Текст книги "Поле боя при лунном свете"

Восемнадцатое таммуза 15.20

На протянутых по небу невидимых веревках, словно белье, повисли белые тучи. Мы делаем несколько шагов по направлению к нашей жертве, и тут происходит невероятное – он нажимает на газ и устремляется в тупик. А у нас, как у Агари в пустыне, когда ангел показал ей дотоле незримый колодец, внезапно открываются глаза, и мы видим, что тупик этот вовсе никакой не тупик, а начало бетонки. Но куда она ведет? Мы же в точности вычислили, что никуда.

Пока мы соображаем, что к чему, он выезжает на эту бетонку. Мы бросаемся к нашей «субару», плюхаемся на сиденья, захлопываем двери, причем я делаю это со второго раза, сперва врезав дверцей по прикладу своего «эм-шестнадцать», неуклюже оставленному мною снаружи. Все это стоит нам еще нескольких драгоценных секунд, а затем мимо араба, мимо колонок с бензином устремляемся за «фордом мондео». Удар снизу по попам сообщает нам, что мы – на бетонке. Но он уже далеко впереди. Куда он несется? Куда несемся мы, следуя за ним по пятам?

Я вдруг чувствую за спиною, на заднем сидении присутствие нашего друга, которого сегодня опустили в выдолбленную в сухом грунте яму. Он в одиночку после того, как я его подвел и бросил, докопался до истины и погиб, возможно, спасая наши с Шаломом жизни. Я физически ощущаю, что мне в затылок впивается его взгляд, и мои глаза наполняются слезами. Если бы все можно было вернуть назад! Если бы все можно было переиграть!

Бетонка действительно обрывается, вернее, перетекает в полутораметровую насыпь из мелких камней, нависающую над шоссе прямо напротив блокпоста. Именно с этого обрыва и сигает его «форд мондео» и мы вслед за ним. Я в ужасе зажмуриваю глаза. И зря – никакого обрыва нет и в помине, а есть довольно пологий спуск, по которому, хрустя камушками, скатывается сначала он, потом мы.

А с шоссе казалось – насыпь, и насыпь довольно крутая.

Он сворачивает направо и движется в сторону арабской деревни, через которую проходит наше шоссе. Погоня возобновляется. Теперь, что называется, карты на стол. Он засек нас, и взять его легко не удастся.

Деревня. Шоссе несется между серых плоскокрышных домов. На экране окна мелькают груды мусора в три человеческих роста, стены домов, куски бетона с торчащей арматурой, На повороте – крупным планом растянувшаяся на боку в тени гаража спящая пятнистая собака. Белый «форд мондео», предварительно подпустив нас поближе, на полном ходу круто выруливает в переулок, подползающий к шоссе сзади под углом градусов тридцать. Мы, естественно, на всем скаку пролетаем этот поворот, но Шалом, резко тормозит и, как в голливудском фильме, разворачивается прямо посреди шоссе.

Арабов на улице не видно, но те из них, что прижали носы к оконным стеклам, удивляются, должно быть, тому ралли, которое для них устраивают евреи – ведь и «субару» и «форд мондео» с желтыми номерами.

Мы съезжаем с шоссе и продираемся по переулку. Что это? Как будто я уже когда-то видел этот двухэтажный особняк с колоннами, на фасаде которого мозаичная картинка – златоглавая голубая мечеть, рассевшаяся на месте нашего Храма. Однако я здесь не мог бывать раньше – евреям и в лучшие годы, проезжая через деревню, заказано было сворачивать с шоссе. Дежа вю? Доказательство переселения душ? Но дом новый, он не может быть из прошлой жизни. Ба, да это же мой сон через сутки после побоища на баскетбольной площадке.

За двадцать три дня до. 25 севана. (пятое июня). 18.50

Словно очнувшись от сна, сквозь наливающуюся темнотой мякоть неба начали одно за другим проступать острия звезд.

– Цвика!

На сей раз это Ави Ерушалми. Тащит за руку Ави Хейфеца, паренька из девятого класса, того самого, который в видении только что являлся Цвике в образе юного Праведника.

