Текст книги "Кровь событий. Письма к жене. 1932–1954"

21/I.47 г.

Родной, любимый мой Санек. Получила сегодня твое хорошее и бесконечно теплое письмо. Было ощущение – будто бы дверь открылась и ты сам пришел. Стало так хорошо и легко. Пишу тебе за час до отхода поезда. [Леночка у меня обедала и весь вечер у меня. Сейчас пойду ее провожать.] Напишу тебе завтра длинное письмо. Посылаю тебе маленькие подарочки – обязательно напиши, понравились ли. Устала от впечатлений конференции189189
  Конференция – конференция на онкологические темы.


[Закрыть]. Самое большое впечатление – Роскин и Клюева.

Целую тебя, мой дорогой и совершенно единственный, крепко и нежно.

Скорее бы увидеться!

Наташа.

25/I.47 г.

Родной мой Санек, отчего-то сегодня очень о тебе скучаю… [я пишу тебе не одетая – накинула халатик и сразу же взяла перо.] В комнате топится печка и дрова даже потрескивают. А на улице мягкая снежная погода. Вчера в Таврическом Дворце открылась сессия Ак. Мед. Наук. Это внешне было необыкновенно блестяще. К 6-ти часам вечера к Тавр. дворцу стали подлетать десятки машин с академиками, профессорами и их дамами. Дворец был весь освещен. Запах духов, запушенные снегом меха, радостные восклицания – все это перемешивалось в первую минуту, когда я попала в здание. Сам зал, где происходило открытие сессии, – был также с большим комфортом и строгостью убран. Все было радиофицировано. Сессию открыл акад. Н. Н. Аничков190190
  Аничков Николай Николаевич (1885–1964) – президент Академии медицинских наук СССР в 1946–1953 гг.


[Закрыть]. Первый доклад сделал по гипертонии акад. Ланг191191
  Ланг Георгий Федорович (1875–1948) – академик Ак. мед. наук, известный кардиолог.


[Закрыть]. В перерыве увидела Ел. Ерв. и Ник. Осип.192192
  Шапиро Николай Иосифович (1906–1987) – профессор биологии, муж Е. Е. Погосянц.


[Закрыть] и много еще приехавших из Москвы знакомых. Сегодня мы идем вечером с Ел. Ер., Н. О. и др. на «Хождение по мукам» в Новый театр. Они хотели, чтобы я еще пошла с ними в Эрмитаж, но я, кажется, не пойду.

Работала я безумно много, казалось, что натолкнулась на что-то важное, с точки зрения структуры белков, – но Вл. Ал. не считает, что данные мои позволяют делать выводы, которые в первую минуту мне казались возможными. И значительно с большим интересом и одобрением выслушал предложенную мной тему с влиянием лучей Рентгена на аденозинтрифосфорную кислоту и нарушение ее стабилизации в опухолевых тканях. По-видимому, этим я и буду заниматься. Родной Санек, отчего ты отговорил Ел. Ерв. привезти мне опух. крыс. Ведь командировки я еще не имею, а если и буду иметь, то лишние опухоли для меня крайне всегда нужны. Ты меня очень этим огорчил.

22‐го была у Нат. Вас. Она в ужасном настроении от неустройства Митиных дел. Просила тебе передать, что очень тронута и обрадована была твоим письмом, но что не в состоянии тебе сейчас написать. Она хотела, чтобы Митя переехал к ней в квартиру, а она к нему на Кронверкский. Но неожиданно получила резкое письмо от Фефы193193
  Волькенштейн Федор Федорович – сын Н. В. Крандиевской от первого брака, физик, профессор.


[Закрыть], который запрещает ей это делать – считая, что эта квартира принадлежит ему и он не допустит, чтобы Митя ее занял. Ради Нат. Вас. Фефа может жить сам неорганизованно и нескладно (невозможность соединиться с Тасей194194
  Мунц Наталья Оскаровна (1907–1980) – жена Ф. Ф. Волькенштейна, художник-график.


[Закрыть], но на переезд Мити он не согласен. Митя тоже был там – и все это обсуждалось в моем присутствии – мне было очень неуютно. Ибо Митя крайне резко говорил о братьях, Нат. Вас. плакала, а я, конечно, чувствовала себя лишней в этом интимном разговоре – который должен был происходить без меня. Нат. Вас. же хотела, чтобы я как-то помогла. Я была счастлива попасть домой.

