Текст книги "Поле боя при лунном свете"

Но вокруг было тихо. Худой остроносый Иошуа был похож на Буратино. Сходство усиливала его белая кипа, выглядевшая как остроконечный колпак, разумеется, намного более короткий, чем у Буратино, зато тоже увенчанный кисточкой.

И походка у него, длинноногого, тоже была буратинообразная. По крайней мере, угловатость движений, равно как и острота высоко поднимаемых и выбрасываемых вперёд колен и резко отбрасываемых назад левого локтя (правый болтался на перевязи) бросалась в глаза. Возможно, это хулиганство учиняли фонари вместе с тенью. В любом случае, всякий раз, как он входил в сферу влияния очередного фонаря, тень выползала из его пяток и волоклась за ним пока уже – под самым фонарём – не укладывалась обратно в эти же пятки подобно самособираюшемуся рулеточному метру или собачьему поводку. Затем она выскакивала перед ним и, вырастая из мысков ботинок, распластывалась на дороге и ползла вперёд.

Шаги его, поставленные на полный volume горным эхом, гулко шлёпали по асфальту. Моё ухо впитывало все звуки, все шорохи. Главное – не дать им убить моего Иошуа.

Но всё было тихо. Иошуа прошествовал по дороге и свернул на тропинку. Дальше тропинка спешила мимо пригорка, на котором я вжался в темноту, а затем по лесистому склону выбегала на широченную поляну, о которой, конечно же, арабы знали и должны были непременно вспомнить, услышав, что Иошуа собирается молиться в этом лесу.

Вот сейчас – последние опасные метры. Я себя успокаивал тем, что стрелять уже практически неоткуда – к тропинке слева и справа подступают скалы, поэтому попасть на неё иначе, как с дороги, даже днём можно лишь ценой переломанных ног. А ночью, да ещё и бесшумно – для этого вообще надо быть привидением.

Иошуа прокарабкался в двух метрах от меня и не заметил. Пока он не исчез в зарослях, я провожал его взглядом, а затем некоторое время смотрел на чёрное пятно, в котором он растворился. Затем стихли и его хрустящие хвоей и колючками шаги.

В небе – не прямо надо мной, а скорее над арабской деревней, как две гигантских жёлтых звезды, расцвели две ракеты, выпущенные нашими. Опять какой-то инцидент, за кем-то охотятся. Появилась третья ракета. В небе образовался светящийся треугольник: две верхних – глаза, нижняя – рот. Точнее – уста. Лик, глядящий на меня с чёрных небес.

Я перевёл взгляд на восток. Там небо просветлело, но светилось оно каким-то лунным свечением. Сосны начали играть с небом в театр теней – вскоре уже на голубом фоне они зачернели особенно ярко и казались останками не желающей уходить в небытие ночи. Зато звёзды даже на востоке умудрялись ещё мерцать, приветствуя тот самый рассвет, который стирал их с небосклона.

Хребты понемногу стряхивали тьму в долину, и там она казалась ещё глуше и мрачнее. Постепенно этот мрак преобразился в сумрак. Тьма превращалась в мглу.

Вскоре всё уже было освещено голубовато-серебрянным предутренним светом. Высохшая белая трава с наслаждением впитывала его, трепеща под ветром. Белые глыбы валунов и скал купались в нём. А вот птиц почти не было слышно. Прошло ещё какое-то время – я не смотрел на часы – и сосны стали приобретать зеленоватый оттенок. Между тем в микстуру, которую взбалтывал восток, стало вливаться всё больше и больше розовой краски.

Где-то раздалось: “бу-бу-гу!” “бу-бу-гу!” По моим академическим понятиям именно так должна голосить сова. Но зачем эта аборигенка ночи приберегла свою арию для рассвета – непонятно.

