Текст книги "Бессовестное время"

– Иди, отдохни, а то уработался.

– Да я не устал.

– Давай, давай, скоро обедать будем. Попей пока молока.

Сашка лёг на удивительно сладкую перину, закинул руки за голову и закрыл глаза.

С размеренной монотонностью шуршала по лугу дедушкина коса. Каждое едва заметное дуновение ветра гладило его раскрасневшееся лицо, шевелило выгоревший чуб. Непривычная нега растеклась по уставшей спине. Пахло клевером, мёдом, скошенной травой и солнцем. В кажущейся тишине луга, если прислушаться, сокрыто великое множество звуков, явных и скрытых… Кузнечики колотят вразнобой по своим наковальням, монотонное жужжание пчёл сливается с писком неизвестных пичуг, большой чёрный жук гудит самолётом, вертлявые стрекозы, потрескивая, блестят на солнце золотистыми перепонками крыльев. Трясогузка, беззвучно порхая с одной ветки на другую, усевшись на нижнюю, долго наблюдала за Сашкой блестящими бусинками глаз.

Звенела коса. Дедушка после каждого прокоса подправлял оселком и без того острое лезвие. Окончив, он пристально посмотрел на небо, вздохнул полной грудью. День действительно был хорош. Для покоса самое подходящее время. Трава в соку, жаль, помощник притомился. Но напорист парнишка, не отступает. В нашу породу, подумал старик и, смахнув со лба пот, продолжил косить.

Сашка проснулся от того, что на руку ему прыгнул кузнечик. Он долго сидел у него на запястье, почёсывая длинные зелёные ноги, потом на прощанье цокнул ещё раз и исчез в своём зелёном царстве.

Солнце, перевалив за полдень, стало клониться к кучерявым ивам у пруда. Не всё сразу, но коечто у Сашки начинало получаться. Дедушка, почти не смотря в его сторону, подсказывал.

– Пяточку, пяточку прижимай. Не поднимай косу, когда ведёшь назад. Не горбись, спину держи прямо. Носок не втыкай, приподними слегка.

Самое тяжёлое наступило утром. Вставать рано для Сашки было делом привычным. Вот только на этот раз ни руки, ни ноги его не гнулись, а на спину словно повесили тяжёлый мешок. Мать улыбалась.

– Тяжело? Не ходи сегодня, отдохни.

– Нет, пойду на покос. Как там дедушка без меня.

Деревня только просыпалась, а косари уже шагали по мельничной дороге.

– Доброго здоровьица, Семён Матвеевич, здравствуй, Сашок! – приветствовали встречные.

– Доброго утра, – как всегда степенно отвечал дедушка, приподнимая козырёк.

– Как вчера покосили?

– Хорошо. Добрую еланочку33
  Полянка (сибирский диалект).


[Закрыть] положили. Вдвоём оно ж бойко получается.

Через неделю Сашка так наловчился косить, что дедушка изредка начал ставить его впереди себя.

– Иди вперёд, а то загнал меня, на пятки наступаешь.

На ладонях у Сашки появились первые настоящие сухие мозоли. Возле мельницы, где начинали косить, выстроились копны. Проходя вечером мимо, дедушка приподнимал слегка пласт, засовывал руку, щупал копну, выдёргивал изнутри клочок сена, шумно нюхал, говорил:

– Хорошее сенцо, душистое.

Сашка делал то же самое.

* * *

Короткое сибирское лето перевалило за вторую половину.

По утрам в логах молочными разводами задерживался туман, солнце перестало подниматься высоко. Луга пожелтели, облысели, покрылись редкими стогами. На просевших огуречных грядах вызревали жёлтые семенные огурцы, картофельная ботва порыжела.

Это была пора не начала осени, а скорее конца лета. На острове за Иртышом, изрезанном тополёвыми гривами, пошёл белый груздь. Его ещё называют – тополёвый. Заготавливали грибы на зиму в огромном количестве, загружая кедровки по самые борта.

В тот день мать осталась дома, а Никанор Иванович с Сашкой, Генкой и кучей соседей возвращались после грибного промысла с острова. Обе лодки были под завязку забиты тополёвыми груздями. Грести по течению легко. Все отдыхали, негромко переговариваясь. Позднее солнце освещало блин жёлтого песка, зелёную полоску молодой поросли.

