Текст книги "Онегин на приеме у психолога"

Эпизод четвертый
«Болезнь Печорина»
(М.Ю. Лермонтов «Герой нашего времени»)

Я: Вот что пишет сам М. Ю. Лермонтов о «журнале Печорина:

«…я убедился в искренности того, кто так беспощадно выставлял наружу собственные слабости и пороки. История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа, особенно когда она следствие наблюдений ума зрелого над самим собою и когда она писана без тщеславного желания возбудить участие или удивление».

Я: Художественный прием «журнал Печорина» позволил М. Ю. Лермонтову создать своеобразную историю «болезни Печорина», которой болеют до сих пор целые поколения (особенно подростково-юношеский возраст). В наше время эта болезнь охватывает все больше людей и более старшего возраста. Лермонтов не ставил своей задачей указать выход из этой болезни: «Будет и того, что болезнь указана, а как её излечить – это уж Бог знает!»

Попытаемся разобраться в особенностях нашего пациента. И пусть он свои монологи из «Героя нашего времени» адресует психологу, а мы попытаемся ему помочь».

Печорин: Вы хотите оценить мои слова о себе из моего дневника?

Психолог: Да. Я хочу Вам помочь. Поэтому я попросил бы Вас зачитать те записи, в которых Вы даете характеристику самому себе.

Печорин: Пожалуйста! Итак: «…у меня несчастный характер: воспитание ли меня сделало таким, бог ли так меня создал, не знаю; знаю только то, что если я причиною несчастья другим, то и сам не менее несчастлив; разумеется, это плохое утешение – только дело в том, что это так». Далее я писал о своей любви к женщинам. Она «только раздражала моё воображение и самолюбие, а сердце осталось пусто. Я стал читать, учиться – науки также надоели; я видел, что ни слава, ни счастье от них не зависят нисколько, потому что самые счастливые люди – невежды, а слава – удача, и чтоб добиться её, надо только быть ловким. Тогда мне стало скучно… Во мне душа испорчена светом, воображение беспокойное, сердце ненасытное; мне всё мало: к печали я так же легко привыкаю, как к наслаждению, и жизнь моя становится пустее день ото дня; мне осталось одно средство: путешествовать».

Психолог: Вы несчастны от того, что Ваше воображение не основано на любви. Воображение – это попытка, так или иначе, представить себе иной мир. Но если это не сопровождается желанием взять в желаемый мир ближних, то человек видит только себя в воображаемом мире. Это эгоистическое воображение.

Печорин: Но ведь окружающим от такого воображения ни холодно, ни жарко. Почти каждый сейчас зациклен на «себе любимом.

Психолог: Не торопитесь с выводами. Давайте, попробуем сделать еще несколько шагов. Если Вы обладаете эгоистическим воображением, значит, Вы ждете от жизни только удовольствий для себя, а не вместе с другими. У вас развивается себялюбие и самолюбие без любви к другим. Тут уже и образование не поможет. Сердце становится пустым и жаждет новых ощущений («сердце ненасытное»). Вы сами уже не можете любить. Вы в лучшем случае можете греться теплом любви других к себе. А чуть этот костер потухнет, Вы начнете мерзнуть, потому что в Вас самом нет внутреннего тепла.

Печорин: Ну, это я уже описал в своем дневнике. Причем положение мое даже хуже, чем вы определили: «…я уже прошел тот период жизни душевной, когда ищут только счастья, когда сердце чувствует необходимость любить сильно и страстно кого-нибудь, – теперь я только хочу быть любимым, и то очень немногими; даже мне кажется, одной постоянной привязанности мне было бы довольно: жалкая привычка сердца».

Психолог: Вы не получили опыта любви к близким. Поэтому Ваше сердце пусто. Вы, в сущности, не живете, а находитесь рядом с жизнью. Жить – означает умение хотя бы иногда сливаться с чужой жизнью. Видеть в другом человеке часть себя и в себе часть другого человека.