26.I.47 г.

Родная Наталинька,

получил твой подарок. Ношу его. А вот обещанного «большого» письма не получил. А когда долго нет писем – возникает какое-то чувство отрыва и тревога за тебя. Ты же моя самая дорогая и кроме твоей руки нет нигде другой. Не оставляй меня своей лаской и памятью.

Ничего радостного о себе сообщить тебе не могу. Занимаюсь очень мало. Вчера вернулся В. Д. О делах с ним не говорил. Ищу комнату. Кое-какие перспективы имеются, но все еще неясные. Я стал читать. После Лескова и Мирбо читаю сейчас лекции об эстетике Гегеля и «Падение Парижа» Эренбурга. Гегеля только теперь читать легко. От этих высот дух захватывает. Отмечаю для себя наиболее живые мысли. Книга Эренбурга интересна, но напишу о ней подробнее, когда кончу.

Нигде не бываю. Нет на это ни интереса, ни сил. Только вот был у Ел. Эрванд. за посылочкой. Очень огорчился, еще раз получив подтверждение, что ты за собой не следишь. Впрочем, твой внешний вид она считает удовлетворительным. Больше не пишу. Следующее письмо возможно только как ответное.

Целую тебя крепко, очень люблю, если только соберу немного денег, то приеду, хотя бы на несколько дней. [Нравится ли тебе это изображение Толстого? Мне нравится.]

Целую, любимая и родная.

Саня.

30/III. 47 г.

Родной мой, чувствую свою вину, что так долго не писала, не послала тебе ни одного ласкового, сердечного слова. Скажу тебе откровенно, что первые дни после приезда мне нужно было как-то уложить в себе всю горечь, которая собралась за дни моего пребывания в Москве. Я понимаю, что твоя усталость бескрайня, но я тебя еще не видела в таком предельно неорганизованном виде, и это меня страшно дезорганизовало. Весь твой неналаженный быт – беспорядочное и вредное для здоровья питание, мокрые ноги и потому часто простуды, отсутствие всякого интереса к своему внешнему виду (мы ведь любим не только душу, но и ее земную оболочку), щепетильность и пассивность (совершенно ненужная) в вопросах, которые дают тебе возможность заниматься наукой – горьким комом легла на сердце. И хотя я тебя ни в чем не обвиняю, я все могу понять и даже взять на себя часть вины – но непосредственно было больно и захотелось часов тихого молчания. И первые дни так и прошли.

Потом начались неприятности и огорчения в работе. Всегда, когда к работе относишься с пристрастием (так я отношусь к моей последней работе), все получается хуже, чем обыкновенно, когда есть нужный холодок объективизма. Но это общие слова. А случилось то, что в одном моем реактиве оказалось загрязнение (об этом думать было просто невозможно) и часть опытов, которые вошли в работу, уже сданную в печать, – нуждаются в повторении. Может случиться, что это коснется и выводов. Я лихорадочно принялась снова за работу – пока шефам ничего не говорила, так посоветовали мои товарищи. Выводы вошли и в тезисы доклада на съезде. Понимаешь, как это огорчительно. Если бы ты знал, как мне хотелось, чтобы ты был возле меня – в такие минуты – так мучительно быть в одиночестве. И моя первая мысль была о тебе. Таким образом, родной Санечек, ты не сердись на меня – эти две недели я жила, как в тумане, и ни одного радостного луча не заглянуло мне в комнату. Мое свидание с Нат. Вас. было не только сердечно, но и интересно по содержанию. Говорили о ее работе, и она очень прислушивалась к тому, что я ей рассказывала. В общем, она продержала меня 7 часов подряд и снова очень ждет. Читала мне главу из мемуаров своих, рассказывала о себе. Сказала, что ей очень нужно видеть тебя и меня, что это нужно для ее работы и внутреннего состояния и т. д. Я снова к ней собираюсь.

У нас весна в небе, а на улицах грязь. Мне так и не удалось купить мимоз. Я жду твоего приезда – может быть, тебе удастся. Мне бы хотелось, чтобы ты отдохнул, чтобы мы спокойно пожили, и поговорили, и порадовались нашим минуткам.

Приезжай, мой родной. Какая суровая вещь жизнь – и как спасает внутреннее тепло и те радости, которые дает нам творческий дух. Но сколько препятствий на пути. Мои две работы вышли в Известиях Ак. наук (серия биологическая) № 5 – последний №. Я их тебе подарю.

