Текст книги "Невольники чести"

– Не гневайся, Лександра Андреич, людей сохранить старался…

– И то ладно… – успокоил помощника Баранов, но себе успокоения не обрел. Вот и нынче в который раз принялся складывать все разрозненные факты и вести, пытаясь выстроить картину случившегося.

Ничего утешительного. Если сведения, привезенные Иваном, верны, то большинство из содеянного им, Барановым, за прошедшее десятилетие пошло насмарку. И самое страшное: помочь своим заселениям, рассеяным на столь великом пространстве, он, правитель, не в состоянии. Нет ни достаточного числа русских, дабы пополнить в отдаленных крепостях гарнизоны, ни больших парусных судов для прикрытия отправляемых промысловых ватаг, ни потребного количества пушек и ружей. Корил себя, что, увлекаясь ревностию к славе и выгодам компании прежде устройства такого числа заселений, не имел основательных сведений о характере того народа, среди коего предполагал водвориться. Ведь и Канягит, и Скаутлельт клялись ему в верности и дружбе… Кто знал, что клятвам этим нельзя верить? Понимал и другое: сколь радостно воспримут многие в столичном правлении компании его просчеты. Петербургские чиновники уже давно точат зуб на неугодливого и нечинопоклонного правителя. Теперь опять всплывет вопрос об его смене… Да и Бог с ним! Баранов за должностями и наградами не гонится. Обидно токмо дело незавершенным оставлять, да еще в таком плачевном положении… Хотя ежели поразмыслить, можно себе тысячу оправданий отыскать. Кто как не те же петербургские чины в каждой депеше требовали увеличить отстрел бобров. Дескать, акции падают в цене, паника среди акционеров! А чтобы оного достичь, иного пути нет, как создавать новые заселения там, где еще пушной зверь непуган…

Вспомнились слова из своего последнего письма директору компании Михайле Булдакову – зятю покойного Григория Шелехова: «Публика, а паче торговая, охоча токмо на одни успехи и выгоды смотреть и ценить хлопоты, но она не входит и на малость в рассмотрение причин, коими стесняется торговля, упадают выгоды всего государства Российского…»

Не самому ли первенствующему директору адресовал правитель сей упрек, хотя и неглуп Михайло, и просвещен зело? Это по его ходатайству награжден Баранов золотой медалью и обласкан чином коммерции советника… Токмо куда энту медаль теперь повесишь? Разве что на пуп кому-то из лживых вождей. Да и от книжного ума Булдакова на таком расстоянии проку нет! Один он, Баранов, за все, творимое здесь, ответчик. Не на кого положиться, окромя разве что Ивана Кускова…

Раздумья главного правителя прервал стук в дверь. Не дожидаясь ответа Баранова, стучавший просунул в проем голову. Правитель узнал караульщика Якова Дорофеева, назначенного нынче в дозор на звонницу местной церкви – с нее видно на много верст.

– Что стряслось, Яков?

– Корабль на подходе, Лександра Андреевич! Не наш, не компанейский…

И, подтверждая его слова, над водами залива громыхнула пушка, которая и вернула к сознанию Абросима Плотникова, лежащего в трюме «Юникорна».

Глава четвертая

1

Велик Тихий океан. Непомерны его просторы, раскинувшиеся от вечных льдов Арктики до солнечных берегов Австралии.

В штилевые ночи, когда зажигаются над его водами мириады звезд, кажется океаническая ширь равной опрокинутому навзничь небу. И порхающие, словно ангелы, над умиротворенной пучиной летающие рыбы еще более усиливают это сходство.

Когда же взвихрится зыбь океана тайфуном, стираются все грани. Тогда и небо, и бездна – все едино в разгневанном, яростном лике его.

Каким же тщедушным кажется человек и творения неутомимых рук людских перед неукротимой стихией! Словно игрушки, швыряют то вверх, то вниз гигантские волны отдавшиеся их власти, еще совсем недавно казавшиеся такими надежными суда.

Тысячи тысяч кораблей: папирусные лодки египтян, китайские жонги, корветы и галеоны Старого Света – покоятся на дне, храня в своих трюмах несметные сокровища.

