Текст книги "Председатель Томский"

VI

Ранней осенью 1921-го года на границе Туркестана и Китая пограничниками было обнаружено громадное стадо баранов, имевшее нескрываемое желание вторгнуться на советскую территорию и напутственное в этом противозаконном мероприятии своими погонщиками.

Недюжинными усилиями (с привлечением местных племён) попытка была приостановлена. В ситуации пробовали разобраться тут же, но за отсутствием языкового взаимопонимания – малорезультативно.

Начальником заставы младкомом Лацисом уже послано было в Ташкент за переводчиком и инструкциями, как выявился вдруг старший китайский пастух (молодой ещё человек) и заговорил на чистейшем русском. Он и оказался чистейшим русским – сибиряком, выкраденным в детстве хунхузами и проданным в услужение Цинскому скотоводу. Нахождение собеседника в принудительном, почти рабском состоянии вызвало у защитника обездоленных всех стран, каким и должно быть чекисту, искреннее к нему расположение и навязчивую потребность агитировать за свободу и диктатуру пролетариата. С другой стороны, неунывающий, общительный нрав выкрадёныша способствовал становлению сотоварищества с представителем своей недобровольно покинутой Родины. В итоге между советским пограничником и китайским пастухом завязался, языком коммюнике, тёплый доверительный разговор, из которого выяснилось, что нет здесь ни ошибки, ни подвоха, ни злого умысла: доставка скота производится согласно договорённости с «высланным» в Туркестан (хорошо, брошенным в Туркестан) М. П. Томским. (Подтверждающий сделку документ в наличии.) Представителя поставщика, в свою очередь, удивляет отсутствие на месте агентов закупщика.

– И почём дерут с трудового народа за барана ваши узкоглазые баи?

– От семи до десяти рублей золотом столковались.

– И что, переговоры вёл сам Михаил Павлович Томский?

– Да, сам. Я толмачом был, когда господин Ян Сюй разводил вашего Большого человека с усами из Томска.

– Вижу, солидно Янис Сюй его развёл. Здесь голов, небось, на несколько сот тысяч. И куда ж их столько?

– На прокорм Москвы. Чтоб контрреволюция там голодного бунта не учинила.

– А отчего вы их в таком, самом что ни на есть живом виде к нам прёте? Поленились сами зарезать, или китайцы не учёны консервировать продукты?

– Китайцы этому учёны были ещё тогда, когда никаких большевиков даже в планах у бога не существовало. А на том, чтобы резать уже здесь, на советской территории, особо настаивал Большой человек с усами из Томска. Он объяснял так, что у вас с войны скопилось много натуральных садистов, зверей прямо, человеческий облик утративших, и если не подсунуть им под кровожадную руку баранью шею, они почнут людям глотки рвать.

– Ну, это товарищ Томский загнул. Мы этих садистов-белогвардейцев с корнями повыкорчёвывали: расстреливали без устали, топили баржами, сжигали в избах с семьями – навряд их много осталось, но и до тех доберёмся, от нас не укроются, будьте покойны.

– Да мы-то, в Китае, ещё пока спокойнёхоньки (долго ли продлится это «пока»?!), но Большой человек с усами из Томска говорил, что у вас целый клан таких садистов сколотился. Называл его словом, мне незнакомым: «латышские стрелки» какие-то. И звучит-то как поганенько! Действительно, видать, звери лютые.

Здесь была поставлена точка. И не только грамматическая, но и точка в тёплом доверительном разговоре. Молчание. Даже бараны и пограничники просекли образовавшуюся неловкость положения – не блеют, не матерятся. Тишина на заставе, которую нарушит уполномоченный Туркестанской комиссии при ВЦИК и СНК, нарочно прибывший для разрулёжа. Он незамедлительно введёт обе стороны конфликта (за минуту до ещё просто недопонимания) в подноготную проблематики, сокрытую за много вёрст отсюда – в Москве, где на самом высоком уровне на разные лады разбирается вопрос о баранах. Промотивирует, кстати, и отсутствие агентов Томского, что объясняется отсутствием того самого в Туркестане: он 29 сентября отбыл в Москву лоббировать свою сделку, против которой восстали наркомпрод РСФСР Брюханов и троцкист Адольф Иоффе.