Печорин: Ну почему же! Можно стать ловцом и чужих чувств, любви других к себе. Это ведь тоже жизнь: «…ведь есть необъятное наслаждение в обладании молодой, едва распустившейся души! Она как цветок, которого лучший аромат испаряется навстречу первому лучу солнца; его надо сорвать в эту минуту и, подышав им досыта, бросить на дороге: авось кто-нибудь поднимет! Я чувствую в себе эту ненасытную жадность, поглощающую всё, что встречается на пути; я смотрю на страдания и радости других только в отношении к себе, как на пищу, поддерживающую мои душевные силы. Сам я больше не способен безумствовать под влиянием страсти; честолюбие у меня подавлено обстоятельствами, но оно проявилось в другом виде, ибо честолюбие есть не что иное, как жажда власти, а первое мое удовольствие – подчинять моей воле всё, что меня окружает; возбуждать к себе чувство любви, преданности и страха – не есть ли первый признак и величайшее торжество власти? Быть для кого-нибудь причиною страданий и радостей, не имея на то никакого положительного права, – не самая ли это сладкая пища нашей гордости? А что такое счастие? Насыщенная гордость. Если б я почитал себя лучше, могущественнее всех на свете, я был бы счастлив; если б все меня любили, я в себе нашел бы бесконечные источники любви. Зло порождает зло; первое страдание дает понятие о удовольствии мучить другого; идея зла не может войти в голову человека без того, чтоб он не захотел приложить её к действительности: идеи – создания органические, сказал кто-то: их рождение даёт уже им форму, и эта форма есть действие; тот, в чьей голове родилось больше идей, тот больше других действует; от этого гений, прикованный к чиновническому столу, должен умереть или сойти с ума, точно так же, как человек с могучим телосложением, при сидячей жизни и скромном поведении, умирает от апоплексического удара.

Страсти не что иное, как идеи при первом своём развитии: они принадлежат юности сердца, и глупец тот, кто думает целую жизнь ими волноваться: многие спокойные реки начинаются шумными водопадами, а ни одна не скачет и не пенится до самого моря. Но это спокойствие часто признак великой, хотя скрытой силы; полнота и глубина чувств и мыслей не допускает бешеных порывов: душа, страдая и наслаждаясь, даёт во всём себе строгий отчёт и убеждается в том, что должно; она знает, что без гроз постоянный зной солнца ее иссушит; она проникается своей собственной жизнью, – лелеет и наказывает себя, как любимого ребёнка. Только в этом высшем состоянии самопознания человек может оценить правосудие Божие».

Психолог: Надо отдать Вам должное, Вы очень чутки к красоте внутреннего мира непорочной души. Но здесь важней другое – Вы в качестве компенсации неудовлетворенности жизнью пытаетесь подчинить себе души других людей. Для Вас жизненным успехом становится достижение психологической власти над другими людьми. Личные Ваши добродетели здесь не обязательны. Важно суметь психологически привязать к себе другого человека (счастье – «насыщенная гордость»).

Вся ситуация заключается в том, что Вас недолюбили в свое время. А Вы, испытав страдания, начинаете мстить за себя, заставляя страдать других. Это садомазохизм.

Печорин: Ну почему же. Мучаются другие, но не я. Мучение приходит ко мне потом.

Психолог: Вы правы! Это своеобразная наркомания с последующей «ломкой». Вам нужно питаться хоть каким-то отношением к себе со стороны других людей. Если это не любовь, то может быть и ненависть (горячит кровь). Вы сохраняете при этом ясный, трезвый ум, делая других безумными. И этим Вы опасны.

Печорин: Но ведь Вы заметили, что в дневнике я пишу о необходимости давать постоянно душе пищу, иначе она засохнет. Это, как я указываю, есть общий закон духовного развития.

Психолог: Весь вопрос в том, с какими душевными страстями мы имеем дело. Низкие страсти порождают низкие дела. Ваша трагедия в том, что рано приобщившись к низким действиям (разврат светской жизни), Вы подавили в себе высокие страсти и пробудили низкие. Вот Вы и сами придумываете себе романы, чтобы хоть как-то приобщиться к «высоким» страстям.

Впрочем, на «высокие» страсти у Вас уже нет сил. Вы, скорее, режиссер чужих страстей, а сами живете отраженным светом чужой эмоциональной жизни.

Печорин: И что? Положение так безнадежно?