Но не только флотилии обрели последнюю пристань на океаническом ложе, там громоздятся затонувшие материки и острова, с некогда многолюдными городами и величественными храмами.

Толща горько-соленой воды скрывает от глаз человеческих следы минувших цивилизаций, словно предупреждая: не суетись! Все мы – малые песчинки в часах Вечности, слезинки на бестрепетной ладони Провидения…

Но что для человечества эти предостережения, если никогда не одолеть его тягу к неведомому, не запугать ищущую единственного приюта душу?

Новые и новые поколения мореходцев и смельчаков в поисках удачи и открытий бороздят просторы Великого океана, платя за первопроходство самой высокой ценой – своей жизнью.

Вослед им идут авантюристы, стяжатели, честолюбцы. Они используют эти открытия в иных целях: набивают богатством мошну, утверждают свою власть, устанавливают новые границы. При любом кипении пены не избежать…

Не оттого ли и становятся так тесны берега океана, на которых прежде спокойно уживались многие племена и народы?

Войнами и распрями, уносящими стократ больше жизней, чем морская пучина, завершаются попытки пришельцев овладеть чужими землями.

Точно клубы пожаров, веют над побережьем злоба и алчность – неизменные спутницы завоеваний. Не под их ли влиянием делается все свирепей год от года тихий, незлобивый от природы нрав океана? Не они ли вызывают цунами и шторма? Или это по воле Творца звучит для нас, живущих, очередное заклятие:

– Люди! Не суетитесь! Помните о вечном…

2

– Капитан, разрази меня гром! Русский отказался дать двадцать тысяч отступного за аманатов.

– Смит, и это говоришь ты или меня начал подводить слух? – интонация Барбера не сулила ничего доброго. Матрос хорошо знал повадку сэра Генри самые зловещие слова произносить умиротворенным голосом.

– Позвольте заметить, сэр… Эта седая лиса Баранов сразу признал меня, как я из всех парусов в мире узнаю кливер нашего «Юникорна». Это ведь он принимал меня на службу в компанию на Ситхе… А теперь и виду не подал… Похоже, пронюхал обо всем…

– Плевать мне на его чутье! Я желаю сам из своего пудинга изюм выковыривать!.. Так что предлагает этот старый акулий плавник?

– Шесть тысяч дублонов, кэп… И те не золотом, а бобрами… – вытянутый, как бушприт, нос Смита почувствовал, что встречи с кулаком Барбера ему не избежать. Вся фигура матроса обмякла, словно паруса в штиль, за которым последует буря.

И буря не заставила себя ждать.

– Шесть тысяч? Взамен двадцати… – еще более тихим голосом переспросил сэр Генри и на мгновение умолк. Так на короткое время затихает океан перед шквалом. – Да этот русский – просто сумасшедший! – наконец взорвался он. – Не понимает, с кем имеет дело! Мне легче взять на абордаж его богадельню, чем согласиться на эти условия! И я возьму ее, тысячи чертей! – Барбер еще несколько минут изрыгал проклятья русскому правителю, в ушах матроса звучавшие лучшей музыкой: «Пронесло!»

И поскольку Смиту теперь ничего не угрожало, он рискнул вставить замечаньице:

– Боюсь, сэр, это будет потруднее, чем драка с тем испанским галионом, который мы атаковали полгода назад… Русский с умыслом провел меня по фортам крепости… Береговая батарея – одиннадцать пушек. Редуты мощные, и гарнизон человек четыреста…

– Плевать мне на их батарею! На «Юникорне» своих пушек целая дюжина и команда – не чета барановскому сброду… Я спалю его столицу, а самого – повешу! На его же собственных кишках…

– И все же, сэр, – попытался Смит вернуться к прежней теме, – драться с русскими сейчас для нас – дело, не стоящее дохлого тюленя! Подумайте, мехов у нас в трюме достанет на знатную расторжку. А в баталии, случись она, можем то, что имеем, попортить, а нового прибытку не получить вовсе!

– Свои советы оставь для шлюх в Ванкувере, а пока – захлопни пасть. Здесь я – хозяин, – с ноткой раздумья сказал Барбер, снова помолчав. Теперь уже оттого, что какое-то сомнение слова матроса все-таки заронили.