– Да, заварилась в ЦК каша! – продолжает освещать ситуацию уполномоченный. – Читают доклады, дебатируют, цидульки друг другу шмыг-шмыг, голосуют, переголосовывают и по новой – прения. Владимир Ильич уже намеревается создать специальную комиссию о баранах. Теперь вот ждут приезда Томского: что тот скажет? Какого ещё масла подольёт в кашу? А что ему говорить? Будет сто тысяч канючить, как пить ему не давать. Ну, и, естественно, канителиться постарается по-возможному дольше. Кому, если уж по Гамбургскому счёту, охота сюда возвращаться, в горячие пески себя закапывать? Человек – организм сложный, многопотребностный, а не просто яйца для варки. Его теперь из Москвы и калачом, не то что бараниной, не выманишь. Так что дело у вас затягивается на неопределённое время, пока наверху не решат, что с вашим товаром делать: стоит ли повременить с покупкой или лучше потянуть с выплатой.

– Да что ж это такое? Да куда ж он? Зачем?! Как же мы теперь без него? Без Большого человека с усами из Томска?! Кто же теперь за это всё ответит? И кто виноват, и что делать теперь?! Куда стада эти тучные девать?! Увы мне, увы! Чего зырите, узкоглазые? «Хуо» нам, «Хуо»! И господину моему «Хуо», и всем скотоводам Поднебесной горчайшее «Хуо» без Большого человека с усами из Томска! Увы!!!

VII

«Остров Иф» в Северном Ледовитом океане. Форт не форт, замок не замок, но какое-то очень толстостенное сооружение, о чём пребывающий в нём на постоянной основе человек может судить по глубине находящегося на трёхметровой высоте оконного проёма. Глубина та столь обширна, что ни самого окна, ни того, что за ним, из предоставленного ему в пользование пространства не увидать, как ни тянись на цырлах, как козлом ни скачи. А он поперву пробовал: тянулся, скакал. Как пробовал вести робинзонов календарь чёрточками на стене в первое время по прибытии сюда после Третьего Московского процесса, где как один из главных обвиняемых был логично приговорён к высшей мере наказания. Правда, ему ещё до суда шепнули: «Что вы, что вы, Николай Иванович, никто вас, а Он тем более, расстреливать не собирается, побойтесь бога. А приговор – это так, для газет, для острастки, для упреждения несознательности народных масс и поползновений членов Партии и Правительства. Вы же получите возможность и далее спокойно работать – совершенствовать свою Конституцию и оттачивать жало творческого марксизма». И он вскоре отдался работе всей своей большевистской сущностью, даром что выдаваемы были только два листа бумаги на день. И за календарными палочками из-за обилия идей никак он не мог уследить, да и попросту сосчитать их было проблематично (всегда худо было у него с арифметикой). В итоге сказать что-либо осмысленное о времени действия не представляется с его стороны возможным.

Вот он снова сидит за работой, сегодня, на счастье, яростной: предстоит закладывать основы нового законодательства о труде. Это должно стать очередной эпохальной вехой в развитии социализма в первом в мире государстве торжествующих пролетариев и явиться зримым отражением неоценимого (и неоценённого) его личного вклада в дело всей его жизни, для которой он никогда за ценой не стоял, ради которой всегда был готов играть самые унизительные роли. Как, например, играет сейчас. Но сейчас он не смотрит на такие немонументальные мелочи, его взгляд обращён в героическое прошлое (своё и руководства РСДРП(б)): с доушной улыбкою умиления вспоминает, как принимался в восемнадцатом году первый советский КЗоТ, как Ильич гордился этим уникальным неслыханным достижением. С трибуны ВЦИК он бросал не только в лицо зала, но и в морду империализма восторженную апострофу: «Это – громадное завоевание Советской власти, что в такое время, когда все страны ополчаются на рабочий класс, мы выступаем с кодексом, который прочно устанавливает основы рабочего законодательства, как, например, восьмичасовой рабочий день»[4]4
  Полн. собр. соч., 5 изд., т. 45, с. 246. (Ленин В. И. – Прим. ред.)


[Закрыть]. И мощная общая овация самим себе лавровенчает революционный вклад Советов в борьбу за права трудящихся, хотя и самому Ленину, и большинству закалённых в описаниях классовых битв собравшихся отменно известно, что восьмичасовый рабочий день уже лет семьдесят как введён в Австралии, и даже мексикашки исщучились их в том обставить – никто не замечает таких мизерных нюансов, все приветствуют себя в качестве пионеров кодекса Труда. Ох, Володьку тогда было не унять – вошёл в раж большевик, никак не хочет останавливаться на достигнутом и уже через три месяца на VIII съезде РКП(б) декларирует максимумом шестичасовой рабочий день без снижения зарплаты.