– Что случилось, Ави?

– Ничего! Вчера выхожу на тремпиаду – вижу, этот дурачок бросается камнями в арабские машины. Здоровый такой грузовик – а у Хейфеца в руках здоровый такой булыжник. Хорошо хоть не попал!

Хейфец пал духом.

– Ну и что? – спросил Цвика.

Хейфец воспрял духом. Ави Ерушалми начал делать страшные глаза – дескать, поддержи меня! Даже челюсть нижнюю выпятил.

– Никогда больше так не поступай, – покорно наставил Цвика Хейфеца, и тот растворился в потемневшем воздухе.

– Чего ты прицепился к парню? – хмыкнул Цвика. – Ну, кидает и пусть кидает. Они же в нас кидают!

– Вот именно! – вставил вновь сконцентрировавшийся в лучах фонаря Хейфец. – Я говорил то же самое.

– Вали отсюда – рявкнул, отчаявшись, Ерушалми, и Хейфец свалил. Тогда Ерушалми накинулся на Цвику.

– Ты что?! – прорычал он. – Что с того, что кидают?! Зачем вставать на одну доску с ними? Они и наших мирных людей убивают. Давай, начнем их мирных людей убивать!

– Я не предлагаю никого убивать, – защищался Цвика. – Убивать нельзя, а все остальное…

– Ну и дурак, – подытожил Ави. – Главное, чтобы руки были чисты. А если мы озвереем, как они, Вс-вышний отвернется от нас, и тогда…

Он, не договорив, махнул рукой и пошел прочь. Цвика остался, размышляя, нет ли в словах Ави своей логики, своей правды. C одной стороны на клочке земли, именуемом «Эрец Исраэль» двум народам разойтись невозможно. Арабы это понимают и пытаются сделать жизнь евреев невыносимой, чтобы те ушли отсюда. Значит, евреи вправе отвечать им тем же. С другой стороны Ави тоже прав… Тут Цвике пришлось прервать мыслительный процесс – из-за угла вынырнул Рувен – охранник их ешивы, иммигрант из России, маленький, худой с виду похожий на школьника, хотя было ему уже далеко за сорок.

Далее следовал ритуал. Дело в том, что недавно Рувен обучил Цвику песне на русском языке:

 
«Мама, мама, что я буду делать,
Как настанут зимни холода,
У тебя нет теплого платочка,
У меня нет зимнего пальта!»
 

Когда Рувен приблизился, Цвика скомандовал: “Тхы, четыхэ” – и они запели дружным безголосым дуэтом. Но пели недолго: Цвика, чувствуя, что перевирает слова незнакомого языка, расхохотался, а вслед за ним заржал и Рувен.

– А-ра-вит! – раздался крик все того же Хейфеца. “Чего орать, – подумал Цвика. – И так все знают, что в восемь – аравит. До чего же этот Хейфец любит шуметь, чтобы привлечь к себе вни… Тьфу!” Цвика прикусил мысль, как прикусывают язык. Ну почему он такой, почему у него не получается любить ближнего без примесей, как этого требует Тора? Правда, ему удается никому не показывать свою раздражительность, но с другой стороны – плохо удается. Люди всё равно на него обижаются. Да и назвать это раздражительностью – больно мягко. Откуда в нем эти выплески какой-то злобы, ярости? И какой он после этого еврей Торы, если не может соблюдать основу основ – “Не делай другому того, что ненавистно тебе”. Тем более что сейчас-то он и на часы посмотреть забыл. И опоздал бы, если бы не Хейфец. Так что надо спасибо сказать, а не злиться. Да, недаром рав Элиэзер говорит, что другие заповеди человек всю жизнь выполняет, а заповедь любови к ближнему – всю жизнь только учится выполнять.

Цвика поднялся и вдоль белых эшкубитов, служивших «корпусами» общежития, направился к синагоге.

