Текст книги "Председатель Томский"

VIII

– Как ты, залупа конская, допустил, что у тебя ценнейший кадр, доктор этот, для гнилого троцкистского подполья гермафродитов гондобит, а цека о том ни сном, ни духом, пребывая в уверенности, что он конармейский спецзаказ выполняет, чтоб ворошиловского комсостава дупы на дачах конвейером ебсти?! – Агранов орал так, что шкаф дрожал и люстра звенела. – Или ты думал, что Партия, ведя победоносное социалистическое строительство, и трудовой народ, в едином порыве все силы напрягши, не видят, как вы с троцкистско-зиновьевскими выблядками террористический заговор выдрачиваете?!

Суурпыльд уже минут пятнадцать ждал, когда начальник наконец остынет, но тот, похоже, только распалялся.

– Мы правый уклон нещадно драконить будем, калёным, товарищ Суурпыльд, железом в прямую кишку! Истово, с революционным остервенением! Чтоб ни одна троцкистская, понимаешь, мандавошь! Да я их самолично, вот этими вот руками – в пыль!!!

Агранов налил из графина в стакан, осушил залпом и, отдышавшись, резюмировал.

– Значит так, сокол мой. Или ты в кратчайший срок мне полный материал о связях Бухарина, Томского, Рыкова с зиновьевцами, или я тебе, едрит ангидрид, командировку с видом на первую категорию… А бабу эту, или кто оно там, сюда ко мне! И не сметь её лапать, а то знаю я вас, пидормотов!

IX

В комнате за огромным столом сидел маленький человек. Перед ним стояла стеклянная банка, рядом лежали серебряная монета, револьвер и несколько листов бумаги, исписанных неровным почерком. Зазвонил телефон. Человек поднял трубку. На том конце сказали: «Всё готово». Человек положил трубку, вынул изо рта вставную челюсть, положил в банку, взял револьвер и, приставив его к виску, выстрелил.

X

В ночь на 16 сентября 1936 года по личному распоряжению Кагановича к нему на дачу в Троице-Лыково привезли Райцеса. Видно было, что его пытали, как минимум били: губы сильно распухли и правый глаз не открывался. На даче в тот момент были, не считая охраны, только двое: сам хозяин и Вениамин Фурер, завкультпроп Московского комитета Партии.

Когда Райцеса ввели, Фурер подскочил к нему и с криком «Мразь!» отвесил доктору смачную оплеуху. Тот сложился пополам, как старое одеяло, и беззвучно сполз на пол.

– Спокойно, спокойно, – Каганович крепко взял Фурера за локоть. – Доктор у нас один, и он нам нужен.

– Голем – еврейская сказка, какое право он имел!.. – взвинченно прокричал Фурер.

Райцес не понимал, где он и что происходит. Его посадили на стул, дали чаю. Спустя несколько минут он пришёл в себя и огляделся. Большая, хорошо обставленная комната. Письменный стол, кресла, книжные шкафы. На полу – ковёр, на нём – полуразобранная картозиевская машина.

Перехватив взгляд Райцеса, Каганович подошёл к нему, заглянул в глаза и сказал: «Надо собрать. Дозарезу надо. Сегодня. Сможешь?» Райцес кивнул.

Детали не подходили друг к другу. Что-то было разукомплектовано, иное повреждено. Райцес, тяжело дыша, ползал вокруг аппарата, позвякивая инструментом и шурша кабельными трубками. Голова трещала, в ней вертелась только одна мысль: «Хер вам, товарищ Каганович, от всего пролетарского сердца – хер!»

– Готово, – наконец сказал доктор, – можно запускать, – Каганович оглядел машину и дал знак охране.

Из соседнего колхоза приволокли какую-то бабу. Всю дорогу её били сапогами под дых, так что, оказавшись на пороге дачи, она уже не выла и не рвалась, а тихонько по-собачьи скулила, осознавая безысходность своего положения. Бабу примотали к креслу, соединённому с машиной, и подключили провода. В другое кресло посадили Фурера. По команде «Включай лампу!» Райцес раскрутил ручку динамо-машины. Вспыхнул яркий свет, затем послышался нарастающий гул, потом резкий хлопок. Повалил дым, запахло гарью.

Когда дым рассеялся, стало ясно, что Фурер исчез. Баба была без сознания. Машина сгорела и обуглилась, охрана тушила пожар. Каганович, держа Райцеса за грудки, орал: «Это что значит, сука?!», но доктор безучастно смотрел куда-то в сторону. Происходящее напоминало плохую интермедию в буржуазном театре.

