Текст книги "Последний из миннезингеров (сборник)"

12

Трое лежали в темноте, уже опохмелившись, но еще только осознавая перспективу прожить новый день. Разговаривали.

– Мужики! Вот вы чем примечательны на свете… были?

– Я любую картосхему с фотографической точностью запомнить могу. Раз увидел, и все. Еще вирусы лечить умею и писать. Такие, что не найти никаким «Касперским». Еще антропологией увлекался. Историю народов знаю. Характеры национальные.

– Я читал много. Три языка знаю. Учить люблю. Память у меня тоже почти абсолютная. Страницу текста вдумчиво прочитаешь и помнишь. Ну, стихи я еще пишу…

– Почитай!

– Почитай, я прошу!

 
…а сердце когда-то было нормальным
И выдавало в минуту ударов
Сколько положено, столько и нужно,
Но этого мало, этого мало…
 

– Дьявол… Забыл. А ты сам-то что умеешь?

– Я? Я, мужики, выживать умею.

13

Беда пришла неожиданно – в образе Мирзы и двух его дуболомов. А дело было так.

Пили сторожа вахтенным способом. Один из троих был «кодированный», то есть, пока остальные глушили спирт, он довольствовался водой. Через восемь часов его место, проспавшись, занимал следующий.

И вот, когда «кодированный» Фунтик тупо таращил глаза в зажигающийся рассвет, сидя у входа в вагончик, а товарищи его спали мертвым сном, по плечу Фунтика кто-то хлопнул. Сторож встрепенулся. Перед ним стоял «хитрый чурбан» (так называли Мирзу на пилораме).

– Спишь, падла? – недобро поинтересовался Мирза и кивнул одному из двух «братов-акробатов», которые сопровождали его повсюду.

Тот сделал неуловимое движение ногой, и Фунт рухнул на опилок, выкашливая красное. Однако последний был скорее рад, чем огорчен, потому что знал, что если бы Мирза кивнул второму «акробату», он, Фунт, не кашлял бы сейчас кровью, а лежал бы и молчал с дыркой в башке. Такова была специализация братьев Сидоровых: первый – костолом, второй – мокрушник. Кто из них двоих старше, Старшой и Малой, похожие как две капли воды, на самом деле не знали. Кто-то подобрал их в свое время в детском доме, научил заплечным делам и подарил Мирзе…

Через минуту в опилке лежали еще не проснувшиеся, но уже понявшие что к чему Берроуз и Алексеев.

– Ну вы, суки… – начал заводиться Мирза.

Но этой мерзкой сцене предшествовали два довольно растянутых во времени события, на которых стоит остановиться сейчас подробнее.

14

Первому из них предшествовало появление на пилораме Нобеля, продувного мужика лет сорока, жирного, усатого, какого-то бледного и одутловатого. Нобель был из той категории людей, про которых принято говорить – барыги. Но барыга этот был на редкость обаятельным.

Нобель сразу после своего появления (до пилорамы он был то ли кладовщиком, то ли бухгалтером в совхозе) окружил себя романтическим ореолом. Этому способствовала появившаяся вместе с ним гитара.

Обычно во время обеденного перерыва или вечером у костра, тяпнув стаканчик разбавленного спирта, он брал инструмент… И начиналось:

 
Владимирский централ —
ветер северный…
 

Мужики в сладкой истоме подпевали после очередного куплета:

 
…но не очко обычно губит,
а к одиннадцати туз…
 

Каждый из них мнил себя в этот момент настолько крутым авторитетом, что Мирза, хозяин, был в сравнении с этим образом просто мелкой сошкой.

У Нобеля водились деньги, и этого обстоятельства было достаточно, чтобы вокруг него «сплотился» средних размеров коллектив. Фунтик некоторое время терся около них, но его турнули, не выразив абсолютно никакого доверия и симпатии. Люди в «нобелевском комитете» собрались не последние: пилоточ, два десятника, фрезеровщик. Компания эта с интересом посматривала на Алексеева с Берроузом, приглашала их на чаек, но Фунтик, имеющий в коллективе сторожей функцию неофициального консультанта по житейским вопросам, сказал по этому поводу:

– Не фиг вам там делать.