Капитан нервно прошелся по каюте, скрипя башмаками с тупыми носами и массивными золотыми пряжками. Остановился против Смита. Уставился так, что тот содрогнулся: ну тут уж точно амба! Глаза капитана, обычно стылые, пустые, в этот миг метали молнии. Не привыкший, чтобы поперек его желаний и гордыни что-то вставало – будь то толковый совет или собственный здравый смысл, – Барбер испепелял подручного взглядом. Но постепенно молнии начали тускнеть. Может быть, Смит и прав: даже излетная пуля убивает. Русский правитель, хотя и потерпел поражение на Ситхе, здесь покуда еще силен. И трудно сказать, улыбнется ли вновь эта продажная стерва фортуна ему, Барберу, – своему вчерашнему любовнику. Имея в трюме целое состояние, лезть на рожон не хотелось. Тем паче что на шесть тысяч дублонов бобровых шкур можно получить, ничем не рискуя. Что же до самого Баранова? Так ведь нынешний случай – не последний. Как говаривал старик Бланшард: если ветер был, да ушел, почеши мачту, и он вернется…

Воспоминание о старом хозяине шхуны, как ни странно, вернуло сэру Генри способность мыслить хладнокровно.

– Дьявол с ним! Как там у этих проклятых русских: синица в кулаке надежней журавля в небе… Посади аманатов в шлюпку и свези на берег. Да с погрузкой шкур не задерживайся, через пару часов будем сниматься, – распорядился он своим заунывным, будничным голосом.

Довольный поворотом дела, матрос поклонился и направился к выходу, но у самой двери обернулся:

– Капитан, а что делать с тем русским, что у нас в трюме?

– Он разве еще не подох?

– Живучий, как крыса… Две недели был в горячке. Думали, готовится корм для рыб, а он возьми да и очухайся. Правда, едва дышит… Может, его туда же, на остров выбросить? Какой прок с полупокойником возиться?

– Ого, Смит! Жизнь среди русских не пошла тебе на пользу: сердобольным стал, точно пастырь! Послушай своего капитана, заботься о своей собственной шее. Веревка всем обещана: король английский или господин Баранов только и ждут случая повязать нам пеньковые галстуки… Висилица для таких, как мы, – единственная возможность приподняться поближе к Богу! А мальчишку русского оставь… Он на меня руку поднять посмел. За такое смертью заплатить – мало, тут и жизни может не хватить… Впрочем, – криво усмехнулся Барбер, – этот юнец мне даже нравится… Отправь к нему нашего костоправа, пусть посмотрит: нельзя ли поставить на ноги. Мне в команде отчаянные головы нужны… Ну а будет упорствовать, так в Кантоне в последнее время спрос на белых рабов возрос…

– Значит, мы идем в Кантон, сэр?

– Не спеши на горячую сковородку, Смит! Будем и в Кантоне. Но сначала заглянем к старому знакомому на Камчатку.

– К атаману Кресту?

– Хм… догадлив. Но догадливые долго не живут… Знаешь?

3

Прошло не менее трех недель, прежде чем Абросим Плотников почувствовал себя по-настоящему здоровым.

Освобожденный по приказу Барбера от пут и перенесенный в кубрик, где он провел свою первую ночь на «Юникорне», Абросим попал в руки судового лекаря – одноглазого и сморщенного старика француза, которого все называли Жаком. Трудно сказать, понимал ли что-то Жак в хворях, лечить которые его обязывало занимаемое положение, или же пользовался правом списать любые свои неудачи на волю Господню, только выздоровевших после его примочек и кровопусканий было куда меньше, чем отправившихся к праотцам. Хотя, честно говоря, Жак и сам считал, что многие живут лишь потому, что как-то умудрились родиться и никак не умеют умереть. Не мудрено, что в руках сего эскулапа выживали только самые могучие организмы.

Осмотрев высохшее тело Плотникова, заглянув в его горящие лихорадочным блеском глаза, Жак вынес приговор с таким видом, точно извещал больного о ждущем его богатом наследстве:

– Biqre!Этот долго не протянет… – и старательно вытер руки о свои старые, засаленные лосины.