Эшкубиты! Грязно-белые кубики, шершавые коробки! Что может быть уродливее вас и что может быть прекраснее! Сначала, после скандалов в газетах, драк с полицейскими, обивания порогов и обличительных речей в наш адрес в Кнессете, в руках первопроходцев появляется, наконец, заветная бумажка с разрешением на создание поселения – справка о том, что еврейское правительство, скрепя сердце, позволяет еврейскому народу пожить еще на одном пустующем клочке еврейской земли. Потом рядом с времянкой-«караваном», вагончиком без колес, с которого сейчас начинается борьба за создание поселения (когда-то она начиналась с палатки) строится эшкубит, знак того, что мы здесь – навсегда. А караван стоит рядом и тихо ждет нового боя, когда его повезут в следующее новорожденное поселение.

Синагога размещалась тоже в эшкубите, но не в обычном, квадратном, а длинном, как барак. Когда Цвика приблизился, он, еще не войдя в помещение, понял по доносившемуся из открытых окон бормотанию молящихся, что догнать их будет трудно, однако, поднатужился, скороговоркой протараторил вступительные благословения и уже вместе со всеми произнес:

– Шма, Исраэль…

– Слушай, Израиль, Г-сподь наш Б-г, Г-сподь один!

Цвика закрыл глаза и увидел себя на опушке бескрайнего украинского леса. (Он что-то слышал про Украину что-то, про Сибирь, но у него эти понятия совмещались). Посреди леса – горсточка евреев, а вокруг них – казаки. И казак, усатый такой, приставляет ему, саблю к горлу и крест – к губам. Или – или. И все евреи смотрят на него, Цви Хименеса. Если дрогнет, они тоже дрогнут. И он зажмуривается и кричит: “Шма, Израэль! Слушай, Израиль, Г-сподь един, Г-сподь наш Б-г!” А казак его – саблей по горлу.

Золоченой саблей месяц рассекал черное тело ночи, когда, закончив ужин, Цвика вышел из столовой. Он вспомнил, что собирался позвонить Хаиму. Старина Хаим! Сколько они с ним вместе помотались по стране – перепрыгивали из тысячелетия в тысячелетие на раскопанных археологами древнего Меггидо, охватывали взглядом с Хермона три страны, лежащие под ногами, спускались в лунную преисподнюю кратера Рамона…

Ноль-шесть-четыре-восемь-пять-один-один-восемь-пять. Автоответчик. Увы, Хаима нет дома. А до чего же нужно с ним посоветоваться! Цвика уткнул взгляд в навалившуюся на холмы тьму, будто в ней прятался еще один, какой-то неведомый друг, готовый подсказать ему что делать. Но никакой друг оттуда не вылез.

Зато выплыло зеленое светящееся пятно – абажур ночника. Из-под него выплескивался свет, который оживал при соприкосновении с белой стеной и умирал, утопая в складках одеяла. Под одеялом лежала девушка. Она натянула его себе на подбородок. Даже нижняя губа была прикрыта, зато верхняя алела на фоне матового розоватого лица. Глаза смотрели серьезно и с какой-то болью. По подушке струились волосы.

Он тогда случайно зашел к ней, и, присев на краешек кровати, застыл, потрясенный ее взглядом. Он не боялся, что кто-нибудь войдет в комнату, даже не думал об этом, он вообще забыл, что существует дверь, которую могут открыть. Он лишь недоумевал, как умудрились соседствовать эти жгуче-карие глаза, длинные черные ресницы и каштановые волосы, залившие подушку. Он знал, что никогда не осмелится откинуть одеяло, под которым находится великое сокровище – ее тело, что не может прикоснуться губами ни к этим губам, ни к этим глазам, но волосы… Самое внешнее в человеке. Граница между живым и мертвым. Они растут, как живые, но не чувствуют боли. Он протянул руку и начал гладить ее по волосам, Она улыбнулась. Он провел указательным пальцем по ее щеке. Он положил руку на тонкое одеяло. Рука заскользила по гладкой ткани, чувствуя под ней плечи, грудь. Больше между ними не произошло ничего. Но в этот момент оба почувствовали, что прикованы друг к другу. Быть может, на миг. Быть может, навек.

