Текст книги "Поле боя при лунном свете"

За семнадцать дней до. 1 таммуза. (10 июня). 20:00

– Я все узнал про него. Его зовут Давид.

Как всегда, Иошуа начал так, будто мы секунду назад закончили разговаривать.

– Во-первых, имя еще не значит все.

– Но главное, – пробурчал Иошуа.

– А во-вторых – кого “его”?

– Лысого из Совета поселений.

– Точное название должности не помню. Неважно. Фамилия Криспин. Живет в Рош-а-айне. Сюда ездит каждый день.

– Откуда родом?

– Сабра. Родители из Ирака.

Сабры разные бывают. Как-то раз – это было в первый год моего пребывания в стране – я ехал на автобусе по Западной Самарии и показал сидящему рядом со мной милуимнику местную достопримечательность – стоящий на высоченном холме дом-поселение, дом, который некий отважный израильтянин построил для себя и своей семьи. Так он и живет там почти без охраны в окружении арабов. Незадолго до описываемой мною беседы он получил от арабов по шее. Ножом. Но – оклемался и снова занялся своим делом – скупкой у арабов земель, на которых потом организовывались поселения. Все это я на своем пугающем детей иврите вдохновенно выложил милуимнику, а тот выслушал и сказал – как сплюнул:

– Делать людям нечего.

Почему-то мне показалось, что этот лысый и есть тот самый милуимник. Иначе, с чего бы это он мне вспомнился. А не узнал я его, когда встретил у Дворы потому, что тогда в автобусе было темно, и я не разглядел лица.

– Ты знаешь, – сказал я. – Это или какой-то сумасшедший левак или лоихпатник. В переводе с иврита – пофигист.

Иошуа посмотрел на меня как-то подозрительно, словно пытаясь понять – дебил я, пророк или и то и другое одновременно.

– Сколько ему лет? – поспешил я уйти от обсуждения своей интуиции, чья непререкаемость уже через секунду стала блекнуть в моих же собственных глазах.

– Сорок четыре.

– Жена, дети?

– Вроде есть.

– Вроде или есть?

– Я забыл предъявить ШАБАКовское удостоверение.

– Сколько он получает в своем Совете?

– Понятия не имею.

Красивое выражение – «эйн ли мусаг». Интересно, оно из древнего иврита калькировалось в русский или из русского в современный иврит?

– Короче, один кандидат у нас есть. Еще ты кого-нибудь запомнил?

Иошуа замотал головой. Потом задумался.

– Был бы у нас свой человек в Совете! Всех бы вычислил, кто работал в тот день.

– Похоже, у нас есть такой человек. Вернее будет. После того, как он, а если быть точным, то она, сама перестанет быть одной из подозреваемых.

Иошуа быстренько в уме сложил один плюс один, вычислил, что получается один и спросил:

– Двора?

– Двора.

* * *

– Двора Мешорер, Городок.

Трубка наполнилась электронной тишиной, а затем изящный бас объявил:

– Требуемый номер-ноль-три-девять-три-шесть-семь-один-один-девять. Повторяю…

– Алло…

– Дворочка, здравствуйте.

– Кто это?

– Как ваши дела?

– Кто это, я спрашиваю.

– Это Рувен.

– Какой Рувен?

– Который сегодня к вам заходил в датишную моацу.

– Послушайте, Рувен, – возмутилась Двора. – Я же вам не дала свой телефон.

– Сто сорок четыре дал. Вернее дали. Все сто сорок четыре бежали за мной толпою и наперебой умоляли – «Возьми телефон Дворы! Возьми телефон Дворы!»

– Остроумно. Но я не люблю настырных. Если у меня возникнет острое желание, я сама позвоню, Рувен Штейнберг. А до тех пор – потоскуем друг о друге.

С этими словами она повесила трубку. Йошуа вопросительно посмотрел на меня.

– Ее не было дома, я с мамой разговаривал.

Внезапно вылезший из сорокасемилетнего поселенца московский студент-бабник середины семидесятых не мог признаться, что его послали.