– Ты обиделся на них просто, – предположил Берроуз.

Фунтик на этих словах хмыкнул и недобро закивал.

– Да ладно, – вдруг поддержал Фунта Алексеев. – Нобель и вправду гнусный тип. От него мертвечиной за версту разит.

– Кариес просто, – вновь предположил Берроуз, но вдруг сам себе удивился. – Да что я его защищаю? Черт с ним.

Как бы между прочим отметим, что «комитет» этот «нобелевский» стал быстро разрастаться, и к нему примкнули несколько не блещущих интеллектом и моральными достоинствами, но достаточно мощных физически мужиков.

15

Следует отметить как второе важное событие, что наш Фунтик, кажется, влюбился.

Когда Верка появилась на пилораме, мужики сглотнули слюну. Тем более что заступиться за Верку было некому. Ее мужа, скорее всего, убили за то, что воровал на пилораме, дом сожгли…

Она была не то чтобы красива, она была, может быть, даже вульгарна, но в ней чувствовалась душа. И этого обстоятельства было достаточно, чтобы к ней потянулись мужики.

Первым решил попробовать счастья Нобель и кошачьей походкой покрался в сторожку, где она отдельно ото всех обедала. Сторожа на это время деликатно уходили гулять по участку.

Вернулся Нобель через полчаса. Уходил он под гнусное подмигивание и подначивание, да и сам отчетливо бубнил: «Ща я ее уделаю!» А когда вернулся, сказал просто:

– Кто к ней сунется, задавлю.

Ему не то, чтобы поверили, но к Вере больше никто из мужиков не лез. Она была закреплена за Нобелем.

А при чем здесь Фунтик?

Фунтик влюбился в Веру с первого взгляда.

Естественно, он знал такое слово – «любовь», но только на слух. И не пытаясь дать слову этому определения, скажем лишь, как вел себя Фунтик в ситуации типа «любовный треугольник». А вел он себя мудро. Во-первых, не сводил с Веры глаз. А во-вторых, набрался терпения и стал ждать.

Мирза назначил Веру учетчицей. Был у хозяина перед ней должок морального плана, настолько весомый, что даже он чувствовал что-то вроде угрызений совести. Муж Веркин прослужил около десяти дней боксерской грушей в «пионерском лагере» дуболомов, которых заслали в окрестные леса на месяц для спецподготовки и повышения уровня квалификации аж из области, а может, и выше. Об этом даже он, Мирза, не знал.

Да, а мужа Веркиного, вернее, что от него осталось, аккуратно в лесу и зарыли. Без гроба только.

16

– Я п-последний раз повторяю свой вопрос! Кто систематически воровал с пилорамы пиломатериал?

Б-бу-бух!

Их держали в камере третьи сутки. Держали, кажется, лишь для острастки и в надежде, что они хоть что-то знают. А в то, что ничего глобального им не известно, Мирза, наверное, поверил еще у сторожки, когда их троих страшно избили, когда один из «акробатов», Старшой (мокрушник), снял со спины пистолет, заставил Алексеева взять ствол в рот и, сосчитав до десяти, нажал спусковой крючок. Механический щелчок откликнулся тупой болью в голове последнего. Берроуз был в ступоре, Фунт бледен как сама смерть и то ли сжат пружиной, то ли парализован страхом.

– В камеру! – властно распорядился Мирза.

А потом их трое суток тупо допрашивал пьяный участковый, неумело постукивая дубинкой по почкам, промахиваясь, уродуя позвоночник.

На четвертые сутки освободили. Есть за все время не давали, пару раз подносили сильно разведенного спирту. Участковый панически боялся, чтобы никто из заключенных не впал в алкогольную кому прямо в участке. Бумаг потом не оберешься. За моральную поддержку он взял в качестве компенсации часы Берроуза и отправился с ними к Тугрику.

17

Фунт, Берроуз и Алексеев, усталые и изможденные, съели на троих всухомятку буханку хлеба и поползли на бугор, с которого открывался вид на пилораму, а далее дорога шла вниз… И не узнали ее. Пилорама с четырех сторон была обнесена колючей проволокой, в четырех углах ее стояли вышки, одна – в центре. Деревянные ворота сменились железными.