Внезапно баба открыла глаза и, ухмыляясь, просипела:

 
Как болело моё тело:
То синяк, то ссадина
На трамвае я висела,
Словно виноградина!
А хэмдэлэ аройф,
А хэмдэлэ ароп,
А гезунд дир ин коп![2]2
  Сняли рубашечку, надели рубашечку, да будет здоровье твоей головушке!(идиш).


[Закрыть]
 

Книга вторая. Плач о товарище Томском

I

1941 год. Октябрь. Немец под Москвою. Свирепствует, проклятый. Покоя жителям столицы не даёт, гад. Принимаются соответственно положению страны со стороны правительства ответные меры и мероприятия.

Кунцево. Расширенное заседание ГКО. Присутствуют все члены Политбюро (ещё б хоть один отсутствовал – Родина в опасности!). Приглашены также генералы и маршалы. Сидят все за одним Т-образным, вытянутым к дверям столом. Плюс за маленьким детским столиком в углу приютились три стенографисточки. Один человек, впрочем, стоит, именно сейчас, стоит с докладом, бодро и нарастяжь: непременный член и ГКО, и в Политбюро кандидат, и НКВД реальный заправило, Лаврентий Павлович Берия – стоит и держит слово, Самому обращённое.

– Перед началом, так сказать, конфликта мы превосходили фашистских ублюдков по танкам в три раза. По самолётам – в два. Сейчас всё наоборот. Куда наша техника делась, ума не приложу. А на её отсутствие военспецы первым делом и скатывают с себя бочку на нас, мирных деятелей обороны. А чем мы брюзговаты, если всё вам в нужный срок поставили с таким прибабасом, что не бей лежачего – а они всё не бьют и не бьют.

– Дрыхнут они непробудным сном. Скоро, надеюсь думать, будут спать они сном вековечным, генералы эти наши да маршалы, об этом вам подсуетиться не грех. Это они ведь просрали страну, я так ум приложу, – Сталин, истово давя в трубку табак из папиросы для душеотвода, исподбровно глядит на находящихся на совещании представителей военного ведомства, те же, заслышав, что речь зашла о них, военной косточки выродков, душедетски лыбятся, словно просирать Родину и было их заветно-продуманным планом на кампанию сорок первого года.

– Нам надо как-то довести наше техническое отставание до паритета, – продолжает свою мысль Садист, Убийца и Палач, всеми справедливо признанный Гений, Вождь и Друг Детей. – Необходимо привлечь как можно большие массы способного трудонаселения к решению этих масштабов и проблем. Больше, короче, рабочих рук (и ног, кстати, тоже) нам понадобится в индустриальных целях для задач народовыживания и государствопроцветания, что немаловажно, как я мыслю, что для государства, что для народа, как под стать.

– Мысль ценная и своевременная, чем ценнее сугубо и двукратно, – несколько самонадеянно одобряет Хозяина (кабинета, по крайней мере) докладствующий. – Но можно столкнуться с проблемами формирования мобилизационного ресурса в связи с низкой трудоёмкостью наличествующего контингента, – совсем уж некстати встревает с поправками и отмежовками в эту минуту пошатнувшийся член и ГКО, и Политбюро, так и вряд ли станущий, и НКВД сомнительный уже управитель; ещё и пускается, невтемубрёх, в разъяснения, типа. – Мужское население в большинстве своём выбыло с трудового фронта на фронты военные, а с оставшимся контингентом дезертиров, уклонистов, лентяев, стариков, женщин и детей промышленность не поднять на необходимый повесткой дня уровень напряжения всех средств и усилий огневой мощи.

– А за каким, спрашиваю я, существуют у нас профсоюзы? Не для того ли, чтобы вовлекать, мобилизовывать, направлять и обеспечивать? Ради того мы и создавали с В. И. Лениным ВЦСПС, чтобы в любой момент любой контингент, какой ни есть, взять и направить на построение коммунизма, или что мы там ещё строить удумаем. Вот в двадцатые годы, вспоминаю я по прошлому опыту, с этими задачами хорошо справлялся товарищ Томский. Вот бы нам и сейчас можно было поручить ему такое поручение и возложить на него всю ответственность за исполнение!

– Так мы и так на него уже столько ответственности понавешали с подачи Зиновьева и Каменева, что…

– Вы что же, хотите сказать, что пошли по своему хотению и не моему велению на попрание, как я это вижу, норм социалистической законности? Это вы хотите тут нам всем сказать?! – гневные нотки и недобрые мотивчики звучат в речи и словах Того, Кто за словом в карман не полезет и речь Кому не оборвут на полуслове.