Однако послали как-то странно. Мало того, что выяснили мое имя и фамилию – это не очень сложно сделать: иммигрантов из России в Ишуве раз-два и обчелся, а малый рост плюс неженатость делали меня вообще уникальным. Но интересно, что мне об этом же и сообщили. То есть меня послали и не послали. Если это бабий прием, честь и слава. Держать на расстоянии и подавать надежду – идеальный способ влюбить в себя. А вдруг это следование инструкции? С одной стороны ухажер-поселенец – отличный источник информации о том, что делается в Ишуве. А с другой стороны…

Да нет же, скорее всего Двора чиста. Надо лишь исключить один шанс из тысячи потому, что он все-таки есть, и можно крупно влипнуть. А вот чтобы исключить его придется попотеть. Иошуа меж тем все сидел и терпеливо ждал, когда я, наконец, соблаговолю объяснить ему, что – где – когда, а я все не соблаговолял. Потихоньку по линолеумному полуживым ковром паучков стала расползаться скука. Тогда он перешел в наступление и объявил:

– Мишень следующей нашей провокации – Совет Поселений.

– Мишень следующей нашей провокации – Двора, – возразил я.

– Только Двора?

– Главное – Двора.

– Почему именно она?

– Потому, что как только станет ясно, что она здесь ни при чем, мы раскроем ей карты и сделаем ее нашей союзницей.

– Не слишком рискованно?

– У меня с ней намечается контакт. Посмотрим, что это за человек.

– Ты не боишься переборщить с контактами?

– Иошуа, мне не шестнадцать лет, а сорок семь.

– Тебе не сорок семь, а шестнадцать. Все, что до возвращения к Торе – не в счет.

– Ладно, не будем спорить. У тебя уже есть дизайн ловушки?

– Нет. Но это точно не то, что сегодня утром. Хотя бы потому, что в четыре я снова попрусь в лес.

– Значит, я – в три.

– Незачем тебе идти. Сам справлюсь.

– Слушай, Иошуа, я не собираюсь тебя останавливать – все равно бесполезно. Но и ты меня не остановишь. Пойдешь ты – пойду и я. Только объясни мне, зачем.

– Поставь себя на их место. Ты получил информацию о том, что некто собирается приходить в некую географическую точку. Регулярно. А тебе нужно его убрать. Что будешь делать в данной ситуации? Бросишься, очертя голову, с бухты барахты? Или первое утро потратишь на то, чтобы проследить его путь? Может, даже постараешься узнать какие-то привычки? И только на следующий день, все рассчитав… Да, забыл, ты еще проверишь, нет ли у твоей жертвы прикрытия.

– Слушай, а что если они меня засекли?

– Тогда они поняли, что и мы их засекли, – отвечал Иошуа. – И твоего Игоря заберут из Ишува. Втихую. Либо бросят на произвол судьбы.

– Либо… – я провел пальцем по горлу.

– Я же говорю – заберут, – согласился он. – Но вот если они тебя не заметили, то завтра нам будет жарко – хаваль аль азман.

– Ну да, если сегодня следили, то завтра начнут действовать. А что ты про послезавтра говорил? Зачем это?

– Предположим, Игорь связан с арабами. Тебе известны его каналы передачи? Вот он пришел от тебя домой… Что дальше? Ты был у него дома – компьютера у него нет?

– Конечно, нет.

– Значит, связь по e-mail исключается. Так что он делает? Звонит по телефону? Ждет условного звонка? Возможно. И возможно – часиков в шесть утра. Представим, что так оно и есть. Тогда он вообще еще не успел ничего передать. На всякий случай дадим ребятам раскачаться.

– А не слишком ли мы с ними цацкаемся.

– К людям надо быть терпимым. Надо любить их. Заботиться о них. К тому же это палестинцы, угнетенная нация!

Конечно, при этих словах надо было хотя бы из вежливости восхититься его искрометным юмором. Но лень мне было, или, как сейчас говорят, в облом. Вместо этого я откинулся в кресле и уставился в потолок, под которым болталась сиротливая лампочка в шестьдесят ватт, в жизни своей стеклянной не слышавшая ни об абажурах, ни о плафонах.

– Итак, – продолжил Иошуа, не дождавшись взрыва оваций, – лес отпадает. В лес мы ходим для Игоря. Для Дворы нужна другая версия. Но основанная на том же принципе. Окей! Мне не привыкать быть наживкой!