Однако, несмотря на пророчество лекаря, душа Абросима не спешила распроститься с телом. Молился ли кто за него, подействовал ли давний бабкин заговор, которым та проводила внука в путь-дорогу, только лихорадка стала отступать. Раны начали затягиваться. Вернулся к Плотникову аппетит, а с ним и желание жить. Мало-помалу Абросим смог подниматься с парусиновой койки, которая принадлежала прежде матросу, убитому Котлеаном, и стал выбираться на палубу. Ему никто не препятствовал, но и к себе не подзывали, компанию не заводили.

Судно на всех парусах двигалось вослед солнцу. Морякам было не до Плотникова.

Он же, пользуясь своею невольной праздностью, старательно прислушивался к речи матросов, пытаясь вникнуть в смысл, запомнить новые слова, как бы мимоходом приглядывался ко всему происходящему на шхуне, все больше утверждаясь в мысли о будущем побеге. Дабы не привлекать к себе лишние взоры, Абросим находил на палубе укромный уголок и подолгу стоял там, силясь угадать, куда они плывут, где осталась Ситха, а значит, и Айакаханн. Однако напрасно Абросим считал, что его пребывание на палубе остается незамеченным. По крайней мере, от внимания одного человека не ускользало ничего, что делал русский.

Этим наблюдателем был капитан Барбер. Он исподволь следил за работным со своего капитанского мостика. Так наблюдает за еврашкой стервятник, кружащий в поднебесье. Однажды капитан вызвал Смита и Жака:

– Скоро Камчатка. С русского глаз не спускать! Вы оба за него своей шкурой отвечаете…

– Mais certainement, monsieur, – пробормотал француз.

Смит промолчал. Мысли его, к счастью для Плотникова, да и для самого матроса, остались Барберу неизвестными.

…К цели своего плавания шхуна подошла, когда Абросим уже крепко стоял на ногах. Безделье его закончилось. Определенный в помощь судовому коку, Плотников скоблил и драил черные от сажи котлы, выполнял на камбузе другую грязную работу.

Но поскольку появление земли на горизонте для команды любого океанского судна событие особенное, Абросим вместе с другими матросами в этот день не отходил от борта, разглядывал приближавшийся берег.

Неведомая земля, поросшая дремучими, как на Ситхе, лесами, притягивала взор Плотникова, точно норд стрелку компаса. Что это: остров, материк? Абросим, несмотря на неприязнь к Смиту, не удержался и спросил его об этом.

– Камчатка, – коротко ответил тот и, заметив, как просветлело лицо работного, поднес к его носу пудовый кулак. – Попытаешься сбежать, щенок, – убью!

Угроза не произвела на Абросима должного впечатления. Он думал о другом. Перед ним лежала отеческая земля, которую он не видел более двух лет. И не важным показалось ему, что в ту пору он мечтал поскорее покинуть ее, укрыться за океаном, попытаться найти там свою долю. Не суть даже то, что на этой земле и теперь может ожидать его новая неволя, а то и погибель… Главное, он – на родине! Здесь каждый куст, каждый пригорок – свои: укроют, помогут. Только бы поскорее очутиться на берегу…

Этому желанию Абросима осуществиться удалось не сразу.

Когда «Юникорн» встал на якорь в небольшой, закрытой с трех сторон бухте, вечернее солнце нижней золотой гребенкой цеплялось за вершины хребта.

Вскоре по прибытии в бухту Барбер, прихватив с собой Смита и нескольких матросов, отправился на берег и вернулся на шхуну только к следующему утру, в приподнятом настроении и навеселе.

По его приказу большая часть команды, включая и Плотникова, двумя шлюпками была перевезена на прибрежную косу. Там прибывших поджидал низкорослый кривоногий человек азиатской наружности, в лисьем малахае. Он, не говоря ни слова, повел цепочку моряков к темнеющим скалам.

Абросим шагал в середине цепи, между Смитом, чья квадратная спина покачивалась впереди, и прихрамывающим, нудно брюзжащим Жаком.