Трое переглянулись, и весь ход их мыслительных рассуждений в пяти словах выразил Фунт:

– Ну что: туда или обратно?

Они подумали и дружно решили:

– Туда.

А никакого обратно у них, по сути, и не было.

У ворот пред ними выросли похожие на акробатов незнакомые крепкие мужики.

– Куда?

– Домой!

– А! Ну летите, голуби…

18

Всем упомянутым событиям предшествовало одно важное обстоятельство, о котором узнать можно было только из разговора близнецов. Напомним, что они называли друг друга просто: Малой и Старшой и только друг с другом делились рабочей информацией, то есть тем, что было связано с Мирзой. А с Мирзой для них было связано все.

Событие это случилось за сутки до избиения сторожей.

– Слышь, Малой! – разбудил Старшой брата (в ночные часы они дежурили по очереди).

– А!

– Вставай, беда!

– Что случилось?

– Шеф свою… забуцал.

Малой вскочил:

– Ну!

– Ну! Говорит, что с кровати упала, да фиг там: все стены в сгустках. Башку ей, козе, пробил… Там и от башки-то ничего…

– Так она, вроде, все делала…

– Да ты его не знаешь, что ли?

– И чего…

– Короче, так. Сейчас полтретьего. Темно как в танке. Ее колдырь неделю в штопоре, галюны уже рисует. Я сходил посмотрел – в отрубоне полном. Давай ее в пакет и к нему под бок. Дальше видно будет. Шприц возьми и ампулы. Кольнем, если что.

– А шеф что?

– Плачет опять в сортире. Надо его тоже кольнуть, да и баиньки в гостевую. Вернемся, убираться надо… Короче, часам к шести только управимся. Пошли.

19

Пришло время подробнее рассказать о Мирзе.

Однажды в тихом московском сквере встретились два больших человека. Один из них был в мундире с погонами, в которых я, прошу прощения, не специалист. Это был явно москвич – и по манере независимо, нагловато держаться, и по лоску, и по лицу.

Его собеседника или кого-то похожего на него автор видел пару раз в Ростове-на Дону, в том его районе, о котором поют: «Левый, левый, левый берег Дона…» И оба раза отметил такт и уважение, с которым общались с ним люди. А поскольку автору однажды довелось видеть его в богатой шашлычной (издалека) в окружении благоговейно настроенной братвы голым по пояс, то можно было по достоинству оценить нательную живопись в виде татуировок сего неофициального лица.

Впрочем, доморощенный литератор просит прощения, что суется в такие чуждые ему сферы жизни, может быть, ему там нечего делать. А может, и есть что. А может, делать и нечего, но смотреть пора. Повнимательнее. И соваться тоже.

Так вот, в присутствии развеселого ростовчанина даже развязный житель Московии как-то съежился. Гость сказал хозяину так:

– Твой шизанутый братец всех нас достал. Если ты его через неделю не уберешь далеко и навсегда, то я сам отрежу ему башку.

Они еще о чем-то говорили, упоминая то ли Архангельскую область, то ли Карелию… Но это уже не существенно. Детали.

.. А через месяц в Астафьеве появился Мирза. Он медленно шел по улице деревни, по-стариковски шаркая ногами. Глаз не было видно из-под темных очков. Возле здания сельсовета он, кажется, обмочился. Его вели под руки два брата-близнеца и упрашивали сесть в иномарку, ползущую сзади. Но Мирза угрюмо шел и шел вперед…

А уже через две недели очень умный своим бандитским умом Ибрагим Мирзаев принимал пилораму. Он был бодр, энергичен, мог руководить кем угодно восемнадцать часов в сутки и не обнаруживал никаких следов душевной болезни.

Первое, что сделал Мирза, обретя себя, – это уехал куда-то на неделю, потом вернулся. А уже после его возвращения в Астафьеве стали появляться новые лица, и жизнь деревни изменилась коренным образом.

20

Трое лежали в темноте.