Без восторга я это слушал. Но попробуй, останови этого придурка. Так хоть я буду его прикрывать.

Моему мысленному взору вдруг предстала слегка скорректированная сцена из почти двадцатилетней свежести французского фильма “Графиня де Монсоро”. Иошуа в роли Де Бюсси, к нему подбегает шут Шико – это я. Кстати, кто помнит, я и впрямь похож на него и внешне и, надеюсь, замашками.

Трепеща от волнения я, Шико предупреждаю Иошуа де Бюсси, что по пути домой его ждет засада, что вражеские шпаги уже наточены и нацелены ему в сердце. Я умоляю его поехать другой дорогой, но гордый бесстрашный граф Иошуа лишь снисходительно улыбается. Звякнув шпагой о шпору или шпорой о шпагу, он без разбега вскакивает на коня и мчится во весь опор. Луна серебрится на белой кипе, кисточка подпрыгивает в такт скачке, черные пейсы развеваются по ветру…

Но вернемся к нашим баранам, под коих маскируются хитрые еврейские волки, натянувшие овечьи шкуры.

– Что бы такое спросить у этой Дворы?

Иошуа задумался, и у него, в точности, как у моей незабвенной Галочки в минуту грусти, опустились уголки рта. Он начал интенсивно чесать в затылке, причем, судя по бесшумности, с которой это проделывал, чесал не ногтями, а подушечками пальцев.

– Скажи, ты можешь что-нибудь купить у арабов?

– Раньше в Бидии все покупали. Ее называли «Новый Ближний Восток». Сейчас там опасно останавливаться. Торговля накрылась. Несколько израильтян попытались навестить когда точных поставщиков. По доброй прежней памяти. Потом их портреты украсили первые страницы газет. В черных рамках.

– У меня есть идея, – сказал я. – Арабский магазинчик прямо на шоссе у поворота на бензоколонку после перекрестка, откуда идет дорога на Городок.

– Там есть еще два арабских магазина.

– Есть. Но в них все время толкутся евреи. Ударить человека ножом и убежать будет нелегко. А здесь – подскочил (при этих словах я сымитировал действие, чтобы немного расшевелить Иошуа) – и раз – в сердце – (функцию ножа выполнил мой указательный палец, но Иошуа вздрогнул.) Дальше, я выскакиваю из магазина, плюхаюсь в подъехавшую машину и – гуд бай, мы на центральном шоссе Хоце Шомрон, а не в отростке, ведущем в Городок и две арабских деревушки, которые нашей армии прочесать – как воды выпить. Так что те два магазина отпадают.

– Спасибо, Рувен. Ты очень мудро разработал план как меня прикончить. А как бы это мне в живых остаться? Может, завалялась пара вариантиков, – Вариант номер один – элементарный и беспроигрышный. Я иду в метре от тебя и держу беретту под рубашкой.

– Во-первых, можешь не успеть. Ты же не знаешь, откуда нападение. Во-вторых, вместо ножа можно использовать пистолет с глушителем. А если у входа ждет машина, то и автомат.

– Хорошо, давай наберем еще людей и…

– Блестяще! Террорист видит – со мной в магазин входит толпа поселенцев. Они окружают меня плотным кольцом. Из карманов торчат рукоятки пистолетов. На груди топорщатся рубахи. Под ними угадываются «узи», «глилоны». Хаваль аль азман!

– Логично, Иошуа. Но я не сомневаюсь, что выход найти можно. Еще раз – у нас два преимущества. Во-первых, ты начеку, а они этого не знают. И второе преимущество – тебя прикрываю я, и этого они тоже не знают. Поеду-ка я сам в этот магазинчик, все рассмотрю и подумаю, что можно сделать.

– Я с тобой…

– Ни в коем случае. Ты там появишься только один раз и о своем прибытии предупредишь их заранее.

– Каким образом?

– Явишься в Совет Поселений.

– Здравствуйте. Я тут в арабский магазин собрался. Вам картошечки не прикупить?

– Да, действительно…

– Слушай, Рувен. Это сделаешь ты. Назначишь свидание своей Дворе. Будете гулять под луной. И очень естественно взволнованным голосом скажешь, будто что-то вспомнил: «Представляешь, мой друг Иошуа Коэн – он совсем свихнулся. Одурел от нищеты. Завтра собирается отправиться в дешевый арабский магазин. Знаешь – у шоссе? Где поворот на бензоколонку. Это же опасно! И, главное, ладно бы вечером, когда весь народ идет с работы! Так нет же – в одиннадцать утра. На шоссе – ни души. Стреляй – не хочу!»