Какая-то птица забила крыльями прямо у меня над головой и улетела. Теперь уже последнее, что осталось от ночи были свисающие опустошённые шишки, упорные хранители тьмы. Ветви меж тем окончательно зазеленели. Птицы, наконец, проснулись и заверещали, заскрипели, затарахтели, делали всё, что угодно, но пением меня порадовать не желали. Бурая хвоя под ногами постепенно приобретала рыжий оттенок.

Я взглянул на долину и на горы. Горящие фонари в уже озаренном Ишуве и в деревнях выглядели вереницей пятых колёс в телегах.

На западе над горами выросли серые облака. Они, как губка, впитывали остатки мглы. А на востоке уже был день.

Тропинка захрустела. Это Иошуа начал спуск.

Восемнадцатое таммуза 16.15

Шалом спускает предохранитель. Что он хочет сделать? Ведь через ветровое стекло невозможно стрелять, не поднимая головы. А в данных условиях поднять голову значит потерять ее. Да и не развернуться ему с «галилем» в кабине «Субару».

– Возьми тряпку, – шепчет он, локтем указывая мне на какие-то драные брюки, которые в течение всей поездки валялись у меня под ногами, – выскакивай и прячься за камень! Махнешь брюками, я засеку его, а дальше – перебежками. Я стреляю, ты бежишь к нему. Потом – наоборот.

Еще одна очередь, и нас осыпает осколками ветрового стекла. Хорошо, что мы вовремя пригнулись, иначе бы уже распивали чаи с Авраамом, праотцем нашим.

– Прыгаем! – кричит Шалом.

Левой рукой я хватаю свой «эм-шестнадцать», правой, сгребя в охапку брюки, нажимаю на ручку двери. Вываливаюсь на траву… ах, если бы на траву! Тут и камушки, острые, как гвозди у Рахметова, и колючки – ощущение, что в тело тебе впивается стая сбрендивших ос. А над головой снова, словно мотор заводят – очередь. О, ужас! Я начинаю испытывать сомнение в сухости своих джинсов. Впрочем, может, это пот. По крайней мере, рубашку на мне тоже можно выжимать. Погибать не в кайф, и я откатываюсь назад. Теперь «Субару» меня не то, что бы защищает, но, по крайней мере, скрывает. А этот гад бьет уже наугад. Последнюю фразу я произношу вслух, прижимаясь щекой к невесть откуда здесь взявшемуся куску грязного пенопласта. Фраза чарует меня своей рифмой. В ответ шквалом оваций доносится очередь уже с другой стороны машины. Это Шалом.

Приподнимаю голову и осматриваюсь. Первое, что, вернее, кто бросается в глаза – облезлая лисица, забившаяся в расселину между камнями и оттуда глядящая на нас. Здесь, в Израиле, лисы не рыжие, как в России, а вот такого, серовато-коричневатого цвета. Лисица в ужасе говорит глазами?

– Дожили, люди? Теперь уже друг на друга на охоту вышли?

Я вглядываюсь в склоны гор. Они усеяны оливами и поросли травою цвета шкуры этой лисицы. Одну из них увенчивает гребень, из-за которого торчит лысый пуп. Странно. Вообще-то таких лысин в наших краях не бывает – как-никак, Самария, а не Иудейская пустыня. Нет, проплешин сколько угодно, но такое вот, нежно телесного цвета… Наверно какие-то разработки. Гранит добывают или еще что-нибудь. Где-то, когда-то я эту лысину уже видел, но где и когда?

Я поворачиваюсь направо. В трех метрах от меня белый камень, похожий на гигантский полиэтиленовый пакет, раздуваемый крутым шомронским ветром. Туда я и ползу, мысленно молясь за Шалома. Колючек на пути, к счастью, мало. Земля – растрескавшаяся, ярко-коричневая. Она и сухие стебли придают моей экс-белой рубашке сходство с куском мешковины, которым вымыли очень грязный пол, а простирнуть, потом забыли.

Как ящерица, я извиваюсь между покрытых лишайником пористых камней от совсем маленьких до двухметровых.

