кислыми ягоды, которые, хоть и имели светло-красный оттенок, но были ещё далеко незрелыми и кислыми. Дети кривились, но отказать себе в том, чтобы с каждым днем не опробовать всё новые, медленно зреющие ягоды.

Люди, живущие в оккупации, осознавая нелегкое свое положение, всё же взбадривали себя тем, что их бренное существование и близко нельзя сравнить с тем, что приходится ежедневно испытывать их родным и незнакомым совершенно воинам, под ежедневными обстрелами, бомбежками, в смертельных сватках, когда только Богу известно, кто сможет из этой кровавой бойни сегодня вернуться живым и невредимым. Все мысли и разговоры, конечно, были о войне, о положении на фронтах по проверенным информационным сообщениям, чаще всего из листовок, чудом просочившихся в, уже глубокий немецкий тыл, территорию занятую ими и где, по понятным причинам хозяйничали и распоряжались новые хозяева по новым законам и правилам, установленным ими. Но больше всего информация доходила по слухам, быстро распространяемым в народе, произносимым осторожно и шепотом.

Вторым источником информации служили сами немцы и доводимая населению через организованные ими же органы местного управления, комендатуры, полицейские и карательные органы. Но для исполнения всей «грязной» работы все органы использовали «русскую вспомогательную полицию». Чаще всего в этот, как в народе называли «халуйский орган» по прозвищу тех, кто добровольно вступал в неё, принимали тех, кто пытался всячески очернить социалистический строй, предать и выдать местных руководящих работников райкомов партии и комсомола и тем самым облегчить собственную жизнь, выглядя преданными слугами перед германскими «работодателями».

Находясь под покровительством немцев, они, естественно, не бедствовали, как большинство населения оккупированных германскими захватчиками территорий. Были, конечно, и среди обычных граждан «стукачи», чаще всего из тех, кто при Советах «стучал» на «инакомыслящих», на тех, кто подходил к определению «враг народа» в большей или меньшей степени, как «вредители социалистической собственности», теперь, поменяв «квалификацию», вернее – приоритетность, а проще сказать, «перекрасив» себя в ярых противников того, чему еще вчера молились и восхваляли.

Эти «холуи» были страшнее, чем открытые враги, чем те, кто, возможно, стрелял в бою в наших советских бойцов, а при общении с хозяйкой русской хаты, где им приходилось квартировать, делились мнением, глядя на детей хозяйки и иногда даже угощая их шоколадками: «krieg ist schlecht… ich habe auch Kinder zu Hause…» – ругая Гитлера и Сталина заодно в развязывании этой кровавой бойни. Дискутировать даже с такими откровениями немцев могли разве такие бесстрашные и молодые, знающие более-менее значение немецкой речи, как Василий. Но это всегда было рискованно, хотя бы из-за того, что говорить на русском языке, если немец тебя не понимает – бесполезно, а составлять фразы на немецком чреваты непоправимыми ошибками, когда из-за них мог теряться даже смысл сказанного. Но слыша родную, хоть и корявую речь от русского юноши, всегда приветствовалось.

Лучше всего было – понимая то, что тебе говорят оккупанты, отвечать конкретно и то, что от тебя требуют, не вызывая раздражения оппонента, тем более, что ты с ним выступаешь в «разных категориях»: он хозяин – ты слуга; ему позволительно всё – тебе только то, что не оскорбит его; он – представитель привилегированной расы, а ты – сын врага, стреляющего в солдат рейха из окопов по ту сторону фронта.

Но когда постояльцы, пусть и солдаты войск захватчиков, но не передовых строевых частей, а частей обеспечения, в которых даже большинство офицеров – не кадровые военные, а бывшие гражданские специалисты, инженеры, строители, снабженцы, врачи и прочие специалисты, вынужденные одеть шинели, то даже это можно было понять. Конечно, даже их взгляды сильно отличались от тех, кто каждый день мог ощущать на себе ненавистные взгляды защитников своей земли, пусть не лоб-в-лоб даже, а через прицельную планку винтовки, слышать запах пороха и присутствия, даже в нём и в беспримерном героизме, «русского духа».