– Я вот киномехаником в клубе подрабатывал. Представьте себе – августовский вечер, еще теплый и ласковый, полный зал народу, приезжих. Все за лето друг с другом перезнакомились, друг другу поднадоели… Поэтому танцы с заезжим ансамблем – праздник, новая кинокартина – праздник. И все как в театре на большой премьере, только в меньших масштабах. Весь социум налицо. На первом ряду интеллигенция сельская, вы вот, Алексеев, еще человек пять или шесть, рядом администрация совхоза, потом как обычно: кто поважнее, поавторитетнее да понаглее. И так далее. И вот начинаю я фильм показывать. Сам смотрю, но как будто со стороны. Мне видно, и что на экране происходит, и в зале что творится…

Один раз шел фильм приключенческий. Джунгли, Амазонка, туземцы, грустный Жан Рено… И вдруг пронзила меня мысль… Мысль, что после фильма, когда последним выйду из клуба в теплую ночь, то, окинув взглядом помещение и закрывая дверь на ключ, я не буду жалеть о том, что сеанс закончился. И фильм этот не оставит в душе моей никакого отпечатка, кроме, пожалуй, горького чувства, что меня в очередной раз жестоко обманули…

…В проклюнувшемся через грязное окошко рассвете видно было, как Алексеев вздохнул и задумался, а Фунт недобро и недоверчиво усмехнулся.

21

– Ну вы, ублюдки!

«Ублюдками» были сто пятьдесят рабочих, выстроенных в три длинные шеренги, вдоль которых расхаживал Мирза.

– Меня очень… интересует один вопрос: кто целый месяц пилил и сбывал налево мой лес? Кто это делал – шаг вперед.

Ряд шеренг не дрогнул.

– Если через пять минут не будут названы имена, я всех вас накажу. Очень сильно.

Мирза отошел в сторону и закурил в тени экскаватора. Рабочие стояли под палящими лучами полуденного июльского солнца и под чутким надзором «акробатов» и еще пяти или шести крупных недобрых мужиков.

Все рабочие были дисциплинированны. Никто не вышел из шеренги.

Мирза курил, и смутные тени бродили по его лицу, глазам. Он стоял один, и глаза его чему-то смеялись, дико, безумно.

Бережно докурив «беломорину», он зачем-то хлебнул из маленькой бутылочки темной терпко пахнущей жидкости. С интервалом в несколько секунд сделал еще пару глоточков. И пошел. При этом ему показалось, что экскаватор отдалился влево-вверх метров на сто.

– Ну что, мужики! Я вас понимаю. Голодно. Денег нету. Выпить всегда охота. А не на что. Давайте я накажу вас морально. Участок видите?

Полуторасотенный коллектив окинул взглядом двухкилометровую площадь пилорамы и дружно закивал.

– В шесть утра начинаем работу. Не умеем беречь – будем учиться… Беречь. Участок обнести колючей проволокой. Поставить металлические ворота. Пять вышек. Провода пустить под напряжение. Если выполните работу за сутки… Или вообще объем работы меня устроит, объявляю коллективное застолье за мой счет. Так что сделать еще барак на сто пятьдесят человек… Нет, два барака! Нет, три барака! Работаем сутки… Нет! Двое! А там хоть запейся! И все забыто! По рукам!

– Так точно! – забывшись, рявкнули в шеренгах.

И не то что всем страшно выпить хотелось, а работы другой в Астафьеве не было. И не предвиделось. А что бывает с людьми безработными, все знали очень хорошо. И судьбы такой себе не хотели…

…Работали трое суток… Без сна, отдыха, еды… Утоляя жажду отвратительной теплой водой. В конце первого адова дня из муравейника рабочих выскочил один, чумазый и сумасшедший, шатаясь, закричал:

– Мужики! Так это мы зону строим! Это мы лагерь строим! Сдурели вы? Ведь это он, гад…

Старшой выстрелил ему в голову. Ряды рабочих сплотились. Все стали работать быстрее и дружнее, забыв про неимоверную усталость.

С этого момента лицемерие колонистов сменилось страшной прямотой. Пристрелили еще двоих слабых и сумасшедших, одного ненадежного и трех подозрительных.

Потом сообразили, что если эдак и дальше пойдет, работать будет некому. Тогда в конце второго дня пригнали всех, кто оставался в деревне, загнали в первый, уже построенный, барак. Двери и окна забили досками. Резко увеличивалось количество людей с автоматами.

