Текст книги "Забулдыжная жизнь"

Шмыгая напудренным носом, он видел себя на троне из костей в окружении небесного войска. Херувимы, все как один, стояли с закрытыми глазами и бирками на ногах. Из-за их спин виднелись ощипанные куриные крылья. Легион смерти – не иначе! Гробов так и засыпал, не выходя из экзотических видений. Удовольствие примерить шкуру бога стоило денег, но денег хватало. Крестовик не обманул.

Новая профессия нравилась Гробову, и он отдавался ей полностью. Внимательно слушая опытного коллегу, Авдий запоминал, чем отличается вскрытие по методу Абрикосова от метода Шора. Спустя полгода он ловко потрошил покойников и самостоятельно делал трепанацию! Благо, клиенты были непритязательны и позволяли творить с собой что угодно. Авдий повышал мастерство, с остервенением резал их и штопал, резал и штопал. За ним с подозрением наблюдал Крестовик.

– Что с тобой происходит? – как-то спросил он. – Ты к ним просто неравнодушен.

– Душу ищу, – чуть слышно пробормотал Авдий, не отрываясь от работы.

Ответ Гробова изумил Крестовика откровенностью.

– Душа покидает тело с окончанием жизни, – с сожалением заметил он и отхлебнул из бокала крепко заваренный чай.

– Тогда посмотрю, где она таилась.

– Ты вот что, друг ситный! Не перегибай палку с марафетом, а лучше всего завяжи. Иначе нам с тобой придется расстаться, как это ни прискорбно. – Судмедэксперт похлопал напарника по плечу. – Сходи в церковь, там про душу все знают. Завтра можешь взять отгул, я один справлюсь.

Авдий согласно кивнул, продолжая штопать брюхо барышне, перепутавшей балкон с вышкой для прыжков в бассейне.

     Сентябрьское солнце не пекло, не заставляло прятаться в тенек. Не совсем утративший тепло воздух уже дарил свежесть, оттого дышалось необычайно легко. Прогуливаясь по городскому парку, Авдий купил газету и сел на лавку. Без кокаина было неуютно, но Гробов крепился, старался отвлечься чтением. Погружение в океан информации длилось недолго, – на полусогнутых ногах к лавке приближались два неадекватных создания. Было очевидно, что они пребывают в полукоматозном состоянии. Граждане из последних сил дотянули до скамьи и потеснили Гробова. Молчание длилось полминуты, затем началась беседа.

– Вась, а ты в курсе, что Ленин был «голубым»?

Вася смастерил на лице задумчивое выражение и долго тер переносицу пальцем. Запах осени отрезвляюще действовал на него.

– Брехня, Ильич на «Авроре» плавал!

Его приятель, кучерявый гражданин, приоткрыл глаза.

– Гадом буду, он с печником жил! Я сам читал: «Ленин и печник». Правда, не до конца – не люблю про извращенцев!

– Брехня! – убедительно повторил Вася. – У него жена была, пучеглазая такая. Надеждой Константиновной звали.

– Формально – была, для видимости. Чтобы общественность не знала, с кем революционер шашни крутит.

Эрудиты облокотились друг на друга и погрузились в раздумья. Они чесались, проваливались в кратковременный сон, после чего продолжали гонять языками ветер.

– Где он подцепил печника-то этого? – Вася закурил.

– На «Авроре»! Там котел прохудился, а печник пришел и отремонтировал! – Кучерявый гражданин снова задремал.

Авдий уткнулся в газету и сделал вид, что читает. На самом деле его уже не интересовали события в мире. Куда больше занимал бред молодых людей. «Неужели аналогичная деградация уготована и мне?» – от дурной мысли стало тоскливо.

Фривольное толкование родной истории вызывало смешанное чувство стыда и изумления. Способность так изощренно фантазировать и уверять в своей правоте других дана не многим.

– И что дальше? – Вася повернулся к приятелю.