И население, вынужденное проживать на оккупированных немцами территориях, быстро привыкли и к установленным порядкам, и к тому, что можно, а чего категорически нельзя делать, а главное то, что фронт ушёл далеко на восток и на юг, что способствовало тому, что наступил период затишья, без обстрелов и бомбёжек. Хоть и говорят, что «можно привыкнуть ко всему, кроме мысли о смерти», но во время войны, даже мысль становится намного актуальней и ещё из-за того, что не только слышишь и видишь «похоронки», приходящие знакомым, соседям, родственникам, но и воочию видишь смерть и не однажды, а очень часто.

Место отдыха населения до войны, парк и территория школы были изрыты и их «украшали» захоронения советских воинов, погибших во время противостояния на Миус-фронте и тех, кто умер от ран уже в госпитале. К тому же были и захоронения немецких солдат. Германских офицеров было принято отправлять на родину, где они предавались родной земле, а рядовой солдатский состав такой привилегии не имел. К тому же в боевых частях немцев воевали итальянцы и венгры, румыны и болгары, и представители других народов центральной и восточной Европы. Вся Европа снабжала Германию не только вооружением, материалами, продуктами питания, но и огромными пополнениями армий живой силой союзников.

Родные давно уже не получали писем и известий от отца. Мать, Варвара Максимовна, при детях не подавала вида, держалась, насколько это было возможным бодро и непринуждённо и главным для себя считала – сберечь своих детей, по возможно накормить их и пережить тяжелые времена. А сколько этим тяжелым временам ещё суждено было продлиться, никто не знал. И главное, нужно было не терять надежду, не паниковать.

С начала 1942 года, руководство Германии, решая вопросы дешевой рабочей силы, начало вывозить из оккупированных районов СССР, в основном Украины и Белоруссии молодых людей. Изначально вывоз был под девизом сознательности и добровольности, возлагая надежды на то, что молодежь позарится за привилегии возможности жизни в цивилизованном обществе. Но вскоре эту акцию назвали «угон» в рабство.

Несмотря на то, что не только дочь Маша, но и сын Василий не высказывали своим видом того, что они являются подходящим «товаром» рабочей силы и возрастом, и ростом, но, когда услышала о первых отправках в Германию, волнение, переходящее в страх, усилилось. Она старалась держать детей подле себя и прятать от глаз захватчиков, насколько это было возможным. Если с Машей, в большинстве своем, ей это удавалось, то с Васей было намного сложней, он был трудно управляем. Неподчинение своё он часто оправдывал необходимость содержать семью и часто во многом был прав, так как невероятным образом мог заработать или достать хотя бы элементарный кусок хлеба.

С наступлением холодов, особенно зимы, стало особенно трудно и не столько от холода, так как добыть тех же дров на развалинах строений и остатках сожжённых хат ещё было возможным, а вот с пропитанием становилось всё хуже и хуже. Купить что-либо или обменять тоже стало проблемно.

Альфред Розенберг, прозванный «министром восточных территорий», объяснял, как нужно заставить граждан оккупированных территорий работать на вермахт, ещё задолго до нападения Германии на СССР, ещё 1 июня 1941 года в своих «12 заповедях» для немецких властей оккупированных территорий: «…Нищета, голод, непритязательность – удел русского человека уже многие века. Его желудок переварит всё, а потому – никакого ложного сострадания. Не пытайтесь подходить к нему с германским жизненным стандартом в качестве мерила и изменять русский образ жизни…».

И власти местного управления примерно так и поступало. Люди, которым нечего было кушать охотнее соглашались выходить на работы, именно, не принудительно, а даже добровольно, чтобы получить малокалорийный, но паёк, позволяющий частично восстановить силы. Василий подходил по возрасту для обязательного привлечения к работам, хотя и выглядел по-прежнему, как ребёнок лет двенадцати-тринадцати. В этом невысоком пареньке было не столько физических сил, сколько упорства, духовной силы и желания во что быто ни стало доводить задумки или поставленные ему задачи до конца.