Санечек, отнесись серьезно – и привези мне крыс из ВНИХФИ – объяснять, как это нужно, не приходится.

[Привези мне также – мех от Мины – иначе он испортится в ее сырости.]

…Шлю тебе много, много нежных приветов, целую тебя и люблю и жду, как всегда. Наташа.

Имеешь ли ты галоши?

Что слышно с комнатой – звонил ли Вл. Дм. …

[Вчера была у Манечки195195
  Горлина Мария Николаевна.


[Закрыть] – занесла ей мясо, сахар и капусту – ибо в этом месяце у меня лишние продукты. Она здорова, сердится на тебя.]

5.IV.47 г.

Родная Наталинька,

обстоятельства складываются так, что приехать мне удается только в конце месяца. Дело в том, что я должен собрать материалы, необходимые для того, чтобы иметь возможность работать в Ленинграде. Не знаю, успею ли собрать необходимое даже к этому сроку, но если и не успею – все равно, приеду.

Я только что закончил переработку своего исследования – «Написание о грамоте». Оно сильно изменилось к лучшему – буду с нетерпением ждать его опубликования, но все теперь тянется слишком долго. В настоящее время я работаю в области русско-еврейских культурных связей в конце XV века. Это будет статья, примерно такая же, как и «Написание», и она явится как бы продолжением «Написания». Мне удалось набрести на памятник итальянского Возрождения – знаменитую речь Пико делла Мирандола «О достоинстве человека». И вот оказалось, что предметом ее является самовластие души и в тех как раз выражениях, которые имеются в исследуемом мной русском памятнике. Т. о. моя идея получила окончательное подтверждение и в этой своей статье я ставлю вопрос о русской форме гуманизма в XV веке, запечатленном в формуле «Самовластие ума и души» и ставши основою всей последующей, национальной по характеру, русской культуры. Это моя центральная идея, хотя отнюдь не единственная и даже не единственно важная. Может быть, на этот раз я сделаю доклад в Ленинграде – в институте истории АН или в институте литературы, и тогда буду очень рад, если увижу тебя в аудитории и даже больше, сделаю доклад, чтобы иметь возможность быть тобой услышанным. Работа, которой я сейчас занят о русско-еврейских культурных связях, прямо продолжит «Написание». Как только поставлен и, думаю, решен вопрос о существовании русского гуманизма, подымается вопрос о его питательной среде. Для Италии и Франции это был античный Рим, затем античная Греция и, наконец, если так можно выразиться, античная Иудея. Это и понятно, ибо Италия и, в меньшей мере, Франция сами стояли на руинах античного мира. У нас на Руси этой питательной средой стала иудейская культура, и людей, приникших к ней в XV веке, прозвали «жидовствующими», тогда как они были гуманистами. С таким же основанием итальянских, французских, немецких гуманистов следовало бы прозвать «римствующими» или «грековствующими». Такова центральная идея статьи, к работе над которой я сейчас перешел. В данный момент я веду работу над двумя рукописными библиями исхода XV века, правленными по еврейскому оригиналу и обнаруживающими рационалистические и гуманистические убеждения переводчика. Я сопоставляю эти рукописи с рукописной церковно-славянской библией того же времени обычного типа, а также с еврейской библией. Все это очень кропотливая и трудоемкая работа и она-то меня и задерживает в Москве.

В делах моих существенных новостей нет. Живу, как прежде. Работаю запоем. Это действительно «запой», в котором я топлю душу.

Приехал Ефим. Встреча получилась хотя и очень дружественной, но не вполне такой, какой я ее ожидал. Время осушает свежесть мысли, чувства и веры и пригибает к земле. Мы были с ним на двух концертах. Первый очень хороший. Сильное впечатление оставила 6‐я симфония Шостаковича. По-новому звучат инструменты, особенно скрипки в первой части, они звенят тончайшим серебром. Но краски Шостаковича скорее острые, чем сочные, он обогащает больше мыслями нежели чувствами, эта музыка несколько публицистична. Сам же он чудный, выходил эдаким увальнем, смотрел букой на публику, смущался и кланялся неловко… [Мравинский мне не понравился. Я бы сказал о нем: квалифицированный дирижер. Не знаю, чего больше в этом определении: похвалы или осуждения. Держится довольно развязно.] Второй концерт, который мы посетили, это балетная студия им. Айседоры Дункан. Но об этом нечего писать: эстрада.