Шли долго. Тропа была извилистой и каменистой. Она то взбегала на горный кряж, то скользила в ущелье. Отвыкший за недели плавания от ходьбы, Абросим устал. Ноги налились тяжестью, словно брел он по глубокому снегу или раскисшему полю. В таком состояниии далеко не убежишь! Значит, еще не время! Да и сама природа будто противилась этому: скалы так сжали тропу, что свет не достигал дна ущелья и оно казалось бесконечным.

Неожиданно базальтовые громадины отступили, и открылась уютная долина, со всех сторон охраняемая лесистыми горами.

В центре долины вились дымки костров, виднелись люди. По мере приближения к становищу оно все больше напоминало Абросиму жило кадьякских конягов: те же землянки с насыпными крышами, несколько шалашей из жердей и сосновых лап и только посередке – единственное деревянное строение, похожее на барак, с бычьими пузырями вместо стекол. От его порога навстречу прибывшим направились два человека: один – кряжистый, с окладистой русой бородой и голубыми глазами, второй – высокий, с чисто выбритым лицом, на котором застыла, точно приклеенная, улыбка. Следом за этими двумя потянулись к чужеземцам от своих костровищ другие обитатели селения, почтительно держась от них на расстоянии. Большая часть встречающих – в зипунах и портах домотканых, в камлейках и парках, сработанных камчадалами, а если и был на ком камзол из дорогого сукна, то в таком растерзанном виде, что смотреть жалко. Зато оружия при каждом немало: кинжалы, пистолеты, сабли.

«Гулящие люди, разбойники, – догадался Абросим. – Вот тебе раз: как ни кинь – все клином выходит… Одна надежа токмо, что свои, православные: может, заступятся… Костьми лягу, а на шхуну не вернусь!»

Между тем бородач потрепал проводника по плечу:

– Молодец, Хаким! Споро обернулся, – и обратился к Барберу. – Ну как, капитан, голова не болит? Пойдем в избу, стол накрыт – лечиться будем… – Он щелкнул себя по горлу. – А людишки твои пущай пока у костра отдохнут, пивка нашего отведают. Мое изобретение. Из еловых шишек варим, от скорбута – первостатейное средство! Ну и хмель добрый, паче твоего рома будет… – и, заметив, что Барбер отрицательно качает головой и показывает на солнце, добавил, адресуясь уже к Смиту:

– Растолмачь капитану, что работа – не волк, в лес не убежит! А товарищ с товарищем, может статься, и не свидятся боле… И пущай не дуется, как тесто на опаре: до ночи все шкуры его на берегу будут. Орава-то у нас вишь какая: за одну ходку управимся. Верно я говорю, братцы? – окинул он взором окружающих его людей.

– Верно, атаман! – откликнулись те послушливым эхом.

– Ну пойдем, пойдем, дружок, – атаман приобнял за плечи все еще упиравшегося сэра Генри. – Будя ломаться, аки девка непорченая… Щас по чарке-другой примем, и душа с телом в лад войдут…

Барбер, уступая то ли хлебосольному атаману, то ли собственной головной боли, махнул рукой команде: «Гуляйте, мол, пока…»

«Морские волки» тут же разбрелись по лагерю и, зазываемые его обитателями, расселись вокруг костров. Появились бадьи с пивом, куски вяленой оленины. По кругу пошли ковши с пенным питьем, трубки, набитые отменным вирджинским табаком, началось обычное при таких встречах знакомство и братание.

Абросим очутился у костра рядом с немолодым уже светлобородым мужичком и Жаком. Смит, перекинувшись с лекарем парой фраз, ушел в атаманский барак, должно быть, толмачить. Вышло так, что к их огоньку больше никто не подсел.

Мужик, чувствовавший себя хозяином, пытался что-то объяснить Абросиму знаками, принимая его по одежде за чужеземца. Плотников, впервые за много дней, не смог сдержать улыбку:

– Да русский я, батя, православный.

– Ишь ты… – округлил глаза мужик. – А ну, побожись!

– Вот те крест, – погасив улыбку, Абросим перекрестился и, достав нагрудный крест, поцеловал его.