– Разговаривать нам больше не о чем, только о тебе.

– Спасибо.

– Слушай, а почему бы тебе самому с ней не познакомиться?..

– У меня есть невеста, – ответил Иошуа.

– Ну и что? – еще не оценив интересность этой неожиданной информации, поинтересовался бывший московский ходок.

Иошуа, прищурившись, посмотрел на меня, как на полного кретина, затем перевел взгляд на лежащего в углу Гошку, и вдруг ни с того, ни с сего спросил:

– Что это твой пес сегодня на меня не прыгает? Гоша, что с тобой?

* * *

С Гошкой, действительно, творилось что-то неладное. В этот день, когда я вернулся домой, он не приветствовал меня своим обычным повизгиванием – только поднялся, слабо повилял квазихвостом и улегся обратно. Обычно он мог смолотить две миски «Догли», а затем, увидев меня за едой, сесть рядом и положить мне лапу на колено – дескать, не дай помереть с голоду – а сегодня вообще не притронулся к пище. Правда, после того, как я покрошил в его миску с «Догли» колбаску, которую специально для этого случая пришлось стрельнуть у Шалома, песик так и быть поел, но безо всякого на то аппетиту. И опять ушел в свой угол. В этот момент явился Иошуа, и состоялась беседа, содержание которой вы уже знаете. Когда Иошуа, так и не найдя способа войти в магазин и при этом выйти из него живым, удалился, я вернулся к моему Гошеньке. Он лежал на линолеумном полу и смотрел грустными-грустными глазами. Я приподнял его губу и посмотрел на десну. Черный нарыв распух и тянулся от уголка рта, вернее, пасти почти до передних зубов. А там, впереди, зрел еще один на месте того, что прижгла Инна. В ужасе я бросился ей звонить.

– Инночка, – закричал я, услышав в трубке ее тающий, словно леденец, голосок. – Инночка, здравствуйте, это я, Рувен, Гошин папа. Помните эрделя Гошу из Ишува?

– Здравствуйте…

Иннин голос вдруг закостенел, но до таких ли тонкостей мне было?

– Инночка, – говорил я, задыхаясь, – у Гошки опять на губе выросла эта блямба. Даже не блямба, а нарыв еще больше прежнего.

– Я как раз собиралась вам звонить, – произнесла она всё с теми же интонациями Снежной Королевы. – Несколько часов назад пришли результаты биопсии.

– Какой еще биопсии? – не понял я.

– Когда вы его привозили в тот раз, ну, когда была операция, я послала кусочек ткани на обследование.

Ах да, что-то такое было. Я не обратил тогда внимания на это странное слово, напоминающее присвист змеи, скользящей по стелящейся траве… Би-оп-сия! И уж тем более не придал ему значения.

– Ну и…? – спросил я.

А что «ну и»? Если она сама заговорила о биопсии, неужели непонятно, что «ну и»?

– У вашего Гоши не нарыв. У него рак.

* * *

Рак был черный с волнистыми розовыми краями. Чудище, захлестывающее города, поселения, автострады, поля. Захлестывающее и пожирающее. Мой Гошка бежал, а затем, выбившись из сил, ковылял по склонам гор, в ужасе оглядываясь, а Рак, шипя, полз за ним, сладострастно разевая розовую пасть. Не открывая глаз, я проснулся. (У вас такое бывало? У меня – впервые.) Я лежал, пробудившись, и думал о Гошке. Инна сказала, что попробуем лечить. Завтра с одним из наших она передаст лекарство. Лекарство от рака? Гм… А может, нужна еще одна операция?

* * *

Как провернуть операцию по проверке Дворы? Решение пришло в ту самую минуту, когда я с криком «Гошенька, не умирай!» обнял своего песика. То есть, когда боль за дружка вытеснила из сознания всё прочее, ответ пришел откуда-то снаружи.