Собранные на заседание, особенно военные, с ужасом и надеждой смотрят на весьма в их глазах пожухшего члена ГКО, и Политбюро мимо носа профукавшего, и НКВД уж не скорого ли клиента? Тот, впрочем, вопреки боязливым исподвольным чаяниям, не больно обескуражен собственным положением, в которое его, взглядом со стороны, угораздило. Имеет пронырливый служитель партии, народа, государства и лично потаённый козырь в рукаве и только ждёт от создавшего ему положение намёка, когда ему удобней козырнуть во обескураживание напрасно дожидающих его сковыркивания с высокого начальственного места.

– Что же вы молчите? Проглотили язык признать перед товарищами свою вину и, что больше, политическую ошибку, что нет с нами сейчас товарища Томского?

– Никак нет. Я своих вин не бегу и ошибками ничуть не гнушаюсь. Просто долго пришлось мне осмысливать, восхищаясь, и восхищаться, осмысливая всю глубину и размеры милосердной заботы, которую проявляет к мельчайшим из деталей и граждан наш Кормчий и Учитель. Вот и до судьбы товарища Томского снизошёл, а в ней, в судьбе товарища Томского, вины моей и руководимых мною людей и органов нет и не наблюдается. Сам порешил он отлучить себя от жизни посредством рокового выстрела, о чём сообщено в «Правде» от 23.08.1936.

Сталин отмахивается от угодливо ему протянутой газетной статьи, которую он сам и написал в пору и в пылу борьбы с «правым уклоном» и его приспешниками.

– Сам, ты говоришь, сам?! А разве не наша вина (вот собравшихся здесь товарищей, тебя и меня лично, тебя больше) в том, что он сам себе – раз, и под пулю висок. Недоверие наше, я подозреваю, он заметил, и – бац! Может кто-то ещё из нас, здесь собравшихся, такое недоверие к себе испытывает, чтоб прямо сейчас себя – бац?

Громко сказано, звучно, размашисто (хотя и ёмко), молнийно потрясли слова Руководителя и Над Всеми Душеказника, не то чтобы только лишь кабинет и его воздух, но и в нём содержащихся подгрозненных товарищей. Так что один из них не выдержал, а именно самый чувствительный изо всех генерал, у кого за спиной нынешнее начгенштабство и отжатый и приписанный в прошлом себе у Г. М. Штерна Халхин-Гол, и под второй «бац» упал в истерический обморок. Его приводит в чувство в рот заглядывающее ему ради соболезности, под ним ходящее генералитетство. Реакция на подобную эскападу у Берии и иже с ним «мирных деятелей обороны» нулевая. Так же и сам Сталин обыкновенной и уже для него вдосталь пошлой выходкой «воинственного стратега атаки» не озабочен, что и воспоследует репликой:

– Ох, уберите же с глаз долой этого командармуса, и без него в глазах бликует тоскою. Как же я без него обойдусь, увы мне! – генерал-адъютанты, начавшие было относить стушевавшегося военачальника к окну дохнуть свежего воздуха, замирают в недопонятках. – Да не без этого! Глазам моим тошно глядеть на этот срам! Без товарища Томского! – Генерал-адъютанты продолжают исполнять вынос тела к окну, по ходу совещаясь вполголоса, не пролонгировать ли им заявленный маршрут согласно настроению Верховного Главнокомандующего до изоконных высот. – Он же светом был и глаз моих и слёзных очей в ту же очередь. А теперь, когда выяснилось страшное, – как же мне без него, без товарища Томского? Увы мне, увы!

– Не побоюсь встрянуть, вы ж без него, Иосиф Виссарионович, пять лет ничего себе обходились, – ух-то ух, и не больно ли смел же на словцо этот «не побоюсь встрянуть» мокроусый лихач гражданской войны, горячий столповоздвиженник нового строя, завсегда прогнутый под каждого нового руководителя.

– Тебя, Клим, за твою обширную память мы сортиры пошлём чистить, не примянем, – и далее предан Высокой Скорби – а как же! – Суровый, Жёсткий Человек, Не понимавший Пастернака.

Опущенный же маршал, которому, ясно, теперь вперестричь не командовать полками, в ответ на помудание растерянно и тупо теребит свою напогонную звезду, словно испрашивая у присутствующих: ну за что, за что меня Бог наградил таким скоромным пуленепробиваемым идиотизмом, отчего я родился кретином?! А присутствующие? Плевали они, присутствующие, на ломки этого паяца, напялившего на себя, хохмы, видимо, ради, тридцать шестого года выпуска форму. Ворошилова ненавидели как военные («штафирка юродивый»), так и прочие тем паче – ишь ты вырядился, клоун непринюханный. Они, которые присутствовали приглашёнными на заседании, богобоязненно взирали поверх падших (кто в прямом, кто в переносном смысле) военачальников на слёзы Того, Кто не их одних заставит плакать.