Отец, сидя кормовым, в какой-то момент отстранился от обычных разговоров и стал пристально вглядываться куда-то вдаль, мимо длинного носа кедровки. Вскоре это заметили все и тоже стали пытаться рассмотреть достаточно большой круглый предмет на краю плёса.

– Мячик, наверное…

– Да нет, это пену волной набило.

– Больно уж чёрная пена.

– Чурка это боком лежит, точно чурка. Видишь, даже позеленела.

– Мячик это, похоже, видишь, полосатый.

– Точно мячик.

Отец подтабанил веслом, и они подошли вразрез течения к плёсу. Вдруг кто-то удивлённо крикнул:

– Вы знаете, что это такое? Это арбуз…

– Какой ещё арбуз, откуда ему взяться?

– Точно арбуз.

– Он что же, по-твоему, на берегу вырос?

Лодка зашуршала дном о песок. В нетерпении Петруха, не дожидаясь, спрыгнул с носа и побежал по мелководью, поднимая веера брызг. Все молчали, опасаясь малейшим звуком разрушить явление чуда. Добежав, он остановился, опустился перед мячиком на колени и после секундной заминки закричал:

– Арбуз, это арбуз!

– Не может быть, – еле слышно прошептал каждый.

Петька смыл песок с полосатых боков и, подняв над головой на вытянутых руках, не переставая повторял:

– Арбуз, это арбуз!..

– Вот это да, – невольно вторили ему все.

Арбуз был зелёный, с бледными белёсыми полосками и жёлтым кругом на донышке. Его водрузили на сиденье посреди лодки и, замерев, уставились на него так, будто это было что-то неземного происхождения. Появление зелёного чуда вызвало у кого-то восторг, у кого-то удивление и любопытство, а кое-кто почувствовал в этом даже мистический знак. Его внимательно осмотрели со всех сторон. Нашлись знатоки, осторожно простучали. Арбуз был абсолютно целый. Сашка много раз видел его на картинке, слушал рассказы о необыкновенном вкусе, но относился к этому весьма отстранённо. Это был рассказ о том, чего он не мог себе представить вообще, тем более рядом. Сашка пробрался к середине лодки, потрогал холодную, полосатую поверхность. Вдруг все в один голос начали рассуждать над его происхождением.

– Наверное, выгружали баржу с арбузами, да и уронили за борт.

– Может быть, только вряд ли…

– Тогда, наверное, с парохода.

– Если с парохода, он разбился бы об воду…

– Так и с баржи, впрочем, тоже.

– Действительно.

– Но ведь откуда-то он взялся на самом деле? Не с неба же упал.

– Как сказать, как сказать… Видел я накануне сон, – начал кто-то.

Мнений много, разных, вплоть до мистических, только арбуз был что ни на есть настоящий. «Что же с ним делать?» – раздумывали все. Для начала решили разрезать и попробовать. Все затихли. Арбуз хрустнул, словно поздний лёд, глухо и загадочно…

– Режь насквозь, на две половины, – прошептал кто-то.

Когда он развалился, у всех перехватило дыхание.

Арбуз был красный, с рядами чёрных семечек внутри.

Ничего подобного Сашка не видел никогда. Какой бы он ни был на вкус, всё равно этот будет самый лучший – заранее решил он.

Мария Ильинична вызвалась попробовать первой. Все затихли, слышно было лишь писк чаек да шлепки волн под бортами лодки.

– Сахарный! – радостно заключила Мария Ильинична.

Все оживились, пересчитали детвору на поселении. По небольшому ломтику хватало всем. Так что вскоре держал Сашка в руке небольшой ломтик самого настоящего арбуза, не решаясь пока его откусить. Больше всего он боялся разочароваться.

Чудеса, оказывается, так и случаются, неожиданно… Обычным вечером в сибирской глуши, на песчаном плёсе, мимо которого за день прошла не одна посудина, произошло самое обыкновенное чудо. Почему река именно сюда вынесла то, чему здесь и быть-то невозможно? Зачем загадала эту загадку… Почему именно им, отчего именно здесь?..