Несколько раз он совместно с другими людьми, в большинстве своём с группой женщин, юношей и девушек он доставлялся на рубежи укрепрайона Миус-фронта, где им предстояло выполнять тяжелые работы по усилению уже имеющихся оборонительных сооружений и строительства новых. Они представляли собой несколько заградительных линий оборонительных сооружений, от Донбасса до Азовского моря. Конечно, он этого не знал, но даже потому, что видел, понял – «Э, брат-Кондрат! Фашист мне – не камрад! Придётся, видимо, тебе ещё взахлёб напиться миусской водицы. Не уверен ты в своей победе, хоть и кричите, что Москва уже практически взята и Волга скоро за спиной вашей окажется. Врёшь, немец – нас так просто не возьмёшь!..».

И он уставший, изнеможденный, радовался тому, что увидел. Если строятся и усиливаются оборонительные линии, значит он совсем не исключает возможности вскорости оказаться в этих окопах вместо того, чтобы испить волжской водички и маршировать дальше на восток.

Сейчас даже пожалел, что он не воюет, как его старшие товарищи, с которыми он до войны не раз бывал в этих местах, созерцая с Волковой горы на Матвеев Курган, как они мечтали – кем станут после школы и большинство высказывали желание остаться дома, отслужить и, возмужавшими, жениться, создать крепкие семьи, пахать и сеять, растить детей и радоваться счастливой жизни в свободном обществе. Подумал о том, что было бы хорошо сделать схему укрепрайона с расположением долговременных оборонительных точек (ДОТ). Представил себя разведчиком, которому командование дало такое важное задание.

– О чём задумался, кормилец? – спросила мать сына, возвратившегося с работы с выданным скудным пайком, который она, конечно же разделить на троих, но работнику, конечно же, больше.

– Да, ничё, ма! Что тут слышно? – отвлекая мать и себя от засевших в голове мыслей, спросил Вася, хотя знал, что мать могла ему ответить, когда люди или сидят, как мышки по домам, или боятся поделиться теми новостями, которые по какому-то счастливому случаю узнали.

А по большому счёту, все знают, что идёт война и, в отличие от первых дней, когда войне предрекали быструю победу, конец его не быстрый и ещё много людей она погубит, эта война.

– Ничего нового, сынок, не случилось. Ты береги себя, Вася. Не прекословь начальству, коли говорят, что делать. Сам понимаешь, мы подневольные. Когда же закончится эта проклятая война?! – Варвара Максимовна отвернулась и поднесла фартук к лицу, делая вид, что нос вытирает, но Вася-то знал, что она вытирала слёзы.

– Ты не знаешь бабу Марфу Левченко? Должен знать, у неё внук, кажется, на год от тебя меньше, она недалеко от школы живёт, у них немцы поселились, дом уцелел и добротный. Так её немец до полусмерти чуть не забил за то, что она готовили на плите стряпню и, чтоб скориш управиться, разожгла утюг гладила постиранную форму. Им, немчуре, подавай побыстрее. Бельё-то ещё сырое, сейчас сохнет плохо, а они чё: «Бабка, шнель! Шнелер арбайтен!».

– Баба Марфа заспешила к плите, где в казане готовка начала бурлить, шоб конфорки переставить на меньший огонь, в второпях утюг поставила неудачно, он и свалился набок, – продолжила рассказ Васина мать, – уголёк выпал и прожёг немцу китель. Шо там було! Короче, если бы на крик не вошёл ихний офицер, грешнице не жить бы.

– Мам! Немцы, видать, сами в победу не верят. Знаешь, яки там, на Волковой горе укрепления готовят на случай отступления. Може, и батя вернётся?

– Да, скориш бы война закончилась. Сколько похоронок пришло, а тут сколько полягло… Земля им пухом. Вот то ж и кажу тебе, шоб свой характер не высказывал. Терпеть нужно, сынок, потерпеть немного.