Я опять болел гриппом, лежал и все на свете было не мило. Но грипп прошел. А вчера был весенний день. Обнажилась земля. Почернели ветлы. На улицах продают вербы. Небо было синее, и в воздухе растворена была жизнь. Мне стало лучше. Я подумал, что как ни безысходно существование, но еще более безысходно небытие. И даже при всех, решительно всех, обстоятельствах! Может быть, я когда-нибудь и переменю это мнение, но вчера я думал так. Родная моя, любимая моя, весна моя – жду встречи с тобой, думаю о тебе и люблю. Саня.

7/IV.47 г.

Родной мой Санек, разве мы с тобой проходим через первые трудности? Мы ведь пройдем через все, что нам предстоит, и именно потому – разве можно даже на минутку высвободить руку, пожелать остаться наедине со своими горькими мыслями. В жизни все покупается страданием, даже светлые минуты. Я верю, что они будут больше, чем когда-либо, именно потому что так много осталось позади исхоженных дорог. Ноги изранены, но душа выковывается, освобождается от всего лишнего. Скорее надо быть вместе, чтобы было меньше мучительных ощущений и пустоты одиночества.

За целый почти месяц разлуки – на столе только одна твоя фототелеграмма и ты знаешь, что она не могла сообщить мне бодрости и душевного равновесия.

Санечек, что же у тебя? Здоров ли ты? Как твои дела? Когда ты думаешь приехать? Приезжай так, чтобы и майские дни провести здесь. Мне хочется, чтобы ты отдохнул дома. Буду за тобой смотреть, кормить тебя и ты немного восстановишь силы.

Сегодня очень поздно пришла и довольно прохладно в комнате – керосин кончился и не было времени купить. Пытаюсь нащупать новые пути в своих исследованиях и пока успеха нет. И хотя я уже выработала в себе некоторую способность спокойно реагировать на отсутствие удач, но, конечно, в глубине у меня живое беспокойство и нетерпение.

В воскресенье была на выставке Петрова-Водкина и Пименова (ученик Лебедева). Вечером была у Нат. Вас. Все же она состоит из ряда отдельных кусочков. Светские поверхностные радости ей близки и я убеждена, если бы не уход Ал. Ник. – то все осталось бы на месте и принималось бы без критики – которая больше самозащита и самоутешение.

Родной Санек, приезжай скорее и пиши – я жду очень от тебя известий и тебя самого… [В Москве ли еще Ефим?]

Помни, что опухоли должны быть перевиты за недели две до твоего отъезда и потому попроси заблаговременно Нину Карловну Мизатунову.

[Привези также мой мех от Мины и не мни его, а аккуратно уложи в чемодан.]

…Отоваривание промтоваров – падает на эти последние три недели – т. к. все это время ничего не было, а сейчас обещают. Крепко, крепко целую и обнимаю. Всегда жду. Наташа.

[№ твоего костюма – 48? А галош?]

Родной мой Санек, только что повесила телефонную трубку после разговора с тобой и стало очень грустно. Голос твой показался очень усталым и каким-то хриплым. Не простудился ли ты снова?! Поздно вечером на каком-то почтамте, вне домашнего уюта, наверное, голодный и главное, что я тебе не только не сказала что-либо ободряющее, но еще огорчила, и сейчас это меня ужасно мучит. Зачем это у меня вырвалось! Я действительно болезненно перенесла свой последний визит к Нат. Вас. – на фоне великолепно одетых людей – очень уж жалок был мой вид и меня это остро задело. И хотя головой я понимаю, что это все недостойно внимания и нужно уметь это не замечать и не фиксировать свои мысли на столь незначительных по существу вещах – но и не сумела легко справиться, уберечь от тебя это мое огорчение.

Прости меня, Санек, что так получилось. И не огорчайся – это действительно «запятые» и при этом они уже позади.

Когда ты приедешь – я подарю тебе две мои работы. Я очень тебя жду и даже считаю дни – такая потребность скорее быть с тобой.

Хочется одного только, чтобы никто нам не мешал. С интересом буду слушать результаты твоей работы за последние дни и доклад, который ты обещаешь прочесть. Мы проведем много уютных вечеров дома. Я постараюсь к твоему приезду все убрать в комнате.