Мужик, и без того ошарашенно взиравший на Плотникова, перевел глаза на его позеленевший от пота медный крест ручной работы и вдруг переменился в лице:

– Откель у тебя это, паря?

– Что? – не понял Абросим.

– Крест энтот…

– Так мой… От родителев достался… А что такое?

– Да так, померещилось, – отвел глаза бородач. – Ну, попей пивка-то…

Абросим отхлебнул густого, пахнущего лесом питья и протянул ковш Жаку, который, не в силах понять разговор, беспокойно зыркал единственным глазом.

– А звать-то тебя как, мил человек? – выждав какое-то время, спросил мужик.

– Абросимом кличут… А его, – кивнул работный на лекаря, – Жаком.

– Ишь ты, Жабом, что ли? Ну и имечко… – усмехнулся в бороду сотрапезник. – А меня Иваном…

Ковш еще раз прошелся по кругу. Разговор что-то не клеился, хотя и мужику, и Плотникову хотелось о многом расспросить друг друга.

– А послушай, Абросим, какого лешего тебя к чужакам занесло? Али жабы энти инородные тебе православных милее? – взбодренный хмельным угощением, бородач вновь, но уже вполголоса обратился к работному, в то же время косясь на француза, – не обидеть бы гостя непотребным словом.

– Не боись, Иван. Он по-нашему – ни бельмеса, – успокоил мужика Плотников, но на вопрос не ответил, не зная, можно ли довериться незнакомцу.

Мужик подбодрил работного:

– Э, да ты сам боисся! Не робей, паря, ежели у тебя чё за душой имеется, так мы тута все не ангелы… Гулящие мы, вольные люди. А за старшого промеж нас батька Крест. Мабудь, слыхал про такого?

Плотников отрицательно покачал головой.

– Живем, вишь, жизней лесной, – продолжал Иван. – Промышляем, чем бог пошлет, – он выразительно похлопал ладонью по рукояти казацкого кинжала, торчащего из-за кушака. – А ты никак в бегах?..

– Компанейский я… Российско-Американской торговой компании служитель.

– Цыц ты, тише… – Иван опасливо посмотрел по сторонам. – Глянулся ты мне, паря… А то бы упреждать не стал! Никому больше не говори такого. Энта твоя компания атаману нашему как камень для косы. Он при одном слове о ней лютей лютого делается… Да и капитану твоему, сдается мне, она такоже не по нутру! Не возьму в толк, чаво угораздило тебя в сотоварищи к нему затесаться…

– Не сам иду – нужда ведет… – вырвалось наконец у Абросима. И, уже более не таясь, он стал торопливо рассказывать новому знакомому все, что приключилось с ним.

…Костер почти погас, а низка из корья, в которой было принесено пиво, опустела, когда Абросим закончил нерадостный рассказ.

Храпел, притулясь сгорбленной спиной к березовой колоде, Жак, и мухи ползали по его морщинистому лицу безбоязненно, словно по челу покойника.

От соседних костров доносились возгласы подгулявших моряков и соратников Креста. Где-то пробовали петь. Абросим узнал песню «Матушка, матушка, дай воды напиться…» – ее любила петь Настя… Как давно это было. Будто и не с ним…

Иван, выслушав исповедь Плотникова, надолго замолк, скреб затылок растопыренными пальцами. А когда заговорил, то вовсе не о том, о чем ожидал промышленный.

– Дозволь-ка, паря, на твой крест еще один разок глянуть.

Абросим пожал плечами: изволь, коли охота. Иван осторожно принял крест в широкую мозолистую ладонь.

«Вот те на, – про себя отметил Плотников, – разбойник разбойником, а руки, как у пахаря…»

– Тебя часом не Плотниковым прозывают? – вдруг пытливо уставился на Абросима Иван. В лице его что-то изменилось, задрожало, будто балалаечная струна.

– Плотниковы мы… – настал черед удивляться Абросиму.

– Не графьев ли Толстых тягловые землепашцы?..

– Их самых… Из села Ильинского Кологривского уезда Костромской губернии проистекаем. А тебе откуда Плотниковы-то известны?