Все, наконец-то укрытие! Плохо только, что мы пока не знаем, откуда он стреляет. А вот когда я отвлеку его внимание штанами, тут-то Шалом его и засечет. Я осторожно взмахиваю грязной серой штаниной, и ее тут же прожигают пули. В воздухе распространяется запах гари. Метко бьет, сукин сын!

И тут же в ответ стрекочет шаломовский «галиль». Наш собеседник, вернее, его «эм-шестнадцать» замолкает. Отлично. Теперь можно поглядеть, куда палит Шалом, и, соответственно, куда мне бежать. Ага! Вон от той глыбы, метрах в пятидесяти отсюда, словно незримый ноготь отколупывает кусочки известняка. Сразу вспыхнула картинка из глубокого детства – мы с ребятами влезли в какой-то пустой, старый дом с осыпавшейся штукатуркой и, играя, эту штукатурку добиваем. Я стряхиваю с себя эту явно не ко времени пришедшуюся реминисценцию, и смотрю, куда мне бежать, чтобы приблизиться к нему и не потерять головы. Ну что ж… Метрах в десяти отсюда – длинный камень. Даже не камень, а какая-то вросшая в землю скала – невысокая – метра полтора в высоту, но длинная, как бастион. К ней я и рыпаюсь.

Чертовы камни – я уже думаю не о том, как бы ни споткнуться на бегу – спотыкаюсь я все время – а о том, как бы ни растянуться. Порой перехожу на прыжки, как горный баран.

Вот и «бастион». Плюхаюсь в ложбинку, словно скроенную в точности по размерам моего миниатюрного тела. При этом до крови разбиваю локоть. Дебил неуклюжий! Ладно. Очухались. Теперь стрелять буду я, а Шалом начнет к нему двигаться. Так мы его и достанем. Вопрос только – сколько времени у нас в распоряжении.

За 18 дней до. 30 сивана. (10 июня). 10:00

Распоряжение о категорическом запрете студентам ешивы, сиречь детишкам, после двадцати одного часа выходить из общежития было очень кстати. Так сразу и представляешь, как ученики, вдохновлённые судьбою Цвики и Ноама, увидев, что большая и маленькая стрелка на часах образуют прямой угол, толпами бросятся кто на баскетбольную площадку, кто просто подальше от людей, поближе к арабским пулям, а мудрый директор грозит пальчиком – «низ-зя». Вы бы, рав Элиэзер, с этим указом пораньше выступили.

Затем появились Ави, Хаим и Ко и вывалили на меня три пуда информации. Во-первых, Итамар уже выписывается из больницы, а вот Шмулику придётся ещё полежать – пуля задела жизненно важную артерию. Но опасности для жизни уже нет, и на сегодня заказывается автобус, школа в организованном порядке едет в больницу «Бейлинсон» навещать друга.

И ещё новость. Одна на полтора пуда потянет. В четверг мы гадали, закроется ли после этого инцидента “Шомрон” сразу за отсутствием учеников или до лета дотянем. Так вот, на вопрос, какой процент учеников вернулся после шабата, ответ был – «Все». Знаете, я, конечно, патриот. И я, конечно, поселенец. И я, конечно, понимаю, в Чьих руках наша судьба, и Кто её решает. И я понимаю, что если хочешь подольше жить, помочь тебе может не поиск где лучше и где глубже, а нечто иное. Всё это так, и, тем не менее, живи я, скажем, в Тель-Авиве, вопрос, пустил ли бы я Михаила Романовича ешиву, где террористы только что учинили бойню, остаётся, мягко выражаясь, ну очень открытым. Кстати, говорят, некоторые дети всё-таки испугались ехать, а родители их уговорили.

Третья новость – вокруг школы срочно строится забор…

Я прошёл в свою жёлто-зелёную будочку, пахнущую свежей краской, ею же и сверкающую.