Что?! Съели?! Потогонные эксплуататоры, Форды и прочие! Эх, золотое ж было времечко! Да что «было» – будет! Ещё злаще будут денёчки! Вот возьму и сокращу до четырёх часов дневную норму, а высвобожденное чтоб время на пользу культурному саморазвитию пошло и на нужды быта, растущие пропорционально увеличению статистического благосостояния. Ой, однако, тут надо поосторожней: не стоит торопиться и не след впадать в крайности, как я уже однажды лопухнулся с военным коммунизмом, да и со злыми заметками народу поперёк яиц встал. Надлежит сначала соотнести и закононазидательно связать умаление рабочего времени с ростом производительности труда, для чего необходимо извлечь скрытые внутренние ресурсы: как из системы организации труда, так и из самих трудящихся. И уже по мере извлечения производить перерасчёт человеко-часов, используя при этом дифференцированный подход к различным группам населения в зависимости от их образовательных потребностей и марксистско-ленинских устремлений, задачу выявления и регистрации которых уместно и оптимально предписать профсоюзам.

«Что ж, по-моему, очень разумное и дельное предложение высказал товарищ Бухарин, мне так кажется. – Что вы, что вы, мои скромные мыслишки, наброски, эскизочки не заслуживают столь щедрой и высокой похвалы. В этой области предстоит непочатый край работ, которые можно осуществить только под вашим личным мудрым руководством», – здесь, само собой, гром аплодисментов.

А что до работы, то её действительно, как в народе говорится, с головой в кустах, если вдруг не посчастливится грудь в крестах. Ну, во-первых, профсоюзы. По каким, собственно, критериям они будут устанавливать ценностность устремлений и потребностность образования? Не пропишешь этого пункта обстоятельно и чётко – дашь лазейку вредителям в хлопчатобумажных нарукавниках. А, известимо, кто потакает врагу – тот сам становится в его позу, в которой не снести ему головы, а она ему хороша и мила, потому что одна. Две же головы, как опять же народом подмечено, гораздо лучше: всегда есть возможность переложить ответственность со своих плеч на чужие, с которых этой самой второй, не исключено, вскорости придётся пасть. Следовательно, чем мне здесь одному сам с усам париться, в самый раз подключить к работе в целях совета и соучастия (в правотворчестве) ещё кого-нибудь. Да не кого-нибудь абы там, а его самого. Кого же ещё, если не Хорька, привлечь льготно, раз уж дело дошло до его профсоюзов, неразделённой любовью возлюбленных.

– Эй, Пашка, подать бумаги! Срочную депешу составлять буду, архиважнейшую для истории и роли моей личности в ней, – выпаливает творец нового слова в трудовом законодательстве, не подымаясь со стула, не отрываясь даже от своих писулек, даже не оборачиваясь на скрип открываемых засов (что, в общем-то, зря).

– Да что ты, Павел, голубчик! Мне же этой головой ещё работать. Я же не для себя прошу, а для работы, – это хрипит уже с пола, держась за подбитый глаз и утирая кровь с носа.

– Войдите, Павел Изяславович, в моё и государства положение: для подготовки проекта кодекса мне необходимо буквально до зарезу – нет-нет! Я фигурально! – просто очень, очень нужно списаться с одним своим бывшим товарищем, тоже, полагаю, в вашем ведомстве на каком-нибудь острове распределённом, – канючится, вставши и отряхивая форменную одежонку от следов чекистского образца сапог.

– Товарищ Каалинпяя, взываю к вашей партийной совести, а заодно и к государственной самодисциплине! Вы же должны отдавать себе отчёт (равно как и вышестоящим инстанциям), какой важности и масштаба решаются здесь задачи и судьбы. С какой занимающейся надеждой, вспыхнувшим интересом и неугасающим вниманием следят за моей пламенной работой в самых высоких сферах руководства нашего правительства, – яркая образность эпитетов последней фразы связана, видимо, с тем обстоятельством, что надзиратель сгрёб в это время со стола отведённые заключённому два исписанных им донельзя убористо листа и разжёг ими печурку. Действие сие, очевидно, столь обыкновенно производимое с трудами разработчика новых марксистских практик, что тот не придал утилитарному использованию своего гениального творения какого-то негативного значения, наоборот, порадовался: тёпленько стало, давно, видать, запривык к этому и не втемяшивает в своё мирореволюционное сознание подобные несущественные частности.