– Ну, да! Ну, да! – Вася произнёс эти слова с такой задумчивостью, что было понятно, что внутренне он всей душой противится, но не может расстроить мать.

А когда ночами мать слабо всхлипывает, стараясь не разбудить детей, он тоже не спит, понимая свою мать, не стараясь успокоить, так как знает, что это приведёт к обратному результату, она ещё больше и уже, не скрывая слёз расплачется. Эх, эта женская доля. Мысли о муже, молитвы за него, чтобы Господь спас и сохранил его, ради трёх его детей, чтобы не оставить их сиротами. Молится и за детей: за старшую дочь Лиду, которая в далёкой чужой стороне и тоже давно от неё нет никаких сообщений; за меньших, которые вместе с ней, но чтобы с ними не случилось ничего плохого; за себя, чтобы Бог дал сил пережить все тяготы и лишения жизненных ситуаций в условиях войны.

Мать старалась не показывать свои слёзы и стенания, молиться укромно, когда дети спят. Конечно же любознательные и чуткие дети не могли этого не замечать, но не подавали виду, что всё слышат и видят. Лишь, когда оставались одни, шушукались друг с другом и придумывали, чем можно мать отвлечь от грустных мыслей и ничего не приходило на ум. Пока идёт война, это сделать, наверное, невозможно.

Мать, как и другие трудоспособные женщины также привлекались к тяжелым работам, совсем не женского труда, где приходилось работать чаще киркой, ломом, лопатой и ручной тележкой. А рабочий день, в зависимости от продолжительности светового дня, мог быть 10—14 часов. За каторжный, иначе не назовёшь, труд, привлекаемым на работы выдавали по миске супа и 150—200, реже 250 грамм хлеба. На иждивенцев паёк не распространялся, а потому, каждая мать оставляла кусочек хлеба детям, которые с нетерпением ждали свою мать, в надежде, что хоть корочку, да принесет домочадцам.

Детей старались оставлять под присмотром пожилых людей, которых на работы не привлекали и у них была возможность временно разместить одного или нескольких соседских ребятишек. Маша, чаще всего, когда мать и Вася были на работах, она не оставалась сама дома, а по договорённости с соседской бабушкой Глашей, находилась у соседей. Чтобы себя занять и побыстрее прошло время, Маша старалась занять себя работой, а если соседка в её помощи не нуждалась. То сама себе находила занятие или, как мышонок, забившись в уголок сидела неподвижно там часами и о чём-то думали. Конечно же, это не были девичьи грёзы, это были не по-детски серьёзные размышления о происходящем вокруг в том мире, который, если она и не знала, потому что никогда там не бывала, но представляла.

Все малыши школьного возраста, 8—12 лет, с 1 октября 1942 года обязаны были ходить в школу и не по желанию, а обязательно, им должны были дать начальное образование по разработанной немецкими специалистами программам. Обязательными предметами были немецкий язык и биография Адольфа Гитлера, основной упор был на воспитание верных слуг, чернорабочих для работы на благо «великой Германии».

Из Германии были присланы для преподавания учителя. Занятия проводились в здании конторы на территории нефтезаправочной станции, которая располагалась в непосредственной близости с железной дорогой и недалеко от железнодорожной станции. Было собрано около 30 человек из тех, кто на данный момент проживал в Матвеевом Кургане и подходил по возрасту. Для обучения использовались и некоторые учебники, по которым занимались до войны советские школьники, но с той разницей, что предварительно, под контролем немецких учителей дети заклеивали различные изречения, призывы и лозунги, а также упоминания о И. В. Сталине, коммунистической идеологии ВКПб и прочие тексты в учебниках. Занятия начальной школы были прерваны в канун нового года, из-за наступления Красной армии, в результате разгрома немцев в Сталинградской битве.