И вот теперь который день подряд он сходит с ума, не знает, что со всем этим делать. С кем посоветоваться? С отцом или с матерью?

Разным бывает баалей тшува, возвращение к религии. Бывает, что оно проходит очень мягко. Что до его родителей, то они люди крайних взглядов и ежедневно вступают в бой с собою прежними, а равно с любым своим или чужим поступком, намерением, мыслью, хоть как-то напоминающим их собственные до возвращения к Торе. Что же делать? И последнюю очередь он вспомнил о том, о ком должен был вспомнить первым – о раве. Стыд, как сок спелого лимона, попавший на язык, заставил Цвику скривиться. Надо же – «верующий» еврей! И еще думает. Да быть может, ситуацию Б-г специально так скроил, чтобы дать ему возможность правильно поступить, чтобы проверить, побежит ли он к раву или к мамочке с папочкой, заветному другу Хаиму или вообще к самому себе.

Он убрал мобильный телефон в карман и двинулся в дальний эшкубит, в кабинет рава Элиэзера. Сейчас девять часов. Рав Элиэзер в это время обычно разбирает свои бумаги и принимает всякого, кто придет.

Цвика надавил на ручку, ходившую ходуном оттого, что все шурупы разболтались, и, открыв дверь, вошел в темную учительскую, которая заканчивалась коридорчиком, в кабинет рава Элиэзера. Вообще-то, он мог бы весь путь к кабинету рава проделать и с туго завязанными глазами. Конечно же, несмотря на темноту, Цвика запросто мог сориентироваться в учительской, где зачастую проходили уроки, и куда детям вход не только не возбранялся, но и приветствовался.

Но тут он оробел и, перешагнув порог, вдруг как-то застрял, начал озираться, наугад ткнул большим пальцем в белый кубик выключателя… Промахнулся. Еще раз ткнул. Попал. Белые стены озарились белым же светом, пронзительно-белым, который бывает лишь в офисах и школах.

– Кто там? – раздался голос рава Элиэзера. Всё. Сейчас он задаст ему вопрос, с которым вряд ли кто из учеников когда-нибудь обращался к нему – и будь что будет, – твердо решил Цвика и… развернувшись на сто восемьдесят градусов, бросился бежать. При этом он споткнулся об обломок глиняной вазы, некогда украшавшей мини-клумбу перед входом в учительскую, и шмякнулся на траву. Сзади скрипнула дверь, и Цвика оказался в ковше света. Он обреченно поднялся. На пороге учительской стоял рав Элиэзер.

– …Рав Элиэзер, мне уже шестнадцать лет. Через два года – в армию. Я, конечно, пойду в боевые части, как все у нас в Самарии. Только бы профиль не подкачал.

– Не подкачает. Ты вон какой здоровый, – улыбнулся рав Элиэзер. – Продолжай.

– Получается, что жениться я смогу только через пять лет. А до тех пор что? Вообще не смотреть на девушек? – Цвика замолчал, ожидая, что рав Элиэзер скажет либо “да”, либо “нет” либо хотя бы руками разведет. Но рав Элиэзер молча смотрел на него. Замолчал и Цвика. По белой стене ртутью скользнула крохотная ящерка и скрылась в щели кондиционера.

– Продолжай, – сказал рав.

О чем продолжать? О том, как настояниями равов ни разделяли «Бней-Акиву» на мальчиков и девочек? Или о том, что, как родители ни ругаются, а вечерами они все равно гуляют по ишуву вместе. И каждый вечер, стайка ребят и девушек собирается и – либо у Лиора (у него родители на спецавтобусе в двенадцать ночи приезжают), либо у Сивана – у него отец с матерью не против – а иногда просто пойдут в лесок костер развести, рассядутся на травке и болтают.

Не то, чтобы у кого-то какие-то романы. А впрочем, кто его знает? Если и есть что-нибудь такое, здесь это тщательно скрывают даже от близких друзей. Ну, тем, кто постарше – прямой путь под хупу, здесь все понятно. А что делать таким вот, как он, Цвика? До хупы как до луны.