Мимо промчался рав Элиэзер. Потом – с той же скоростью обратно. Потом опять – туда. Так он бегал, ни на секунду не присаживаясь. Вокруг школы не по дням, а по минутам рос забор из толстых стальных прутьев. Я из своей зарешеченной будочки некоторое время наблюдал, как рав Элиэзер подскакивал к рабочим непонятной национальности во главе с прорабом или кабланом, то бишь подрядчиком, не знаю уж какой у него был статус, марроканским евреем в клетчатой рубашке с короткими рукавами, расстёгнутой на груди так, что все кудри – наружу, и в шортах, из которых вылезали ноги, волосатые как у хоббита. Пообщавшись с ним, рав Элиэзер снова бежал в учительскую, и оттуда нёсся его басок – он давал какие-то указания учителям. После чего, как пчелка из улья, выплевывался из административного эшкубита и, завернув направо, летел в классы, по ходу дела давая детям какие-то наставления. Затем бежал в общежитие проведать больных.

Наконец, дошла очередь и до меня. Ко мне рав Элиэзер подошел очень осторожно и говорил со мной очень уважительно. По всему было видно, что меня он считает героем, а себя виновником трагедии. При всей моей симпатии к нему – да не будет это злословием – в чем-то он прав. Заборы надо строить не после теракта, а до.

Похоже, рав Элиэзер здорово нервничал, иначе не стал бы мне задавать – не про рава будь сказано – идиотских вопросов вроде – все ли в порядке? (после того, что у нас случилось, звучало классно), не заметил ли я вдруг сегодня чего-нибудь подозрительного, есть ли у меня какие-нибудь конструктивные предложения по реорганизации охраны и прочий бред. Разговаривая со мною, он почти заискивал и, когда я удивленно взглянул ему в глаза – ужаснулся. В них была раздавленность.

* * *

– Давить их всех, – сказал Марик.

– Кого их? – поинтересовался я, выходя из будки. – Заявившись сюда, ты сначала выразил восторг по поводу того, что я застрелил араба, хотя восторгаться тут нечем, потом ты обругал правительство и очень удачно уподобил его ослику Иа-Иа, дескать, как тот опускал лопнувший шарик в пустой горшок и вытаскивал его обратно, так и Шарон сотоварищи вводит войска в арабские города и выводит, введет, взорвет три пустых сарая и выведет. Затем ты перевел свой проницательный взгляд на кучку наших пацанов, чье поведение и эмоциональность, очевидно, не соответствуют тем нормам, которые ты бы рекомендовал юным джентльменам, и в силу этого несоответствия ты охарактеризовал вот их, – я махнул рукой в сторону учебных классов, – незлым тихим словом «обезьяны». Так вот, кого давить – арабов вообще, террористов в частности, членов правительства или учеников нашей школы?

– Всех, – коротко и мрачно сказал Марик. Его огненные волосы, в жизни принципиально не встречавшиеся с кипой, казалось, сверкали той же яростью, которая была и в его глазах. Уши, с трудом вылезавшие из шевелюры, стояли торчком, борода была крутая и с расческой встречалась, вероятно, не чаще, чем волосы встречались с кипой. Впрочем, похоже, что и последние с расческой, как правило, были в горькой разлуке. Таков был романтический облик этого еврейского антисемита, и только позорно вислые нос и щеки портили пейзаж.

– Всех, – повторил он. – И тех, и других и третьих.

– Ну, что касается третьих, – отозвался я, – тут твою мечту частично воплотили в жизнь арабы.

Прежде, чем Марик успел ответить или дать мне в морду, заверещал мой сотовый. Звонил Иошуа.

– Он уже там, – сказал он точь-в-точь тем же тоном, которым Марик тосковал о всеобщем удавлении.

– Кто он? Где там?

– Ави Турджеман уже в списке.

– В каком списке?

– Ты совсем дурак… – то ли спросил, то ли сообщил он и повесил трубку.

Ну и что? В пятницу Авина физиономия проблистала по всем газетам. Наоборот, это как раз показатель того, что до их человека, если он вообще существует, правильная информация не дошла.

Мое внимание вернулось к Марику.