Все вдруг начали наперебой вспоминать, что и когда река выносила на берег. Оказалось, домашнего скарба – не перечесть. Рыбаки из артели Халтурина, например, вытащили целый череп мамонта с бивнями на Алымском песке. Только даже найти бивень мамонта оказалось для всех событием вполне привычным. А тут арбуз…

Сашка долго вдыхал незнакомый аромат, рассматривал его сочные розовые бока и наконец откусил… В этот самый миг ему показалось, что он видит перед собой весь мир, огромный и таинственный. Сказки про остров Буян, тридевятое царство, диковинные дворцы в жаркой пустыне вдруг ожили… Он видел скачущих всадников, погонщиков на верблюдах в белых одеждах, громадных слонов, больших разноцветных птиц с изогнутыми клювами, огромные фонтаны китов в океане, где они плыли вместе с белоснежными кораблями. В небе в это время загадочно блестели серебристые бока самолётов, летящих даже выше журавлей. Сашка знал, что обязательно станет лётчиком, облетит все континенты, увидит много разных стран, диковинных мест, новых людей.

Две половинки арбуза представились ему не чем иным, как вратами, которые вдруг решили открыться для него, разрешив взглянуть на весь огромный и таинственный мир. Он точно знал, что непременно будет там. Большой мир звал его… Этот день отчётливо разделил Сашкину жизнь на две части: до арбуза и после.

* * *

На берегу их встречала Ксения Семёновна. Её тревожное молчание заметили все. Арбуз и на самом деле оказался вещим. Когда все поднялись на берег, она, как всегда негромко, но отчётливо, сказала:

– Белоглазова подписала приказ. В Новом селе закрывается школа и переводится в Красный Яр… Через год ликвидируют колхоз и сельский совет.

В переводе на понятный язык это означало, что замок с клетки снят, и теперь все вольны убывать, уезжать, уплывать куда угодно, в любом направлении. Надолго повисла тишина…

Поселенцы давно разучились безудержно ликовать по любому поводу. Все мучительно искали подвох, пытаясь понять, где их в очередной раз собираются обмануть? Власти не верил никто. Не могли им так запросто дать свободу. А если дадут? В тот вечер во всех домах допоздна тревожными жёлтыми всполохами керосиновых ламп светились окна. Родители долго о чём-то разговаривали, потом ушли к дедушке.

Те же самые ходики на стене, с медведями на жестяном циферблате и двумя тяжёлыми гирями в какой-то момент начали отсчитывать новое время для нескольких поколений. Время начиналось новое, вот только люди оставались прежними.

Пройдёт не так много времени, и даже географического названия Новое село не останется. Из аллеи тоненьких тополей, что вели к школе, вырастет лес, который перерастёт тех, кто его сажал. Последними останутся несколько стариков, что остались здесь доживать свой век. С их уходом Новое село закончится. Мир слишком велик, чтобы заметить такую маленькую пропажу. Но всё живёт до тех пор, пока сохраняется в людской памяти. Оттого Новое село будет жить своей жизнью и по сей день. Будут так же тикать ходики с жестяным циферблатом, отсчитывая новое время. Продолжится это всё до тех пор, пока хотя бы один человек, пусть единожды, где угодно, в любой стране мира, будет вспоминать с благодарностью землю, которая все эти годы пробыла вместе с ним в ссылке. Землю, которая кормила, укрывала беглых и ссыльных от мороза лапами сибирской тайги, покорно принимая на вечное упокоение всех, кто остался здесь навсегда.

Память людская не вечна, как и вся жизнь на Земле. Для вселенной жизнь каждого – меньше чем мгновение. Будет ли вечной человеческая душа, не люди решают. Только не должна душа очерстветь и испоганиться после того, что ей довелось испытать здесь, на крутой излучине Иртыша. Чтобы не утратилась в памяти сама суть людского братства, без которой нельзя было выжить там, где жизнь стоила куска хлеба или портянки. Ведь не сгнила ещё в Сибири последняя сторожевая вышка, вьётся ещё жалящей змеёй по периметру заброшенного лагеря ржавая колючка. Закончился отсчёт того времени. Не позабыли бы с годами люди того, что произошло тогда. Всё уже случилось именно так, и по-другому произойти не сможет…

Сашка, Витька, Кястас, Моня встретятся непременно, потому что это их Земля. А если не встретятся, будут помнить всё, чтобы рассказать своим детям правду того времени.