Рав молчал.

– Мне нравится одна девушка, – выдавил из себя Цвика. – Вам, наверно, ученики никогда такого не говорили.

– Почти, – согласился рав. – Всего лишь каждый третий, не чаще.

Лампа дневного света отсвечивала на глянцевой фотографии рава Кука, в точности посередине его знаменитой папахи. Цвика перевел взгляд с рава Кука на рава Элиэзера. Правда или шутка были его последние слова, но Цвика почувствовал, что пробка из бутылки вылетела, и все, что у него в душе вызрело, сейчас, как гейзер шипучего вина, рванет вверх. Так и вышло.

– У нас в Офре, – говорил он, – на окраине стоит недостроенный дом. Его строил себе покойный рав Гершкович. После того, как неподалеку от перекрестка Шило арабы расстреляли его и всю его семью, дом стоит, разрушается. Так вот, я хотел бы, женившись на Офре, откупить этот дом, отстроить его, насадить вокруг сад…

– Твою избранницу зовут Офра? – спросил рав Элиэзер.

– Да.

– И живете вы в поселении Офра?

Ронен кивнул.

– Офра ми Офра, – задумчиво произнес рав Элиэзер, – Орфа из Орфы, – и Ронену показалось, что в голосе его под коркой участливости загустевает неодобрение.

– Кто у нее родители?

– Отец преподает в колеле, мать… у них девять детей.

– Понятно, – задумчиво произнес рав Элиэзер. Снова помолчал.

– И ты хочешь…

– Я хочу знать, что мне делать.

– Через пять лет? Или сейчас? Через пять лет жениться.

– А сейчас?

– Понимаешь, Цви, когда Святой, да будет Он благословен, отделил Хаву от Первого человека, – а до этого они были единым целым, также и все души Он поделил на половинки – мужские и женские. Не исключено, что эта Офра и есть как раз твоя половинка. Мазл тов!

Но прозвучало это «мазл тов «подозрительно тихо и грустно.

– Будет «но»? – спросил Цвика.

– Будет, – обескуражил его рав Элиэзер. Потом вздохнул горестно и продолжил:

– Вероятность того, что она и есть твоя половинка – не одна из десяти, а одна из десяти миллионов. Видишь ли, где-то по земле ходит девушка, которая одновременно и она, и ты. И среди миллионов надо найти именно ее. А в твоем возрасте обычно начинают искать ее по месту жительства. Как тот пьяный, который потерял кошелек вон там, в кустах, а ищет здесь, под фонарем. Здесь светлее.

– Что же делать? – растерянно спросил Цвика.

– Ничего. Сколько бы ты сознательно ни искал ее, времени у тебя все равно не хватит. И у других тоже. Так что положись на Того, Кто делает браки на земле.

В этот момент, тактами сороковой симфонии Моцарта, запел мобильный телефон рава Элиэзера.

– Алло. Что случилось? Что?! Иду-иду, сейчас поедем.

Он отключил телефон, привстал, шаркнув по стене мантией тени, взглянул на Цвику как-то смущенно, будто это он нарочно скормил сыну шекель, и сказал:

– Прости, дорогой. Мой Иегуда шекель проглотил. Надо срочно вести на рентген. А с тобой добеседуем завтра.

Цвика аж подскочил. Иегуда был семилетний сын Элиэзера.

– Как – проглотил?

– Да ничего ужасного, – улыбнулся тот. – Такие вещи случаются – как правило, всё само выходит.

Выходит, главное – выяснить, может, Офра все-таки и есть половинка его души. А как это выяснить? Вот он закрывает глаза, и всякий раз перед глазами Офрина каштановая грива. Это признак того, что она его половинка? Или нет? И когда под вечер налетает ветер и шуршит травою, уже подсохшей к концу сивана ему кажется, Офра шепчет, как тогда в комнате: «Я – это ты, ты – это я».

Он набрал номер Офры.

– Алло? – послышался слегка мяукающий голосок.