За семнадцать дней до. 1 таммуза. (11 июня). 11:40

Снаружи магазинчик представлял собой белую одноэтажку, длинную, широкую и приземистую, у которой все четыре окна были задраены покрытыми рыже-бурой краской железными ставнями. На крыше красовалась тарелка для ловли заграничных телестанций по спутниковой связи. Тут я вдруг понял – а ведь раньше не обращал внимания – что эта-то одноэтажка жилая, что она – никакой не магазин, а магазин – вон та вырастающая из нее бесформенная белая пристройка.

Железная дверь была распахнута, и я вошел. В нос мне ударил запах, который ни с чем не возможно было спутать – запах овощного магазина. Разнюхав – и в прямом и в переносном смысле – всё, что можно, я вышел из лавки, бормоча, как шварцевский Дракон «Наношу удар лапой эн в икс направлении». Было двенадцать с чем-то.

В двенадцать тридцать автобус отходил от центра Городка. Плюс пять минут опоздания. Плюс две минуты, пока выедет из Городка, пока завернет – ждать-то мне пришлось уже на перекрестке. В-общем, нырнул я в холодную полутьму автобуса, созданную кондиционером и плюшевыми сиденьями в сине-черную клетку. Магазин издалека выглядел еще более убого, чем когда вплотную. Кучи мусора и груды пустых пластмассовых ящиков и картонных коробок плюс веранда, прилипшая к жилой части конструкции, придавали пейзажу ощущение какой-то непричастности ко всему вокруг. Магазин, куда как евреи, так и арабы заходят перед тем, как продолжить свой фронтовой путь. Палатка маркитанта в эпицентре сражения. И пиком бессмысленности выглядел стоявший метрах в двадцати от здания уже по существу средь пустого поля большой кожаный диван. Садитесь, дескать, и отдыхайте. Хотите – в летний зной, когда кажется вот-вот умрешь, если не найдешь клочка тени, хотите, в зимние ливни, глядишь, на этом диване к Мертвому морю выплывешь, или к Средиземному, не знаю, какое ближе.

С перекрестка «Городок» автобус вывернул направо и понесся к главному перекрестку в наших краях, к Перекрестку с большой буквы. По обеим сторонам дороги в буроватой, покрытой пылью, траве белели камни похожие на огромные человеческие кости, так что вся долина казалось картинкой Страшного Будущего, полем боя после – не дай Б-же – очередной мировой катастрофы.

Справа промелькнула старая, превращенная в тремпиаду, остановка, где рейсовый автобус уже давно не останавливается. На бетонных глыбах-щитах, ограждающих «тремпистов» от арабских пуль, какие-то ультраправые товарищи изобразили нежно-голубые шестиконечные звезды, внутри которых нервно-алым было написано «месть». Не знаю… Когда я говорю о наших убитых, то добавляю «да отомстит Вс-вышний за его кровь». А я пока не Вс-вышний и вряд ли скоро им буду, так что, вплоть до особого распоряжения сверху, надо, как говорят китайцы, срочно подождать. Рядом с голубыми звездами еще одна шестиконечная звезда, но сей раз черная – с кулаком внутри и язычком пламени сверху. Это отметились ребятки из «Кахане хай» – организации, считающейся наряду с «Кахом» самой крутою в нашей стране.

Автобус слетел с холма, словно с американской горки, и взлетел на следующий холм, словно на другую американскую горку. Открылся вид на арабскую деревушку, один из обитателей которой как-то раз лет несколько назад, стоя вместе со мной на тремпиаде, с гордостью говорил:

– У нас самая мирная деревня в Самарии. С тех пор, как четыре года назад поселенцы пришли к нам и побили стекла в домах, мы больше ни одного камня в их машины не бросили.

Автобус взобрался на перевал и слева внизу лежбищем котиков всплыли туши холмов, поросших вездесущими оливами. Затем их скрыла своим телом гора, склон которой был усыпан серыми, будто политыми селевым дождем, арабскими домиками с традиционно плоскими крышами. На смену домикам поднялись, точно гигантские жуки-богомолы, столбы высоковольтных линий, и снова оливковые рощи на террасах, политых щедрым арабским потом.

Наконец, Перекресток. Он просматривался – а в случае необходимости и простреливался – с двух армейских вышек, из двух будок, одна из которых находилась на вершине курганчика высотой с двухэтажный дом, а вторая на столбах примерно на том же уровне.