* * *

Разве мог Сашка себе представить ещё в начале лета, что они вместе с Генкой будут стоять на верхней палубе двухтрубного «Мусоргского», который, гордый своим названием, белоснежными надстройками, мощью котлов, уверенно рассекал тяжёлую волну, проходя мимо отрогов гор, плоских речных песков и изумрудной зелени берегов.

Маленький алый ломтик арбуза, который Сашка держал тогда в руке, навсегда изменил его взгляд на мир вокруг. Простые вещи давно перестали казаться ему простыми. Он сумел понять: люди сложны и не всегда понятны, но надо научиться понимать их. Новый мир, который совсем недавно казался ему таким недосягаемо далёким, открывался для него заново и ждал его… Завтра они увидят Тобольск.

– Что мы увидим в первую очередь? – спрашивали они поочерёдно с Генкой то мать, то отца.

– В первую очередь в Тобольске увидим Кремль, собор, высокую колокольню.

– Прямо до неба? А ещё?

– Ещё много высоких каменных домов, магазинов, институт, где училась мама. Потом по деревянным ступеням Прямского взвоза поднимемся к храму и с горы увидим весь подгорный Тобольск.

– А после поедем на автобусе?

– Обязательно поедем.

– Бабушка говорила, что мы даже в церковь пойдём?

– Конечно, пойдём.

– Мы там увидим Бога?

– Увидим святые иконы. Когда будете смотреть на них, будьте внимательны. В это время вам в душу будет смотреть Бог. Можете пожелать добра дорогим и близким людям.

– Можно, я добра Витьке, Мишке и Коське пожелаю?

– Обязательно пожелай. Им сейчас, наверное, нелегко. Божья помощь нужна всем.

Осень стояла тёплая. Кончики листьев лишь начали желтеть, невесомые нити паутин лениво поплыли по ветру. Деревянные дома подгорного Тобольска утонули в тумане по самые крыши… Раннее солнце высветило белые стены Кремля, золотые купола Софийского собора, парящую под небесами в окружении облаков колокольню. Неожиданно бархатные звоны, волшебными птицами слетев с небес, закружили над укрытыми туманом домами, просыпающимися улицами…

Заворожённый Сашка, стоя во дворе приземистого дома на улице Кирова, зачарованно слушал эти необыкновенные звуки… Невидимые золотые шарики окутали старые дома, Никольский взвоз, выступ горы со шпилем Ермаку. Каждый, кто вместе с ним слышал в этот миг колокольный перезвон, благоговейно внимал единению земли и небес… В звенящей тишине было слышно, как Всевышний неслышно ступил на Землю.

Новое село 2013 г.

Бессовестное время

Глава 1. Свидетель

Города, они сродни людям, все разные. Есть землепашные, что на жирных землях и к теплу близко. Народ в них кряжистый, от работы в поле крепкий. Есть города заводские или рудные, как на Урале. Там, не видя свету, ищут в горе мужики камушки цветные, медь, золото. После металл льют, красоту творят. Другие, что у края студёной воды, морским промыслом занимаются… Получается, что у каждого города своё назначение.

Тобольск в их ряду всегда занимал особое место – купеческое. А всё оттого, что торговая дорога из Китая в Россию и обратно проходила ровнёхонько под его белокаменными стенами. Шумели от этого базары обилием сибирского меха, рыбы, китайского шёлка, чая, фарфора, пряностей.

Только богатству не живётся в одиночку. Вслед за собой оно непременно приведёт просвещение. Случается это от осознания того, что полных сундуков недостаточно для понимания сути бытия, раскрытия глубин мироздания или постижения самой обыкновенной грамоты. Тут-то и начинаются поиски смысла жизни, вопросы ко всевозможным наукам образуются:

– Зачем ты здесь? Почему это устроено так, и кто к созданию сего причастен? Может, самый обычный человек, а может, и Бог?..

