Текст книги "Председатель Томский"

Олег Новокщёнов, Александр Киреев, Дмитрий Горшечников
Председатель Томский

От авторов

29 октября 1979 года в почтовое отделение города Ромбардю (США) поступила бандероль до востребования. Посылка пришла из СССР от некоей Каролины Рамирес, проживающей в г. Серпухове. Из четырёх тысяч жителей Ромбардю никто не мог выговорить слово «Серпухов», не знал, кто такая Каролина Рамирес и не ждал от неё посылок. Следующая бандероль пришла спустя ровно год, а ещё через четыре месяца – третья.

Начальник отделения распорядился не отправлять бандероли назад, так как ожидал со дня на день ребят из ЦРУ. Хранение подозрительной корреспонденции принял на себя старейший в городе почтальон Трэвис Кларк. С 1980 по 1983 годы он получил ещё две таких посылки. ЦРУ ими не заинтересовалось, никто даже не позвонил в Ромбардю. Приняв последнюю бандероль, Кларк решил взглянуть, что там внутри. В свёртках оказались самиздатовские книги, набранные на печатной машинке и аккуратно переплетённые в картонные обложки.

80-е годы были временем, когда Америку потрясали истории с пришельцами, воровавшими добропорядочных граждан из провинциальных городков, таких как Ромбардю, пачками. Поэтому на безобидные посылки из России всем было наплевать.

Кларк перенёс книги из почтового отделения к себе домой и начал изучать русский язык. К сожалению, предмет оказался слишком трудным для пожилого почтальона, и он не продвинулся дальше азбуки. Усвоенных знаний хватило на то, чтобы расставить книги в алфавитном порядке, но уже это Кларк считал большим делом. Спустя четверть века после его смерти дочери Терри и Линн попытались разыскать следы Каролины Рамирес, для чего в 2017 году посетили Москву, но успеха не добились. Они передали нам всю русскую библиотеку отца, которую мы представляем на суд читателя.

Книга первая. Самоубийство

 
В лихие годы
тусили там
Ежов с Ягодой
и Мандельштам.
И даже Сталин,
ядрёный мент,
Туда достал, блин,
абонемент.
Товарищ Постышев,
на попе хвост пришив,
Под ёлкой пляшет,
сосиской машет,
А у Серёжи
портки из кожи,
Любил он шик
а-ля мужик.
 

Псой Короленко. Renyxa

I

– Зачем же вы, товарищ профессор, ей хер-то приделали? – возмущалась Вера. – Где это видано, чтобы у бабы причиндал висел, да ещё такой, свят-свят…

Райцес молчал. Меньше всего ему сейчас хотелось вступать в дискуссии с поломойкой. Ему и самому не нравилась эта затея с мужскими гениталиями, он неоднократно пробовал отговорить товарища Томского от идеи гермафродитизма, но тот всякий раз отрезал: революционная необходимость.

– Вот доложу я на вас, куда следует! – не унималась Вера. Райцес махнул рукой. Доноса он не боялся: ну кто поверит в эту чушь?

Она парила в огромной колбе, заполненной жидкостью. Райцес замедлил созревание гомункулуса, чтобы получить наконец результат – три предыдущих образца погибли из-за слишком высокой скорости биохимических реакций. В 23:05 она открыла глаза. Райцес немедленно телефонировал Томскому:

«Приезжайте, она в сознании!»

Томский прибыл тотчас. Он вбежал в лабораторию и подскочил к колбе. Обнажённая женщина с признаками мужчины, заключённая внутри сосуда, казалась нереальной. Гомункул, совершенный человек. Она смотрела на него ясными ярко-голубыми глазами, слегка наклонив голову набок. Её ладони касались стенки колбы. Она медленно потянулась к Томскому, прильнув к стеклу. Их взгляды встретились.

– Суккуб, настоящий суккуб! – прошептал Томский. – Спускайте воду!

Райцес принялся откачивать воду из колбы, а Томский отошёл в сторону и закурил. Пока убывала амниотическая жидкость, Райцес настраивал гидравлику, чтобы поднять колбу. Наконец, всё было готово.