Но Иван словно и не слышал его:

– А матушку твою случаем не Агафьей зовут?

– Звали Агафьей Митрофановной…

– Звали?!

– Померла… Почитай, годков семнадцать назад. Я еще совсем несмышленышем был…

– Померла… – голос Ивана осекся, и он снова замолчал. Только теперь по-иному. Тяжко.

– А ты сам не из наших ли мест? Не ильинский? – загорелся Плотников. – Может, про тятьку моего что знаешь? Бабка Ефросинья сказывала, он в бега подался, когда мать на сносях была… Так с тех пор и не объявлялся…

– Знаю, Абросим. Как не знать-от…

– Так он живой?

– Жив покуда…

– И где ж обретается теперь?

– Да тут недалече.

– И мне что, повидать его можно?

– Ишь ты, проворный какой, будто лопата… Считай – уже повидал.

– ?!

– Крестик-то энтот моими руками сработан, сынок…

4

Откуда взялись Плотниковы в Ильинском, никто не ведал.

То ли объявились они в то лихоимное время, когда родовое имение Толстых, полученное графом Петром Андреевичем за служилые заслуги от самого государя Петра Великого, было отнято у его потомков и переходило из рук в руки всякого рода временщиков. То ли когда императрица Елизавета Петровна высочайшей милостью вернула из ссылки настоящих хозяев, вместе с титулом возвратив им ключи от Ильинского со всем скотом и крепостными душами в придачу. То ли занесла вместе с приданым плотниковское семя на кологривские земли из Рязани новая хозяйка – Анна Федоровна (урожденная Майкова), жена одного из многочисленных правнуков родоначальника Толстых.

В общем, сие покрыто тайной. Да и кому какое дело, откуда берутся крепостные, если им самим некогда до своих корней доискиваться?

Родился крепостным. Рос таковым. Женился по воле барина или же с его согласия. Наплодил с милой или нелюбой женой детишек. Тоже крепостных. Коли не обрили тебе лоб да не угодил в солдатчину, состарился на подъяремном труде прежде времени. И умер тем, кем и родился – безгласой скотиной.

Плотниковы не были исключением из общего правила. Но только до поры.

Появился тогда в имении новый управляющий – немец. Не то Функ, не то Фукс, за глаза прозванный Лихо. Сухой, строгий, дотошный. А поскольку тогдашние хозяева Ильинского все больше по Петербургам да заграницам обретались, был этот Лихо для холопов – и Бог, и царь, и судья. Скольким людям жизнь покалечил, скольких извел придирками. И неведомо, сколько еще натворил бы управляющий, если бы не столкнула судьба его с Петром Плотниковым – ильинским кузнецом, дедом Абросима.

Что там промеж них случилось, о том молва умалчивает, но конец истории известен: сунул Петр немца головой в раскаленный горн. Избавил односельчан от ненавистного Лиха. Ну и сам такоже сгинул. Пропал на каторге.

С него и прилепилось к Плотниковым нестираемое, точно катово клеймо, прозвище – «варначий род». И отношение со стороны господ – соответствующее. Хотя и сын Петра Иван, и внук Абросим были в Ильинском людьми не последними: мастеровыми, как и предок их, кузнецкому делу обученными. Однако ж недобрая слава приходит споро, а держится цепко. Благодаря ей стали Плотниковы в имении чем-то вроде той пробки, что каждой дыре затычка. Где похуже, туда и толкают.

Так, не успел Иван Плотников обвенчаться с Агафьей, а ему уже графскую волю объявляют: в рекрутчину айда! А это, почитай, на погибель верную. Война как раз с прусским королем приключилась. И кто из мужиков с бритым лбом из Ильинского ни уходил, ни один назад не вертался. Пришлось Ивану, покинув молодую жену свою и мать престарелую, Ефросинью, в бега податься, в надежде живот сохранить и долю лучшую сыскать.

Поначалу бродяжничал Иван, бедовал, прячась по лесам и оврагам.