Просвещение открывает двери ко многим ценностям, как мирским, так и духовным. Расцветал от этого Тобольск храмами, монастырями, соборами, воскресными школами, гимназиями. Пришло время, столицей стал для всей Закаменной Руси44
  Территории России за Уральскими горами, включая Аляску.


[Закрыть]. Государи относились к Сибирской столице поособому. Другие города равнялись на него, будто на верхнюю пуговицу царского мундира. События, порой смешные, порой не очень, а нередко и трагические, не заставляя себя ждать, подгоняли время. Каждое из них спешило не только состояться, но и как можно лучше показаться и запомниться горожанам.

Сторожевая башня огневого надзора на Почтамтской, в простонародье – каланча, за год появилась в подгорном Тобольске подневольным старанием разномастного ссыльного люда. Исполняя возложенную миссию, долгие годы она исправно несла службу, оберегая жителей города от огненной стихии.

Только, наблюдая подслеповатыми глазами окошек за чередой ускользающего навсегда времени, неожиданно для себя она поняла, что из-за своего исключительного расположения именно ей выпало стать свидетелем не чего-нибудь, а жизни целого города с повседневными хлопотами, великими свершениями, трагическими потрясениями, происходящими в буквальном смысле у её ног.

Проявляя излишнее любопытство, деревянное тело её со временем даже слегка наклонилось в сторону главной площади города – Плацпарадной, куда вместе с ней смотрели окна Губернаторского дома, лепной фасад Корнильевского особняка, торговые ряды купца Турусова.

Одного не мог понять бессловесный свидетель на Почтамтской…

– Отчего же это всё вокруг, что казалось всегда незыблемым и вечным, стало вдруг рушиться? Зачем новому времени потребовалось поменять не только облик людей, их жизнь, а и мысли, поступки?

– А может, и не время тому виной? – вопрошала она молчком. – Может, это сами люди решительно и сразу захотели изменить мир, окрасив его на восходе века в цвет крови? Только зачем им это надо?

Однако нем был свидетель. Голоса его не слышал никто, разве что небеса… А небеса нынче люди слышать не желают, им вдруг стали интересны другие речи…

* * *

Феофан обошёл по кругу площадку сторожевой башни. Увидев едва заметный дымок в начале Московского тракта, долго рассматривал его в подзорную трубу, приговаривая:

– Кому это, интересно знать, пришло в голову топить летом печь? А, может, это и не печь вовсе? Всё равно непорядок, надо доложить.

Он отстучал «вызов» в переговорную трубу, дождался ответа, и во весь голос гаркнул в сияющий раструб:

– Первому посту. В конце Московского тракта, на краю Княжьего луга чёрный дым! Похоже, печку затопили, но надобно проверить! Больно уж дымит.

В трубе прозвучал отбой «принято». Часть ожила… В кирпичном теле депо два раза ударил тревожный колокол, послышался говор бойцов, ржание лошадей. Не прошло и пяти минут, как двуколка второго хода под Махой и Буяном нетерпеливым храпом и топотом копыт разорвала покой дремавшей улицы. Блеснули каски на передке красного экипажа. Под перезвон колокола ход резво устремился через Туляцкую, в сторону Большой Архангельской. Редкие прохожие останавливались. Бабы крестились, мужики, заложив за спину руки, с пониманием дела поднимали бороды. В такие минуты Феофан гордился своим занятием. Каждой мыслью, вздохом, движением он с величайшей радостью ощущал собственную причастность к этому серьёзнейшему делу.

Проводив взглядом экипаж, он несколько раз дохнул на глянец вестового колокола, заботливо протёр его краем рукава, полюбовался на собственное отражение в меди изогнутого зеркала, улыбнулся просто так. Получается, что сам себе… Ещё и ещё раз прикладывая к глазу трубу, он не переставая наблюдал за развитием событий на Московском тракте. Судя по всему, это всё-таки была растопленная печь. Дым со временем стал легче, начал рассеиваться, а вскорости исчез окончательно.

«Дай Бог бы все выезды были такие», – подумал он и перекрестился.