– Увы мне, увы, – повторяет Он раз за разом. – Ну, где я?! И где он?! Я – в Кремле, а он – в дерьме? Так что ли? Увы мне, увы! Как ему там? Ведь я сам благодаря генералам и маршалам в том же по уши! Ох, увы мне, увы!

– Не беспокойтесь, Иосиф Виссарионович, мы с Вами всегда и везде, и сейчас тем более и со всей душой, – после этой фразы ставший для всех в одноминутье и непременным членом ГКО, и Политбюро неминуемым тем же самым, и НКВД едва ли не создателем, Лаврентий Павлович, взъяв кверху палец, полномочным и всем понятным жестом призывает всех к совокупленью с горем За Всех Страдальца и Всех Оплакивальщика.

– Увы нам, увы, без товарища Томского! – вторят плачу Рулевого и те, кто в мундирном облачении, и те, кто по партийной линии, и даже стенографисточки не сдюживают.

Одна из них, глазагорящая, розовощёкая, толстоикрая (не любовница Берии) в сердцах выпаливает:

– И мы! И мы! То есть и нам, и нам! Увы, увы без товарища Томского! Он же такой, такой был! Что ни в сказке сказать, какой замечательный! И до всего всегда доступный и входчивый: любой выкрутас, любую шваль, пустышку отметит: вон, даже Ирку, она указывает на свою пунцовеющую во время размота её речи коллегу (эта уж точно была любовницей Берии), – и ту не обошёл за ляжку полапать. Когда же ещё дождёмся мы такого отзывчивого руководителя? Увы нам, увы, без товарища Томского!

– Увы нам, увы без товарища Томского! – разносится многоголосно по всему Кремлю, по всем его закоулкам, и в шатре Спасской Башни тоже звучит включительно. Нет предела людскому надрыву народа, ощутившего в себе сиротство без товарища Томского. Караульные внутренних помещений, солдаты войск НКВД, специально подобранные с расчётом на незнание личности товарища Томского и подобных оппортунистов, исполняя долг, не могут удержаться от вовлечения в услышанный плач. Да что там солдаты – даже милиционеры, несущие внешнюю охрану Правительственных учреждений, не подобранные специально, просто сами по себе никого ни хера не знающие, и те помимо воли и разума втягиваются в общее «Увы». В «Увы» содрогаются вслед за погоноувенчанными и штатские работники кремлёвского буфета, да, да, и их не минуло скорбное Слово о погибели товарища Томского (особенно усердствует в горе пожилой официант на доверии, двулично подававший когда-то Михаилу Павловичу «Боржом» и яйцо всмятку). Коллапс в Кремле какой-то без товарища Томского. Увы!

II

Август 1936-го года.

Производственное совещание на кондитерском предприятии «Бабаевский» (бывшее «Фабрично-торговое товарищество А. И. Абрикосова и сыновей»). На повестке дня стоит вопрос об увеличении норм выработки и, соответственно с этим, продолжительности трудового дня до 12 часов без выходных и 14 часов со вторым на третье выходным воскресеньем (для молодёжи делалась такая поблажка: ну, чтоб танцы там и всё такое пятое, детей чтоб, короче, нарожали, будущих защитников Родины и Партии). Хотя коллектив состоит в основном из представителей пре-е-е… женского пола, короче говоря (язык не выговаривает применить эпитет «прекрасное» в отношении закляченных, измождённых непосильным трудом баб), несмотря на это, слово держит немногочисленное, но бойко ораторствующее мужское меньшинство, напрочь узурпирующее «голос собрания». Мы же боремся за освобождение Женщин Востока, а на собственных нам раз и плюнуть, и пусть они растирают.

Первыми были заслушаны возражения (да, да, поверьте, ещё 36-й год, проблёкливают порой возражения) старого мастера, работавшего здесь ещё до I съезда РСДРП. Нехорошие, ох, неблагожелательные ноточки звучат завскрозь в его политически невыдержанной, имеющей никому ей не данное право сравнивать Старые и Новые порядки речи, облыжно оболгывающей заботы Первого Рабочего Правительства о самим им продекларированном суверене (носителе власти, на русский если перевести), которым он и должен быть, рабочий класс именно, согласно представлениям Маркса о диктатуре пролетариата. Не все же работнички знакомы с марксизмом творческим, продвинутым на X съезде РКП(б) тов. Лениным: «Не созрел ещё рабочий класс, быдло тупое, мужицкое, эсерами насквозь прошпигованное выражать своё мнение. Должно говорить только через его, убогого пролетариата, авангард, а именно партию, а именно ЦК РКП(б), а именно меня, Ленина В. И.» Пролетарий со стажем круче, чем первая во всей России марксистская группа «Освобождение труда», впичивает: «Я помню ещё те времена, когда Николай Алексеевич, сын покойного А. И. Абрикосова, высвобождённого крепостного крестьянина внук, нам на каждый Божий праздник (а их с полста было в году) троим на четверть давал серебром, чтоб за его здравие пили. А чтоб в воскресенье ли, по Господским ли потревожить – это ни-ни. Они, Абрикосовы, к нам, рабочим, как к скотам никогда не относились, не то что при власти трудящихся».