– Говорят, в газетах написали, что араба убил какой-то мароккака, – сказал он. – Ну, ясно, эти израильтосы никогда не признают, что русский…

– Слушай, Марик – прервал я его. – Слушай меня внимательно и запомни – араба убил Ави Турджеман. Точка. И забудь все, что ты слышал до этого.

В голубых глаза Марика зрачки сузились и стали похожи на штыри розетки от магнитофона.

– Я не понимаю… – начал он.

– И не понимай. Я же не сказал «понимай», я сказал «запомни».

Он помолчал, потом поднял свое грузное тело и сказал:

– Ладно, пойду я. Мне еще в Тель-Авив сегодня ехать.

Я долго смотрел ему вслед, как он, тяжело ступая, шел по бетонной дорожке. Странный парень. Жить в самом еврейском месте, быть евреем в двенадцатом поколении и при этом ненавидеть все еврейское.

Я вспомнил, как мы в шабат сидели в синагоге с равом Нисаном, и Марик, проезжая мимо на своей машине, демонстративно дал гудок, дескать, забил я на вас. Мы скривились, а рав Нисан сказал:

– Какая сильная душа у этого человека. Один против всех. Настоящий еврей!

* * *

Еврейская девочка из России, Двора Мешорер… Она-то и сможет нам помочь, став «нашим человеком в Совете поселений», но прежде надо убедиться в том, что сама она… Что ж, для начала познакомимся. Я позвонил Яакову, ночному сторожу – он как раз только что выспался – и попросил его подежурить за меня пару часиков. Яаков в принципе согласился, но спросил, когда я в свою очередь подменю его. Я ответил, что подменять не буду, а отдам деньгами. Яаков объяснил мне, что не в деньгах счастье, я с ним согласился и развил его мысль в том смысле, что действительно, не в деньгах, а в помощи ближнему. Хорошо, что мы говорили по телефону, и он не видел, как я краснею от собственной наглой демагогии. Как бы то ни было, крыть ему было нечем, и через полчаса я шагал по нашему пальмово-кипарисово-туево-олеандрово-инжирно-рожковому Ишуву в сторону эшкубитов Совета поселений. Чем дальше я продвигался, тем медленнее становились мои движения. От ешивы до большой синагоги я взял тремп. От большой синагоги до поликлиники – убогонького кубика, обсаженного рожковыми кустами – я маршировал. От поликлиники до вылизанных глянцевых караванов «Хилькат а садэ» – гостиницы для экскурсионных групп, приезжающих все больше на шабаты – я трюхал. От «Хилькат а садэ» до начала змеящейся вдоль эшкубитов асфальтовой дорожки, уставленной амфорами с цветами, я брел, вдыхая вкусный запах зверинца, функции которого выполнял расположенный слева от меня внизу у долинки загон для скота, некогда полный тучных шерстистых овец и коз, а теперь мирившийся с тем, что главным его богатством стали куры. И на этой дорожке я окончательно остановился. Некоторое время я стоял на месте, являя симметрию фонарному столбу, с которого три года назад, получив удар током, свалился араб-электрик из Города – тогда они у нас еще работали – после чего сердобольные поселенки и поселенцы сбежались его откачивать. Затем я сел на скамеечку и закурил. Дело в том, что всю дорогу я прояснял для себя, да так и не прояснил вопрос – а что я скажу Дворе, когда войду к ней в кабинет. «Здравствуйте, я ваш дядя, пришел узнать, не вы ли стучите арабам?»

Нет, серьезно, никакого разумного предлога для посещения Совета у меня нет. Я ни разу в жизни там не был и не собирался. Насколько мне известно, люди ходят туда, чтобы уладить дело с налогами, поскольку мы платим два налога – и в секретариат Ишува и в Совет поселений. Но, увы – с налогами у меня все в порядке. Можно было бы попросить разрешения сделать ксерокопию чего-нибудь, но у меня даже в карманах не было ни одной бумажки, которую можно было бы отксерить. Можно, конечно, сбегать на почту, открыть мой ящик, в который я уже недели три не заглядывал, схватить любую бумажку – что, они проверять что ли будут? И вот предлог зайти в Совет. А, зачем, собственно, бежать на почту? Срывай любое объявление – вон на щите у магазина сколько их висит – например, о том, какую замечательную бижутерию вы можете купить у Гершома Карми – и вперед! Так я и сделал! Пока вытаскивал кнопки из досок здоровенного щита, все ногти обломал.