Феофан любил верхний наряд. Отсюда, с высоты, всякий раз он с нетерпением и даже каким-то ожидаемым наслаждением наблюдал за тем, как просыпается город… Остывшие за ночь дома, улицы ждали первых лучей. Разбуженные вместе с петухами, протяжно скрипели петли глухих ворот, гремели, будто кашляли спросонок, засовы, клацали железом замки на дверях, распахнувшиеся ставни открывали свету стеклянные глаза окон. Каждый день, не повторившись и разу, являлся для него новым не только по времени, но и по сути.

Чуть позже к булочной на углу подъезжала телега с зелёной будкой «Хлебъ и баранъки». Через четверть часа народ принимался сновать через перекрёсток. Хлопали двери хлебной лавки. Бабы, прислуга, служивый люд – все несли большие серые хлебы, белые булки, связки баранок. Люди эти по внешнему обличью давно уж были хорошо знакомы Феофану. Встречая иных в городе, он даже готов был с ними поздороваться. Только те, ничуть не подозревая о знакомстве, проходили мимо. От этого Феофан, испытывая некоторую неловкость, понимал, что повседневно, пусть и невольно, но подглядывает за людьми. На все укоры совести он уверенно отвечал: «Чего ты переживаешь, любезная… Делается то исключительно по долгу службы, а не из любопытства». Тем не менее, поравнявшись, пусть только глазами, он старался улыбнуться знакомым и поздороваться, про себя, разумеется.

По весне на смотровой площадке пахло талой водой с заливных лугов, горьковатым дурманом черёмухи, первыми грозами. Позже к ним примешивался сладковатый дым пароходов. С началом навигации жизнь напротив каланчи оживала.

У каждого времени года, даже части дня, есть свой запах, звук, свои незаметные мелочи. За то Феофан и любил Тобольск, воспринимая его как чтото одушевлённое и близкое. По ночам, оставаясь на верхней вахте один на один с городом, они беседовали. В эти минуты Феофан чувствовал, как сердце Тобольска живёт и бьётся здесь, рядом, в знакомых улицах, тихих двориках. Шумом ветра под крышами город отвечает ему… А Феофан приговаривал: «Живой он, конечно, живой. Видал, как дышит…».

После обеда город, а вместе с ним и горожане, сами не замечая того, погружались в послеобеденную дрёму. Даже бессменный постовой в белом мундире на Плац-парадной – и тот куда-то исчезал. Однако стоило лишь робко обозначиться вечеру, как на Большую Благовещенскую выходил на променады народ… Дамы в длинных платьях, с гордо посаженными головками игриво смотрели на окружающий мир через бахрому зонтов, сетки вуали. Мужская половина, не уступая в дерзости, также щеголяла в приподнятом настроении. Трости, цилиндры, канотье, лёгкие дрожки, гулкий топот копыт по деревянным мостовым. Изредка проплывали богатые экипажи на резиновом ходу. Люд в них ехал степенный, грузный, сопровождаемый дамами с перьями на шляпах…

Феофан любил наблюдать за красивой городской жизнью, неспешным течением событий, дней. От того, что происходило внизу, веяло уверенностью, спокойствием. Он слышал негромкие голоса прохожих, вдыхал доносящиеся до него головокружительные ароматы одеколонов, духов… Порой ему казалось, что этот негромкий праздник никогда не покинет аллеи Александровского сада.

Пожелтевшее солнце спускалось в стрелку Иртыша и Тобола. Пристанские мужики, грузчики из пакгаузов, прочий незатейливый народ, минуя каланчу, растекаясь от перекрёстка в разные стороны, растворялся в городских кварталах. Следом тянулись бурлаки. Этим точно не до прогулок… Желание их теперь одно – поскорее попасть в «Отрясиху» или «Ведровый»55
  Питейные дома.


[Закрыть], чтобы в пьяном дурмане утопить надоевшее время. Каждый ушедший в небытие день прокладывал для каждого шаешника66
  Шайка – ватага, артель.