– Ты как маленький! Понравились они друг другу! Печник устал с котлом возиться, зашел с чайником в кабинет и спрашивает: «У вас кипяточку нет?» – а Ильич ему отвечает: «Садись, милый человек. Сейчас ходоков выгоню и налью!» Только попрошайки ушли, он его прямо на столе и уделал! Говорит: «Будешь артачиться, прикажу матросам расстрелять и за борт! Ни одна сука не найдет!» Куда пролетарию деваться – дал! Потом и самому понравилось. Так и стали сожительствовать!

Гробов хотел уйти, но наркоманы продолжили:

– Все равно не верю! – твердил Вася. – Ты, наверно, Ильича с Чайковским спутал. Тот тоже Ильич!

– С каким, на хрен, Чуковским, ты что несешь? Тот про тараканов писал: «Ехали медведи на велосипеде, а за ними кот…» Короче, ему не до печников было, он детьми увлекался! Я о вожде трудового народа говорю, бестолочь! Сразу видно – двоечником был! Чего спорить?! Давай у мужика спросим.

Он повернулся к Авдию.

– Дядя, объясни этому олуху, что Ильич был «голубым»!

Авдий понял, что отвертеться не удастся, покопался в памяти и сильнее заплел интригу.

– Насколько мне известно из школьной программы, Ленин жил не только с Крупской, но и с Инессой Арманд. То есть с женщинами. А если он жил с женщинами и не имел детей, выходит – он лесбиянка! То есть не «голубой», а «розовый»!

      Весомые аргументы заставили эрудита выпучить глаза, сделав его похожим на Надежду Константиновну Крупскую. Авдий испугался, как бы они не лопнули.

– Я же тебе говорил, что он не «голубой»! – подытожил Вася.

Приятели поднялись и побрели по аллее. До Гробова донеслось, как удаляющаяся парочка стала выяснять, много ли человек зацеловал до смерти Брежнев.

Гробов свернул газету. Настроение окончательно испортилось. Казалось, будто это он уверял дружка в бредовой, абсолютно не претендующей на достоверность истории. Эмоциональные страдания требовали принять спасительную дозу.

«Сегодня последний раз – и все – завяжу! Прав Крестовик, надо в церковь сходить! Бог должен помочь! На то он и Бог!»

                                                II

Длинная, похожая на корабельную цепь вереница людей тянулась к белокаменному храму. Накануне привезли засохший палец с Афона, а может, и не палец, а другой орган почившего в начале эры святого. Подобные хвосты из граждан и раньше ползали по улицам, но исключительно в направлении универмагов.

Религиозное наваждение кружило над существами с погасшим взором и молитвенным шорохом на устах, толкало их коснуться губами сомнительного сухарика и просить у него милости. Неважно, что милость не снизойдет – так надо, чтобы не отличаться от остальных братьев и сестер, показать свою набожность и не терять зыбкую надежду на жизнь после жизни.

Бородатый демон в рясе от известного кутюрье бродил вдоль очереди и орошал ее святой водой. Капли божьей благодати пахли хлоркой, оставляли на одежде белые пятна. Опрысканные старухи исступленно крестились, пытались поймать ввалившимися губами брызги. Кто-то пустил слух, что в такой знаменательный день от воздействия святой воды могут вырасти фарфоровые зубы. На худой конец – полиуретановые протезы на присосках.

Через перекресток смуглолицые мусульмане резали баранов – отмечали Курбан-байрам. Приумножая торжественное настроение, те весело блеяли, барабанили по асфальту копытами и красили его жертвенной кровью. Древние липы вдоль мостовой аплодировали накалу ритуального безумия ладошками сморщенной листвы.

Костя Коврижкин ежился и думал о том, какая религия лучше. В его голове пылились библейские заветы, обрывки аятов из Корана, а в груди, под кашемировом пальто, бился маятник, похожий на червовый туз. Запах шашлыков пробуждал зверский аппетит и усиливал слюноотделение. Костя сглатывал, но легче не становилось. «Плюнь на святыню, иди, пожри!» – урчал  кишечник. В то же время хотелось коснуться подозрительных мощей – чем черт не шутит, а вдруг помогут?! Решению каких насущных проблем способны посодействовать сгнившие останки, Коврижкин не догадывался. «А что если сбегать, перекусить и вернуться? В очереди скажу, что отлучился по нужде».

Костя повернулся к мужчине в допотопном плаще и с синюшным лицом покойника.