Цвика представил ее в этот момент – одно слово – кошечка. Из мультяшек. И говорит так же. Ничего общего с той трагической красавицей, возле которой он тогда сидел на краю кровати.

– Цвика, – заговорила она, и голос ее напрягся, натянулся, как струна. – Цвика, у меня высветилось, что номер того, кто звонит, засекречен, но я знаю, что это ты.

Цвика почувствовал, что не может произнести ни слова.

– Я ждала твоего звонка, – продолжала Офра, – Я знаю, что ты мне хочешь сказать. Наступила пауза, и – перед тем, как дать отбой: отсоединиться?

– Я тоже люблю тебя, Цви!

– Цви-ка!

Он обернулся. Ноам, Шмулик и Итамар направлялись к нему.

– Цвика, мы тебя всюду ищем. Ты что, забыл?

Ах да, ведь сегодня договорились играть в баскетбол.

– Иду, иду, ребята!

Цвика повернул к ним, и все вместе отправились на площадку. Ноам на ходу ладонью отбивал мяч от земли.

Молодец Ноам, всё ему Вс-вышний дал – он ведь у нас вундеркинд – шестнадцать лет парню, а какие уроки по гмаре дает – взрослые только руками разводят да бороды чешут.

И мышцы – вылитый Самсон, хотя рав Элиэзер говорит, что у Самсона-то как раз – в отличие от Ноама – никаких бугров мышц не было. У него была не сила, а сверхсила. Сила, как пророческий дар, идущий не от сгустков мяса, как у какого-нибудь вшивого Шварценеггера или Геркулеса, а от Б-га.

– Ты знаешь новость? – спросил Шмулик, когда они вдоль проволочной сетки ограждения шагали к воротам. – Из Ливана в Газу арабы контрабандой доставили ракеты, бьющие в радиусе пяти километров.

– Ну и что? Об этом давно говорят.

– А то, что вроде бы им удалось эти ракеты через все блокпосты в Город провезти.

– Ну да! – поразился Цвика.

– Вот так-то. А первая мишень – сам знаешь кто – Ишув.

– Ну, до нас-то вряд ли добьют, – задумчиво сказал Ноам. – Мы ведь на горе. А вот нижним кварталам может придтись несладко.

– Пока это все же просто слухи, – с надеждой сказал Цвика.

Они встали в очередь друг за дружкой к баскетбольному кольцу. Каждый должен был провести мяч и забросить в кольцо. Конечно же, Ноам забросил с первого раза, и конечно же, Цвика промахнулся. Настала очередь Шмуэля, а Цвика оказался в хвосте очереди. Краем глаза он увидел, как у входа на баскетбольную площадку выросла фигура какого-то поселенца с автоматом. Ничего странного – поселенцы часто ходят с автоматами. Цвика вновь взглянул на Шмулика. Тот вел мяч к кольцу. Цвика следил за ним глазами, а где-то, между сознанием и подсознанием вдруг засвербило – что-то не так с этим поселенцем. Он взглянул еще раз. В руках у «поселенца» был не «узи», не «галиль» и не «эм-шестнадцать». В руках у него был «калашников».

– Террорист! – заорал во всю мочь Цвика.

Араб вздрогнул, перевел дуло со Шмулика на Цвику и нажал на курок. Суперскорый поезд мчавшихся друг за другом остромордых свинцовых вагончиков на мгновение соединил этих двух незнакомых людей, двух носителей образа и подобия Б-жьего, двух потомков Адама, двух потомков Ноя, двух потомков Авраама. А затем Цвика, крича от боли, покатился по шершавому асфальту, но всё медленнее, медленнее и, наконец, застыл, так и не решив, как быть с Офрой.

Трое остальных бросились на другой конец баскетбольной площадки. Вундеркинд и силач Ноам, не добежав до загородки, упал с размаху лицом на асфальт, получив пулю в затылок. Итамар и Шмулик, прижимаясь к сетке, огораживающей площадку, присели, скорчились и с ужасом смотрели, как к ним, сжимая автомат, не спеша приближается смерть.