Психолог: Просвет есть. Вы пытаетесь познать себя через собственные страдания, Вы уже видите ущербность Вашей души и грядущее «правосудие божье». В этом залог Вашего будущего спасения. А пока Вы пьете чужие жизни и не напиваетесь. Вы можете насыщать голод своих ощущений только через страдания своих жертв, потому что никого не любите. Вы – духовный Чикатило.

Печорин: Да, Вы правы. Я хорошо понял историю своей болезни (читает):

«Да, такова была моя участь с самого детства! Все читали на моём лице признаки дурных свойств, которых не было; но их предполагали – и они родились. Я был скромен – меня обвиняли в лукавстве: я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло; никто меня не ласкал, все оскорбляли: я стал злопамятен; я был угрюм, – другие дети веселы и болтливы; я чувствовал себя выше их, – меня ставили ниже. Я сделался завистлив. Я был готов любить весь мир, – меня никто не понял: и я выучился ненавидеть. Моя бесцветная молодость протекла в борьбе с собой и светом; лучшие мои чувства, боясь насмешки, я хоронил в глубине сердца: они там и умерли. Я говорил правду – мне не верили: я начал обманывать; узнав хорошо свет и пружины общества, я стал искусен в науке жизни и видел, как другие без искусства счастливы, пользуясь даром теми выгодами, которых я так неутомимо добивался. И тогда в груди моей родилось отчаяние – не то отчаяние, которое лечат дулом пистолета, но холодное, бессильное отчаяние, прикрытое любезностью и добродушной улыбкой. Я сделался нравственным калекой: одна половина души моей не существовала, она высохла, испарилась, умерла, я её отрезал и бросил, – тогда как другая шевелилась и жила к услугам каждого, и этого никто не заметил, потому что никто не знал о существовании погибшей её половины…»

Психолог: В обществе и сейчас распространено безумие, неуважение к личности, дефицит веры в искренность и добро. Вы нарвались на бездушную машину «социума» и пережили своего рода эффект «падшего ангела», разочаровавшегося в возможностях любви и гуманизма. Но это все же позиция изнеженного барчука. Жизнь – не патока, не мармелад. Люди бывают жесткими и злыми часто, защищая себя, будучи по природе своей гуманными и добрыми. Надо стремиться видеть внутреннюю суть других людей, а не жить только собственными страданиями. Впрочем, Вы сохранили способность действовать, не потеряли способности ценить истинную любовь других к Вам и Ваше хорошее отношение к другим (княгиня Лиговская). Вы в пути, Вы ищите свободы, творчества. Вы способны создавать ситуации сильных чувств, страстей вокруг Вас. Осталось «немногое» – ищите возможности для помощи тем, кому плохо. Поле деятельности здесь огромно. Вы страдаете от своей непонятости. Вас примут и поймут те, кто знает цену страданиям: униженные и оскорбленные. Они и дадут Вам истинную любовь и примут Вас таким, какой Вы есть. «Княгинь Лиговских» гораздо больше, чем Вы думаете.

ВЫВОД: ЧЕМ БОЛЬШЕ ЗАБОТИШЬСЯ О ДРУГИХ, ТЕМ ВЕРОЯТНЕЕ ВСТРЕЧА С ЛЮБИМЫМ ЧЕЛОВЕКОМ.

Эпизод пятый
«Несчастье соблазнителя»
(А.С. Пушкин «Каменный гость»)

Я: Образ Дон Жуана – один из самых популярных в мировой литературе. Что же побудило Пушкина обратиться к этому персонажу? Обратимся к главному герою трагедии, вызвав на время его из подземного царства, куда, как известно, он провалился вместе со статуей Командора.

Дон Жуан: Я ни о чем не жалею.

Психолог: Может быть, Вы хотите понять, почему Вам не удалось избежать своего печального конца?

Дон Жуан: Меня интересует другое – что могло бы меня насытить в любви. Думаете, я рад, что не могу окончательно выбрать ни одну из женщин? Это как болезнь. Стоит увидеть новую красавицу и старая привязанность уже забыта. Я как путник в пустыне, который никак не может напиться из одного источника. Если мне удастся понять свою болезнь, мне будет легче выносить свою жизнь там, где я нахожусь сейчас; мне будет понятно, с каким грехом я должен бороться, чтобы очистить свою душу.