– Я отлучусь на минутку, что-то живот скрутило, – Коврижкин приподнял воротник, стараясь спрятать глаза.

Мужчина кивнул коротко стриженным черепом, глянул номер на Костиной руке и перекрестил единоверца. Казалось, он уловил запах наивной хитрости, но виду не подал.

– Бог в помощь! – дернулся горбатый подбородок.

Коврижкин переметнулся к магометанам.

Площадь Культурной Революции оккупировали жители востока. Всюду курились ароматные дымы, мутная вода пузырилась в огромных казанах; всплывали и тонули потерявшие цвет куски мяса. Недалеко от чугунной урны с формами лафитника коренастый басурманин махал веером из газеты. На угли мангала капал и с шипением вспыхивал жир.

– Аллах акбар! – отсалютовал Костя, рассчитывая на дармовое угощение, и не ошибся!

Басурманин перестал махать газетой.

– Воистину воскрес! – неожиданно ответил он и протянул Коврижкину аппетитный шампур.

Молодые зубы вонзились в мякоть, рвали ее, роняя на пальто капли жирного сока. Костя взглядом поблагодарил доброго мусульманина. Тот вздрогнул, плотнее закутался в полосатый халат и стал бормотать под нос суры. Коврижкин смаковал запеченную мертвечину и внезапно заметил соседа по очереди к православным святыням. Тот оглядывался, торопливо пихая в рот, похожий на сфинктер, угощения иноверцев. Его горбатый подбородок блестел как церковный купол.

На полный желудок верить ни в Аллаха, ни в Иисуса не хотелось; подчистую испарилось желание целовать нетленные мощи. Более того, мысль о лобызании мертвой плоти вызывала тошноту. Вера в душе Коврижкина догорела и погасла. Подняв воротник, он потащился домой.

Вечернее небо роняло снежные струпья. В позолоченном свете фонарей они казались мотыльками. Покружив вокруг плафонов, мертвые бабочки исчезали в сгущающейся темноте. Над головой миролюбиво висел магометанский серп, за спиной чернели распятые на небосводе православные кресты. Сонными воронами на них жались несбывшиеся надежды.

– Молодой человек, подождите! – нарушил тишину незнакомый голос.

     Коврижкин замедлил шаг и повернул голову. Задыхаясь от переедания, его догнал синелицый гражданин.

– Постойте, – дыхнул он запахом шашлыка, – мне, кажется, нам есть о чем поговорить!

«О чем можно говорить с ренегатом?» – Костя хотел послать незнакомца крылатым выражением, но вспомнил, что сам не лучше. Стало стыдно. Камень вероотступничества давил на душу.

– Мне кажется, мы единомышленники – адепты зарождающейся религии, соединившей в себе мусульманство, христианство и мать их – иудаизм.

Оправдательный приговор заставил Коврижкина встрепенулся. «Действительно, как же я сам до этого не додумался?!» – Костя с признательностью пожал руку новому товарищу.

Лучезарная улыбка Коврижкина затмила свет фонарей.

– Гробов Авдий! – не скрывая радости, ответил незнакомец.

Мысль о том, чтобы загнать все учения под одну крышу и кончить с религиозной антипатией, потрясла Костю грандиозностью. Он ясно представил глобус в лучах восходящего солнца. С двух сторон его обрамляли перепоясанные широкой лентой снопы пшеницы. Над глобусом сияли скрещенные символы христианства и магометанства, внизу, на волнообразной ленте красовался лозунг: «Верующие всех стран, соединяйтесь!» Костя потер виски: «Дежавю! Где-то я это уже встречал, но где? Быть может, генетическая память воскрешает в сознании элементы канувшей эпохи?» Воспоминания оборвал человек с синюшным лицом, в темноте оно расплывалось черной кляксой.

– Как вы относитесь к кришнаитам? Неплохо бы, чтобы новая вера демонстрировала не христианское уныние или мусульманский экстремизм, а веселие и беззаботность. Хочется, чтобы люди, входя в лоно молодой церкви, радовались достатку, а не вымаливали его у Бога. Попрошайничество – действие унизительное по сути своей, но отказ от него церковь именует гордыней.