– Ну, гражданин начальник, ну, дай черкануть маляву: я не гоню беса, мне край тусануть по-атасному. Ну, не волынь ты, тебя ж за это твои же бугры зачушканят. Я тебе фуфло не засаживаю: не собираюсь я никакому слепому ландону катать. Мне однодельцу весточку кинуть, он у вас сейчас, легавым буду, тянет на киче. Ну, разрамси ты сам: мне перед Самим Паханом за профсоюзы базарить, а кто по ним ещё базар держать может, если не Хорёк (по ксиве Томский), он на этой теме фраер захарчёванный, аж не с тулды гвоздец.

Хотя и не довелось ему купцевать с настоящими уркаганами, как-то само собой, руководимый своею тягой к самообразованию, умудрился он овладеть воровским арго; в тюрьме и стены, что ли, помогают, и запоры: короче, прилежную жопу и шконка учит. Одна беда: порешил он с чего-то, что жаргон этот в ходу не только промеж заключённых, но и распространяется на общение с надзирателями, за что и бывал теми перманентно биваем, но не в этом случае, однако. Заслышав имя Томского, Павел Изяславович Каалинпяя вместо положенной кулачной побранки выразительно прикладывает указательный палец к виску, издаёт звук наподобие «пук» (ртом, конечно, не подумайте чего) и оставляет помещение с его пронзённым неприятным воспоминанием содержимым.

Да, содержанту «острова Иф» по уходе Павлуши мало сказать неприятно – горько ему, ох, как горько! Кочевряжит его от воспоминаний, волтузит от того, что опривык он уже не допускать до памяти, мутит от внезапного откровения своего нынешнего положения, особенно при сопоставлении с последней на воле встречей с Рыковым. Тогда тот (на него уже дал показания Пятаков) бередил его государственническое правовое сознание панегириком тому, что восхвалению не подлежит: «Вот Миша – молодец! Уже в августе всё понял и не стал дожидаться позора и унижения, не стал самоохаиваться и охаивать близких да любимых, не то что мы с тобой, малодушные, всё надеемся: а вдруг да отмажемся».

«Это он! Он смалодушничал! Не мы! И нас подставил! Бросил тень сопричастности к своим деяниям, которые у него уж наверное были, раз он с собой так!» – кричало тогда из «любимца партии» Бухарчика его государственническое правовое сознание, которое ему теперь, наблатыканному в фене, проще выразить лагерной максимой «Сдохни ты сегодня – я завтра!»

Но невозможно для большевистской сущности долгое пребывание в трезвом осознании себя самого. И снова на мысленном горизонте загорается заря грядущего Царства Коммунизма, заменяя собой куцый свет никогда не виденного оконца, преображая убогое узилище в мировую арену решающих битв пролетариата, на которую, подняв забрало, выходит бесстрашный рыцарь Прекрасной Идеи. Из-под забрала его не торчат запуганные глазёнки опального политика или зашуганного арестанта, но мечут молнии огнеблещущие очи зиждителя первого государства рабочих и крестьян и члена ЦК марксистской партии нового типа.

– Вот подвёл так подвёл! Эх ты, Михаил Павлович, Михаил Павлович! Ведь народ и страна в новом КЗоТе как в отдыхе летнем нуждается! Нам бы сейчас взять бы и впрячься бы дружно в работу до само-до-забвения, как коню и лани в телегу, а ты что? Взял и дезертировал с законотворческого фронта, всунув тем самым палку в пятое колесо истории, в котором мне теперь одинокой тварью беличьего рода бегать приходится, – а это тебе куда б сподручней было. Тебя, не меня все всегда за глаза (а многие – и прямо в глаз, а не в бровь) к отряду грызунов причисляли, так что ты поболе моего на эту роль подходишь, и с лица, и нутряно. А ты? Взял да и соскочил! Ох, и тяжко мне одному, без тебя. Ох, увы без тебя мне, трудяге, увы!

Книга третья. История одной командировки

Инженер Лауданов шёл по Сочи широкой походкой счастливого человека. На нём были белые парусиновые туфли, кремовые брюки и рубашка, а на голове – кепка. Нос был предусмотрительно защищён обрывком газеты «Известия», подоткнутым под очки.