– Так, ур-р-роды! Баб и детей ни кормить, ни поить, ни выводить никуда не будем, пока работу не кончите, – весело орал с вышки в мегафон пьяный обдолбанный сумасшедший Мирза, – а через сутки запалим!!!

Мирза кричал одно и то же ритмично, с интервалом в десять минут, уже несколько часов и после каждого выкрика давал поверх рабских голов ломаную, безобразно пьяную автоматную очередь…

…Такую веселую историю поведали трем заключенным мужики по их возвращению «домой».

22

Трое лежали в темноте. Настроение было так себе. Чекушки закончились.

Первая реплика снова раздалась с койки Берроуза:

– Мужики! Простите меня! Я признаться хочу!

– Да в чем?

– Я подельником был, когда доски воровали.

– Ну! А я уже думал, и не было никаких досок. Босса просто переклинило. Клептомания наоборот. Жажда расследования и кары…

– Нобель, гад, подмазал. Уж не знаю, чем он взял меня, как бабу худую. Улыбался все… За руку при всех здоровался… Песни для меня у костра пел… Ну и… В мои смены они доски эти по тихой воде к дороге таскали, а там грузовик какой-то приезжал из города. Да об этом все и знали-то, кроме вас. Только молчали. А во время последнего рейса самоходного шофер пьяный был, ну и разбился. А кто-то из мирзоедов наткнулся на машину. И хана… Простите…

– Ты… это… с Нобелем поосторожнее насчет привлекательности, – осторожно, но с подковыркой посоветовал Фунт.

– В смысле?

– Ну… в прямом.

– Он чего… Это… Сказал кто?

– Нет.

– А откуда знаешь?

– Так видно же.

К беседе подключился Алексеев:

– Ты чего, Фунт, сидел что ли?

– Да не помню я.

– А откуда вещи такие знаешь?

– А чего тут знать, когда видно.

– Вот и поговорили…

– Поговорили.

23

Далее дела на пилораме развивались следующим образом. Старшой по поручению Мирзы разработал «Устав рабочего пилорамы», каковыми считались все находящиеся за колючей проволокой, включая женщин и грудных детей.

Согласно п. 1 Устава, он был действительным до тех пор, пока рабочие, изначально порочные и греховные существа, не сделают следующие две вещи (п. 2): не откроют имена похитителей леса и не вырастят на территории пилорамы количество деревьев, позволяющее возместить ущерб (ворованный лес сгорел вместе с грузовиком, мирзаевы люди поспели лишь к тлеющим головням).

Все это можно было объяснить и проще. Мирзу «клинило». И в своем «клинче» он был уже неудержим.

За выполнением Устава неустанно следили Старшой, Малой и все их люди, число которых доходило уже до двенадцати человек.

Закончив с Уставом, Мирза собрал у себя в кабинете Старшого, Малого и Тугрика на совещание. Оно было коротким.

– Остаешься за меня, – сказал он Тугрику.

– А ты?

Мирза засмеялся. Смеялся он минут десять. А на одиннадцатой, не замолкая, открыл стол, достал пистолет и выстрелил себе в рот.

24

Алексеев на достаточно долгий во времяисчислении пилорамы период выбился из общей струи. До общих работ сторожей не допустили сами же рабочие. И все из-за пайка.

С горя он начал писать книгу, думая назвать ее то ли «История пилорамы», то ли «Летопись пилорамы», то ли «Хроника пилорамы». Так и не выбрав окончательно какое-то одно название, Алексеев начал с главы «Паек». Ах, паек-паек, сколько написано про тебя интеллигентами во всех поколениях и всех поколений… Но что-то заносит автора, и он боится, как бы его настроения не передались персонажу, и удаляется восвояси.

«…А сколько из них просто готовы были глотки друг другу грызть из-за этого пайка. И ведь грызли.

Паек рассчитан на сто пятьдесят порций. Он сносен: вермишель быстрого приготовления три раза в день. „И суп, и мясо, и мука“, по словам еще живого Мирзаева, который успел сделать это нововведение. Плюс емкость из-под лосьона „Троя“ с разведенным спиртом. Крепость этого состава зависит от объема работ, которые нужно выполнить. Тем тяжелее и грязнее работа, тем крепче напиток. Его раздают только после того, как Старшой примет работу.