И снова Коврижкин поразился мудрости собеседника. И снова его огорчило то, что это не его мысли.

– Веселые люди не агрессивны, в мире будут царить радость и человеколюбие. О войнах забудут, – сказал синелицый, воздел руки к небу и стал извиваться. – Харе Кришна, Харе Рама!

     Мантра вальсировала в промозглом воздухе среди снежинок и таяла, касаясь асфальта. «Как же все элементарно!» – поражался услышанным умозаключениям Коврижкин, и уже не признательность светилась в его глазах, а зависть и ненависть. Он вытащил из-за пазухи нож и пырнул Авдия. «Я! Я принес жертву на алтарь светлого будущего!» – торжествующая улыбка озарила лицо Коврижкина. Совесть его вновь стала прозрачна и чиста, как роса июльским утром. Он обыскал убиенного. Кроме серебряной табакерки у того ничего не было. «Не густо!» – сокрушенно подумал Коврижкин, открывая находку.

«Соль, что ли?» – Костя попробовал порошок на вкус. Горечь заморозила язык, лишила его чувствительности. «Кокаин! Да тут доз пять – не меньше! Теперь понятно, откуда у прощелыги такие мысли в голове! Вот тебе и Харе Кришна, и Отче наш, и Аллах акбар в одном флаконе!»

Голову и плечи душегуба покрыла божья перхоть.

                                             III

Девочка без талии, но с тонким музыкальным слухом извлекала из виолончели болезненный стон. Коврижкин не полагал, что концерт художественной самодеятельности настолько испортит ему настроение. В антракте он нырнул в буфет и закачал в себя двести граммов коньяка. Тот вступил в союз с кокаином и довел Коврижкина до апофеоза, то есть причислил к сонму Богов.

Второе отделение началось с сонаты, за ней последовало адажио. Дальше стало еще хуже. Костя оглядел зал и поднялся.

– Нельзя ли исполнить что-нибудь другое? – пьяная отрыжка прозвучала как вызов. – Давайте про цыган!

Махонькая женщина, сидевшая сзади, одернула его:

– Как вам не совестно, молодой человек?! Это же шедевры классической музыки в исполнении юных дарований!

– Сгинь, культяпка! Пусть играют наше. Я сын отечества и не позволю издеваться над патриотическими чувствами!

Косте не сиделось. Дьявольская сила толкала к решительным действиям. Он рванулся к сцене. Чувствуя угрозу, дети побросали инструменты и скрылись за кулисами. Какой-то ценитель прекрасного вознамерился остановить бузотера, но схлопотал по зубам. Атака на воинствующее бескультурье бесславно захлебнулась.

Коврижкин не обращал внимания на возмущение зала. Он подошел к стойке и пощелкал по головке микрофона.

– Раз, раз, раз! – Удостоверившись в том, что его все слышат, Коврижкин запел: – Ехали цыгане, не догонишь…

Вонь и духота сочились из стен камеры. Ее понурые обитатели оказались обаятельными людьми. Они угостили нового сокамерника сигаретой и ненавязчиво выпытали историю его заточения. Дабы разогнать грусть, прописавшуюся под тюремными сводами, аборигены предложили Коврижкину спеть. Петь не хотелось, но, глядя на покрытые куполами тела, он сдался на милость божью.

– Голубая луна, голубая…

Публика оцепенела от восторга. Поступила заявка изобразить стриптиз. Костя не ладил с Терпсихорой, но удар в печень придал его телодвижениям изящность, самопроизвольно слетел пиджачок. Неизвестно, чем бы закончилось шоу одинокого артиста, но дверь камеры распахнулась, танцора попросили на выход. Огорчение восхищенных поклонников невозможно было выразить словами.

Милиционер пристыдил Костю за недопустимое поведение на концерте и дал совет тщательнее подбирать репертуар для сокамерников. Коврижкину выписали штраф и отпустили. Улицы встретили артистично настроенного каторжанина пылью и унынием. Пошарив в карманах, он вытащил горсть рублей. За грязным столиком рюмочной Костя стал рассказывать опухшему мужику, как он мотал срок.