Пока я предавался воспоминаниям о мирных днях, когда мы с «двоюродными братьями» стояли здесь вместе на тремпиаде и покуривали, а из проезжающих арабских автобусов дети, которых еще не успели науськать на поселенцев, в частности и евреев, вообще, посылали мне воздушные поцелуи и махали ручками, дорога уплыла в долину и завертелась между окруженных кипарисами арабских хуторов. А вот и деревня. Усатые мужики, некоторые в куфиях, женщина в черном платье до земли и черном платке. Взгляды, которые они кидали в сторону нашего автобуса, были потяжелее камней.

По правую руку промелькнуло кладбище автомобилей. Все внутренности были, разумеется, изъяты, и от каждой машины здесь оставалась лишь оболочка да желтый израильский номер. Все-таки неплохо поработали ребята, когда им автономию дали! Хорошо поугоняли машины у тель-авивцев и тверчан. Да вот беда, война началась, пришлось сворачивать индустрию перекачки транспортных средств несчастным угнетенным.

Мы проехали военную базу и свернули на так называемое объездное шоссе, то есть дорогу, оставляющую в стороне арабские деревни. Слева вырос двухэтажный арабский дом, этакий хуторок в степи… Это было полтора года назад. Война только начиналась, мы еще даже не знали, что это война. А между тем автоматы уже стрекотали вовсю, их – очередями, наши – из соображений гуманности – одиночными выстрелами.

Город за годы моей жизни в Ишуве, в течение которых еврейская застройка запрещалась, а арабская – поощрялась, разросся в белого осьминога и подползал к нашим поселениям. Ночью, когда он преображался в светящееся чудище, к автоматам подключались минометы, и мы просыпались, если вдруг неожиданно резко наступала тишина. Именно Город и стал главным полем боя. Первая атака арабов была направлена на Могилу Праведника и ешиву, находившуюся возле нее уже лет пятнадцать. Арабы блокировали могилу и открыли огонь из дарованных нами ружей. Один наш солдат, друз, был тяжело ранен. Для того чтобы его спасти, достаточно было двинуть на помощь танки, стоящие в пятистах метрах оттуда. Но соображения пролетарского интернационализма и боязнь неадекватной реакции княгини Марьи Алексевны взяли верх, помощь оказана не была, раненый истек кровью и умер. Через неделю наших солдат с могилы эвакуировали, и экраны телевизоров показали, как арабы с кирками орудуют там, где мы молились и учили слово Вс-вышнего, как они выдирают камни из надгробья, как они сжигают наши святые книги и свитки Торы.

Был человек, который созданию этой ешивы и работе в ней посвятил всю жизнь. Звали его рав Шауль Новицки. Год за годом каждое утро ехал он на могилу праведника, в ешиву. Там он учился. Там он учил. Для рава Шауля ешива была живым человеком, другом в беде. Праведник, которого здесь, в окрестностях Города, тысячелетия назад продали потомкам Ишмаэля, вновь отдан им на растерзание.

Рав Шауль поступил, как нормальный человек. Услышав новость, вышел из синагоги и, как был, в талите, без оружия, пошел к своему Праведнику. У блокпоста видели странного, завернутого в талит мужчину с лицом ребенка, который шел, бормоча что-то, наверно, просьбы, с которыми собирался обратиться к арабам: «Пожалуйста, не рушьте, не уничтожайте, не убивайте – это ведь то, чем мы жили тысячелетия, без этого у нас нет жизни. Пожалуйста…»

В Ишуве сначала никто не заметил, как он ушел. После того, как хватились, искали два дня и то, что от него осталось, нашли в пещере недалеко от ешивы. Это сейчас, когда наша кровь льется рекой, мы уже ко всему привыкли, а то было в начале войны, когда французский министр задавал нашем премьеру вопрос, в котором прозвучала боль всего мира «Ну почему вас так мало убивают?!». В те времена похороны рава Шауля собрали тысячи людей. Ехали мы тогда на автобусах, частью из Городка – бывшего поселения, удостоившегося нового статуса после того, как число его жителей перемахнуло за двадцать тысяч – частью из нашего Ишува. И вот тогда-то из этого «хуторка в степи» по нам палили. То есть, сначала арабы начали забрасывать автобусы камнями. Но евреи, вместо того, чтобы тихо сидеть, вжав голову от страха, и не огорчать французского министра с миллионами его единомышленников, выскочили из автобусов и погнались за арабами. Арабы мужественно бежали вот в этот самый особняк, двухэтажный, с толстыми стенами и, укрывшись в нем, открыли огонь из автоматов. К прискорбию французского министра на сей раз никто не погиб. Двое оказались ранены – один в руку, другой в ногу. Армия находилась рядом и не вмешивалась.