Море опьянило Лауданова. По солёному телу разливалось блаженство. «Я по свету немало хаживал, жил в землянке, в окопах, в тайге», – напевал он, жмурясь в лучах жгучего солнца. Шёл октябрь, в Ленинграде было плюс шесть и дожди, а здесь, на курортах всесоюзной здравницы воздух 29, вода 27. «И врагу никогда не добиться…» Налетевший ветер сорвал кепку и понёс вдоль пляжа.

Инструктируя его перед отправкой, товарищ из первого отдела был немногословен.

Предстоит командировка на южное взморье. Дело особой важности – партия доверила. Обо всем докладывать руководству. Не болтать.

Не женат? Хорошо. Подпиши. И вот тут. Свободен.

Лауданова поселили в санатории «Профсоюзный». Сегодня утром за ним должна была заехать машина, но он встал пораньше и отправился пешком. Он шёл по набережной, любуясь видами и время от времени останавливаясь, чтобы выкупаться. Пальмы, море, камни, медузы – Лауданову нравилось решительно всё. В туфлях, полных крупного песка, он к полудню добрёл до Сочинского пароходства.

Управление пароходства располагалось в старинном пятиэтажном особняке с высокими потолками и длинным балконом, вписанным в громадное круглое отверстие в фасаде, напоминающее гигантский иллюминатор. Вход на территорию, заросшую высоким кустарником, охранял часовой с ППШ. Лауданов доложился, что он – инженер-гидравлик из Ленинграда, и стал ждать.

Через пару минут к нему вышел высокий сухой мужчина в сером костюме. Водянистые глаза, рот ниткой, седоватые волосы, зачёсанные назад, острые скулы. «Какой аскет!» – подумал Лауданов.

– Моя фамилия Суурпыльд, – отчеканил аскет и, не дожидаясь ответа, повернул назад, сухо бросив:

– Следуйте за мной.

По широкой скрипучей лестнице они поднялись на третий этаж и проследовали через залу, в которой стояли, лежали на полу, висели на стенах и спускались с потолка разнообразные виды морской атрибутики и фауны, вследствие чего само помещение было похоже на экспозицию морских диковин.

Пройдя приёмную, они остановились у большой двустворчатой двери. Суурпыльд постучал и осторожно приоткрыл одну из створок: «Разрешите?»

Огромный кабинет начпароходства был залит солнцем. Распахнутые настежь двери широкого балкона колыхал южный ветер, сквозь плещущие словно флаги шторы проглядывало Чёрное море. С каждым дуновением ветра морской запах накатывал волной, делая помещение похожим скорее на палубу судна, чем на рабочий кабинет.

Сочинским пароходством руководил Виктор Леонтьевич Грач – коренастый старик, седой как лунь, с прокуренным командирским баритоном, контр-адмирал, герой. Он встал с кресла и едва заметно улыбнулся.

– Это Валерий Артёмович из Ленинграда, – представил Суурпыльд.

– Лауданов, – протянул руку гость.

– Грач, – крепко пожал её начальник пароходства. – Присаживайтесь. Может чаю?

– Воды бы, – сказал Лауданов, облизнув губы. Ему налили из большого графина.

* * *

Лауданов и Суурпыльд сидели в креслах вокруг маленького кофейного столика. Грач мерно расхаживал по кабинету и курил трубку. Время от времени он останавливался и весомо говорил короткую фразу, затем глубокомысленно затягивался и опять приходил в движение.

– Дело это сложное, товарищ инженер. Придётся попотеть… Машина, которую надо отремонтировать, редкая… Можно сказать, раритет…

– Документация на неё есть? – спросил Лауданов.

– Документации нет, работать придётся на ощупь… Мы и сами, честно говоря, не очень понимаем принцип её работы, – тут он взглянул на Суурпыльда, но тот сидел неподвижно и смотрел прямо перед собой. – Цель состоит в том, чтобы разобраться и пусконаладить… Одно могу сказать уверенно: машина сделана на совесть.

– А можно осмотреть её? – спросил Лауданов.

– А? – Грач то ли не ожидал этого вопроса, то ли и впрямь не расслышал. Он замер напротив Лауданова с напряжённым лицом, держа на весу трубку.