– Ничего страшного. Главное, показать всем, что ты человечи-ще! – размахивал кулаками свежеиспеченный уркаган. – Если что – сразу в морду! Желательно самому блатному и, считай – ты в авторитете! Дикое общество, никакой культуры. Сила решает все. Короче – джунгли!

Коврижкин демонстративно напряг усохший бицепс.

– Меня они боялись и уважали!

Его понесло в такие криминальные дебри, что сосед по столику трусливо сбежал. Этого Коврижкину показалось мало – водка толкала к приключениям и подвигам. Раздувая щеки, он отправился в «кругосветное путешествие» по злачным местам. В тот день его видали в трех забегаловках, на вокзале и в обществе бомжей, с которыми он делился  жизненными наблюдениями.

– Все порядочные с виду люди на деле – конченные сволочи! Хорошо, что вы выглядите паршиво! С вами легко и спокойно.

Коврижкин спивался. Утро после Пасхи напоминало сошествие в ад. Мерцающее сознание рисовало в памяти негативные фрагменты из прошлого и будущего. Внутри черепной коробки сидела боль. Она без устали колотила тупым клювом, пытаясь проломить покрытую сбившимися волосами скорлупу. Перед глазами кружились мушки, пятна и ускользающие нити в виде осенней тенеты.

Костя схватился за голову и нащупал нечто острое, торчащее из темечка. Нестерпимые муки отошли на второй план. Коврижкин подскочил к трюмо. Из головы торчал клюв. Костя потянул за него. Череп со звоном лопнул, покрываясь трещинами. Превозмогая страдания, Костя вытащил из головы грязную ворону. Захлебываясь от восхищения, она каркнула: «Харе Кришна! Харе, Харе!», – захлопала крыльями и вырвалась из рук. Вращая налитыми кровью глазами, оголтелая птица стала скакать по крашеному полу.

– Кто ты? – растерянно спросил Костя.

– Судьба твоя! – пританцовывая, ответила ворона.

    Коврижкин поймал обманщицу и собрался оторвать ей башку. Стук в дверь разогнал сумбурные видения. Костя кое-как поднялся с кровати и побрел в прихожую.

– Мы по объявлению.

     Костя провел лето в обществе бродяг. Вырученные за квартиру деньги «сгорели» махом. Коврижкин летел в бездну: собирал бутылки и воровал с дачных домиков все, что подвернется. Однажды его застали на месте преступления и наказали. Наказали от души! Сердобольные друзья заботились о Косте, по мере сил выхаживали его. К всеобщей радости, он вроде бы оклемался и внешне ничем не отличался от себя прежнего. Вот только память собрала в узелок самое ценное и навсегда сбежала от Коврижкина.

Пестрая листва срывалась с веток и устилала ковром тротуары. На скамье узловой станции который день ютился озябший человек неопределенного возраста. На вопросы: «Как зовут?» и «Где живешь?» – тот заводил песню: «Харе Кришна, Отче наш!» Бродягу поместили в приют для душевнобольных, где спустя неделю он скончался от пневмонии. Разыскивать его родственников не стали, да это было и ни к чему. Смертельно уставший патологоанатом кое-как заштопал труп и даже не удосужился обрезать концы торчавших ниток – не звезда, и так сойдет! Коврижкин плевать хотел на эти мелочи: его выпотрошенное тело торопилось на кладбище для бомжей, босоногая душа – на божий суд.

      Крестовик опустился на кушетку, вытер со лба пот. Вентилятор гонял по моргу запах формалина и не спасал от духоты. Осторожные шаги заставили судмедэксперта повернуться. Перед собой он увидел молодого человека с ворохом бумажек в руках.

– К вам направили, на стажировку, – практикант еле сдерживал подкативший к горлу комок.

Крестовик ожил и протянул руку.

– Пашу как проклятый! Один помощник спился, другого  зарезали. Ты проходи, садись. – Он взял у парня документы и, не глядя, бросил на стол. – Чего морщишься? Воротит? Ничего, привыкнешь. Все привыкают.

Судмедэксперт открыл сейф и вытащил папиросу.

– На-ка, курни, это поможет.