Сторожей Нобель, выполняющий обязанности „смотрящего“ за порядком, списал на „второй паек“, который дают также женщинам и детям: вермишель быстрого приготовления два раза в день с понедельника по пятницу и один раз в день по субботам и воскресеньям; без спирта.

Внутреннее же распределение пайка происходит следующим образом. Мужики, у которых на пилораму загнали родственников, выменивают у бобылей „бич-пакеты“ на спирт. Бобыли оставляют себе, таким образом, двойную порцию спирта, а семейные несколько упаковок лапши. Бобылей из ста пятидесяти рабочих семьдесят человек, в основном это молодые парни до тридцати и мужики за пятьдесят.

Бывают и сложные ситуации, когда у молодых парней загнаны в барак сестры и матери. В этом случае в семейные обычно уходит отец, если есть такой, а парень смотрит сам, в бобылях остаться или уходить за родителем. Получается по-разному…»

«…Бобыли стали умирать через месяц после введения пайковой системы. Диагноз один (здесь щегольнул знанием медицинской терминологии Старшой): „Доза алкоголя, не совместимая с жизнью“.

Похороны бобыля – единственный повод хоть под охраной вырваться с территории пилорамы, поэтому ближние (те, кто в бараке рядом спал или в одной бригаде работал) находятся в большом количестве. Они и скорбят в похоронной процессии, а потом возвращаются обратно…

…Серьезным испытанием всего бытия пилорамы стала инаугурация ее нового начальника, которым был назначен Тугрик. По словам наиболее компетентных в политологии рабочих, личность последнего не вполне соответствует должности, которую он вот-вот займет. Главный аргумент – слишком малый словарный запас…

…Но тут неожиданно выяснилось, что в лексиконе Тугрика появились новые фразы. И пилорама содрогнулась.

Начался передел, и у рабочих появился веский довод безо всяких кавычек добрым словом вспоминать Мирзу.

Первая неделя правления Тугрика унесла жизни тринадцати бобылей, трупы появились и в женском бараке…»

25

Автор считает своим долгом дополнить историка либо же летописца, потому что ему, автору, известны некоторые причины описанных выше следствий.

Тугрик, вступая в должность и сидя в своем кабинете, выдал Старшому фразу:

– Экономить на сырье.

– В смысле? На лесе, что ли? Да как?

– Нет.

– Так на чем? На станках? Полетит все…

– Нет.

– На мужиках, что ли?

– Фас.

– А как?

– Наливать сколько?

– В смысле… А! Типа!

– «Троя».

– Ну, ты блин!..

– Баб в расход.

– Зверина!..

– Не сразу.

– А если мужики восстанут?

– «Троя».

– Так подохнут все.

– Не сразу.

– Так все равно подохнут.

– На наш век хватит.

26

«…И этой же ночью в женский барак вбежал один из доходящих бобылей с автоматом и избирательно, чтобы не попасть в мужиков (многие женщины были не одни), сделал бобылями десять из них. А потом застрелился сам, навсегда посеяв зубья вражды между семейными и бобылями.

Автор „Истории…“ просит прощения за тот холодный тон, с которым он повествует о событиях, ужасных и отвратительных по природе своей, но он столько раз видел по телевидению, как мерзавки и мерзавцы с микрофонами делали шоу и деньги на человеческом страдании, что не хочет уподобляться им. Он пытается, кипя и взрываясь изнутри, остаться в своей ненависти трезвым и в своей субъективности объективным….

…А наутро рабочих наказали коллективным нарядом вне очереди „за нанесение увечий охраннику и лишение его огнестрельного оружия“. Тот, видимо, был настолько изувечен, что даже не показался коллективу».

27

«За неделю „Троя“ унесла жизни тринадцати человек, о чем уже было сказано выше. Первый из них – Толян – оказался инициатором массового отравления.

– Ура! „Троя“! – вскричал он. – Я после армии пил! Нектар!

И пошли бобыли выменивать у семейных „бич-пакеты“ на „Трою“. Наменяли, выпили и умерли.