Она сидела на полу в чёрном круге, служившем основанием для стеклянного футляра. Томский не мог отделаться от мистических аллюзий: «Дьявол пришёл в мир», – подумал он, глядя на образец.

Томский сощурился и медленно, разделяя каждое слово, произнёс:

– Как тебя зовут?

– Каролина, – ответила она божественно прекрасным сопрано.

– Я – Михаил Павлович, а это – Яков Львович.

В отличие от Томского, Райцес не ощущал никакой неловкости, у него не было чувства сюрреалистичности происходящего. Им овладела мания экспериментатора, азарт учёного, упивающегося своим открытием.

– Михаил Павлович, надо бы освидетельствовать, – шёпотом сказал он, наблюдая, как образец одевается в халат, – я сам не возьмусь, нужен медик.

– Категорически нет! – Томский сжал губы в нитку.

– Есть у меня человек, надёжный. Доктор Халудров, – не унимался Райцес. Томский сурово взглянул на него.

– За сохранность государственной тайны отвечаете головой!

– Так точно, Михаил Павлович.

Доктор Халудров приехал под утро. Это был высокий, седой старик азиатской внешности, одетый в тяжёлое чёрное пальто и потрёпанный костюм. Раздевшись в прихожей и вымыв руки, он без лишних слов приступил к осмотру. Спустя 20 минут доктор глухо произнёс: «Патологий не обнаружено, кроме Hermaphroditos», – после чего быстро оделся и направился к двери. Райцес пошёл провожать.

Всё это время Томский курил одну папиросу за другой, у него слезились глаза и нервно подёргивались уголки губ.

Рассвет Томский и Райцес встретили за чаем. Оба выглядели вымотанными.

– Надо бы проверить половую способность образца, как думаете, Яков Львович?

– Не рано ли, Михаил Павлович? Только что из пробирки, клиническая картина не ясна, а вы сразу, так сказать, в бой?

Томский бросил на Райцеса недобрый взгляд и, стряхнув пепел, многозначительно произнёс:

– Вам партия доверила ответственнейшее задание. Можно сказать, судьба революции сейчас в ваших руках. Не этих, понимаешь, педерастов из Коминтерна, а ваших, Яков Львович! Потом, что я скажу Политбюро? У товарищей этот вопрос самым острым образом… стоит… Тьфу!

Томский затушил папиросу и решительно поднялся.

– Вечером везите её ко мне на дачу в Болшево. А сейчас спать. Голова кругом, чёрт!

Одевшись, он собрался уходить, но вдруг остановился.

– Почему Каролина?

Райцес пожал плечами.

II

Стенограмма заседания Политбюро ЦК РКП(б) 07.04.1927 г.

Протокол № 94, пункт 11:

СООБЩЕНИЕ ТОМСКОГО

(Поётся на мотивы оперетты Кара Караева «Неистовый гасконец»)

Томский:

 
Считаю нужным доложить –
Эксперимент удался.
Наш образец стабилен, будет жить…
 

Председатель:

 
Товарищи, прекрасно!
Уже видали, как штыком владеет образец?
Мощь мужскую половую в виду имею здесь.
 

Томский:

 
Орудие смогли мы расчехлить:
Испытано на комсомольцах.
Там одного пришлось зашить,
но будет жить.
 

Председатель:

 
Зато науке польза!
 

Бухарин:

 
Налажено ль снабжение
Революцьонным матерьялом?
Ведь воспитательный момент
Несёт заряд немалый.
 

Томский:

 
Да, матерьял имеем мы,
Имеем в изобильи,
Но вот беда – пока ещё
Читать не научили.
 

Голос:

 
Товарищ на МОГЭСе нам
Весьма необходим.
Всему научим, просветим
И голод пролетарский
всем коллективом утолим!
 

Председатель:

 
Есть другое предложенье,
Много больше будет прок –
Производство гомункýлов
Нам поставить на поток.
Вот опять вопрос английский
Крайне остро поднялся,
Провокации маньчжурцев –
Тут тянуть никак нельзя.
Нам таких бы баб отряд.
Электрический разряд
Если надо – увеличим.
 