– Вы, пожалуй, сначала несколько освойтесь, товарищ инженер, акклиматизируйтесь, так сказать, погуляйте, на море сходите, – осторожно произнёс Суурпыльд, – а завтра посмотрим. – Лауданову показалось немного странным, что машину нельзя увидеть прямо сейчас, но он не стал спорить. Завтра так завтра.

Остаток дня он провёл восхитительно: с аппетитом съел барабулю, запивая пивом; жадно выкупался; высосал гигантский пастозный помидор, испачкав рубашку; обгорел лбом и шеей.

А вечером имел место такой случай. Лауданов возвращался с моря и уже зашёл в корпус санатория, как вдруг кто-то окликнул его. Даже не так. Ему почудилось, будто женский голос тихо шепнул ему на ухо: «Товарищ инженер!» Лауданов оглянулся, но рядом никого не было.

Поднявшись на второй этаж, где была его комната, он обнаружил у двери свёрток. Постояв и поозиравшись по сторонам, Лауданов спустился вниз, чтобы найти кого-нибудь из администрации, но время было уже позднее, и он никого не нашёл. Он вернулся обратно и ещё какое-то время потоптался у закрытой двери своего номера, затем всё-таки поднял свёрток и раскрыл его. Внутри оказалась старая, дореволюционная книга. На обложке когда-то золотыми, а ныне почерневшими от времени буквами была выбита надпись:

«Повесть о французском лейтенанте».

* * *

В восемь утра за Лаудановым заехал Грацианыч. Он был водителем Грача, выполнявшим также личные поручения. Пожилой человек небольшого роста с маленькой головой и непропорционально широкой грудной клеткой, он казался весьма внушительным за рулём автомобиля.

– Ждут вас уже, – сообщил Грацианыч, попыхивая папироской. – У шефа настроение с утра поганое. Но вы не переживайте, пока доедем, он как огурчик будет!

Лауданов не стал уточнять, отчего у шефа поганое настроение и почему его уже ждут, хотя на часах только восемь.

Доехали быстро. На этот раз Лауданова встретила секретарша начпароходства. Она ввела его в кабинет, предварительно деликатно постучав в начальственную дверь.

– А, Валерий Артёмович! Проходите! – радушно пригласил Грач. На этот раз он был при параде, в своём адмиральском кителе, увешанном наградами. Он сидел во главе стола буквой Т, боком к нему, за длинной частью располагался Суурпыльд. Лауданов присел напротив. Повисла пауза.

– Хук-пердюк божервач гвалт! – неожиданно гаркнул Грач. – Закрини куличку макашон пыж-пыж… Халуцборчай пшимаджобла… Лалыкни в габурцо… Бибик лахонь-махонь, йайчик плескуда полымштец, лакапыржво!

– Я-пуп-на-ноге, – отчётливо произнёс Суурпыльд. – Жибош-парчихва лупцыбай плоскобес. Шквал пуброшлак бошпартын греблойт. Анапурвояй зацавярт. Нык-пык точма-точи гызь.

Лауданов смотрел на них обоих, силясь понять, что тут происходит.

– Видите ли, в чём дело, – медленно произнес Грач, глядя на Суурпыльда. Лауданов выдохнул, но, как оказалось, рано. – Зупотреби баблюкай мандюклю… Искокось граждабря… Надвижи погон калой добровинда…

– Кич-пипич. Крики-гной активистен санки дой. Папаяй анделю якащ аликапсунь напроповолонждь. Хахапят. Ы и а.

«Шифр, что ли, какой?» – подумал Лауданов.

– Зиц нинижяд аляй-пуляй! – Тут неожиданно Грач повернулся к Лауданову и, показав на него пальцем, гаркнул по-командирски, – накаконь и вот эта потаскушка!

– Что вы сказали? – Лауданов не верил своим ушам.

– Что? – Грач удивлённо вскинул бровь.

– Вы назвали меня… потаскушкой?

– Я? Что?! – взревел Грач и поперхнувшись зашёлся кашлем.

– У инженера солнечный удар! – моментально оценил обстановку Суурпыльд. Он быстро налил из графина воды и поставил стакан перед Лаудановым. – Пейте!

Грач тем временем схватил трубку телефона и лихорадочно стал звонить.

– Нина! У нас есть лёд? Неси скорее! Что? Неси, говорю, лёд, человеку плохо!

В первые секунды Лауданов готов был поклясться, что Грач сказал именно «и вот эта потаскушка!», обращаясь к нему. Впрочем, выпив стакан воды, он уже не был так уверен.