                                      Золотое детство

                                                   I

Облака тайком сползли с небес, окутали землю дымкой, щедро окропили деревья и траву. Отполированные алмазы сияли в широких ладонях лопухов. Если наклониться и приглядеться, то в них вверх ногами отражался мир. Налетевший ветер превратил алмазы в капли росы. Они  скатились с лопухов и разбились о землю.

Марево рассеялось, вернув миру привычный вид. «Колыма» – городской район, состоящий из бараков – просыпался. В утренней тиши загромыхали ведра, захлопали двери уличных сортиров, послышались приветствия и болтовня. Когда солнечная грива запуталась в кронах тополей, «колымчане» поплелись кто на работу, кто по своим делам, кто на парадное крыльцо. Крыльцо служило местом встречи, на нем обсуждались последние события.

Из наших соседей по бараку особо выделялся дядя Ваня, невысокий человек мрачного вида. Он никогда не повышал голос, не ругался матом; лексикон его походил на своеобразное эсперанто. Фаланги пальцев дядя Ваня украсил перстнями с тайной символикой. Между большим и указательным пальцами на левой кисти  – замер огромный жук. От запястья начиналась живопись из паутины, чертей, сидящих на месяце, и надписей типа: «Я выжил там, где мамонты замерзли». К плечу был «пришит» эполет. Остальная красота пряталась под майкой.

У дяди Вани росли исключительно золотые зубы. Стоило ему улыбнуться, как солнечные зайчики отскакивали от них и тонули в зрачках собеседника. Относились к нему с уважением, в котором присутствовала доля страха. Если между пьяными мужиками возникал конфликт, бабы звали дядю Ваню. Взглядом исподлобья и короткими фразами он успокаивал бузотеров. Жены у него не было. Поутру из холостяцкой норы дяди Вани часто выныривали незнакомые женщины и тенью исчезали в подворотне. Похоже, он и сам не догадывался, кто они, откуда и что делали в его комнате.

Дядя Ваня хорошо относился к ребятне. Показывал карточные фокусы и растолковывал их секрет. Ловкости его рук мог позавидовать любой фигляр. Пацанам постарше он травил байки о тайге, где медведь-прокурор устанавливал свои законы, а волчья стая нападала на козлов и других представителей животного мира.

– Дядь Вань, а куда корабль плывет, ты что, моряком был? – спросил я, изучая бригантину на предплечье соседа.

– Эх, Санька! – вздохнул дядя Ваня и погладил меня по голове. – Плывет кораблик мой туда, где нет закона и труда!

Я с завистью водил пальцем по татуировке, мечтая сделать себе такую же. Однажды малолетний дружок наслюнявил химический карандаш и нарисовал на моем плече пароход с трубой, из которой валил густой дым. Я отыскал в шкафу майку, взял кружку с жиденькой заваркой и вышел на крыльцо. Присев рядом с кумиром, отхлебнул «ослиную мочу» – так он ласково называл пойло, не являющееся чифирем.

– Ну, брат, даешь стране угля! – воскликнул дядя Ваня. – Иди, смывай партаки, пока маманя не оторвала тебе уши!

Он подтолкнул меня в спину. Я сплюнул сквозь дырку от выпавшего молочного зуба и принял независимую позу.

– Что она сделает? Я мужик в доме!

Вечером барак слушал, как матушка ремнем выколачивает дурь из моих полушарий. На следующий день я появился на крыльце чистый, аки агнец божий, в шортах и клетчатой рубашке.

– Ну что, говорил я тебе? – Дядя Ваня обнял меня за плечи.

– Все равно, когда вырасту, нарисую!

– Ни к чему это, Санек! – сказал он и ушел к себе.

В тот же день по его душу явились милиционеры.

– Мам, а куда дядю Ваню увезли? – спросил я.

– Картинки дорисовывать. Видать, не все нарисовал!

Без дяди Вани ничего не изменилось. Жизнь в районе шла тихо и однообразно. Однажды всех поразил арест Дормидонта. Задержали Муму – так глухонемого звали между собой – за продажу самодельных игральных карт с пикантными картинками. При обыске у него изъяли порнографические журналы и фотоаппаратуру. Самого любителя «клубнички» упрятали в каталажку, где он мигом развратил сокамерников и был переименован в Дарью. Его жена, узнав об изменах, подала на развод.