Дорога еще раз крутанула, и из хамсина высунулся Город. Но созерцанием оного я не успел насладиться – шоссе, как пловец с вышки, бросилось вниз головой под гору и вынырнуло у блокпоста перед въездом в Ишув. Солдат из будки, накрытой полотном в мелкую частую дырку – этакая тряпичная сетка, чудо еврейской маскировки, когда он видит, а его – нет – опустил веревку, долженствующую изображать шлагбаум, и через минуту я соскочил на так называемой нижней остановке, там же, где у нас тремпиада.

Оттуда, если подняться направо на горку, выходишь к продмагу, а за ним начинаются разнообразные офисы, относящиеся либо к Совету Поселений, либо к секретариату Ишува.

Во всех случаях проходить надо мимо почты – грязно-бежевого сарая с верандой, возле которого на скамеечке меня поджидал Иошуа. Он без слов поднялся и пошел за мной следом.

– Войдешь ровно через минуту, – прошептал я у входа в главный офис Совета Поселений и надавил на дверную ручку.

Двора устремила на меня… как там у Блока?

 
«Сердитый взор бесцветных глаз,
Их гордый вызов и презренье,
Всех линий таянье и пенье…»
 

Не отходя от кассы, я все это процитировал да еще с продолжением, в конце обозначив авторство – а – чтобы не подумали, что написал эти строчки я лично, бэ – чтобы ненароком сообщить каких поэтов я знаю наизусть, цэ – чтобы познакомить провинциалочку с новым для нее гением. После чего плавно ринулся в атаку:

– Вот вы сказали, что, возможно, позвоните мне. А номер мой вы записали?

– Неужели вы думаете, что для работницы Совета Поселений узнать ваш номер это проблема?

– Если так, скажите его.

Это был рискованный шаг, потому что заяви она сейчас что-нибудь вроде: «а я не собираюсь вам звонить», следующий наш ход был – в случае, если она и впрямь их человек – поставить ее в очень сложное положение. Но она молчала, только по волосам себя гладила.

А следующий шаг был очень прост – вошел Иошуа. Мы оба впились в Двору глазами.

– Разрешите, уважаемая госпожа Мешорер, познакомить вас с моим другом Иошуа Коэном. Между прочим, гениальный художник. Можем вас пригласить на его персональную выставку, которая будет персональной в двух смыслах – во-первых, персонально его, а во-вторых персонально для вас.

Дворочка – все же она действительно была красавица – посмотрела на меня глазами прозрачными, как капель в России, и сказала вполне серьезно:

– Мы знакомы, хотя и шапочно.

Затем, воспользовавшись тем, что мой друг не понимает русского, решила уточнить:

– А он действительно талантливый художник?

– Он очень талантливый, но на любителя, – честно признался я, и тут же подумал, что, если она ни в чем не замешана, то, наверно, очень любит искусство.

В этот момент художнику, очевидно, надоело изображать вклейку из немого фильма в звуковой, и он, запустив пальцы в свое дотшувовое прошлое, выудил горсть брякающих комплиментов, коими и обсыпал бедную девушку. Последняя, разумеется, растаяла, погладила себя по головке и тотчас изъявила готовность явиться сразу же после работы, то бишь в четыре часа. Вот тут-то и распахнулись приветливо двери нашей ловушки.

Иошуа всплеснул руками и произнес надрывно:

– Увы, я сегодня вечером уезжаю. Возвращаюсь завтра утром.

– Куда? – невольно выстрелила она вопрос, и, похоже, это был просчет. С чего вдруг «русскую» девочку, знакомую с Иошуа, как она сама выразилась, шапочно, заинтересовало, куда это романтический гений с пейсами и кисточкой собрался ехать ночевать. Неужто втюрилась и взревновала?