Вошла секретарша с пакетом льда в руках. Лауданова уложили на диван и примотали полотенцем лёд к затылку. Он почувствовал, как болит голова.

– Осмотр машины я бы отложил, – мрачно сказал Суурпыльд.

– Никак нельзя время терять, – покачал головой Грач, – Нина, дай пирамидона товарищу инженеру!

– Товарищи, не надо пирамидона, – сказал Лауданов, – Я в состоянии произвести осмотр.

Машина располагалась на чердаке в большом помещении, полностью отведённом под мастерскую. Она была больше похожа на резной буфет, чем на механический аппарат. Широкий деревянный стол с металлическими вставками и приделанным сбоку колесом, пара старинных кресел, опутанных проводами, куча разнообразных деталей, назначение которых не представлялось возможным определить без предварительного исследования, – всё это добротно выполненное, снабжённое кнопками, рычагами и ручками, украшенное искусной резьбой и ковкой и соединенное между собой кабелями и медными трубками, предстало перед инженером Лаудановым в своём таинственном и прекрасном естестве. Оставалось только гадать, насколько данный агрегат повреждён временем и для чего вообще он предназначен.

– Ну-с, начнём инвентаризацию! – бодро изрёк Лауданов и достал из портфеля ученическую тетрадь.

– Пользуйтесь всем инструментом, что тут есть, – немедленно отреагировал Грач, – если что-то ещё нужно – давайте заявку Грацианычу, он выпишет.

Опись деталей машины оказалась задачей более сложной, нежели поначалу представлялось. Самым первым, и как выяснилось, трудно выполнимым делом было определение принадлежности того или иного предмета к аппарату. Идентифицировать деталь – значило понять её назначение и функцию, но без знания, для чего вся эта штуковина целиком служит и что она умеет, найти какие-либо причинно-следственные связи было почти невозможно. Лауданов опирался на интуицию. Пару раз он находил какие-то части, которые легко вставали на своё место. Выдвижные ящики оказались съёмными, за ними он обнаружил скрытую панель управления в виде линейки тумблеров. Впрочем, тумблеры не были подписаны, поэтому, что они включают и отключают, оставалось загадкой. Также в одном из ящиков он нашёл листок, вырванный из какой-то старинной книги. На нём Лауданов прочёл:

«Его похоронили в ста пятидесяти метрах на юго-запад от форта, на могильной плите выгравировав его имя. Доктор присудил смерть от сифилитического прогрессивного паралича, имеющего такие беспрецедентно короткие сроки инкубации, что он сам отказался ставить подпись под собственным заключением, настаивая на вскрытии, которое, впрочем, произведено не было. Жена коменданта рыдала, тогда как муж её был совершенно пьян, доктор с медсестрой и поварами исполняли акапелла Девятую сонату Бетховена, а жадных до зрелищ от процессии отгонял взвод салютационной стрельбы, серебряною дробью расстрелявший даже намёки надежды на облака».

«Что за чушь!» – подумал Лауданов и, скомкав листок, сунул его в карман.

* * *

Принимая во внимание утренний солнечный удар (чёрт знает, как с ним такое могло случиться), Лауданов решил не рисковать и попросил доставить себя прямиком в санаторий, что и было выполнено пунктуальным Грацианычем. Оставшись вечером в своей комнате, Лауданов взял в руки книгу, попавшую к нему столь необычным образом, и принялся с интересом читать.