Голос:

 
Я, товарищ, только рад!
 

Рыков:

 
Я тень бы бросить не хотел,
Достойно похвалы открытье,
Но говоря о сути тел,
Я б строже на вопрос глядел:
К дискуссиям таким цека наш не привык,
Но всё ж технически она,
товарищи, мужик.
 

Председатель:

 
Уклон я правый вижу в вашей фразе.
Природу существа что толку обсуждать?
Заданье вам, товарищ Томский, – дать
Отчёт по этой вот оказии.
Конармии мы сможем докомплект
Произвести в кратчайший срок?
 

Томский:

 
Товарищ Сталин, это же рывок!
 

Председатель:

 
Желательно отряд
таких матрон.
 

Ворошилов:

 
Я бы просил, пожалуй, эскадрон…
 

Томский:

 
Мне с доктором посовещаться надо.
Всё выясню и выступлю с докладом.
 

Председатель:

 
Позицию по-ленински занять
И армию пустить на перековку.
Должны мы, обеспечив подготовку,
Имперьялизму противостоять.
 

Хор:

 
Воинственно природу покоря,
Идёт вперёд советская наука.
И пролетарий новый в мир грядёт,
Он защитит воспрянувший народ,
А гидру буржуазную сотрёт
с лица земли.
Приблизилась пора,
Ура, товарищи,
УРА, УРА, УРА!!!
 

III

– Принимая во внимание сложность иранского и китайского вопросов, а также недавние провокации англичан, – Томский расхаживал по комнате, диктуя текст, который Каролина молниеносно набирала на пишущей машинке «Ремингтон», – полагаю правильным…

Томский вдруг остановился. Постояв немного в задумчивости, он проговорил:

– А я ведь раньше стихи писал. Вот к примеру:

 
Я каторжник я отщепенец
Укор и желчь в моих словах
Как нить таскает веретенец
На тлёй изъеденных коврах
 
 
Таков и я судьбы прожига
С чугунной гирей на ступне
Распутства мне милее иго
И карт краплёное каре
 
 
Опорой мне адиофора
Костыль пирата мне гужом
Вхожу как в templum urbis Romae
Я в кокаиновый притон
 
 
До дна испита чаша грусти
Единый миром правит рок
И прорвы пленник всё кружусь я
Вагоном в лондонском метро[1]1
  Первоначально лондонская подземка задумывалась как тюрьма для особо опасных преступников, где в качестве изощрённого наказания они должны были ездить по кругу, годами не видя солнечного света.


[Закрыть]
 

Томский порылся в портфеле и извлёк фотокарточку:

– Вот… Это мы на пятом съезде партии. Вот я. А это Ленин. Седьмой год, молодые…

Каролина сочувственно улыбнулась. Томский смутился и замолчал.

IV

– Я вот что подумал, Яков Львович. Надо бы ей судьбу какую-то определить. Понимаете, о чём я? – спросил Томский.

– Да-да, документы выправить, рабфак, партячейка…

– Нет, не то, – Томский выдержал паузу. – Вот возьмём, к примеру, переселение душ. Душа, соединившись с телом, проходит астральный путь, а провидение играет судьбой как картой, и ставка в этой игре – жизнь.

Райцес округлил глаза.

– Или вот, допустим, предсказания иллюминатов…

– Михаил Павлович, наука…

– К чёрту науку! – Томский сделал решительный жест. – Не для того мы поднимали революцию, чтобы слушать, что наука чего-то там не может или сомневается! Рабочему классу нужны не относительные истины, а абсолютные! Если мы не заставим себя это понять и принять, история сметёт нас так же, как смела гнилой царизм. Как вы можете этого не видеть?!

Томский подошёл к большому книжному шкафу и, порывшись, достал старый фолиант.

– Вот, возьмите. Прочтите. И затвердите как правило: наука – лишь средство, а цель… она там, – Томский указал вверх.