Но вот и перед ним воля-волюшка замаячила. Прослышал Плотников от гулящих людей, что объявился на реке Яик, что у подножия Срединных гор протекает, добрый царь – «ампиратор» Петр III, коий в грамотках своих прелестных крепостным освобождение обещает и землю господскую в вечное пользование жалует. С армией народного заступника прошел Плотников по всему Поволжью. Жег имения, вешал господ, государя признавать не пожелавших, участвовал в баталиях, пока под городком Кунгуром в плен не угодил.

Тут бы не миновать ему петли или дыбы, да удалось Ивану убежать вдругорядь. Теперь уж без оглядки подался он встречь солнцу, подальше от правосудия. Всякими правдами и неправдами добрался до Камчатки, где и перехлестнулись его пути-дорожки с Хакимом, бывшим сотоварищем по восстанию, беглым каторжником, а ныне помощником грозы здешних мест – атамана Креста. К нему привел Хаким Ивана как человека надежного и проверенного.

А сыну его, о коем и не догадывался Иван, вестимо, иная судьба выпала, однако, как и всем Плотниковым, – несладкая.

Рано оставшийся без матери на руках у бабки, Абросим рос мальчонкой смышленым и непоседливым, заводилой ильинской ребятни. В детстве, когда разница в положении ощущается не столь безысходно, был он первым приятелем в играх и шалостях барчука – малолетнего графа Федора Ивановича. До той поры, пока оного не отослали для обучения в Морской кадетский корпус.

Абросима же, заприметив, старый граф Иван Андреевич оставил при дворе, в помощь конюшенному, а паче для участия в сценических потехах. Следуя столичной моде, замыслил граф завести в кологривской глуши свой театр. И чтобы все честь по чести: и кулисы, и декорации, и актеры. С тем и стал он сколачивать труппу из молодых парней и девок посмазливей. Добрым лицедеем младший Плотников так и не стал – то ли природного притворства, то ли желания недоставало, но зато на игрищах этих повстречал он судьбу свою – синеглазую Настю, дворовую девку Толстых, по барской воле и Божьему промыслу первую актрису в графском театре.

Про то, как потянулись они друг к другу, как, не убоявшись гнева церкви и немилости графской, отдалась Настя Плотникову вся без остатка, как поклялся он никогда с ней не разлучаться, – это разговор особый. Токмо любовь, кашель да огонь от людей не спрячешь. Прознал об их любви граф и осерчал зело. Он, оказывается, на Настю свои виды имел. У кого кнут в руках, тот в стаде и пастух…

Абросима, чтобы не помешал исполнению графского замысла, отрядили с обозом на Нижегородскую ярмарку. А пока он в отлучке был, граф Настю за своего старика дворецкого замуж выдал. Тому уж, почитай, восьмой десяток пошел. Какой из него муж? Да, видно, у Ивана Андреевича прицел был, что и самому кусок от сладкого свадебного пирога перепадет…

Токмо просчитался граф. Не пожелала Настя слово, данное суженому, нарушить. Тем же вечером в пруду приусадебном утопилась.

Спустя полтора месяца, не чуя беды, воротился Абросим. Узнал черную весть. Налился гневом. Схватил нож, кинулся старого графа искать. А тот, как нарочно, в уезд укатил, на собрание дворянское. Не найдя обидчика, поклялся Плотников отомстить за Настину смерть. Пустил «красного петуха» под кровлю графского дома, а сам, простившись с бабкой Ефросиньей, со слезами надевшей ему на грудь отцовский крест, проторенной тропой ушел в леса. Благо, они в далях российских – немерены, до самого Великого моря-океана простираются.

С того и началась для Абросима дорога, которая через Новый Свет и многие превратности, уже нам известные, привела его в лагерь разбойничий и отца родного повидать позволила.

…Когда первое волнение от встречи с сыном улеглось, Иван Плотников поднялся, одернул армяк:

– Пойдем, сынок.

– Куда?

– К атаману на поклон. Окромя его, никто делу нашему не поборник.

Оставив спящего лекаря у костровища, они стали пробираться к атаманскому жилу между компаниями подгулявших ватажников и матросов с «Юникорна».

Перед бараком Плотниковы остановились. Иван, некоторое время потоптавшийся на пороге, размашисто перекрестился и толкнул от себя тяжелую дверь.