– Женщина с женщиной жить не может! – мотивировала она.

Глупая баба! Еще как может, но жена фотографа об этом не догадывалась. Муму отделался условным сроком, забрал барахло и навсегда покинул «Колыму».

    Еще один известный в округе персонаж, Коля хромой, с рождения имел разные по длине ноги. Природный дефект отражался на походке, но абсолютно не мешал плясать. Стоило включить музыку, Коля закладывал одну руку за голову, а другой что-то чертил в воздухе. Его ноги выписывали умопомрачительные кренделя; мозги от чрезмерного употребления алкоголя частенько давали сбой. Как-то Коля пустился в пляс перед оркестром, сопровождавшим траурную процессию. Родня усопшего сделала внушение, но танцор не внял совету. Тогда его заволокли за сараи и накостыляли. После больницы Коля стал смирным и неразговорчивым, танцы его больше не интересовали. С тоски он выпил какую-то гадость, выдавил из себя кровавую пену и околел. Хоронили его тихо, без музыки: опасались, как бы Коля не выскочил из гроба и не устроил прощальный бенефис.

Вскоре отец получил квартиру, мы распрощались с «Колымой» и переехали на новое место жительства. В нашем дворе жил некий Спиридонов, дядька лет пятидесяти. Он громогласно утверждал, что его в жилах течет дворянская кровь. Спиридонов часто напивался до чертиков и презрительно называл всех батраками. Как-то раз он отдыхал на лавке и кричал на всю округу: «Шваль подзаборная, вы мне ноги целовать обязаны!» Это заявление вытянуло из кустов интеллигента с потрепанной физиономией. Не разделяя точку зрения Спиридонова, он справил на него малую нужду. После такого унижения Спиридонов предпочел выступать с балкона. Во время очередного спича он был динамичен сверх меры. Старухи, сидевшие у подъезда, стали очевидцами отменно исполненного сальто-мортале. Врачи соскребли с асфальта мозги Спиридонова, но запихать их на место поленились.

                                                  II

За окнами в конусообразном свете фонарей кружились снежинки. Ожидание праздника возбуждало, не давало сидеть на месте. Хотелось дурачиться и безобразничать. Наконец тренькнул дверной звонок. Я выбежал в коридор, чтобы первым встретить гостей. Отец оказался проворнее. Он отстранил меня и сам открыл дверь. Потоком морозного воздуха в квартиру занесло Половинкина Кирюху, такого же оболтуса, как я, и его родителей. Пока взрослые разбирали сумки, мы любовались колючей красавицей, трогали картонных петушков и стеклянные шары. Под елкой, в сугробах из ваты, стоял Дед Мороз. Опираясь на деревянный посох, он молча наблюдал за происходящим. Кирюха урвал момент и спер со стола кружок копченой колбасы.

– Пошли, марки покажешь!

Я только достал альбом, как в дверь снова постучали. На этот раз пришли Ложкины. Пока взрослые сюсюкались и осыпали друг друга комплиментами, сынок Ложкиных – сопливый нытик – присоединился к нам. Мы стали изучать шедевры мировой живописи. Особенно нас интересовали изображения голых теток.

– Ух ты! – восторгался Ларик, слизывая языком вытекший из носа ручеек.

      Родители уселись за стол и загремели посудой.

– Так, соловьи-разбойники! – Ложкин-старший вытер губы тыльной стороной ладони. – Не пойти ли вам в спальню?

– Да, мальчишки, идите туда. Тут взрослые разговоры, вам незачем это слушать! – поддакнула моя матушка.

     Родители предались чревоугодию. Вскоре они набили животы и затянули: «Сотня юных бойцов, из буденовских войск…» – получалось вразнобой, но душевно. Пение утомило, и родственнички пустились в пляс. Весело щебетала на иностранном языке радиола.

– Как под такие песни можно плясать? – искренне возмутился Ларик. – То ли дело «Валенки, да валенки».

Он с чувством изобразил, как выкаблучивается его пьяный дедушка. Заглянула Кирюхина мать. Взмыленная, с осоловевшими глазами, она напоминала загнанную лошадь.