С наступлением морозов и когда лёг снежный покров на остывшую, выстуженную зимними холодами землю, стало ещё труднее. В декабре месяце всё чаще доходили слухи, что грядёт наступление Красной армии, о том, что немцы получили хороший урок под Сталинградом и нужно ещё немного подождать, чтобы встречать своих освободителей, и каждый не терял надежду их мужья или отцы, обязательно должны участвовать в этом освобождении, и они, наконец-то, смогут обнять их, дав тем самым им веру и импульс движения на запад, который неминуемо приведёт к окончательной победе на врагом.

 
                                                   ***
 

Всё местное население обязано было в обязательном порядке регистрироваться в полиции, не разрешалось покидать место постоянного проживания без специального разрешения и всем вменялось беспрекословно повиноваться всем указам и другим нормативным документам управления оккупированной территории. В селах были организованы сельские общины, в которые входили все жители села во главе со старостой. Хоть староста и был избираемой должностью, но их практически всегда назначили германским командованием или районным бургомистром.

Формально выборы старост проводиться могли, но немцы представляли своего кандидата и мало кто мог осмелиться проголосовать против него. Иногда свою кандидатуру предлагали или бывшие председатели колхозов, или другие руководящие работники, пользовавшиеся у населения авторитетом. С одной стороны, они могли и сами вводить в ряды населения смуту, а с другой стороны такой староста мог умело управлять сельской общиной, его охотнее слушали и выполняли его указания, чем тех, кто был представлен немцами, на 95% это был тот человек, у которого были проблемы с советской властью или преступления, караемые уголовным кодексом.

Старосте подчинялся писарь и два-три полицая, и с помощью своих помощников староста проводил политику, которую доводили ему сверху, вел строгий учёт населения и, ведя разъяснительную работу, должны были выявлять саботажников, появление в селе чужих людей и открытых врагов рейха, партизан и активистов. Староста получал жалование от 300 до 450 рублей, полицейские в пределах 240 рублей, но к нему ещё и ежемесячный продуктовый паёк.

Всё же быть старостой – было опасным занятием, они были подвергнуты постоянному контролю и тщательной проверке, а также попадали в поле зрения советского командования и партизан. Некоторые из них, наоборот, всякими методами продвигались в старосты именно нашим руководством оккупированных территорий и были хорошими помощниками, как люди, осуществляющие связь и передающие правдивую информацию от самих верхов руководства.

Район был разбит на волости, к которые входило несколько сёл одного колхоза или даже нескольких колхозов. Волостями управляли старшины, имеющие больше полномочий, чем старосты сёл. В районном центре располагалась управа. На сельских старост и волостных старшин возлагалось обязанность, в соответствии с установками германского руководства, производить посевы и уборки урожая для покрытия нужд германской армии. Они вели учёт земли, животных, находящихся во владении граждан, посевного материала и другого.

Бургомистр и на должности всех структурных подразделений районной управы назначались лица из местного населения, чаще из советского или партийного руководства. И, если местные старосты не все беспрекословно выполняли всё указания новых хозяев и своего вышестоящего руководства, и чем дальше от полицейских комендатур и районных управ, тем больше у них была возможность, хоть чем-то помочь своим односельчанам хоть тем немногим, что, хоть и не решала «продовольственной программы» гражданского населения, но облегчала жизнь, то бургомистр, при всей своей добропорядочности, такое себе позволит не мог. Пост ответственный и к выбору кандидатуры германские власти подходили скрупулёзно и основательно.

Таких, бесстрашных старост было мало, но по слухам, которые невероятным образом распространялись на десятки километров, люди узнавали и такие вещи, узнай которые карательные органы, могли бы они не то, что должности лишиться, а жизни, без суда и следствия. Они, рискуя собственной жизнью спасали десятки жизней односельчан. Но и, к сожалению, были такие, которые ради своего благополучия, и чтобы быть у хозяев жизни на счету благонадежных, готовы были и мать родную продать за булку хлеба, шмат сала и просто хвалебную, лестную речь в их адрес. Скорее всего ими руководил животный страх, страх за свою жизнь, и они были уверены, что новая власть надолго здесь обосновалась, навсегда.