Психолог: Из Ваших слов можно сделать вывод, что мнение людей, порицающих увлечение многими женщинами, для Вас не является значимым?

Дон Жуан: Но я ведь действительно каждую из встречаемых мне женщин любил. Но если даже и не считать мои увлечения любовью, то как тогда понимать мои следующие слова:

 
«Если б я прежде вас узнал, с каким восторгом
Мой сан, мои богатства, все бы отдал,
Все за единый благосклонный взгляд;
Я был бы раб священной вашей воли,
Все ваши прихоти я б изучал,
Чтоб их предупреждать; чтоб ваша жизнь
Была одним волшебством беспрерывным».
 

И т. д.

Психолог: Но ведь Вас ненадолго хватает. Проходит любовная горячка, и Вы снова ищете новый объект любви. А прежняя женщина страдает…

Дон Жуан: Зато у многих покинутых мною женщин остаются такие воспоминания, которые они проносят через всю свою жизнь. Да и любовь, пусть скоротечная, наполненная поэзией, вдохновением, лучше рассудочных, рутинных отношений. Я – артист в любви и этим горжусь.

Психолог: В общем, Вы собой чрезвычайно довольны. Ваше тщеславие и гордость постоянно удовлетворяются все новыми сердечными победами.

Дон Жуан: Да нет. Я бы не сказал, что это так. После встречи с Командором я стал верить в божье возмездие. Мне теперь надо успокоить свою душу, искренне раскаяться. Иначе я буду просто чувствовать себя страдальцем, жертвой, а я не выношу такого ощущения. Я знаю, я должен смириться, но с чем? Просто с наказанием или с неизбежностью изменения себя? В общем – туман полный.

Психолог: Я думаю Вам все же не надо отказываться от Вашей главной черты – способности влюбляться.

Дон Жуан: Но ведь именно эта способность и привела меня к трагическому финалу.

Психолог: Это потому, что Вы недолюбили.

Дон Жуан: Но я же Вам сказал, что именно ненасытность в любви и есть моя болезнь. А Вы мне рекомендуете продолжить в таком же духе.

Психолог: Да нет же! Просто Вы сами создаете сложности там, где их нет. Вы путаете проявление любви с любовью. А это не одно и то же.

Дон Жуан: Какие проявления Вы имеете в виду?

Психолог: Стремление к физической близости с женщиной.

Дон Жуан: Но ведь эта близость и есть конечная цель любви. Остальные проявления только прелюдия к такому финалу.

Психолог: А если я скажу Вам, что все наоборот, что Вы путаете причину и следствие? Ведь когда Вы едите сладкую конфету, Вы же не делаете перед этой конфетой танцевальных «па»? Вы ее просто едите и уже в процессе еды ощущаете ее вкус.

Дон Жуан: В общем, Вы меня призываете к тому, чтобы я окончательно оскотинился и свел все свои ухаживания к одной физиологии.

Психолог: Просто я пытаюсь следовать Вашей логике. Я ее не осуждаю. Вся проблема в том, что Вы сами до конца ей не следуете. Отсюда все Ваши проблемы.

Дон Жуан: Поясните, пожалуйста.

Психолог: Что означает физическое сближение с женщиной? Это – огромное множество взаимных действий: взгляды, мимика, прикосновения, кокетство, остроумие, ухаживание, юмор и т. д. Уберите отсюда какой-нибудь компонент и физическое сближение будет мнимым. То, что Вы называете прелюдией, и есть суть взаимоотношений, где сексуальная близость есть часть этого процесса.

Дон Жуан: Ну, это я и без Вас знал. Но что это меняет?

Психолог: Меняет все. Можете ли Вы, положа руку на сердце, сказать, что Вы с каждой женщиной переживаете все разнообразия вышеупомянутых проявлений любви?

Дон Жуан: Да нет, конечно. Многое я представляю в своем воображении.

Психолог: Тогда Ваша связь с женщинами напоминает процесс поедания картошки с мыслями о торте. А это уже шизофрения.