Бобылей похоронили, ряды их тут же самым печальным образом пополнились, о чем тоже в свою очередь было сказано.

К „Трое“ относиться стали с подозрением, но пить не бросили. Избрали трех добровольцев и те, рискуя собой, выявили, какое количество „Трои“ с жизнью совместимо, а какое нет. Двое из трех участников эксперимента погибли. Практически одновременно в женском бараке после вареной куры на День независимости началась эпидемия сальмонеллеза. И бобылям пришлось еще потесниться».

28

На этом месте писание «Истории» было прервано, потому что в сторожку ввалился Берроуз и сообщил новость:

– Нобеля завалили.

После начала нового времени жизнь троих изменилась не в лучшую сторону. Отдавая семейным свои редкие «бич-пакеты», перебиваясь случайными «Троями», они так исхудали, что напоминали ходячие скелеты. Самым бедным из них оказался Берроуз. Алексеев нашел себя на историографическом поприще. Фунт и есть Фунт. Тот где-то пропадал сутками, возвращался грязный, потный, но довольный, с «Троей» за пазухой. Даже на пилораме он находил, где подработать, не унывал и не падал духом.

А вот Берроуз ударился в многословие. Шатался по участку, приставая к каждому встречному с философскими антропологическими разговорами. Все отшатывались от него как от чумного, и если и слушали, то чтобы выпить «Трои», которая редко, но бывала в наличии у кандидата технических наук. А однажды он учудил – бросился с кулаками на Нобеля, крича:

– Сволочь ты! Сволочь я! Все мы трусы и сволочи!

Двое представителей нобелевского комитета сбили Берроуза с ног, попинали для острастки да и оставили себе лежать в опилке…

…Вот и Алексеев, услышав реплику о смерти Нобеля, подумал сначала, что его друг попросту спятил. О чем не замедлил ему сказать.

– Сам ты чокнулся! Пошли смотреть!

Оказалось, что Берроуз сказал правду.

Когда они пришли на место, Нобель был еще жив. Судьба нашла его у сортира, куда он направился в разгар рабочего дня. Нашла, ударив ножом в живот. Нобелевцы стояли и ждали в надежде, что перед смертью он откроет имя своего убийцы.

Нобель открыл глаза. Несколько пар ушей тотчас склонились к нему. И Нобель заговорил торопливо, сбивчиво, косноязыко:

– Да че ты, че ты, че ты, че ты… Случайно получилось, Верунчик. Он пришел ко мне, говорит: «Задница болит, геморрой, наверное, посмотри, ты же санинструктором был». Я хотел отказаться, а он уж штаны спустил… А тут ты заходишь… и подумала…

Алексеев посмотрел в глаза Нобеля, но в них давно уже было только безумие и страх, очень-очень давно.

– Сука! – неожиданно и со злостью выкрикнул Нобель.

А потом дернулся и затих вытягиваясь.

Мужики по-деловому осмотрели рану. Один из них, бывший десантник, сказал со знанием дела:

– Хороший удар, крученый: снизу вверх через живот в диафрагму и легкие. И пика ничего. Профессионально, короче, – подытожил он, глядя в сторону вышки.

На том и остановились. Политическое убийство.

Но вышка выдвигала другую версию. Бытовуха. Старшой, которому обычно наплевать было на внутренние дела пилорамы, сам провел дознание; в контору таскали человек десять, но, так и не найдя концов, плюнули и забыли. И мужики дружно решили: покрыли кого-то из своих.

Одни заботы на пилораме сменялись другими, и вскоре о Нобеле забыли, тем более что место его быстро занял один из «комитетчиков», сильный, хитрый и наглый мужик, которого все называли Бендер. Первое, что сделал Бендер, это присвоил себе все права на Верку.

События постепенно вошли в обычное русло, что позволило Алексееву вернуться к «Истории».

29

«Недавно ушел из жизни Нобель. Упустим гнусные подробности его последних минут и задумаемся, каково значение этого человека в нашей истории.