V

Райцес хотел уснуть, но не мог: в голове роились мысли. Он взял в руки книгу, которую дал Томский. На обложке золочёными буквами было написано: «Колода судеб». Открыв на случайной странице, Райцес прочёл: «Ключник призывал Церковь отказаться от христианской проповеди, так как это мешает свободе выбора. Задачу Святого престола он видел в увеличении количества грешников и пополнении ада. Преисподнюю рассматривал исключительно утилитарно – как некое полезное производство, где грешники должны трудом бесконечно искупать свою вину. Концепцию рая автор сформулировать не успел».

Райцес захлопнул книгу. Ему вспомнились слова одного почтенного отца семейства, который, узнав, что его дочери практикуют спиритизм, изрёк: «Ну положим, я могу поверить, что дух Льва Толстого приходил к вам, но я ни за что не поверю, что он с вами, дурами, целых два часа разговаривал». Райцес улыбнулся и, закрыв глаза, моментально уснул.

* * *

– Ну что, будешь сотрудничать, падла? – спросил Котька Гонтштейн – однокашник, друг и просто замечательный парень. Всё детство в Киеве они провели вместе. Котьку зарезали в пьяной драке в девятнадцатом.

Райцес хотел что-то сказать, но не мог: все зубы у него были выбиты, во рту – кровавая каша. Он сидел на стуле, руки были связаны за спиной. Попытался встать, но ноги не слушались.

– Зря сопротивляешься, и не таких ломали, – уверенно сказал Котька. – Ты бы лучше придумал, что дальше делать будешь.

Райцес оглядел комнату. Это была небольшая каморка с неровными стенами и без окон. Стол, пара стульев – другой мебели не было. Грязная лампа свисала с потолка. Райцес попытался вспомнить, как он сюда попал. Запомнилось только, что его долго били какие-то люди в грубых кирзачах, время от времени прерываясь на перекур.

– Яша, пойми, тебя всё равно заставят оперировать, – продолжал Котька, – хочешь ты этого или нет. Сейчас не то время, понимаешь? Я тебе как другу говорю: они никого не жалели и тебя не пожалеют.

Это сон, подумал Райцес. Он попытался проснуться – отчаянно заелозил и заорал, чтобы шевельнуться в реальности или издать какой-нибудь звук, но это не помогло. Сон не проходил. Райцес попробовал ещё – безрезультатно.

– Ну и дурак, – сказал Котька. – Не хочешь меня слушать, придётся позвать того, кого ты точно послушаешься, – он встал, и, пройдя мимо Райцеса, исчез за дверью.

Через какое-то время дверь отворилась, и в комнату вошёл Лев Соломонович Райцес. Он был точно такой, как при жизни: сутулый, в старом засаленном сюртуке, из-за круглых очков печально смотрели водянистые глаза, над которыми нависли седые, косматые брови.

– Здравствуй, сынок.

– Здравствуй, папа.

Отец придвинул стул и сел.

– Как ты кушаешь?

– Хорошо, – Райцес предпринял очередную попытку проснуться.

– Всё так же не завтракаешь?

– Нет.

– Надо завтракать. Меня как в гражданскую убили, я с тех пор каждый день завтракаю. Тут, конечно, скучновато, но зато кормят. Знаешь, маюсь немного, а с другой стороны, что делать? – Лев Соломонович грустно улыбнулся.

– Ты вот что, – продолжил отец, – о чём ни попросят, всё делай, как они хотят. Ну, во-первых, это логично. У большевиков наука не может быть и не будет никогда самостоятельной. Ей суждено исполнять высшую цель, стало быть, любое открытие оправдано этой самой целью. А без цели – и самой науки нет. Вот так-то.

Лев Соломонович встал и не спеша пошёл к двери. Уже взявшись за ручку, он обернулся и, посмотрев на Яшу большими печальными глазами, произнёс:

– А во-вторых, они всё равно тебя убьют. Будешь ты работать, не будешь – финал один. А так хоть след останется.