Дон Жуан: Грубую аналогию Вы привели. Ну, допустим. Что дальше?

Психолог: А дальше вот что. Я еще деликатную аналогию привел. Я хочу Вам помочь. Вы рождены для любви. Но для того, чтобы любовь была всегда с Вами, Вам придется экономней себя расходовать, но зато постоянно. Вы любовью называете мимолетную страсть. Истинная же любовь – это вечное блаженство.

Дон Жуан: Да разве такое возможно?

Психолог: Можно приблизиться к этому состоянию, если научиться любить всех, кто Вас окружает независимо от пола, причем не сексуально, а всем существом своим. И тогда Вы будете очень часто испытывать продолжительное состояние любви.

Дон Жуан: Как этого достичь?

Психолог: Начните с малого – начните любить свой каждый день, свои ежедневные положительные ощущения, мимолетное общение с людьми, с природой. Живите так, как будто каждый Ваш день – последний. Научитесь ценить жизнь во всех ее проявлениях, и Вы избавитесь постепенно от своей болезненной жажды разных женщин. Зато по-настоящему сможете полюбить одну, единственную…

ВЫВОД: ЧТОБЫ БЫТЬ СЧАСТЛИВЫМ В ЛЮБВИ, НАДО СНАЧАЛА НАУЧИТЬСЯ ЛЮБИТЬ ЖИЗНЬ ВО ВСЕХ ЕЕ ПРОЯВЛЕНИЯХ.

Эпизод шестой
«Любовь технократа»
(И.С. Тургенев – Отцы и дети»)

Я: Приглашаем в кабинет психолога двух персонажей романа, представляющих противоположные лагеря во взглядах на общество и человека.

Психолог (обращаясь к Базарову и Кирсанову): Давайте попробуем все же разобраться, почему Вам обоим не удались многие важные для Вас жизненные планы. Для этого я хотел бы вернуться к Вашим диалогам друг с другом. Вы не возражаете? (Базаров и Кирсанов утвердительно кивают головой.)

Психолог: Итак, зачитываю Ваши диалоги с некоторыми сокращениями прямо по роману И.С. Тургенева.

Кирсанов: «… вы не признаёте никаких авторитетов? Не верите им?»

Базаров: «– Да зачем же я стану их признавать? И чему я Буду верить? Мне скажут дело, я соглашусь – вот и всё».

Кирсанов: «– А немцы всё дело говорят?..»

Базаров: «– Не все».

Кирсанов: «…теперь пошли всё какие-то химики да материалисты.»

Базаров: «– Порядочный химик в двадцать раз полезнее всякого поэта.»

Кирсанов: «– Вот как. Вы, стало быть, искусства не признаете?»

Базаров: «– Искусство наживать деньги, или нет более геморроя!..»

Кирсанов: «…Вот как Вы изволите шутить. Это вы всё, стало быть, отвергаете? Положим. Значит, Вы верите в одну науку?»

Базаров: «– Я уже доложил Вам, что ни во что не верю; и что такое наука – наука вообще? Есть науки, как есть ремёсла, звания; а наука вообще не существует вовсе».

Психолог (обращаясь к Базарову): Вы и сейчас так думаете?

Базаров: «Конечно! Я верю в позитивное знание, в то, что полезно!»

Психолог: Помню, помню Ваши высказывания. Бессмысленно, например, поэтизировать природу, потому что, как Вы утверждаете, «природа не храм, а мастерская, и человек в ней работник».

Кирсанов: Вот-вот! Для Базарова, все, что есть высокого: поэзия, искусство есть гнилой бесполезный аристократизм. А я, если помните, в романе Тургенева, утверждал, что аристократы – опора общества. И пример надо брать с английских аристократов.

Психолог: Ну что ж, воспроизведем еще один отрывок Вашего диалога с Базаровым, описанный в романе.

Кирсанов: «…вспомните, милостивый государь… английских аристократов. Они не уступают иоты от прав своих, и потому они уважают права других; они требуют исполнения обязанностей в отношении к ним, и потому они сами исполняют свои обязанности. Аристократия дала свободу Англии и поддерживает её».

Базаров: «– Слыхали мы эту песню много раз, но что вы хотите этим досказать?»