О значении своем он и сам, пожалуй, догадывался смутно. Жизнь воспринимал как интересную ему игру, правила которой сам и придумывал. И это было бы, пожалуй, заурядно (то же самое, что и больной игровыми автоматами), если бы не факт, что он устраивал Мирзу, а затем и Тугрика в качестве негласного администратора („смотрящего“).

Известно, что Мирза с Нобелем был на короткой ноге, неоднократно призывал к себе под предлогом „под водку, твою мать, попеть и поиграть“. О каких-то сексуальных отношениях здесь говорить не приходится, и дело не в Нобеле: Мирза был гетеросексуалом с креном, однако, в сторону садомазохизма, Нобель же бисексуалом.

Предположим даже, что Нобель не был интересен Мирзе как административный работник или осведомитель. Что остается? Культура в варианте антикультуры. Ведь если не можешь или не хочешь создать рабочим человеческие условия для жизни, так воспой то, что есть, сделай из дерьма, из лагеря культ! В этом и состояло историческое значение Нобеля. Находясь в наднравственной сфере по отношению к рабочим, он культивировал низость, мерзость и пошлость в нравственную ценность. Ну и, конечно, лютой ненавистью ненавидел тех, кто бессознательно отторгал от себя эту псевдоценностную систему. И докладывал о таких субъектах, единственно опасных для основ государственности пилорамы, Мирзе, а уж тот решал, быть им или не быть.

Бендер, занявший место Нобеля, гораздо проще и примитивнее последнего. Он не поет „Централ“, а просто спрашивает: „По фене ботаешь?“ И получив отрицательный ответ, бьет в переносицу.

Нет, Нобель незаменим. Именно на таких деятелях и держится „государственность“. Именно они и страшны. И подлежат уничтожению для спасения общества.

А Бендер – вторичный продукт. Нобель – Карло, Бендер – Буратино…»

Так прошло несколько недель.

30

И вновь историографа отвлекли от его труда. За окном, со стороны женского барака, раздались громкие крики. В сторожку вбежал запыхавшийся Берроуз и выпалил:

– Не поверишь! Бендера ушатали! Он следы в этот раз оставил какие-то…

…Бендер лежал в позе эмбриона, зажав руками средне-верхнюю часть живота, в двух шагах от пристройки к женскому бараку, где жила Вера и куда он в любое время суток бегал справлять свою стихийно возникавшую похоть. Видимо, он пытался оказать убийце сопротивление: нос его был разбит, левый глаз начал было заплывать, но не успел. И самое главное: руками он сжимал, видимо, самодельный нож с плетеной рукояткой и внушительной длины лезвием.

Прибежал Старшой с двумя автоматчиками. Разогнали собравшуюся толпу. Старшой рывком вытащил из тела нож, долго и внимательно рассматривал орудие убийства, потом повернулся, осклабясь, к мужикам:

– Ну что, зверье, теперь я найду среди вас этого ухаря… – он длинно и грязно выругался.

А через полчаса мужиков начали таскать на допросы. Дознавателем на этот раз был Малой. И чего-то он там накропал…

Вечером забрали пятерых бобылей, самых жалких и пропитых. Они были такими все время, сколько помнили их остальные. Просто пришли автоматчики, выкрикнули пятерых по какой-то бумажке и увели.

А на следующий день по пилораме разнеслась неожиданная новость. Новым «смотрящим» назначен Берроуз.

Сначала пилорама содрогнулась от взрыва дружного хохота, но к вечеру стало не смешно. Пришли Тугрик, Старшой и Малой. Говорил на этот раз Малой:

– Так, чмошники и чмошницы. Этот человек, – он знаком выдернул из строя Берроуза, – будет теперь смотрящим. Если хотя бы один волос упадет с его головы, вам… – Здесь он употребил слово, обозначающее неопределенно-исчерпывающую степень физического или морального наказания. – А чтобы понятнее было, – продолжил Малой, – в понедельник, в полдень, мы при всех вздернем пятерых соучастников двух тяжких преступлений. – Малой поступил на заочное отделение юрфака, удивительно быстро овладевал соответствующей терминологией и приучал к ней остальных управителей пилорамы, правда, лишь под настроение; и даже когда он был в хорошем расположении духа, его самого ненадолго хватало для речи, выдержанной в едином стилистическом ключе. – Все. Можно идти.