Как хочется твоей живой ласки, Санек.

Приезжай скорее.

Целую и обнимаю тебя горячо и нежно.

Следи за своим здоровьем.

Пиши и звони.

Приезжай, я жду тебя с нетерпением.

10/IV.47 г.

Наташа.

12/IV. [Вчера купила тебе отрез синий на костюм – зайди уже к Нине Карловне Мизатуновой, чтобы перевивка была сделана раньше.]

…Привези мне из ВНИХФИ – опухол. крыс. – Это абсолютно необходимо. У меня только одна опухоль осталась. Можешь ничего не привозить мне лично (мех и т. д.) – но только привези материал для работы.

Авиапочтой

13/IV.47 г.

Открытое письмо

Родной Санек, сегодня воскресенье – на улице сыро и холодно. Падает мокрый снег. Я весь день сидела в комнате, читала вслух кусок из Онегина и работала над ним. Кажется, что-то получается – ибо единственным барометром были жильцы – и их тронуло. Жду твоей критики и помощи. Сейчас ко мне должна прийти оттуда моя знакомая. Отчего от тебя нет ни писем, ни даже телеграфных строчек. У меня сегодня весь день артистическое вдохновение и я без тебя потому особенно тоскую. Ты меня любишь? Отчего от тебя ничего нет? Ты здоров?

Пиши чаще и приезжай скорее. Целую, родной, крепко, крепко.

Наташа.

Сейчас был твой телефонный звонок – но нас прервали…

29 V.47 г

Родная Наталинька,

вчера говорил с тобой по телефону и не могу отделаться от давящего чувства, вызванного какой-то неясностью разговора и его упадочным духом. Что с тобой?

Я очень недоволен собой. Надо было мне настоять на том, чтобы в бытность мою в Ленинграде ты посетила еще раз Холдина196196
  Холдин Самуил Абрамович (1896–1975) – хирург, доктор мед. наук, профессор Института онкологии АМН СССР (г. Ленинград).


[Закрыть] и чтобы мы вместе с тобой приняли решение. Чем больше я думаю, тем все более склоняюсь к тому, что если этот процесс так и не разрешается сам по себе, то надо снять его оперативно и тем самым снять с сознания все, что на него давит. Вл. Дм., которому я говорил, очень категорически настаивает на таком решении. Если Холдин и Казанская (?) не имеют чего-нибудь против операции, то выясни с ними возможные сроки и немедленно дай мне знать, чтобы я был вместе с тобой все это время. Одного тебя прошу: безотлагательного обращения к врачам. [Я остановился пока у Анны Осиповны, главным образом потому, что Лазаревич197197
  Лазаревич – научный сотрудник Музея истории религии АН СССР.


[Закрыть] болен. Как только он выздоровеет, я перееду к нему. Он меня приглашает.]

…Вообще же нового ничего. Человек, через которого я вел переговоры о комнате, владелица которой уезжает в сентябре на два года, сейчас тоже болен. Когда он выздоровеет, я возобновлю переговоры. На Вл. Дм. у меня мало надежды: вряд ли с его помощью я получу комнату. Попробую поговорить с Грековым198198
  Греков Борис Дмитриевич (1882–1953) – академик, директор Института истории АН СССР.


[Закрыть]. 5‐го июня буду делать в Институте истории доклад, который мне так и не удалось прочесть в Ленинграде. Напишу тебе, как он пройдет. Начал выяснять возможность получения путевок в санаторий. В этом году Академия открыла санаторий в Абрамцево, и я знаю, что тебе хотелось бы там пожить. Но если удастся получить путевки, то, вероятно, только на сентябрь. (Кстати, отпуск мой уже назначен на август и сентябрь). Так что в августе мы с тобой, если все будет хорошо, отправимся в Одессу, а оттуда либо поедем экскурсировать на Карпаты, либо же, если это окажется сопряженным с чрезмерными трудностями, поедем пароходом по Черному морю, по Крымскому и Кавказскому побережью – это как-никак тоже сулит много впечатлений и радостей. Только не укачает ли Черное море моего ребенка?

Любимая моя Наталинька, еще раз говорю тебе: эта наша разлука – последняя. Мы будем с осени вместе, чего бы это ни стоило. Будем налаживать нашу жизнь, так, как это полагается. Мы найдем еще наше счастье – оно всегда в новых и новых поисках. Целую тебя, не оставляй меня своими письмами. Очень жду тебя ко дню твоего рождения и непременно подыщу тебе какой-нибудь хороший подарок.