– Ребята, кушать хотите? Может, дать чего?

– Только сладкого! – Ларик ковырнул в носу.

Она пропала и сразу появилась, расцеловала нас жирными губами и сунула кулек с деликатесами. Мы играли в солдатиков, в шашки и уже хотели подраться, как в гостиной началась возня.

– Вы нас не ждите, поиграете и спать ложитесь! Мы на площадь и к Ложкиным зайдем! – обрадовала моя мама.

Родители потолкались в прихожей и испарились.

Кирюха по-хозяйски сел за стол, Ларик вытер рукавом соплю и потянулся за соленым огурцом.

– Наливай! – развязно сказал он, шмыгая носом.

В отсутствие взрослых мы выглядели не хуже их, а чем-то даже и лучше. Слава богу, родители об этом не догадывались. Кирюха слил недопитую водку из стопок в бокал, а затем разделил на троих. Каждому досталось граммов по двадцать. Ларик выдохнул и опустил в рюмку свой бесподобно-длинный язык.

– Фу, гадость! Как они ее пьют? Лимонад в сто раз вкуснее!

– Пей, а то так и останешься недоразвитым! – Кирюха сделал глоток и поперхнулся.

На его глазах выступили слезы. Изображая пьяного, он вытащил из оставленной на столе пачки папироску. Ларик чокнулся со мной, и мы хлебнули взрослой жизни. Вонючая, противная на вкус жидкость обожгла глотку. С трудом вздохнув, я запил ее компотом. Ларик гнусавил, растягивая слова:

– Шура, ты меня уважаешь? – Он полез целоваться.

Лобызаться с сопливым собутыльником не хотелось, к тому же я не опьянел. А может, просто не понял этого. Освободившись от объятий, я забрался на кровать с панцирной сеткой. Прыжки на ней доставляли ни с чем не сравнимое удовольствие. До потолка было рукой подать, хотелось взлететь как можно выше. Родительское ложе стонало, не подозревая, что на нем совершается не то, к чему оно привыкло. Ларик откинулся на спинку стула и запел голосом забулдыги. Между словами он делал паузы и икал.

– У Печоры, у реки, где живут оленеводы…

Кирюха подсел к нему, подпер щеку рукой и пытался выжать из себя запретные слова. Стоило с губ слететь первому слогу, как Кирюха начинал озираться, – береженого бог бережет!

– Моя-то – что учудила, представляешь?! – Ларик оборвал пение. – Нашла заначку и давай гундосить, мол, косынка ей газовая нужна, а я деньги замылил!

– Все бабы одинаковы! – Кирюха уронил на стол голову.

Ларик потрепал его по плечу. Приятель не реагировал. Тогда, опираясь о стену, Ларик пошел в туалет. В коридоре он упал и выругался матом. Такой дерзости от него мы не ожидали. Кирюха с восхищением смотрел на героя. Я спрыгнул с кровати и выскочил в прихожую. Ларик закатил глаза так, что остались одни бельма.

– Вообще ноги не держат! Зинка, сука, дай горшок!

Зинки рядом не оказалось. Мы с Кирюхой помогли товарищу подняться. Он повис на наших хилых плечах. Маловыразительный взгляд Ложкина увяз в зеркале. Ларик оценивал себя со стороны.

– Оставьте меня, мужики, я в тоске великой!

Он притворно икнул и поспешил упасть снова.

     Клацнул замок. Ложкин моментально отрезвел, пустил из ноздри порцию киселя и скрылся в комнате. Ларик улегся на кровать и прикинулся спящим. Мы с Кирюхой последовали его примеру.

– Даже будить неохота! – прошептала тетя Зина. – Сынуля, просыпайся, маленький. Домой пойдем!

Потирая глаза, Ларик зевнул и присел на кровати. Следом за Ложкиным «разбудили» нас с Кирюхой. Когда друзей увели, я перебрался в спальню. Мысль, что отец обнаружит исчезновение недопитой водки, страшила. Но эта мелочь не привлекла его внимания. Утром под елкой меня поджидал заводной грузовик. Дабы не лишиться водительских прав, со спиртным пришлось на время завязать.

                                                 III