[Закрыть] бессознательную в своём течении дорогу, которую с трудом можно было назвать жизнью. И безразлично, длинная эта дорога или короткая. Когда же закончатся отмаянные денёчки, горевать никто не станет. Закопают собратья где-нибудь в песке, на берегу Иртыша или Тобола, скажут наёмщику «ушёл», да на другой день и забудут. Но чтобы помнить… Могил таких по берегам не счесть. Только есть в сию минуту несколько медяков на выпивку да солёный чебак с краюхой хлеба в кармане, и ладно. А после как выйдет…

Феофан снял картуз, вытер взмокший лоб и задумался…

«Как же всё-таки ладно случилось, что всему ихнему роду удалось обойти такие жизненные неудачи? Как-то сладилось всё у них. Это исключительно благодаря тятеньке и его стараниям». Стоит вот сейчас Феофан на каланче, прохлаждается, можно сказать, а жалованье идёт. А ведь могло быть иначе…

Он ещё долго и старательно подкручивал окуляр трубы, разглядывая небо, печные трубы, железо богатых домов, почерневшие тесовые крыши, редких прохожих. По тому, как люди ходят вдоль улицы, в каком направлении и во что одеты, можно было судить, какой сегодня день.

Каждый день непременно отличался от предыдущего разнообразием всевозможных событий. К вечеру этого, например, когда уже опустились сумерки, разномастный народ численностью до пяти человек гонялся вдоль Почтамтской за невесть откуда взявшимся поросёнком.

Поросёнок был небольшой, розовый, необычайно визгливый и удивительно шустрый. Он бежал вдоль улицы, бойко перепрыгивая канавы и лужи. Следом – толпа преследователей, которая, приближаясь к нему, то выстраивалась цепью, то начинала окружать по флангам. Поросёнок, поняв бесперспективность бегства, решил совершить манёвр. Сделав крутой разворот, бойко подпрыгнул на месте, нырнул молчком под густые заросли акации и скрылся в Александровском саду. Преследователи, совершив похожий разворот, ломая на бегу колючий шиповник, кинулись за ним. Вскоре со стороны Александровского сада нервно заверещал полицейский свисток, раздались крики:

– Обходь его краём! Краём говорю, мать твою!..

– Тудыть его гони, тудыть!..

Возбуждённые крики долго метались среди темнеющих деревьев, пожелтевших дорожек. Наконец поросёнку удалось оторваться от преследователей, и он, совершив обманный манёвр, вернулся обратно, к краю дороги напротив каланчи. Высунув рыльце с розовым пятачком из кустов, беглец выждал некоторое время, после чего спокойно перебежал дорогу в сторону булочной. Он ушёл бы от погони, но, выскочив на середину улицы, совершил непростительную промашку, потому как привлёк внимание второй группы, которая выдвинулась на подмогу. Погоня началась заново. Поросёнка начали брать в тиски. Тогда, полагаясь лишь на собственные ноги, он через перекрёсток резво кинулся в сторону почтамта, а обе группы преследователей устремились за ним. Долго над округой разносился визг поросёнка, крики загонщиков… В конце концов всё стихло.

Феофан хмыкнул, разгладил бороду. Разглядывая отходящий ко сну город, громаду горы с точками неуверенных огней на Прямском взвозе, редкие тучки вдоль розовой полоски за Иртышом, он видел, как шаг за шагом в подгорную часть приходит ночь. На телеге, которую безучастно тащила пегая заспанная кобыла с широким крупом, проехал фонарщик. Он остановился на углу, приставил лесенку, долго гремел бадьёй, воронкой. Запахло керосином. Феофан любил, когда пахло керосином. Запах керосина – запах достатка… Вечер, в горнице светло, домашние ужинают, горит керосиновая лампа, пахнет варёным мясом, картошка дымится на столе, хозяин режет хлеб. Вдохнув полной грудью любимый запах, Феофан даже прищурился.

– Да… Когда керосином, это хорошо… Это значит, дом в порядке.

Фонарщик тем временем протёр тряпкой стёкла, зажёг горелку, после долго сидел без дела, похоже, дремал. Однако вскоре встрепенувшись, сложил лесенку, тронул вожжами толстую кобылу. Телега неспешно свернула на Туляцкую, к другому фонарю. Копыта мерно и однообразно, будто по большому барабану, били по деревянной мостовой. Через некоторое время зажёгся фонарь на углу Туляцкой. После мерный стук вернулся обратно на Большую Благовещенскую. Удаляясь, он оставлял за собой дрожащие точки жёлтых огней, мимо которых двигались едва заметные людские тени.