Кирсанов: «…хочу доказать, что без чувства собственного достоинства, без уважения к самому себе, – а в аристократе эти чувства развиты, – нет никакого прочного основания общественному благу, общественному зданию. Личность, милостивый государь, – вот главное; человеческая личность должна быть крепка, как скала, ибо на ней всё строится. Я живу в деревне, в глуши, но я не роняю себя, я уважаю в себе человека».

Базаров: «…вы вот уважаете себя и сидите сложа руки; какая ж от этого польза для общественного блага? Вы бы не уважали себя и то же бы делали?»

Кирсанов: «…Я хочу только сказать, что аристократизм – принцип, а без принципов жить в наше время могут одни безнравственные или пустые люди.»

Базаров: «– Аристократизм, либерализм, прогресс, принципы, подумаешь, сколько иностранных и бесполезных слов! Русскому человеку они даром не нужны».

Кирсанов: «– Что ж ему нужно, по-вашему? Послушать вас, так мы находимся вне человечества, вне его законов. Помилуйте – логика истории требует.»

Базаров: «– Да на что нам эта логика? Мы и без неё обходимся».

Кирсанов: «– Как так?»

Б азаров: «– Да так же. Вы, я надеюсь, не нуждаетесь в логике для того, чтобы положить себе кусок хлеба в рот, когда вы голодны. Куда нам до этих отвлеченностей!»

Кирсанов: «…Я вас не понимаю после этого. Вы оскорбляете русский народ. Я не понимаю, как можно не признавать принципов, правил? В силу чего же вы действуете?»

Базаров: «– Мы действуем в силу того, что мы признаём полезным… В теперешнее время полезнее всего отрицание – мы отрицаем».

Кирсанов: «– Всё?»

Базаров: «– Всё!»

Кирсанов: «– Как? Не только искусство, поэзию… но и… страшно вымолвить.»

Базаров: «– Всё».

Николай Петрович (брат Павла Кирсанова): «… – Вы всё отрицаете, или, выражаясь точнее, вы всё разрушаете. Да ведь надобно же и строить».

Базаров: «– Это уже не наше дело. Сперва нужно место расчистить».

Кирсанов: «…я не хочу верить, что вы, господа, точно знаете русский народ, что вы представители его потребностей, его стремлений! Нет, русский народ не такой, каким вы его воображаете. Он свято чтит предания, он – патриархальный, он не может жить без веры…»

Базаров: «– Я не стану против этого спорить… я даже готов согласиться, что в этом вы правы».

Кирсанов: «– А если я прав…»

Базаров: «– И всё-таки это ничего не доказывает».

Кирсанов: «– Как ничего не доказывает?.. Стало быть, вы идете против своего народа?»

Базаров: «– А хоть бы и так?.. Народ полагает, что, когда гром гремит, это Илья пророк в колеснице по небу разъезжает. Что ж? Мне соглашаться с ним? Да притом – он русский, а разве я сам не русский?»

Кирсанов: «– Нет, вы не русский после всего, что вы сейчас сказали! Я вас за русского признать не могу».

Базаров: «– Мой дед землю пахал. Спросите любого из ваших же мужиков, в ком он из нас – в вас или во мне – он скорее признает соотечественника. Вы и говорить-то с ним не умеете».

Кирсанов: «– А вы говорите с ним и презираете его в то же время».

Базаров: «– Что ж, коли он заслуживает презрения. Вы порицаете моё направление, а кто вам сказал, что оно во мне случайно, что оно не вызвано тем самым народным духом, во имя которого вы так ратуете?»

Кирсанов: «– Как же! Очень нужны нигилисты!»

Базаров: «– Нужны ли они или нет – не нам решать. Ведь и вы считаете себя не бесполезным».

Кирсанов: «…вы, может быть, думаете, что ваше учение новость? Напрасно вы это воображаете. Материализм, который вы проповедуете, был уже не раз в ходу и всегда оказывался несостоятельным.»

Базаров: «– Опять иностранное слово!.. Во-первых, мы ничего не проповедуем; это не в наших привычках.»

Кирсанов: «– Что же вы делаете?»