Председатель собрания Матрос, Героически Застреливший в незабываемом марте 17-го одного из офицеров Балтфлота, который не согласился изменять такому мелкому недоразумению, как Присяга, гаркает: «Мозговыветренный товарищ рабочий, ты нам мозги не юли! Мы вам дали себя прочувствовать, что ты – рабочий класс в совокупности и лично, и впервые во всём мире все права имеешь и свободы, когда ты не против нас. А буде супротив что, то здесь мы тебя осадим, потому что мы своей кровью и наших братьев омыли знамя, которое ты своими грязными лапами не смей, сперва от машинного масла отмой, а то рабочий он! Видали мы таких рабочих на дне Балтики».

Вот уж что значит 36-й год, нам и не втюхнуть. Не зассал, подъялся ещё один – лет сорока пяти, мозолистый, насквозь мужикастый, матроснёй управляющий, хоть и обработанный, но свой мозг и память на скирды забвения не отложивший: «Помним мы ваше о рабочем классе радение, как же, помним. С каждого из нас, небось, по сто четвертей самогона успели вынести, но мы ж не в обиде, как же! Вы же за нас ратуете! Помню, меньшевики, бациллы окаянноглотствующие, в Думе учудили: 8-часовой рабочий день постепенно вводить пожелали, но вы, большевики марксистско стойкующие, на это финти-флю не позарились: давай нам, царь, немедля восемь часов на сон, восемь часов на отдых и восемь часов на работу! Не даёт? Свергай его к чертям в кусты со всей его ядрёной колокольней! Так-то так мы за вами и пошорохались. А нонь же, коль ваша власть, вы что? Если по идейному последовательно? Нам и пару часиков поработать не позволите, как в ваших Апрельских тезисах, для самообразования нам вами вдолбленных, провозвещено? Вы на то, чтоб нас работой ограничить, здесь собрание учредили, ну, чтоб всё по-идейному было последовательно, али как?»

Председатель мается найти в штанах давно пропитый наградной маузер, тоскуя, что прежде офицерья не устроил революционный самосуд над таким вот ротожопым пролетариатом. «Контра! Как есть контра! В завкомах засела, троцкистское, мать её, охвостье! Ничего, мы ещё не все револьверы туда. Найдётся и по вам пуля в самое оно на раз-два! По старому режиму соскучились?! Мы вам сейчас такой режим угораздим, что и внукам вашим скучно не будет!»

На помощь приходит выправлять критическое положение моложавый (но уже с медалью за доблестный труд) представитель комсомольской ячейки: «Нет! Старые порядки мы отмели враз и на все случаи жизни! Возврата к ним для нас нет и не существует. Мы хорошо помним, как они глумились над нашими рабочими отцами и дедами. И говорим им с чистого листа и пролетарской совести: накося выкуси! Спасибо за поддержку, товарищ Председатель. Теперь переходя к конкретике: зачем тут нам благоухали доисторическими преданиями предыдущие узкомыслящие ораторы? У нас что, своих положительных примеров не найдётся? Я, помнится, мальцом пришёл на фабрику подсобником, так меня сразу в профсоюз оформили, а с ним не забалуешь! Чуть что не так, чуть кто замыслил нагрузить рабочего человека неподъёмной выработкой и сверхурочными часами – подавай сразу заявление на имя товарища Томского. Он тут же пришлёт Рабоче-крестьянскую Инспекцию и с говном смешает бюрократов, невзирая на их героическое прошлое!»

Помимо захлебнувшегося в слюнных потоках гнева Председателя, комсомольский вожак принимает триумф, почти единодушный, исключая, впрочем, его любимую комсомольскую подругу: «Про Томского ты зря! Вот почитай «Правду», тот же номер от 23.08.36. Не на кого нам теперь положиться. Осиротели мы, рабочий и комсомольский актив, без заступника нашего и лютоборца. Увы нам теперь, увы без товарища, без Томского, без ума, чести и совести! Увы нам!»