Вскоре опять послышался пронзительный поросячий визг. Это возвращались преследователи поросёнка. Самого беглеца впереди всех нёс растрёпанный мужичок небольшого роста. Он тщетно пытался зажать челюсти поросёнку, чтобы тот не визжал, только это у него не получалось, а поросёнок от этого визжал ещё сильнее. Следом за маленьким мужичком, широко шагая, шла высокая женщина с грубым голосом:

– Ты гляди, остолоп, не придуши его, а то он уже того, хрипеть начинает.

Другой голос поучал:

– Чтобыть он не визжал и не хрипел, его надобно взять за задние ноги, головой вниз.

На что грубый женский отвечал:

– Как бы не так. Давай я тебя самого возьму за ноги головой вниз. Дубина, ему же кровь к головушке прильётся, возьмёт да и помрёт. Кого тогда откармливать будем? Тебя, безродного? Жрать-то ты горазд, только толку от этого никакого. Вона, рёбра одни.

– Андрошку своего будешь откармливать, – не унимался советчик.

– Дак его тоже сколь ни корми, толку нету, – пробурчала баба.

Другой скрипучий мужской голос тихо хихикнул:

– Потому как что ни ест, ни пьёт, всё одно сила вся в другое место уходит.

На что баба, не задумываясь, пробасила:

– И соображение всё туда же…

Феофан вместе с ними развеселился и хотел уже чего-нибудь крикнуть сверху. Но кричать с поста без всякой надобности запрещалось. Служба…

* * *

Много всего повидал бессловесный свидетель за то время, что простоял на Почтамтской. С начала весны и до жёлтых листьев мимо него нескончаемой вереницей ползли к причалам, неразборчиво громыхая колёсами, телеги. Ватаги молчаливых бурлаков, подгоняемые пароходными гудками с Иртыша, в поисках какой-нибудь работы, хоть на «груз», хоть на «бечевую» или какую иную, с угрюмыми лицами шаркали к причалам и пакгаузам.

Феофан служил в пожарном депо уже во втором поколении. Отец его Поликарп родом был из Тульской губернии. После того, как крепостным дали волю, не стал он искать счастья по барским дворам, а связал себе впрок две пары лаптей, взял хлеба, пилу, топор и отправился пешком до сибирской столицы – Тобольска. Дошёл… Прибился к шайке грузчиков на пристани, ломал спину день ото дня нескончаемыми мешками, ящиками, корзинами, спал где придётся. А тут случай…

Дело в том, что барин, у которого Поликарп состоял в крепостных, был одержим идеей обучить крестьян грамоте. Для этого даже школу построил и учителя содержал. Так что Поликарп чтению, письму и даже счёту был обучен с самого детства. Как-то попала ему в руки газета, где было написано «В службу огневого надзора требуется внимательный работник со знанием грамоты». Там его долго расспрашивали, вольную рассматривали, интересовались, не поменянный ли? Такое не редкость. Беглые каторжане, особенно Нерчинские, за вольные бумаги давали хорошие деньги или же крали их по пьяному делу. Приёмщиков на службу интересовало более всего то, где он грамоте и счёту обучился? В конце концов взяли – конюхом. После перевели в ездовые и даже спать разрешили при конюшне. А главное дело – жалованье положили. Поликарп, когда бывал в церкви по воскресениям и праздникам, всегда свечку «за здравие» барину ставил. Работал, старался, а денежку всё одну к одной складывал. Потом купил лес да и поставил себе пятистенку на Кузнецкой. Недолго времени прошло – женился. Больше всего был рад, что кузницу наладил. Отец его был кузнецом у помещика и Поликарпа делу своему обучал сызмальства.

Феофан родился уже в Тобольске. Лазил с мальчишками на Панин бугор, чтобы разглядеть край земли. Потом учился в мужской гимназии, где гулкие коридоры с овальными окнами в дверях для смотрителей, а по углам, как напоминание, стояли вёдра с розгами, да и сами порядки были таковы, что розги те находили частое применение. Добрейшим человеком во всей гимназии был тот, для которого эта должность была совсем неподходяща – директор. Звали его Иван Павлович Менделеев.