Базаров: «– А вот что мы делаем. Прежде, в недавнее ещё время, мы говорили, что чиновники наши берут взятки, что у нас нет ни дорог, ни торговли, ни правильного суда…»

Кирсанов: «– Ну да, да, вы обличители, – так, кажется, это называется. Со многими из ваших обличений и я соглашусь, но…»

Базаров: «– А потом мы догадались, что болтать, всё только болтать о наших язвах не стоит труда, что это ведет только к пошлости и доктринерству; мы увидели, что и умники наши, так называемые передовые люди и обличители, никуда не годятся, что мы занимаемся вздором, толкуем о каком-то искусстве, бессознательном творчестве, о парламентаризме, об адвокатуре и чёрт знает о чём, когда дело идёт о насущном хлебе, когда грубейшее суеверие нас душит, когда все наши акционерные общества лопаются единственно от того, что оказывается недостаток в честных людях, когда самая свобода, о которой хлопочет правительство, едва ли пойдёт нам впрок, потому что мужик наш рад самого себя обокрасть, чтобы только напиться дурману в кабаке».

Психолог (обращаясь к Кирсанову): Вы хотите, что-нибудь возразить?

Кирсанов: Так, у Тургенева мой ответ уже воспроизведен: «…Прежде молодым людям приходилось учиться; не хотелось им прослыть за невежд, так они поневоле трудились. А теперь им стоит сказать: всё на свете вздор! – и дело в шляпе. Молодые люди обрадовались. И в самом деле, прежде они просто были болваны, а теперь они вдруг стали нигилисты». (Кирсанов холодно, с достоинством кланяется и уходит.)

Психолог (Базарову): Вот мы с Вами и остались одни. Конечно, Вы выиграли тот спор у Павла Кирсанова. У него не нашлось против Вашей позиции серьезных аргументов. Хотя, Вы знаете, многое в словах Кирсанова является справедливым. Любим мы разрушать всё до «основания», а потом строить. Вы выступаете за слом всей старой государственной машины, чтобы построить новое общество. Вроде бы Вы правы, и действительно Ваши взгляды были реализованы в 1917 году, в постсоветский период ломали уже советское государство, и мы по логике реформаторов должны были бы уже давно жить в довольстве и благополучии. Но история рассудила иначе. И в наше время Ваш поединок с Павлом Кирсановым мог бы закончиться и по-другому. Попробую это доказать.

Как известно, наша послесоветская действительность выстраивается, прежде всего на основе отрицания недавнего прошлого. Побеждают любимые Вами прагматики, рационалисты, «технократы». А результат? Еще больше коррупции, преступности, нищеты… Получается – за что боролись, на то и напоролись! В литературе, искусстве, религиозности есть хоть нравственные идеалы, которые раньше могли ограничивать многие звериные инстинкты людей. Сейчас это уже не действует – выгода, рынок, расчет заменили многие духовные ценности.

Базаров: А это потому, что не до конца разрушили иллюзии прошлого. Если уж начали разрушать прошлый режим, так до конца. Губит наших либералов их интеллигентская «половинчатость». Болтунов, краснобаев, неделовых людей вообще надо убрать со сцены. Дайте дорогу напористым, хватким, жестким деятелям!

Психолог: Это прямо лозунг некоторых политиков – «даешь дорогу крупному и среднему собственнику, предпринимателю, которому некогда стихи читать!»

Базаров: По крайней мере это честнее, хотя и выглядит цинично. Этот новый класс собственников хотя бы не занимается демагогией по поводу «униженных и оскорбленных». Он строит новую Россию.

Психолог: Значит, Вы считаете, что Вы жизнь прожили правильно и ни о чем не жалеете?

Базаров: Да нет, конечно! Есть у меня, пожалуй, главная жизненная неудача – мой несостоявшийся роман с Одинцовой.

Психолог: В чем Вы видите неудачу?

Базаров: Да втрескался как последний мальчишка! Не сумел справиться с тем, что принято называть любовью!