VI

– Как стрелка секундная щекочет девяткино основание, чтоб погладить его подзатыльником, так и я приближаюсь к тому моменту, когда надо будет пожертвовать ферзя ради быстрой развязки. Ибо два хода всего осталось: шах и мат, – задумчиво проговорил Томский, выпуская клубы дыма.

– Михаил Павлович, что нам делать? – Райцес выглядел совершенно растерянным. Он вроде собирался наладить самовар, но задумался и стоял в дверях, держа самоварную трубу, весь какой-то нелепый и нерешительный. От учёного-титана, колосса, ещё недавно громогласно торжествовавшего победу над материальной природой, не осталось и следа. Томский подошёл к нему, взял из рук трубу и, приставив её к глазам наподобие телескопа, громко продекламировал:

– Гнилью пахнет тина, выпь кричит порой. Старший был детина. Умный… и второй!

Райцес выглядел так, будто вот-вот заплачет. В раскрытое окно ворвался весенний ветер, принёсший женский смех и грохот проезжающей мимо телеги. Вдалеке кто-то дурным голосом запел Интернационал. Томский прижал к себе трубу и сделал пару па по комнате.

– У Владимира Ильича была такая присказка, – Томский изобразил ленинский прищур: – «Пойдёмте в кабинет, шарахнем кабернет!» Может нам, Яков Львович, не чай, а чего покрепче? У вас, гениев прогресса, небось и спирт имеется?

– Допустим, я смогу починить картозиевскую динамо-машину, – заговорил Райцес после того, как почали полуштоф. – И предположим, мне даже удастся переселить вас в тело Каролины, а её разум в ваше тело. Но зачем? И как вы потом обратно вернётесь?

– У фильма должен быть счастливый конец. Счастливый конец не требует решения никаких задач! – Томский опять процитировал кого-то.

– Михаил Павлович, эта чёртова машина катастрофически опасна. Последний раз её заводили 200 лет назад. Оба экспериментатора погибли. Я хочу знать, что лежит на чаше весов. Мировая революция?

Томский покосился на Райцеса, как будто тот сказал какую-то глупость. Он встал, сделал несколько шагов по комнате и мечтательно произнёс:

– Свобода, доктор, истинная свобода! Только представьте: менять тела как маски. Быть готовым исчезнуть в любой момент и начать заново. Обмануть само Провидение! Аргентинское танго с Историей и Вечностью!

Глаза Томского сверкнули. Он схватил стакан и жадно сделал глоток.

– Блаженство неподсудности! Всевластие мятежного духа! Юпитер, овладевающий Ио в образе облака, плачет от зависти! – Томский простёр над столом длань и зарокотал: – Я – истинный сын Кроноса, вцепившийся мёртвой хваткой во вселенную, неистово пляшущую в безумном коловращении звёзд! Я – альфа, омега и нравственный императив! Я – Гигея, и Церера, и метеорный поток Драконид!!!

Он гремел подобно морской буре: глаза налились кровью, голос хрипел, сжатые кулаки побелели. «Папа был прав», – подумал Райцес и, вздохнув, влил в себя содержимое кружки.

VII

– Вот, взгляните, товарищ Сталин! Та самая машина! – дежурный офицер НКВД молодцевато махнул, указывая на агрегат.

– Разобрать, – мрачно бросил Сталин, даже не посмотрев, и, наклонившись к Молотову, спросил: – Клизмы взяли?

– Тридцать штук, товарищ Сталин.

– Мало.

Молотов подал знак кому-то из окружавших их людей в форме. Шла напряжённая подготовка к очередной оргии на ближней даче. Предстояло споить до полусотни опытных партийцев – всё проверенные, закалённые люди. Сталин терпеть не мог расхлябанности и недогляда. С утра отладили винный лифт, провели повторный инструктаж комсомольцев, завезли полсотни ящиков бутафории и амуниции. Ждали всё политическое руководство, включая Томского, который обещал привести с собой какую-то диковинную мексиканскую актрису.

С десяти вечера стали прибывать коммунисты – их сразу отправляли в беседку разминаться белым сухим. Сталин был в хорошем настроении, шутил и лично подливал касторки в приветственный коктейль. Ровно в 23 часа над лесом бабахнул салют, отмечая начало ужина.