Я вспомнил «комсомольскую юность мою» и весь арсенал приемов по переводу встречного существа женского пола из вертикального положения в горизонтальное. Затем надавил ручку двери.

Двора действительно оказалась красавицей. Русые – возможно слегка крашенные, я а этом не разбираюсь – волосы бежали по плечам. Время от времени она проводила по ним маленькой ладошкой, сложно поглаживала. Большие серо-голубые глаза смотрели с типичной для еврейских глаз грустной нежностью. Нос с изящной горбинкой шел ей гораздо больше, чем, если бы он был прямым, а тронутые смуглым румянцем щечки гладкостью своей напоминали созревающие нектарины. Довершал рисунок остренький подбородок. В-общем, прелесть девочка!

Вышеупомянутые приемы обращения с дамами мне, собственно говоря, не понадобились, по крайней мере, на данной стадии знакомства. Сунув нос в офис и спросив, нельзя ли войти, я узнал, что, конечно, можно, и с умным видом вслушался в акцент. При этом очень естественно было осведомиться, не говорит ли она случайно по-русски и выяснить, что да, говорит и даже не всегда случайно. Вслед за чем пошло обоюдное знакомство, установление адресных и прочих данных, включая страну и дату исхода. Оказалось, что девушка родом из Фрунзе, после чего я обозвал ее дочерью советской Киргизии, а она парировала это утверждение фразой о том, что я вряд ли попаду в книгу рекордов Гиннеса как чемпион мира по оригинальности реакции. Далее моя собеседница поинтересовалась, каким образом я, русский, и вдруг оказался «среди этих», под которыми, разумеется, имелись в виду религиозные. Из последующих вопросов я понял, что где-то в глубине у нее сидит убеждение, что у «этих» под кипой рога. Я с готовностью снял кипу и предложил ей ощупать мою черепную коробку вместе со скальпом, но, чур, не снимать ни то, ни другое. Она же сообщила мне, что за годы работы в «датишной моаце», то есть религиозном совете, хорошо изучила – цитирую – «ваши законы» и знает, что женщине прикасаться к мужчине категорически запрещено, так что, как правоверная еврейка… При этом она потянулась за папкой, демонстрируя мне бедра, закованные в самые что ни на есть некошерные джинсы.

Тут вошел какой-то ивритоязычный дядька с таким занудным лицом, что я понял – надо линять. До конца рабочего дня он будет наматывать нервы ее и сочувствующих на веретено своего интереса. Это предположение я высказал ей в его присутствии по-русски и в ответ услышал лекцию о вреде злословия для здоровья. Да, если она – засланный казачок, то они в своих шпиёнских школах проходят неплохой инструктаж.

Завершить же разговор я решил тем, что в наглую попросил номер телефона.

– Это еще зачем? – удивилась она.

Я не нашел ничего лучшего, чем брякнуть:

– Я не женат.

– И не будете, – успокоила она меня, на чем аудиенция была закончена.

«Нет, – подумал я выходя. – Ее поведение для стукачки странное. Возможность флирта – пусть платонического – с поселенцем это легальный доступ к любой информации о том, что творится в Ишуве. Может, здесь какая-то более тонкая игра – скажем, она видит, что я и так на крючке, значит, можно не бояться и телефончик дать не сегодня, а завтра, когда я приползу с протянутой рукой. Увы, приползу! А куда деваться-то, ведь я ни про кого из тех, с кем она работает, даже про вошедшего хронофага, так ничего и не выяснил. Ладно, время придет, узнаю все».