Психолог: Да! Тем более странно, если вы сами отрицаете «загадочный взгляд», «вечную любовь» и т. д. Помню, как Вы в романе говорите Кирсанову-младшему следующие слова: «…это всё распущенность, пустота! И что за таинственные отношения между мужчиной и женщиной? Мы, физиологи, знаем, какие это отношения. Ты проштудируй-ка анатомию глаза: откуда тут взяться, как ты говоришь, загадочному взгляду? Это всё романтизм, чепуха, гниль, художество».

Базаров: Да это так! Но как же я мог так сам вляпаться? До сих пор не могу понять!

Психолог: Попробую я изложить Вам свое видение этой ситуации. Для людей Вашего типа (а именно они сейчас в России «правят бал») телесная сторона любви является определяющей. Без физической близости для них не существует полноценных взаимоотношений между мужчиной и женщиной. При этом сторонники такой «полновесной» любви часто ссылаются на естественные природные инстинкты, которые вуалируются лукавыми поэтами, художниками, музыкантами. Если же плоть не удовлетворена, Ваш избранник Вам отказывает в Вашем сексуальном желании, то это расценивается как поражение, неудача, унижение. Вы попались в собственный же капкан абсолютизации физиологии любви.

Базаров: Вот оно что! Теперь, кажется, я хорошо начинаю понимать суть своего заблуждения! Я долго скрывал даже от самого себя некоторые свои мысли и чувства. Видимо, пришла пора откровений. Слушайте мою исповедь.

Я трудно пробивался в жизни. В отличие от многих других студентов у меня не было возможности жить «на широкую ногу», да и родителей своих я старался не обременять лишними расходами. Учился, работал. Старался подготовить себя к деятельности, нужной людям. Отсюда мой интерес к медицине, естественным наукам. Впрочем, многое обо мне уже написано И.С. Тургеневым. Не буду повторяться. Скажу о том, что осталось за пределами романа «Отцы и дети». Мир Одинцовой оказался для меня полной неожиданностью. Я увидел, что и в дворянском, аристократическом обществе есть люди, которые умеют сохранять естественность чувств, уважение к человеку независимо от его социального положения, широкий круг интересов. Это не вписывалось в мои представления о «праздном» сословии.

С удивлением я обнаружил, что умная женщина может не кичиться своим умом, сохранять в себе все черты свойственные своему полу. Именно такой и оказалась Одинцова. Выходит, дело не в том, к какому сословию, социальному слою принадлежит человек, а в чем-то более важном. Раньше я даже гордился своим невысоким социальным положением. Теперь я понимаю, что это глупо.

Мой главный жизненный урок состоит в том, что мир все же создан для любви, а не для ненависти. Мое увлечение Одинцовой оказалось сильнее всех моих прагматических и математических выкладок.

Причем в это отношение к миру вполне вписывается мой так называемый «нигилизм» – отрицание всех устаревших устоев общества, лжи, обмана, лицемерия, низких человеческих страстей. Отрицать надо не «устой», а участие человека в делах «тьмы». Я понимаю это так: преступность, пороки в обществе можно победить только на путях помощи ближним. Это и есть школа любви. Мой неудавшийся роман с Одинцовой показал мне, что я умею ненавидеть, но не умею любить. На абстрактном, рациональном долге ничего путного не построишь. Социальные победы и поражения важны только в той мере, в какой они расширяют границы света и отодвигают границы тьмы: ненависти, злобы, мелочных обид, алчности и малодушия.

Алексей: Что-то быстро Базаров у тебя «перестроился»! Как же теперь людям типа Базарова строить отношения с женщинами?

Я: Быть добрее. Не жить только одним умом. Перестать быть эгоцентриком. Понимать, что существуют и другие люди со своими чувствами, желаниями, стремлениями. А для Базарова, впрочем, как и для Кирсанова-старшего, можно предложить следующее:

ЕСЛИ ХОЧЕШЬ БЫТЬ ЛЮБИМЫМ, НЕ ЖЕРТВУЙ МИРОМ ЧУВСТВ ДАЖЕ ВО ИМЯ СЛУЖЕНИЯ ОБЩЕСТВУ. НО ТАКЖЕ НЕ ЖЕРТВУЙ СЛУЖЕНИЕМ ОБЩЕСТВУ ДЛЯ МИРА ЧУВСТВ. НАЙДИ ВСЕМУ СВОЕ МЕСТО.