Сперва шла торжественная часть. От политбюро с докладом выступил Каганович: он отметил успехи в деле строительства метрополитена, указав, что в отличие от наземного транспорта, где ещё имеют влияние отдельные троцкистские мерзавцы и прочий вражеский элемент, подземный кольцевой транспорт движется истинно ленинским курсом. Присутствующие аплодировали.

Далее была художественная программа: комсомольцы и комсомолки продемонстрировали сложенную из тел монументальную композицию скульптора Н. Томского «Киров выносит смертный приговор и приводит его в исполнение». Вслед за этим речь произнёс товарищ Сталин.

Сталин: У меня пара слов есть, товарищи. Ильич учил ответственно обращаться со временем. Как мы знаем из марксизма, человек есть сосуд. Оставляя этот сосуд пустым, мы непростительную ошибку совершаем. Серьёзную ошибку. Чем дольше остаётся человек пуст, не наполнен благородной жидкостью, тем более он колебим с политической точки зрения. Разгром троцкизма что показал? Что троцкизм есть полнейшая пустота. Чудовищные люди! Ни сухого, ни креплёного – я буду говорить как есть. (Голоса с мест: Правильно!) Как бы настоящий человек, мужчина, я уж не говорю коммунист, на это отреагировал? Строжайше бы это явление искоренил! И партия здесь не должна осторожничать. Мы должны объективно разобраться. С каждой бочкой, а если понадобится, то и с каждой бутылкой. Опорожнить погреба дочиста – вот такая задача стоит сегодня перед нами (Оживление в зале). Есть, конечно, и оппозиционеры у нас. Мы им уже оказывали доверие, но это ведь всё старо. События с очевидностью показали, что не доверять им надо, а наказывать. Так что сечь их будем и наполнять, не теряя даром времени! (Голоса с мест: Правильно! Продолжительные аплодисменты).

Как только Сталин кончил, всех пригласили в обеденный зал. Столы стояли уже накрытые. Разливали из всякой посуды – бутылок, стеклянных и глиняных кувшинов, графинов, штофов, фляг, бидонов, банок и даже рогов. Столы были плотно заставлены: у каждой тарелки стояло по четыре бокала, рюмки или стакана с разнообразным спиртным.

Первый тост по традиции говорил хозяин – «За героев пятилетки!» Это означало, что присутствующие должны выпить как можно больше за пять минут. Допускались любые напитки, но по негласному правилу старые коммунисты, которых в зале было большинство, пили только крепкие. Заедать не поощрялось, закусывающих ранее четвёртого тоста могли обвинить в протаскивании уклона.

Вторым тостом «За крепкую дружбу пролетариев всех стран!» Молотов разрешал запивать, но только креплёным вином. Выбор основного напитка каждый был волен делать сам. Старые коммунисты вновь проявили принципиальность.

Третий тост «За рабоче-крестьянскую Красную Армию!» произнёс Ворошилов. Пить можно было только спирт.

Венцом первого круга стал четвёртый тост – «За ударников!» От каждого стола выделялся один «стахановец» – самый стойкий товарищ, который должен был защищать честь стола в битве передовиков. В отличие от буржуазных игрищ «кто кого перепьёт», у коммунистов соцсоревнование продолжается до последнего павшего, так как пить лёжа противно марксистско-ленинскому учению об империализме.

В перерывах между тостами коммунисты могли свободно доносить друг на друга, выявляя злостно недопивших уклонистов. Для этой категории в саду были устроены дыбы, на которых должны были донаполнять провинившихся. По заведённому порядку перед оргией группа членов и кандидатов ЦК ВКП(б) во главе с Уншлихтом устанавливала план по выпитому и столовые нормы, которые должны были строго соблюдаться. К каждому столу был прикреплён офицер НКВД, следивший за выполнением плана и составлявший списки оппортунистов, основываясь на доносах и личных наблюдениях. Оппозиционеров хватали, волокли в сад, по дороге немножко избивая (для проформы), и вешали на дыбу. Затем к ним подсоединяли клизмы с алкоголем и производили акт революционного возмездия. Чтобы создать масштаб, в списки кроме членов партии вносили комсомольцев и комсомолок, которые выполняли роль массовки. Их раздевали догола и секли. Кругом царил такой подъём, шум и гам, что для подачи сигнала на второй круг пришлось стрелять из пушки.