Целую и жду.

Саня.

18 июня 1947 г.

Родная Наталинька,

весь день сегодня был с тобой. Считал часы и воображал, как ты подъезжаешь к Ленинграду; как идешь домой, как входишь в нашу комнату после пятидневного перерыва, варишь себе яички на обед, звонишь к знакомым, в лабораторию. Сейчас без пяти минут двенадцать ночи. Ты, устав после дороги, наверно уже забралась в свою постельку, спряталась под одеяло и мгновенно уснула: [нервы дышат сном.] Родная моя, я благословляю твой покой, нежно целую тебя, твой лобик, слушаю твое дыхание и слышу его здесь, вдалеке.

Утром сегодня был у себя на службе, затем пошел в исторический музей, считывал рукописи, но работа шла плохо, хотелось спать и буквы так прыгали в глазах, что после двух часов занятий пришлось оставить работу. Затем обедал, сидел за тем столиком, где мы с тобой вместе были в последний раз, и опять чувствовал мучительную боль за нашу разлуку. Было так одиноко и пустынно, что я поехал к Николаю Павловичу199199
  Сидоров Николай Павлович – профессор русской литературы.


[Закрыть]. Он сегодня плохо чувствовал себя, глаз (отсутствующий) налит был кровью и он говорил, что чувствует как все отмирает, слой за слоем, и остался лишь какой-то верхний покров мозга, как последнее пристанище жизни, которая сосредоточилась теперь единственно в мысли. Он рассказывал о работе одной своей аспирантки о Юлиании Лазаревской, выдающейся по характеру женщины, жившей в конце XVI – начале XVII вв. (если не ошибаюсь). Эту аспирантку упрекают, по мнению Н. П., несправедливо, в отдаленности ее темы от запросов сегодняшнего дня, и Н. П. помогает ей отвести этот упрек тем, что прослеживает генетически путь развития характера русской женщины от Юлиании Лазаревской до Татьяны Лариной и даже Софьи Перовской. Необычайно широкая и смелая картина. Юлиания Лазаревская, говорит Н. П., далека от этих образов, но она стоит в начале этого пути. Говорили с ним много о моей текущей работе, как всегда с большой для меня пользой. Досадно, что поздно с ним встретился, но спасибо судьбе за встречу. После Н. П. зашел к художникам200200
  Вероятно, имеются в виду И. А. Субботина и М. С. Перуцкий. См. письмо № 243. – Примеч. сост.


[Закрыть]. Они очень досадуют на тебя за то, что ты не зашла. Я все объяснил, конечно. У них я поспал с часок, освежился забвением и поехал домой, а дома (это уже было в 10 ч. 40 м. вечера, когда я вернулся), застал маленькую открытку Ерошина201201
  Ерошин Иван Евдокимович – [поэт] см. письмо № 232.


[Закрыть]. В ней весь Ерошин с его непосредственным восприятием жизни. Последняя приписка о посещении им Алма-Аты, когда он смотрел на цветущие сады, слушал плохих соловьев и пил яблочное вино – это уже почти стихотворение в его наивной реалистичной чисто ерошинской манере. Я рад, что между нами и им установилась связь и пересылаю тебе его открытку, чтобы и ты ей порадовалась. Живется ему, как всегда, плохо, и больно за него. Хотелось бы, чтобы хоть немного тепла пришлось на его закат.

Вот и составилась фотография фактов сегодняшнего моего дня. Твое дело разглядеть за этими фактами мои душевные ощущения и переживания. Ты достаточно меня знаешь, чтобы сделать это и составить себе представление, конечно, более возвышенное, чем это есть на самом деле.

На этом закончу письмо и письмом к тебе закончу свой день, а начал я его тем, что отправил тебе две телеграммы.

Целую тебя, любимая моя, родная моя. Знаю, что в твоем образе я встретил самое большое счастье в моей жизни и это все, что осталось позади и что предстоит, будет казаться мне незначительным и бледным, когда бы я ни подвел итоги прожитому.

Вся моя любовь с тобой, родное существо.

Саня.

Наталинька, отправляю тебе письмо и шлю тебе самые нежные чувства. Целую, моя деточка. Пиши мне каждый день!

19.VI.47 г.