«Лейтенант запомнился всем одним своим привычным жестом: постоянно расстёгивать и тотчас же застегивать верхнюю пуговицу мундира. Он то и дело совершал это однообразное действие, не будучи способен переносить уже иссушившей природу и вот теперь иссушающей людей, удушающе-томительной жары африканского солнца, казавшегося ему уродливым бастардом того ласкового «солнышка», редкие лучи которого он ребёнком любил, жмурясь, ловить то в Нормандии, на родине отца, то гостя у бабушки в Артуа, то беря уроки живописи у дедушки в Делфте – там, где прошло его детство. Но расстегнув верхнюю пуговицу, он немедленно застёгивал её, как то предписывает Устав несения службы, составленный, по-видимому, ещё до рассвета колониальных притязаний Франции. Застёгивал, памятуя о том, что он – выпускник элитного Сен-Сирского военного училища, попавший туда исключительно по протекции прадеда, прославленного во времена наполеоновских войн благодаря деяниям, историей не зафиксированным, неясно даже, благородным ли, недостойным ли, протекции, ныне, после мерзкой возни семьдесят первого года и краха септената Мак-Магона, утратившей силу. Вследствие того он, первый ученик школы, дающей дорогу прямиком в Генштаб или Адмиралтейство, не располагая необходимым для устройства карьеры при Республике капиталом, был несчастливо определён служить в эту недавно основанную раскалённую африканскую колонию, где смерть казалась обыденной полуденной пищею жёлтого исполина, под безжалостным сиянием которого и офицеры-гасконцы, и солдаты, набранные из марсельских портовых рабочих, и, должно быть, привычные к местному климату зуавы, распахивались до обнажённой груди, то и дело повторяя: «Ну и жара сегодня!» Но все они разом подтягивались, оправляли обмундирование и отдавали честь, лишь только пред ними всегда застёгнут наглухо появлялся лейтенант-нормандец, коего они уважали, – нет, восхищались, а, быть может, коему просто дивились, отмечая невозмутимо гордое презрение, что бросал он этой чахлой пустыне засохших людей, этому варварскому светилу нелюбимой страны.

Вечерами в своей комнате он читал письма товарищей по учёбе, обыкновенно выбирая их из высокой стопки наугад, не глядя на дату отправления и имя респондента. Сейчас наслаждался он описанием чужой жизни приблизительно полугодовой выдержки – жизни штабного жуира, полной служебных интриг и ночных развлечений. Это увлекало его, как гривуазный роман, словно всегда было для него бесконечно далёким, словно бы в юности не представлял он своё будущее подобным, и отказ от него не дался ему с таким трудом, кажущимся незначительным только теперь, когда далёкие огни парижских улиц сверкали, как миражи диковинной гиперборейской страны, существование коей есть лишь исключительно вопрос личной веры и вкуса. Ныне же забавляла его проявляющаяся иногда в письме неловкость: будто бы автор вдруг опамятовался, что его адресат лишён прелестей цивилизации, и, дабы не смущать его тоном соболезнования, впадал в миссионерскую патетику в духе Пьера Лоти или Поля Дешанеля, либо нёс доморощенную высокоумную ахинею. Настоящий смех вызвал у лейтенанта пассаж, где в завуалированной форме обстоятельно и добросовестно доказывалась верность цезарианского афоризма: «Лучше быть первым в Галлии, чем вторым в Риме». Подобная рацея с оттенком фанаберии выглядела забавною нелепостью в послании, пришедшем как раз из «косматой» Галлии, ибо лейтенант давно уже знал, что может в любом месте воздвигнуть себе Рим, а тем более – грязную Л ютецию.

Когда овальное окно его комнаты, отражённое в графине с водой и тем уменьшенное до размеров бокала, полностью налилось закатною краскою, он, вооружённый шезлонгом и мольбертом, направился за ворота крепости, пользуясь незначительною передышкой, нехотя даруемой солнцем этой убогой земле. Свои компрессионные картины – они обычно были величиной соразмерны in folio – он писал всегда в сумерках, при неясном свете фонаря «летучая мышь», едва видя холст. То были обыкновенно бульвары, театры, кафе, бордели, опустившиеся художники и обильно надушенные лоретки, веселящиеся молодые актрисы и угрюмые старые биржевики, в нордической реальности коих он порою сомневался, изображая их в манере трагически надрывного предимпрессионизма, являющегося в этой своей ипостаси предвестником революционно нового направления в искусстве.

Теперь он намеревался закончить этюд «Клошары, ночью купающиеся в Сене, с ужасом обнаруживают, что она имеет дно», но, просидев с час, не нанёс и мазка, ибо никак не мог разобрать нарисованного накануне. Он уже собирался, бросив на сегодня этюды, пойти к себе посмотреть, нет ли где в письмах описания наводнения, затопившего Сент-Антуан, или репортажа о народных гуляниях по поводу избрания марксиста Геда в палату депутатов от департамента Нор, как увидел приближающуюся повозку местного купца Джамшида Мараши-Халкани, что ещё утром должен был привезти свой товар.

* * *

– Переселение душ! – взволнованно хрипел Грацианыч, разгоняя волгу по горной дороге. – Вы слышали про переселение душ, товарищ инженер? Вот вы, к примеру, знаете, чего Грач так торопится с этой машиной? А я вам скажу – не терпится ему в новое тело! Да что там Грач! Всем уже не терпится!