Истерзанные партийцы возвращались в зал. Многих поддерживали их товарищи. Какого-то старого большевика, бесчувственного, в одном сапоге и с торчащей из галифе грелкой, внесли на руках.

Объявили тост: «Смерть троцкистским перерожденцам!» По рядам коммунистов прокатился стон, кого-то рвало, кто-то упал под стол; большинство были так пьяны, что засыпали, и их приходилось хлестать по щекам. Бухарин, подавая пример выдержки и самообладания, ползал по рядам столов и укреплял товарищей нечленораздельным рёвом. Радек с присвистом икал, после каждого раза повторяя: «Хуле!» Ворошилов, дико озираясь, хрюкал и грозил в пустоту наганом. Пятаков, обгадившись, беспомощно елозил по полу, пытаясь то ли встать, то ли улечься. Трезвее других казался Рыков, но сомнения рассеялись, когда у него началась белая горячка и обильно пошли галлюцинации.

Тост «За подлинно ленинскую внешнюю политику!» растворился в глухом гомоне толпы, нарушаемом спорадическими воплями бредящих. Люди в форме устали избивать лежащих без памяти гостей, и наступила вынужденная пауза, которую Сталин по совету Молотова решил заполнить игрой в индейцев.

Из ещё способных передвигаться коммунистов собрали группу и назвали её индейцами. То же самое сделали с комсомолом, только этих нарекли зверями. Задача индейцев состояла в том, чтобы охотиться на зверей в ночной темноте, стараясь при этом самим не попасть в лапы хищников. Игра очень быстро превратилась в невообразимый хаос, поскольку в скотском состоянии были и партийцы, и комсомол, и придать этому всему хоть какую-то стройность оказалось совершенно невозможно. В этот момент приехал опоздавший Томский, и ему влили штрафную.

Продолжение вечера проходило в кабинете Сталина, приватно, за коньяком. Собрались хозяин, Каганович, Молотов, Микоян, сравнительно свеженький Томский и оклемавшийся Бухарин, которого откачали внутривенной инъекцией какой-то дряни.

– Ну и где же ваша спутница, товарищ Томский? – хитро прищурившись, спросил Сталин.

– Забудьте об этом, товарищ Сталин. Слишком рискованно. Я больше этим дерьмом не занимаюсь.

– Ты всё время это говоришь. Каждый раз одно и то же, – Сталин закурил и добавил, кривляясь: – Я завязал, никогда больше, слишком опасно, товарищ Сталин!

– Я знаю. Я же всегда прав! – Томский с вызовом посмотрел на Сталина.

– Ты забудешь об этом через день или два. – Два дня, когда я должен был забыть, уже прошли. А теперь настали дни, чтобы помнить.

Сталин, пыхнув трубкой, выпустил дым и внимательно посмотрел на Томского.

– Знаешь, когда ты вот так говоришь, ты и представить себе не можешь, на кого ты похож.

– Я похож на чувствительного ублюдка, – потупясь, сказал Томский.

– На утку ты похож! – громко сказал Сталин и расхохотался. Остальные подхватили его смех. Томский вскочил и, изображая утку, стал прыгать по комнате с криком «Кря-кря-кря!» Внезапно он остановился и, обведя взглядом присутствующих, проговорил:

– Наберитесь мужества, потому что вы это слышите в первый и последний раз. Поскольку я никогда больше этого делать не буду, вам не придётся слышать, как я крякаю.

Было около четырёх часов ночи, когда машины стали развозить гостей по домам. Шатаясь и падая в сугробы из конфетти, лежавшие на крыльце дачи, коммунисты шли продолжать свою борьбу.