Иошуа сделал вид, что не заметил ее вопроса, и сам в свою очередь задал вопрос. Истинно еврейский получился диалог.

– У вас во сколько завтра обеденный перерыв?

– В час. Но могу немного пораньше.

– Пораньше не получится, – огорчился Иошуа. – Наоборот. Придется попозже. Мне еще – за овощами…

Вот теперь начинается самое-самое. Ну, глазки небесные, сверкните кровожадно, и ваша хозяйка – в капкане.

– Двора, – обратился я к девушке на иврите, – этот метумтам вздумал покупать у арабов. Объясните ему, что сейчас это опасно. Деньги он, видите ли, экономит. Напугайте его тем, что вы не придете.

Двора улыбнулась улыбкой Кармен и, пристально глядя Иошуа прямо в глаза, нежно сказала:

– А что, разве настоящего мужчину можно чем-то напугать?

Ну, Двора, ты даешь!

– Замечательно, – пропел мой друг. – Значит, так. Завтра захожу в магазин. По пути домой. Это на перекрестке «Городок». Оттуда звоню, если ничего не отменяется. И автобусом двенадцать тридцать – сюда. И сразу – за вами.

Если – не дай Б-г! – один шанс из тысячи верен, у нее, таким образом, еще и будет время сообщить: «Объект на месте. Действуйте».

Двора, лучась, прощебетала ему свой номер мобильного, и на этом мы расстались. Уходя, я обернулся и все-таки вставил:

– Так я жду вашего звонка.

– Ростом ты, брат, не вышел и пейсов нема, – ответил мне ее взгляд.

Дверь, влекомая тугою пружиной, хлопнула у нас за спиной.

– Если выяснится, что Двора здесь не причем, и ее можно брать в союзники, то дальнейшие контакты в ней будешь устанавливать ты, – сказал я. – Зря, что ли, она на тебя смотрит, как кролик на удава?

Иошуа покачал головой.

– Я же тебе вчера вечером объяснил: у меня есть невеста.

– Как хочешь. Кстати, тебе помочь расставить картины или сам справишься?

– Сам справлюсь.

– Так. Никакие шидухообразные встречи невозможны из-за наличия у тебя невесты, между прочим, сейчас во всех подробностях мне о ней расскажешь, и не надейся, что тебе удастся отвязаться. Но пока меня интересует другое – ты уже на этой Дворе меня женил?

– Да, – просто ответил Иошуа.

– А меня ты, случаем, не забыл спросить?

– Проголосуем, – предложил Иошуа. – Мы с Вс-вышним – «за». Ты – в раздумьях. Двое «за» при одном воздержавшемся.

– А что скажет она сама?

В крайнем случае, будет против. «За» все равно большинство.

– А откуда у тебя такая уверенность во Вс-вышнем?

– Я в Нем всегда уверен.

– Нет, в том, что Он – «за»?

– Если Он против, у вас все равно ничего не получится. Этот вариант можно и не рассматривать.

– Согласен. Тогда на свадьбу подаришь мне четыре своих лучших картины.

Йошуа скрипнул зубами. В нем проснулся гофмановский ювелир. Мы миновали оффисы и спустились по тропке к караванчикам «“Хилькат а-садэ». Снизу приветственно заклокотали куры. Зашевелились тучные индюки с красными соплями.

– Матай пурим? – Когда Пурим? – крикнул им Йошуа. – И они ответили:

– Бадар! Бадар! Бадар! то есть в Бадаре!

* * *

Четырнадцатое адара пять тысяч семьсот пятьдесят четвертого года. Пурим в Москве. На сцене стоит самодеятельный актер, с красивым еврейским лицом, а на руках у него сидит мой Михаил Романович и улыбается неполнозубым ртом, символизируя «чудом спасенный народ». «Алеф» за девяносто четвертый год. Страницы пожелтели, Мишка вырос, я постарел.

Мой взгляд упал на лежащий слева от меня мобильный. На его экранчике высвечивалось пятнадцать пятьдесят. Пришлось отложить журнал и вылезти из будки. На желто-зеленом глянце свежевысохшей краски пыль смотрелась особенно аппетитно. Как первая пороша в Подмосковье.